Сикибу Мурасаки. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 2)

   О, как это дурно! - сказал он, старательно вытирая глаза.
   - Вместе с тобой
   Покидали когда-то столицу,
   А теперь я одна
   Возвращаюсь. Придется ли мне
   Блуждать по знакомым тропинкам? (162) 
   ответила монахиня.
   Никто не удивился, увидав, что она плачет. Сколько же долгих лет легло на их плечи с того дня, как обменялись они супружеским обетом!
   И вот, имея столь неверный источник надежд, возвращается она в давно покинутый мир. Не тщетно ли? А молодая госпожа сложила:
   Впереди - дальний путь.
   Не знаю, когда мы с тобою
   Встретимся вновь?
   Нам неведомы сроки, и все же
   В сердце надежда живет...
   - Хотя бы проводите нас, - умоляла она, но Вступивший на Путь отказался, объяснив, что разного рода причины мешают ему покинуть Акаси. Вместе с тем он не мог не думать о тяготах предстоящего им пути, и мучительное беспокойство проступало на его лице.
   - Жертвуя своим положением при дворе и удаляясь в чужие земли, я надеялся, что именно таким образом мне удастся изыскать средства, необходимые для вашего образования. Получив немало свидетельств своего неудачного предопределения, я отказался от мысли вернуться в столицу, где, разорившись, наверняка примкнул бы к числу так называемых "бывших" наместников и не сумел бы даже восстановить прежний облик нашего бедного дома, сплошь заросшего полынью и хмелем. В конце концов моя жизнь, и частная и общественная, стала бы предметом для насмешек и оскорблений, а память предков моих была бы навечно покрыта позором. К тому же я с самого начала дал понять, что мой переезд в провинцию является лишь первым шагом на пути к полному отказу от всего мирского, и был уверен, что мне удастся пройти по этому пути до конца. Однако, по мере того как вы взрослели и начинали проникать в суть явлений этого мира, я все чаще задавал себе вопрос: "Для чего прячу я эту драгоценную парчу в жалком захолустье?" - и душа моя блуждала впотьмах (3), а в голове теснились тревожные думы. Уповая на будд и богов, я молил их об одном - чтобы вы не остались до конца дней своих в бедной горной хижине, куда занесло вас несчастливое предопределение отца.
   И даже когда пришла к нам наконец удача, о какой мы и мечтать не смели, я долго терзался сомнениями, ибо яснее, чем когда-либо, понимал, сколь незначительно ваше положение в мире. Но скоро родилось это милое дитя, и, увидав в его рождении еще один знак вашего счастливого предопределения, я решил, что вы ни в коем случае не должны оставаться на этом диком побережье. Я знаю, что вашей дочери предназначена особая участь. Меня приводит в отчаяние мысль, что я никогда больше не увижу ее, но я давно уже полон решимости отказаться от мира, а вы изволите нести в себе свет, который должен его озарить. Видно, такова была ее судьба - попасть ненадолго в эту горную хижину и лишить покоя душу ее обитателя. Что ж, не зря ведь говорят: "Люди, которым предстоит переродиться на небесах, должны на некоторое время вернуться на одну из трех дурных дорог5. Вот и мне тоже предстоит пережить боль этой разлуки. Если дойдет до вашего слуха когда-нибудь, что покинул я этот мир, не извольте беспокоиться о поминальных обрядах, да не взволнует вашего сердца эта неизбежная разлука... (26) - решительным тоном сказал старик, но тут же лицо его исказилось от сдерживаемых рыданий. - Может быть, человек, стремящийся очистить сердце от суетных помышлений, не должен так поступать, но отныне и до той ночи, когда дымом вознесусь в небо, я каждый день, во время всех шести служб, стану молиться за наше дитя.
   Переезд предполагалось совершить тайно, но разве можно было надеяться, что столь длинная вереница карет останется незамеченной? Отправлять же их поочередно показалось нецелесообразным, поэтому сочли, что лучше всего добираться морем.
