Сименон Жорж. Мегрэ в школе

   — Вы были знакомы с Жозефом Гастеном?
   — Нет.
   Парты и скамьи в классе были черные, все в царапинах, с лиловыми чернильными подтеками, оставлявшими на некогда лакированной поверхности золотисто-коричневые пятна.
   Мегрэ подошел к первому окну слева, увидел часть двора, сада и сарай для садовых инструментов. Потом перешел к окну справа и увидел из него задний фасад дома старухи Бирар.
   — Вы не заметили ничего особенного в поведении детей?
   — Они были весьма сдержанны. Возможно, они стесняются.
   — Они ни о чем не шушукались, не передавали друг другу записочек во время урока?
   Заместителю учителя было не больше двадцати двух лет. Мегрэ явно его смущал, но не столько тем, что был из полиции, сколько своей знаменитостью. Он, без сомнения, вел бы себя точно так же и перед известным политическим деятелем, и перед кинозвездой.
   — Уверяю вас, я не обратил на это внимания. А надо было?
   — Что вы думаете о Марселе Селье?
   — Минуточку… это который? Я еще плохо знаю их фамилии…
   — Самый толстый… хороший ученик…
   Учитель перевел взгляд на первую парту, за которой, по-видимому, сидел Марсель. И тогда Мегрэ решил сесть на место Марселя, с трудом засунув ноги под слишком низкую парту. Отсюда, через второе окно, он увидел не огород, а липу во дворе и дом Гастена.
   — Вам не показалось, что он чем-то обеспокоен, расстроен?
   — Нет. Я помню, что спрашивал его по арифметике и отметил, что он очень способный мальчик.
   Справа от дома учителя виднелись окна вторых этажей других домов.
   — Возможно, завтра я попрошу у вас разрешение понаблюдать за ними во время урока.
   — С удовольствием. Кажется, мы с вами остановились в одной и той же гостинице. Здесь, в школе, мне удобнее готовиться к урокам…
   Мегрэ простился с ним и направился к дому учителя. Он хотел повидать не мадам Гастен, а ее сына, Жан-Поля. Он прошел уже половину пути, но, заметив, как шевельнулась занавеска, тут же остановился. Мысль о том, что он снова очутится в маленькой душной комнате перед расстроенными лицами матери и сына, была нестерпима.
   Мегрэ стало не по себе. Его одолевала непреодолимая лень от ритма деревенской жизни, от белого вина, от солнца, которое медленно спускалось за крыши.
   А что, собственно, он здесь делал? Десяток раз во время следствия он чувствовал себя абсолютно беспомощным и бесполезным. Внезапно он окунулся в самую гущу жизни людей, дотоле ему неизвестных, и ему надо было разгадывать их самые сокровенные тайны. В данном случае это даже не было его обязанностью. Он приехал сюда по собственной воле, потому что какой-то учитель долго ждал его в «чистилище» сыскной полиции.
   Над деревней медленно сгущались синие сумерки. Пахнуло свежим, чуть влажным воздухом. Кое-где засветились окна. Кузница Маршандона вырисовывалась в вечерней синеве красным пятном, было видно, как пляшут там языки пламени, раздутые мехами.
   В лавчонке напротив, как на рекламной картинке в календаре, неподвижно сидели две женщины, и только губы их медленно шевелились. Казалось, они говорили по очереди и после каждой фразы печально опускали головы. О чем они говорили? Может, о Леони Бирар?
   Возможно. А может, о завтрашних похоронах, которые должны стать незабываемым событием в истории Сент-Андре…
   В заведении Луи мужчины по-прежнему играли в карты. Так они, должно быть, ежедневно проводили многие часы, обмениваясь одними и теми же фразами, время от времени протягивая руки к стаканам и потом вытирая губы.
   Он собирался уже войти и усесться в свой угол в ожидании обеда, как вдруг внезапно остановившийся около него автомобиль заставил его отпрянуть в сторону.
   — Я вас напугал? — окликнул его веселый голос доктора. — Вы еще не нашли виновного?
   Он вышел из машины, закурил сигарету.
   — Это не очень похоже на Большие бульвары^[2]? — спросил он, взмахом руки обводя все вокруг: плохо освещенные витрины, кузницу, церковную паперть с полуоткрытыми дверями, откуда просачивался слабый свет. — Вы бы посмотрели на все это зимой. Ну как, привыкаете помаленьку к нашей деревенской жизни?
   — Леони Бирар не всегда отдавала письма адресатам.
   — Вот старая ведьма! Недаром некоторые называли ее жабой. Если бы вы только знали, как она боялась умереть!
   — Она чем-нибудь болела?
   — Всеми смертельными болезнями. Но не умирала.
   Как Тео, который должен был бы окочуриться по крайней мере лет десять назад, а он все продолжает выпивать каждый день свои четыре литра белого вина, не считая аперитивов.
   — Что вы скажете о семействе Селье?
   — Они изо всех сил стараются выбиться в мелкие буржуа. Жюльен приехал сюда как воспитанник благотворительного учреждения. Ему пришлось здорово поработать, чтобы создать себе положение. У них только один сын.
   — Знаю. Это умный мальчик?
   — Да…
   Мегрэ показалось, что в голосе доктора прозвучала некоторая сдержанность.
   — Что вы хотите сказать?
   — Ничего. Просто он хорошо воспитанный мальчик.
   Поет в церковном хоре. Любимчик кюре.
   Видимо, доктор не любил и кюре.
   — Вы думаете, он солгал?
   — Я этого не сказал. Но ничему не верю. Если бы вы проработали двадцать два года деревенским врачом, вы бы рассуждали, как я. Их интересуют только деньги: получить деньги, превратить их в золото, положить это золото в кубышки и закопать эти кубышки у себя в аду.
   Даже когда они болеют или получают травму, то непременно хотят поживиться и на этом…
   — Что-то не очень ясно.
   — Существуют же страховки, вспомоществования, то есть возможность все превратить в деньги. — Он говорил почти то же самое, что и почтальон. — Это такие проходимцы! — добавил он тоном, который будто бы опровергал его слова. — Забавные, черти! Очень я их люблю!
   — И даже Леони Бирар?
   — О, это штучка!
   — И Жермену Гастен?
   — Она будет всю жизнь есть себя поедом и съедать других за свой проступок… Если завтра вы будете еще здесь, приходите ко мне завтракать. Сегодня вечером мне необходимо съездить в Ла-Рошель…
   Наступила ночь. Мегрэ постоял еще немного на месте, выбил трубку о каблук, вздохнул, пошел к Луи и уселся за облюбованный им столик.
   Как раз напротив сидел с картами в руках Тео, изредка бросая на него хитрые взгляды, как бы говоря: «Ну как? Не сладко? То-то. Еще несколько лет, и ты станешь таким же, как они».

Глава 6
Похороны почтальонши

   Утром Мегрэ проснулся весь какой-то разбитый.
   И вовсе не потому, что сегодня должны были состояться похороны старой почтальонши. В такой солнечный день смерть Леони Бирар никого не волновала, в ней не видели ничего трагичного, и поэтому жители Сент-Андре, окрестных деревень и ферм одевались на эти похороны так же весело, как на свадьбу. Уже с самого утра Луи Помель, в белой накрахмаленной рубашке и черных брюках, но без воротничка и галстука, наполнил во дворе вином изрядное количество бутылок, которые он расставлял, как в дни ярмарки, не только за стойкой, но и на столе в кухне.
   Мужчины брились. Все должны были быть в черном, как, если бы вся деревня погрузилась в траур. Мегрэ вспомнил, как много лет назад его отец спросил у одной из его тетушек, зачем она купила себе еще и черное платье.
   — Видишь ли, у моей кузины рак груди и через несколько месяцев или недель она умрет… А мне не хочется перекрашивать в черный цвет одно из своих платьев.