   В стражу Дракона они тронулись в путь. Ладья удалялась, скрываясь в окутавшем залив утреннем тумане, столь восхитившем когда-то одного из древних поэтов (146), и, по мере того как она исчезала из виду, на сердце у Вступившего на Путь становилось все печальнее. С тоскою вглядывался он в морскую даль, чувствуя, что вряд ли ему удастся теперь полностью отрешиться от суетных мыслей.
   Печалилась и старая монахиня, ведь она прожила здесь столько лет, и вот так неожиданно приходится возвращаться в столицу... Слезы струились по ее щекам.
   Помышленья благие
   Привели к дальнему берегу
   Рыбачью ладью.
   Но волны снова влекут
   Ее в мир, давно позабытый.
   А молодая госпожа сказала:
   - Здесь у моря не раз
   Я за осенью осень встречала.
   Так тянулись года.
   Неужели на бревнышке жалком
   Суждено мне вернуться в столицу?
   Ветер дул попутный, и точно в назначенный день они вышли на берег. Не желая привлекать к себе недоброжелательные взгляды, госпожа Акаси позаботилась о том, чтобы и оставшаяся часть пути была совершена как можно более незаметно.
   Дом превзошел все ожидания, а как был к тому же похож на тот у моря, в котором провели они столько долгих лет, у путников из Акаси возникло ощущение, что они никуда и не уезжали. Многое волновало их здесь, заставляя возвращаться мыслями к прошлому.
   Заново пристроенные галереи придавали дому благородный вид, по прекрасному саду бежали ручьи... Разумеется, кое о каких мелочах предстояло еще позаботиться, но для начала всего было более чем достаточно. Министр Гэндзи поручил одному из самых преданных ему служителей домашней управы проследить за тем, чтобы женщин приняли в доме с подобающей случаю торжественностью.
   Только через несколько дней Гэндзи удалось наконец найти подходящий предлог для того, чтобы самому наведаться в Ои. Женщина между тем печалилась еще более прежнего. Она часто вспоминала покинутый дом и, чтобы хоть чем-то занять себя, трогала струны китайского кото, когда-то оставленного ей Гэндзи. Осенняя пора располагала к унынию, и очень часто, не в силах превозмочь тоски, госпожа Акаси уединялась в своих покоях и целиком отдавалась музыке, невольно вздрагивая, когда своенравный ветер в соснах начинал громко вторить пению струн. В такие мгновения даже старая монахиня, целыми днями грустившая в своей опочивальне, поднималась с ложа.
   - Новый облик приняв,
   Я сюда одна возвратилась.
   В этой горной глуши,
   Точно так же как в прежние годы,
   Ветер в соснах поет, 
   говорила она, а молодая госпожа отвечала:
   - По родной стороне
   Я тоскую, по лицам привычным,
   Но может ли здесь
   Быть кому-то понятен язык
   Моего одинокого кото?
   Так в одиночестве коротали они дни и ночи.
   Между тем Гэндзи, как это ни странно, тревожился за них еще больше прежнего и наконец решился навестить их, пренебрегая возможными пересудами. Госпоже Мурасаки он не стал пока сообщать никаких подробностей, но, опасаясь, что она услышит обо всем от чужих людей, зашел перед отъездом в Западный флигель:
   - Есть у меня дело в Кацура, давно требующее моего участия. Там же поблизости живет женщина, которую я обещал когда-то навестить, и пренебрегать ею неудобно. А поскольку мне предстоит наведаться в храм, строящийся в Сага, чтобы распорядиться относительно незаконченных до сих пор изваяний будд, вернусь я, вероятно, дня через два или три.
   "Я слышала, что по его указанию вдруг начали строить какой-то дом, который, кажется, называют Кацура-но ин. Верно, там он ее и поселил", подумала госпожа и ответила довольно сердито:
   - Долго же мне придется ждать. Пожалуй, стоит запастись новым топорищем6...
   Вид у нее был чрезвычайно недовольный.