   Ведь вещи так портятся от краски!
   Поистине в деревнях столько родственников, которые могут умереть не сегодня завтра, что почти вся жизнь проходит в трауре.
   Мегрэ тоже побрился.
   Он видел, что автобус ушел утром в Ла-Рошель полупустой, хотя и была суббота. Тереза подала ему наверх чашку кофе и горячую воду. Сегодня все ему казалось трагичным, и все это, видимо, потому, что он плохо спал.
   Всю ночь ему снились детские лица, он видел их крупным планом, будто в кино; они походили одновременно и на Жан-Поля, и на Марселя Селье, а на самом деле не имели ни малейшего сходства с ними.
   Он безуспешно пытался вспомнить свой сон: один из мальчиков — он не знал который, потому что все время их путал, — сердился на него. Мегрэ твердил себе, что их легко различить, так как сын учителя носит очки. Но он тут же увидел Марселя Селье в очках. Заметив, что комиссар удивился, мальчик сказал: «Я надел их только для того, чтобы идти на исповедь».
   Ничего трагичного не было и в том, что Гастен сидел в тюрьме: ведь лейтенант не очень-то верил в его виновность, а следователь тем более. Там ему сейчас было даже лучше, чем в деревне или у себя дома. А свидетельство одного человека, тем более свидетельство ребенка, — недостаточный повод для приговора.
   Но Мегрэ казалось все это более сложным. Это случалось с ним часто. Какое бы дело он ни вел, его настроения сменялись примерно в одном и том же порядке.
   Вначале видишь людей как бы с внешней стороны.
   В первую очередь замечаешь их маленькие странности, и это занятно. Затем мало-помалу влезаешь в их шкуру и задаешь себе вопрос, почему они поступают так или иначе, невольно ловишь себя на том, что начинаешь думать, как они, а это уже далеко не смешно.
   Лишь потом, гораздо позднее, когда узнаешь их поближе и уже ничему не будешь удивляться, можно, пожалуй, и посмеяться над ними, как доктор Брессель.
   Мегрэ был еще далек от этого. Мальчики беспокоили его.
   Ему казалось, что один из них живет сейчас в страшном кошмаре, несмотря на яркое солнце, заливающее деревню.
   Он спустился вниз позавтракать как раз в то время, когда на площадь стали подкатывать повозки окрестных фермеров.
   Не заходя в заведение Луи, они собирались группами либо на улице, либо перед церковью, и их рубашки на фоне загорелых лиц выглядели ослепительно белыми.
   Не зная, кто занимается похоронами, они даже и не подумали спросить об этом. Кто-то уже позаботился доставить гроб из Ла-Рошели и поставить его в церкви.
   Число черных силуэтов на площади быстро росло.
   Мегрэ то и дело замечал совсем незнакомые ему лица.
   Лейтенант поздоровался с ним за руку.
   — Ничего нового?
   — Ничего. Вчера вечером я был у него в камере. Он по-прежнему отрицает свою виновность и не понимает, почему Марсель Селье стоит на своем.
   Мегрэ прошел во двор школы. Занятий сегодня не было. Окна квартиры учителя закрыты, никого из обитателей квартиры не было видно. Мать и сын, испуганные и настороженные, наверняка не будут присутствовать на похоронах и сидят теперь дома в ожидании какого-нибудь неприятного происшествия.
   Однако в толпе не чувствовалось озлобления. Мужчины болтали друг с другом, кое-кто проходил к Луи, пропускал стаканчик вина и, вытирая губы, вновь появлялся на площади.
   Когда Мегрэ проходил мимо, все замолкали и, лишь проводя его глазами, снова начинали тихо переговариваться.
   Какой-то молодой человек со здоровенной трубкой во рту, одетый, несмотря на хорошую погоду, в непромокаемый плащ, перетянутый в талии поясом, подошел к нему.