   - Вы неисправимы! А ведь все считают, что я неузнаваемо изменился, говорил Гэндзи, пытаясь ее успокоить, а солнце тем временем поднималось все выше и выше...
   Стараясь не подавать подозрения окружающим, Гэндзи выехал из дома, не взяв с собой никого, кроме самых преданных слуг. Уже спустились сумерки, когда он добрался до места.
   Даже самое скромное охотничье платье не могло умалить его поразительной красоты, а в тот день он надел нарочно приготовленное для этого случая носи и был так прекрасен, что женщина забыла все свои горести.
   Нетрудно себе представить, как взволновала Гэндзи эта долгожданная встреча, с каким умилением смотрел он на дочь... Ему оставалось лишь сожалеть, что все эти долгие луны и годы росла она вдали от него.
   Люди на все лады превозносили миловидность его сына, рожденного ушедшей дочерью нынешнего Великого министра, но, как знать, не потому ли, что принадлежал он к одному из влиятельнейших столичных семейств? Девочка же была действительно прелестна. "Видно, истинная красота проявляется в самом раннем возрасте", - думал Гэндзи, глядя на милое, невинно улыбающееся личико.
   Кормилица за время, проведенное в Акаси, пополнела и стала еще красивее. Слушая ее подробный рассказ о жизни на побережье, Гэндзи вздыхал, чувствуя себя виноватым в том, что она принуждена была прожить столько лет возле рыбачьих хижин.
   - Это жилище тоже слишком далеко от столицы, и мне нелегко будет навещать вас здесь. Почему бы вам не переехать в дом, нарочно для вас приготовленный? - спросил Гэндзи, и госпожа Акаси ответила:
   - Я должна немного привыкнуть. Быть может, тогда...
   Что ж, по-своему она была права. Они беседовали всю ночь напролет, и немало уверений и клятв услыхала она от Гэндзи. Кое-что в доме еще не было приведено в порядок, и он поспешил дать соответствующие указания сторожу и новым служителям домашней управы.
   Прослышав о том, что господин министр решил посетить Кацура-но ин, туда стали стекаться окрестные жители, которым удалось в конце концов обнаружить его в Ои. Им он поручил привести в порядок сад.
   - Камни в саду повалились, а то и вовсе исчезли. Здесь могло бы быть прекрасно, стоит лишь приложить немного сил и умения. Впрочем, что толку? Ведь не останетесь же вы здесь надолго? К тому же и расставаться с домом будет труднее, если вы успеете привязаться к нему. Так, уж мне-то это хорошо известно.
   И Гэндзи снова заговорил о прошлом. Он плакал, смеялся, и все это с такой искренней непринужденностью, что нельзя было не умиляться, на него глядя. Даже старая монахиня, увидев его сквозь щель в перегородке, забыла о своей старости, мрачные мысли ее рассеялись, и лицо осветилось улыбкой. Очевидно, решив лично проследить за тем, чтобы слуги должным образом расчистили ручей, вытекавший из-под восточной галереи, Гэндзи вышел в сад в одном нижнем платье, и, любуясь его изящной фигурой, монахиня восхищалась и радовалась. Тут, заметив сосуд для священной воды, Гэндзи вспомнил и о ней.
   - Ведь здесь и госпожа монахиня? Боюсь, что я недостаточно почтителен... - сказал он и, повелев принести носи, надел его. Затем, приблизившись к переносному занавесу, проговорил весьма любезным тоном:
   -Я уверен, что именно усердие в молитвах помогло вам вырастить столь прекрасную дочь, и сердце мое полно признательности. Подумать только, вы нашли в себе довольно твердости, чтобы покинуть жилище, где ничто не нарушало чистоты ваших помышлений, и вернуться в суетный мир! Представляю себе, как тяжело теперь почтенному старцу, коротающему дни в одиночестве и устремляющему к вам свои думы!