   — Разрешите представиться: Альберт Раймонд, репортер газеты «Шаранта», — самоуверенно проговорил он.
   Ему было немногим больше двадцати. Худой, длинноволосый, он то и дело иронически ухмылялся.
   Мегрэ ограничился кивком.
   — Я хотел еще вчера повидаться с вами, но у меня не было времени.
   По тому, как он говорил и держался, чувствовалось, что он считает себя ровней с комиссаром. Вернее, оба они — по его разумению — стояли выше толпы и оба могли смотреть на нее свысока, как люди, которые уже давным-давно хорошо изучили малейшие движения человеческой натуры.
   — Правда ли, — спросил он, держа в руках блокнот и вечное перо, — что учитель собирается предложить вам все свои сбережения, чтобы вы вызволили его из беды?
   Мегрэ повернулся к нему, оглядел его с ног до головы, хотел что-то сказать, но потом, пожав плечами, отвернулся в сторону.
   Глупец, по всей вероятности, подумал, что попал в самую точку. Но это не имело никакого значения. Зазвонили колокола. Женщины заполонили всю церковь, кое-кто из мужчин тоже прошел внутрь. Послышались звуки органа и колокольчик мальчика-служки.
   — Что будет, обедня или только отпевание? — спросил комиссар у какого-то незнакомца.
   — И обедня, и отпевание. Времени хватит.
   Мало-помалу почти все мужчины собрались у гостиницы. Они группами входили туда, стоя выпивали стаканчик вина и тут же выходили. Приток посетителей не иссякал: они толпились на кухне и даже на дворе. Луи Помель, уже успевший побывать в церкви, снял пиджак и хлопотал у стойки. Ему помогали Тереза и молодой человек, который, видимо, не раз подсоблял ему в этом деле.
   Селье вместе с женой присутствовал на богослужении.
   Их сына Марселя нигде не было видно, но позже, когда Мегрэ сам вошел в церковь, он обнаружил его именно там. В белом стихаре служки мальчик помогал отправлять службу. Наверно, он еще раньше прошел через свой двор прямо в алтарь.
   Dies irae dies ilia!..^[3]
   Женщины будто и в самом деле молились, беззвучно шевеля губами. За что они молились — за душу Леони Бирар или за самих себя? В глубине храма стояли, держа шапки в руках, несколько стариков. Другие же время от времени заглядывали внутрь, чтобы самолично удостовериться, как идет служба.
   Выйдя из церкви, Мегрэ увидел Тео, который вместо приветствия опять заговорщицки улыбнулся.
   Здесь, конечно, был кто-то, кто все знал. А может быть, знал и молчал даже не один, а многие.
   Из гостиницы Луи раздавались громкие голоса, а один тощий фермер, с длинными свисающими усами, был уже здорово навеселе. У мясника, как показалось Мегрэ, тоже подозрительно блестели глаза.
   Не будучи столь любопытным, как комиссар Мегрэ, или, вернее, не желая стать объектом любопытства толпы, лейтенант торчал в канцелярии мэрии. На дворе ее не видно было ни единой живой души.
   Проехала повозка, служившая похоронными дрогами.
   Запряженная рыжей лошадью, на спину которой набросили черное покрывало, повозка остановилась у паперти. Легкий ветерок проносился над площадью. Высоко в небе проплывали блестящие, будто перламутровые, облака.
   Наконец церковные двери распахнулись. Все высыпали на улицу. Четверо мужчин, среди которых Мегрэ узнал Жюльена Селье и помощника полицейского, вынесли гроб.
   Не без труда его водрузили на повозку и накрыли черным покрывалом с серебряной бахромой. Вслед за гробом из церкви вышел Марсель Селье с серебряным крестом на черном древке. Его стихарь надувался от ветра, как воздушный шар.
   За Марселем, бормоча молитвы, вышел священник, быстро и внимательно оглядел собравшихся и на секунду задержал взгляд на фигуре Мегрэ.