   - О да, возвращение в давно покинутый мир повергло в смятение мои чувства, но, встретив такое понимание, я убедилась, что не зря была мне дарована столь долгая жизнь... - говорила монахиня, плача. - О, какая радость! Теперь я могу не беспокоиться за будущее этого росточка сосны, чья судьба не давала покоя моему сердцу, пока мы жили среди диких скал. Боюсь только, что слишком низко расположены его корни...
   Благородные манеры старой монахини возбудили участие в сердце Гэндзи, и он принялся расспрашивать ее о том, каким было это место в те давние годы, когда жил здесь принц Накацукаса. Тем временем ручей привели в порядок, и он зажурчал жалобно, словно тоскуя о минувшем.
   Вернувшись сюда,
   В этот дом, где жила когда-то,
   Робко вокруг
   Озираюсь - журчит ручей,
   Так, словно он здесь хозяин...
   Непритворное смирение, с которым были произнесены эти слова, свидетельствовало об удивительной утонченности и душевном благородстве монахини.
   Ни о чем не забыл
   Этот ручей прозрачный.
   Но за долгие годы
   Облик прежней его хозяйки
   Стал совершенно иным...
   Взволнованный до глубины души, Гэндзи некоторое время стоял, молча глядя на сад, и монахиня подумала, что вряд ли когда-нибудь ей приходилось видеть человека столь совершенного и лицом и статью.
   Затем Гэндзи отправился в храм, где прежде всего заказал молебны Фугэну, Амиде и Шакья-Муни, которые положено было проводить на четырнадцатый, пятнадцатый и последний день каждой луны, после чего изволил распорядиться о дополнительных службах. Также позаботился он о внутреннем убранстве храма и о священной утвари.
   На небо уже выплыла светлая луна, когда Гэндзи вернулся в Ои. Ему невольно вспомнились былые ночи, и женщина, воспользовавшись случаем, пододвинула к нему то самое китайское кото. Растроганный до слез, Гэндзи заиграл.
   Знакомая мелодия живо напомнила им прошлое, словно перенеся их в тот давний вечер.
   - Прежний строй сохранив,
   Струны кото звучат сегодня
   Так же, как прежде,
   Поверишь ли ты наконец
   В искренность чувств моих? 
   говорит Гэндзи, а женщина отвечает:
   - В верности вечной
   Клялся ты. Этой клятве поверив,
   Терпеливо ждала.
   И пению ветра в соснах
   Вторило старое кото...
   Такими песнями они обменялись, и, как видите, госпожа Акаси оказалась вполне достойной собеседницей, проявив куда большее благородство, чем можно было ожидать от особы ее звания. За годы, прошедшие со дня их последней встречи, она стала еще милее, девочка же была так прелестна, что хотелось вовсе не отрывать от нее взора. "Что же с ней делать? Обидно растить ее тайно, никому не сообщая о ее существовании. Разумеется, лучше всего перевезти ее в дом на Второй линии и воспитать самому. Только таким образом удастся, избежав пересудов, создать ей безупречное положение в будущем", подумал Гэндзи, но, боясь причинить боль женщине, не решился сказать ей об этом открыто и только смотрел на девочку со слезами на глазах.
   Она же, мало что понимая, сначала дичилась Гэндзи, но постепенно привыкла, с удовольствием разговаривала с ним, смеялась, карабкалась к нему на колени, живостью своей пленяя его еще больше. Прекрасная это была картина - Гэндзи, сидящий с дочерью на руках. Сразу становилось ясно, что ей предназначено не простое будущее.
   На следующий день Гэндзи должен был возвращаться в столицу, а как встал он позже обычного, решили ехать прямо отсюда. Однако множество людей уже ждало его в Кацура-но ин, и даже до Ои добрались некоторые придворные, сумевшие каким-то образом разузнать, где он находится. "Какая досада! говорил Гэндзи, облачаясь в парадное платье. - А я-то полагал, что здесь меня никто не найдет".