   Жюльен Селье и его жена в черной вуали, закрывавшей ей лицо, шли впереди. Оба они были в черном. За ними в сопровождении муниципальных советников шествовал мэр, седой, крупный и толстый человек со спокойным выражением лица. Позади колыхалась толпа мужчин и женщин. Кое-кто из женщин, плетущихся в хвосте процессии, тащил за собой детей.
   Молодой корреспондент газеты переходил с места на место, разговаривал с людьми, которых Мегрэ не знал.
   Похоронный кортеж, медленно продвигаясь вперед, миновал гостиницу, где в дверях стояла одна Тереза, ибо Луи Помель шел вместе с членами муниципального совета.
   Во второй раз в это утро у Мегрэ возникло желание постучаться в дверь к Гастенам и поговорить с Жан-Полем. Интересно знать, как чувствовали себя мать и сын в те минуты, когда все жители отправились на кладбище? Не ощущали ли они трагического одиночества в этой опустевшей деревне?
   Он машинально последовал за другими.
   Прошли дом Леони Бирар, потом ферму, во дворе которой замычала корова.
   Когда толпа поравнялась с кладбищенскими воротами, люди беспорядочно затоптались на месте. Священник и мальчик-служка были уже у могилы, а остальные еще не вошли в ограду.
   Именно в этот момент Мегрэ заметил мальчишеское лицо, появившееся над забором. Он узнал Жан-Поля.
   Солнечный луч отражался, как в зеркале, в одном из стекол его очков.
   Вместо того чтобы двинуться за толпой, комиссар остался за оградой и стал обходить кладбище, намереваясь догнать мальчика. А тот был настолько поглощен всем происходящим у могилы, что не заметил его маневра.
   Мегрэ шел по пустырю. И вот когда до мальчика оставалось метров тридцать, под ногой у него треснула сухая ветка.
   Жан-Поль быстро обернулся, спрыгнул с камня, на котором он примостился, и бросился к дороге.
   Мегрэ не окликнул Жан-Поля, побоявшись, что его могут услышать. Он только ускорил шаг, думая, что нагонит мальчика по дороге.
   Он прекрасно отдавал себе отчет, что ситуация была довольно смешной. Бежать он не мог, Жан-Поль — тоже.
   Мальчик не решался даже оглянуться. Он, пожалуй, один во всей деревне не надел парадного костюма, а был одет в обычную школьную куртку и брюки.
   Чтобы вернуться домой — а он, видимо, только этого и хотел, — ему пришлось бы пройти мимо кладбищенских ворот, где стояла кучка фермеров.
   Он повернул налево в сторону моря, надеясь, что комиссар не пойдет за ним.
   Но Мегрэ пошел. Вокруг не видно было ни ферм, ни домов — только поля и луга, где паслись коровы. Моря тоже не было видно: крутой холм скрывал его. Дорога поднималась вверх.
   Мальчик шел быстро, как только мог, но не бежал, Мегрэ тоже ускорил шаг. Он не мог сказать, почему, собственно, он преследует ребенка, однако сознавал, что это жестоко.
   Вполне понятно, что в представлении Жан-Поля он являл собой могущественную силу, которая гналась за ним по пятам. Но мог ли комиссар крикнуть ему: «Жан-Поль!.. Остановись!.. Я хочу тебе что-то сказать!..»
   Кладбище осталось далеко позади, деревня тоже. Поднявшись на холм, Жан-Поль стал спускаться вниз по склону, и Мегрэ видел уже не всю его фигуру, а только торс, потом — голову… В какой-то момент он не увидел ничего, кроме песчаного холма, и, лишь добравшись до вершины, заметил сверкающую поверхность моря, маленький островок вдали, или, точнее, мыс Эгийон, и несколько рыбацких барж с темными парусами, будто повисших в воздухе.
   Жан-Поль шел не останавливаясь, не разбирая дороги. На берегу моря стояло пять или шесть рыбацких домиков с красными крышами, где ловцы устриц хранили свой инвентарь.