   Между тем в доме стало шумно, пора было уезжать. Сердце Гэндзи разрывалось от жалости к госпоже Акаси, и он долго медлил у выхода, стараясь тем не менее ничем не обнаруживать своего волнения.
   Тут появилась кормилица с девочкой на руках. Погладив милое дитя по головке, Гэндзи сказал:
   - Вам может показаться, что я считаюсь только со своими желаниями, но, поверьте, я вряд ли смогу жить в разлуке с ней. А что посоветуете вы? Право, "коль окажешься ты далёко..." (163)
   - О да, все эти годы, живя далеко, мы вынуждены были мириться с вашим отсутствием, - отвечала кормилица. - Но теперь... Ах, боюсь, что теперь у нас будет еще больше причин для беспокойства.
   Девочка тянулась к Гэндзи, словно пытаясь его удержать, и, не решаясь уйти, он сказал:
   - Неужели моему сердцу никогда не суждено обрести покоя? Мне тяжело расставаться с ней даже на миг. А где же твоя матушка? Почему она не захотела проститься со мной? Возможно, мне было бы легче...
   Кормилица, улыбнувшись, передала его слова госпоже, но та не имела сил даже подняться - в таком смятении были все ее чувства.
   "Совсем как знатная дама", - недовольно подумал Гэндзи.
   Наконец, вняв увещеваниям прислужниц, она вышла к нему. Изящный, благородных очертаний профиль наполовину скрыт занавесом, мягкие, неторопливые движения - право, чем не принцесса крови!
   Приподняв полу занавеса, Гэндзи нежно простился с ней, когда же, выходя, обернулся, то увидел, что она глядит ему вслед, с трудом сдерживая слезы.
   К тому времени красота Гэндзи достигла полного расцвета, и вряд ли у меня достанет слов... Ежели раньше он был, пожалуй, немного более худощав, чем следовало при сравнительно высоком росте, то теперь фигура его поражала удивительной соразмерностью. Осанка стала еще величественнее, лицо - нежнее, а движения - изящнее. Впрочем, вполне возможно, что госпожа Акаси была просто слишком пристрастна....
   Тем временем появился тот самый Укон-но дзо-но куродо, который был когда-то разжалован, а затем восстановлен в звании. Теперь он прозывался Югэи-но дзё, причем в этом году на него надели шапку придворного. Он неузнаваемо изменился, лицо его сияло довольством. Зайдя в покои, чтобы взять меч господина, он заметил за занавесями знакомую женскую фигуру и многозначительно сказал:
   - Я вовсе не забыл прошлого, но следует помнить и о приличиях... Сегодня утром меня разбудил ветер, совсем как там, у моря... Но, увы, мне не с кем было передать даже письмо.
   - О, среди этих далеких вершин, над которыми встают грядой восьмислойные облака (164, 165), не менее печально, чем "за тем островом..."(146). Когда же подумаешь: "даже эта сосна..." (166), хочется, чтобы рядом был человек, не забывший тех давних дней, - ответила дама.
   Но надо сказать, что этот ответ весьма разочаровал Югэи-но дзё, который рассчитывал совсем на другое - ведь в свое время он имел по отношению к ней вполне определенные намерения. Тем не менее, выходя, он важно сказал:
   - Ну что ж, как-нибудь в другой раз....
   Господин министр величественной поступью шел к карете, а передовые, суетясь, расчищали перед ним дорогу. Задние места в карете заняли То-но тюдзё и Хёэ-но ками.
   - Досадно, что вам удалось раскрыть тайну моего пребывания в этом скромном жилище, - посетовал Гэндзи.
   - А мы сокрушались, что, опоздав, не смогли прошлой ночью встретить с вами луну, поэтому сегодня утром и поспешили отыскать в тумане...
   - Горы еще не покрылись парчой, зато полевые цветы в полном блеске своей красоты...
   - Некоторые придворные, увлекшись соколиной охотой, отстали, и неизвестно, что с ними, - рассказывали ему.
   - Что ж, тогда стоит провести еще один день в Кацура-но ин, - решил Гэндзи, и они отправились туда.
   Появление неожиданных гостей вызвало сильнейшее волнение среди обитателей Кацура-но ин. Срочно послали за ловцами с бакланами7, которые, придя шумной толпой, живо напомнили Гэндзи рыбаков из Акаси. Скоро приехали и юноши, проведшие ночь в лугах, и в свое оправдание поднесли Гэндзи привязанную к ветке хаги маленькую птичку. Чаша с вином много раз обходила пирующих, и они совсем захмелели, а как ехать вдоль реки в таком состоянии показалось опасным, решено было остаться в Кацура-но ин на ночь.
   Гости один за другим слагали китайские стихи, а когда на небо выплыла яркая луна, дело дошло и до музыки. Из струнных в наличии имелись лишь бива и японское кото, зато флейтисты подобрались незаурядные. Когда они начали играть соответствующую времени года мелодию, ее подхватил дующий с реки ветер, и она зазвучала особенно пленительно. Луна поднялась высоко, казалось, это ее сияние сообщает всем звукам и предметам небывалую прозрачность и чистоту.
   Когда стемнело, появились еще четверо или пятеро придворных. Они приехали прямо из Дворца, ибо, пожелав усладить свой слух музыкой, Государь изволил выразить недоумение по поводу отсутствия министра Двора:
   - Сегодня кончается шестидневный пост, и он непременно должен быть во Дворце. Почему же его нет?
   Узнав, что Гэндзи заночевал в Кацура-но ин, он изволил отправить ему письмо. Посланцем стал Куродо-но бэн.
   "В селенье далеком
   За рекой, приютившей сиянье
   Чистой луны,
   Тень от кассии лунной
   Мир и покой сулит...8 (167)
   Завидую вам..."
   Министр Гэндзи принес Государю свои извинения.
   Надобно сказать, что даже во Дворце музыка не звучала так сладостно, как здесь, на берегу реки, и, воздавая ей должное, гости снова и снова передавали друг другу чашу с вином. Не имея с собой ничего, чем можно было бы одарить государевых гонцов, Гэндзи отправил посланного в дом у реки Ои:
   - Не найдется ли у вас каких-нибудь пустяков?
   И госпожа Акаси тут же прислала все, что сумела найти. Всего получилось два ларца с платьями, а как Куродо-но бэн должен был сразу же возвратиться во Дворец, ему пожаловали полный женский наряд.
   Имя твое
   Озаряет нас лунным светом,
   Селенье в горах,
   Но туман над тобой не светлеет
   Ни на миг - ни ночью, ни днем... (167)
   В песне можно было уловить намек на желание Гэндзи лицезреть Государя в Кацура-но ин.
   - "Это селенье..." (167) - произнес Гэндзи, вспомнив остров Авадзи, и в памяти у него невольно всплыли слова Мицунэ, сказавшего когда-то: "Как сегодня близка..." (131).
   Глядя на министра, многие плакали от умиления.
   - День проходит за днем,
   Вновь мы здесь, и луна так близка,
   Хоть дотронься рукою...
   А ведь это она плыла
   Легкой пеной там, над Авадзи?.. (131) 
   добавил Гэндзи, и То-но тюдзё ответил:
   - В унылых тучах
   Затерявшись, исчез ненадолго
   Лик светлой луны.
   Еще миг - и он снова сияет,
   Миру даря покой.
   А вот что сказал Удайбэн, человек уже немолодой, когда-то бывший одним из самых близких и преданных приближенных ушедшего Государя:
   - Покинув давно
   Заоблачную обитель,
   Сиянье свое
   В каком ущелье теперь
   Луна полуночная прячет?
   Другие тоже излили свои чувства в песнях, но стоит ли приводить их здесь все до одной?
   Судя по всему, министр Гэндзи был в прекрасном расположении духа, и можно было просидеть хоть тысячу лет, слушая его неторопливые рассказы, глядя на его красивое лицо. Так, пожалуй, и у топора успело бы сгнить топорище... Однако очень скоро Гэндзи сказал:
   - Сегодня и в самом деле пора... - И все заспешили, собираясь в обратный путь.