   — Жан-Поль! — наконец позвал комиссар.
   Его голос прозвучал так странно, что он с трудом узнал его. Даже обернулся, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдал. Он заметил, что мальчик внезапно замедлил шаг. Услышав его голос, Жан-Поль заколебался и хотел было остановиться, но, когда удивление прошло, он опять зашагал быстрым шагом и наконец в панике побежал.
   Комиссар не мог настаивать, он чувствовал себя каким-то большим зверем, который гонится за беззащитным существом.
   — Остановись, малыш…
   Самое смешное, что он задыхался и голос его звучал очень тихо. Расстояние между ними не сокращалось.
   Чтобы сократить его, он побежал.
   На что надеялся Жан-Поль? Что Мегрэ устанет и повернет обратно?
   А вернее всего, он ничего не думал, он просто бежал напрямик, будто это была единственная возможность избежать опасности. А впереди не было ничего, кроме моря с его сверкающей бахромой, которая лениво перекатывалась по камням.
   — Жан-Поль!..
   Остановиться теперь было так же глупо, как и продолжать преследование.
   Мальчик подошел к самой воде, но не побежал дальше по еле заметной тропинке, ведущей к ближайшей деревне, а наконец остановился и обернулся лишь тогда, когда шаги комиссара послышались совсем рядом.
   Он не раскраснелся от быстрой ходьбы, а наоборот — побледнел. Губы его были плотно сжаты. Он часто дышал. Казалось, будто сердце его стучит так же гулко, как у птицы, зажатой в кулаке.
   Мегрэ ничего не сказал. Он не знал, с чего начать.
   Прежде всего ему надо было отдышаться.
   Повернувшись к морю, Жан-Поль не смотрел на него.
   Они оба уставились на море и молчали. Молчали до тех пор, пока сердца их не стали биться ровно и спокойно.
   Наконец Мегрэ сделал несколько шагов, уселся на кучу деревянных стоек, отдающих свежим запахом сосны, снял шляпу, без стеснения вытер пот со лба и медленно стал набивать трубку.
   — А ты быстро ходишь, — пробормотал он.
   Жан-Поль, стоявший в напряженной позе, будто молодой драчливый петух, ничего не ответил.
   — Не хочешь посидеть рядом со мной?
   — Не хочу.
   — Наверно, рассердился?
   Бросив на комиссара быстрый взгляд, Жан-Поль спросил:
   — На что?
   — Я хотел поговорить с тобой в отсутствие твоей мамы. У вас это невозможно. Когда я увидел тебя за кладбищенским забором, сразу же подумал, что это подходящий случай. — Чтобы не испугать ребенка, он подолгу молчал после каждой сказанной фразы. — На что ты смотрел?
   — На людей.
   — Не мог же ты смотреть на всех сразу. Наверняка ты смотрел на кого-то одного. Верно?
   Жан-Поль не сказал ни да ни нет.
   — А обычно ты ходишь в церковь?
   — Нет.
   — Почему?
   — Ведь мои родители не ходят туда.
   Со взрослыми все бывает гораздо проще. А как поступить сейчас?.. То блаженное время, когда он был ребенком, кануло в вечность, своими детьми он не обзавелся… И все-таки ему непременно надо влезть в шкуру своего маленького собеседника, постараться мыслить так же, как и он.
   — Ты сказал маме, что уйдешь сегодня утром?
   — Нет.
   — Ты не хотел, чтоб она знала об этом?
   — Она бы мне просто запретила.
   — Ты воспользовался тем, что мама была наверху, и потихоньку ушел? И побежал по улицам в обход?
   — Мне хотелось видеть.
   — Что?
   Мегрэ мог поклясться, что Жан-Поля не интересовала ни толпа, ни то, как опускали в могилу гроб. Он вспомнил о стихаре, раздуваемом ветром, о кресте, который нес Марсель, вспомнил то далекое время, когда ему самому было семь лет, и как он мечтал тогда стать мальчиком из хора. Ему пришлось ждать целых два года, чтобы он мог наконец носить серебряный крест и идти на кладбище впереди похоронных дрог…
   — Тебе хотелось увидеть Марселя?