   Придворные, получив сообразные званию каждого дары, яркими пятнами мелькали в тумане, словно чудесные цветы вдруг расцвели по берегам пруда. Трудно представить себе более прекрасное зрелище. Среди спутников министра были известные своими талантами военачальники из Личной императорской охраны и выдающиеся музыканты. Некоторые из них, явно недовольные тем, что приходится уезжать, затянули вразнобой: "Этот конь..."9, и восхищенные слушатели, снимая с себя платья, накидывали им на плечи - казалось, будто ветер взметнул к небу разноцветную осеннюю парчу.
   Наконец они выехали, и до отдаленной усадьбы у реки Ои долго доносились громкие крики передовых, вовлекая опечаленную разлукой госпожу в еще большее уныние. Министр же был огорчен тем, что не сумел даже написать ей на прощание.
   Вернувшись домой, Гэндзи немного отдохнул, затем перешел в Западный флигель, дабы рассказать госпоже о своем путешествии в горы.
   - Боюсь, что я пробыл там немного дольше, чем обещал вам при расставании. Молодые любители развлечений увязались за мной и вынудили задержаться. Ах, я так устал... - сказал он и лег почивать, будто и не заметив дурного настроения госпожи.
   - Стоит ли так мучить себя из-за особы, положение которой несоизмеримо ниже вашего? - говорил он. - Вы должны помнить, что вы - это вы.
   Вечером, собираясь во Дворец, Гэндзи, отвернувшись от госпожи, что-то поспешно написал на листке бумаги. "Очевидно, к той самой особе..." - сразу же догадалась она. Краем глаза ей удалось разглядеть, что письмо было полно самых неясных признаний. Прислужницы ее с трудом сдерживали негодование, видя, как господин шептал что-то гонцу, снаряжая его в путь.
   Гэндзи предполагал провести эту ночь во Дворце, но, обеспокоенный дурным настроением супруги, вернулся, хотя и довольно поздно. Как раз в это время пришел гонец с ответом из Ои. Не имея возможности скрыть письмо от госпожи, Гэндзи тут же прочел его. А поскольку в нем не было ничего, что могло бы ее уязвить, сказал:
   - Можете порвать его или выбросить. В моем возрасте не пристало раскидывать повсюду послания такого рода...
   Потом он долго сидел, прислонившись к скамеечке-подлокотнику, и, молча глядя на огонь светильника, с любовью и нежностью вспоминал госпожу Акаси. Развернутое письмо лежало тут же, но госпожа делала вид, будто оно вовсе не интересует ее.
   - Я боюсь за ваши глаза, - улыбнулся министр. - Очень трудно разглядеть что-то, притворяясь, будто не смотришь.
   Его лицо сияло такой красотой, что в покоях словно стало светлее. Приблизившись к госпоже, Гэндзи сказал:
   - Когда б вы знали, как прелестно это маленькое существо! Я уверен, что ей уготовано особое будущее. Однако, даже если я открыто признаю эту девочку, воспитать ее будет не так-то просто. Откровенно говоря, я до сих пор не знаю, на что решиться. Постарайтесь поставить себя на мое место и помогите мне найти выход из этого положения. Что мы можем для нее сделать? Не считаете ли вы возможным воспитать ее здесь? Лет ей столько же, сколько было богу-пьявке10. Увидав ее невинное личико, я понял, что отказаться от нее не смогу. В ближайшие дни я предполагаю надеть на нее хакама11, и если бы вы согласились взять на себя обязанности Завязывающей шнурки...
   - В последние дни вы постоянно что-то скрывали от меня, как будто боялись, что я не способна понять... - улыбаясь, ответила госпожа. - Я же делала вид, будто ничего не замечаю... Ну, конечно, я постараюсь понравиться девочке. Это такой прелестный возраст!