   Он заметил, как тот вздрогнул. Стало ясно: ребенок несказанно удивился и внезапно понял, что взрослый человек способен его разгадать.
   — Почему ты не дружишь с Марселем?
   — Я ни с кем не дружу.
   — Ты никого не любишь?
   — Я сын учителя, я же сказал вам об этом.
   — Ты предпочел бы быть сыном жестянщика, мэра или какого-нибудь другого крестьянина?
   — Этого я не сказал.
   Самое главное — не спугнуть его, не дать ему повода снова убежать… Однако мальчика удерживал не только страх, что Мегрэ его поймает. Бегал-то он быстрее комиссара. Может быть, теперь, когда они были одни, он чувствовал себя немного спокойнее? Может быть, в тайниках своей души он испытывал жгучее желание говорить?
   — Тебе не хочется посидеть?
   — Я предпочитаю стоять.
   — Тебя очень огорчает, что отец в тюрьме?
   Он не ответил ни да ни нет.
   — Значит, ты не огорчен этим?
   Мегрэ был все время настороже, как человек, продвигавшийся вперед ощупью. Причем продвигаться надо было не слишком быстро. Ведь каким-нибудь неловким вопросом можно спугнуть ребенка, и уж тогда от него ничего не добьешься.
   — Скажи, тебя мучает мысль о том, что ты не такой, как все?
   — А кто вам сказал, что я не такой, как все?
   — Представь себе, что у меня есть сын, который ходит в школу и который играет с соседними детьми на улице. А товарищи его говорят: «Это сын комиссара полиции». И поэтому они относятся к нему не так, как к другим. Понимаешь? А ты сын школьного учителя.
   Мальчик внимательно посмотрел на него — куда внимательнее, чем раньше.
   — Тебе хочется стать мальчиком из хора?
   Мегрэ почувствовал, что идет по ложному пути. Трудно сказать, почему он это почувствовал. Некоторые слова вызывали едва заметную реакцию. Другие настораживали Жан-Поля, как бы заставляя его замкнуться.
   — У Марселя есть товарищи?
   — Да.
   — Когда они собираются вместе, они шепчутся? Поверяют друг другу тайны, смеются, поглядывая на других?
   Он вспоминал позабытые случаи из своего далекого детства и сам удивлялся.
   Казалось, он впервые так живо вспоминал собственное детство; ему даже чудилось, будто он улавливает запах сирени, некогда растущей на школьном дворе.
   — Ты не пытался с ними подружиться?
   — Нет.
   — Почему?
   — Нипочему.
   — Наверно, думал, что они не примут тебя в свою компанию?
   — Зачем вы задаете мне все эти вопросы?
   — Потому что твой отец в тюрьме. Ведь не он же стрелял в Леони Бирар, верно?
   Он смотрел прямо в глаза мальчику, и тот не дрогнул.
   — Ты знаешь, что стрелял не он. Значит, это сделал кто-то другой. Разве тебе хочется, чтоб твоего отца осудили?
   — Нет.
   Чувствовалось, что мальчик начинает колебаться, и поэтому Мегрэ не стал настаивать. Накануне, в своем углу, он уже думал об этом, спрашивал себя: не хотел ли Жан-Поль, тайком от самого себя, от своего отца и матери, быть самым обыкновенным мальчишкой? Не только потому, что отец его был учителем. Они не ходили в церковь. Они одевали его не так, как других мальчишек. Их дом ничем не походил на другие дома в деревне, у них была другая жизнь.
   Его мать никогда не смеялась, она скользила словно тень, приниженная и кающаяся. Она сделала что-то очень плохое, и чтобы наказать ее, другая женщина стреляла в нее.
   И женщина эта не была осуждена! Разве это не подтверждало ее правоту?