Сименон Жорж. Невиновные

   Времена года сменяли друг друга, и Селерен радовался каждому — что зиме, что лету.
   Крыши, видневшиеся за огромным окном мастерской, стали родными, как я розовые или серые, грозящие дождем облака.
   Настал день, когда Жан-Жака посадили за стол вместе со взрослыми, положив на стул подушечку.
   Потом пришел черед и его сестры.
   — Куда же подевались мои голубчики? — забавно вопрошала Натали, когда их не было видно.
   У них были свои маленькие приятели, жившие на других этажах. Натали водила их гулять в сад Тюильри.
   Селерен взял отпуск впервые с тех пор, как объединился с Брассье. Он снял виллу на Рива-Белла недалеко от Кана, и вся семья поселилась там, естественно вместе с Натали.
   Дети играли в песке, а Селерен с женой вытягивались в шезлонгах и затуманенными взорами глядели на море.
   — О чем ты думаешь?
   — О своих старичках и старушках, которые, должно быть, теряются в догадках, куда я делась.
   Брассье проводили время в Канне, где они наняли катер.
   Селерен тоже думал о Париже, о своих товарищах по работе. Плавал он плохо. Натали совеем не плавала и наблюдала за ними с берега.
   По вечерам их одежда была полна песку, и нужно было принимать душ, перед тем как лечь в постель.
   — Настанет день, когда мы купим себе виллу…
   — Чтобы проводить на ней три недели летом? А кто будет присматривать за ней зимой? Нужно, чтобы каждый день кто-то проветривал комнаты.
   — А место тебе нравится?
   — Для детей просто замечательное, здесь такой песок. Вода, правда, холодноватая, но им, похоже, это нипочем, ведь они не жалуются.
   Это было если не полным, то, во всяком случае, почти полным просчетом.
   Стало ясно, все это ее не занимает. Говорила она мало. Сейчас, когда у нее появилась возможность поиграть с детьми, она перепоручила их Натали. Кухней она тоже не занималась.
   Ей, должно быть, не хватало ее работы. Она была привязана к ней так же крепко, как он к своей мастерской.
   Селерену в иные дни тоже казалось, что время ползет слишком медленно.
   — Сегодня хороший фильм в казино…
   — Ты же отлично знаешь, что я не люблю никуда ходить по вечерам.
   А может быть, она вовсе и не скучала? Она всегда бывала спокойной, старалась как можно меньше общаться с внешним миром, если не считать ее походов в трущобы.
   Наверное, у нее была очень напряженная внутренняя жизнь, о которой ее муж мог только догадываться.
   — Перед следующим отпуском съездим в Бретань, может, там какое-нибудь местечко понравится нам больше, чем Рива-Белла…
   — Как хочешь…
   Это не было ни апатией, ни, конечно же, — безразличием. Помимо своей профессиональной деятельности во всем прочем она предоставляла другим заботу о принятии решений. Это относилось даже к выбору кушаний.
   — Что вы хотите на обед, мадам?
   — Мне все равно… Спросите мужа… В нашей семье он гурман…
   Возвратившись в Париж, они вздохнули с облегчением, вновь обретя свою мебель, привычные вещи домашнего обихода. Натали тотчас же принялась пылесосить, чтобы избавиться от набравшейся в комнаты пыли.
   Они ужинали в ресторане, в одном из тех маленьких ресторанчиков, которые посещали еще до женитьбы.
   Он с трепетом вспоминал тот день, когда она сказала: «Да». Тогда он изумленно смотрел на нее и недоумевал: неужели такая женщина, как она, хочет разделить свою жизнь с таким мужчиной, как он?
   Она улыбнулась — он это помнил, — отчего ему стало еще больше не по себе.
   Была ли она более зрелой, чем он? Возможно. Рядом с ней он казался себе мальчишкой. Впрочем, наедине с самим собой — тоже. Он вообще казался себе ребенком и даже удивлялся, когда к нему обращались как к взрослому.
   Разве само его ремесло не было игрой? Он рисовал эскиз какого-нибудь украшения, как ребенок рисует домик, потом терпеливо воплощал его при помощи таких крошечных инструментов, что они казались игрушечными.
   Ему бывало приятно, входя в магазин, видеть на двери свое имя после имени Брассье, потом замечать кое-какие из своих произведений в витринах.
   Как-то он изготовил брошку для своей жены, вещь очень простую, потому что она не любила драгоценностей. Это был дубовый листок с желудем, но все дело было в работе.
   Он преподнес ей футляр вечером после ужина, ничего не сказав.
   — Что это?
   — Посмотри…
   Она раскрыла футляр и сразу сказала:
   — Не нужно… Это слишком красивая вещь, и ее место в витрине.
   — Отныне она будет на твоей блузке.
   — Зачем ты это придумал?
   — Потому что хотел, чтобы ты носила украшение, сделанное моими руками…
   Заметь: здесь нет ни камней, ни бриллиантов. Ничего, кроме золота — желтого и белого.
   Она поцеловала его, пробормотав:
   — Спасибо…
   Она прошла в спальню, чтобы надеть брошку и посмотреться в трельяж.
   — Вот так хорошо…
   — Тебе нравится?
   — Да.
   Однако через месяц брошку она уже не носила.
   Понемногу он стал сближаться с детьми. Домой он приходил не раньше семи, но иной раз Марлен к этому времени еще не кончала делать уроки, и он пытался ей помочь.
   Случалось, правда, что он разбирался в заданиях хуже ее, ведь он рано ушел из школы.
   Девочка походила на мать, у которой унаследовала темные, почти черные волосы и карие глаза с золотистыми искорками.
   В свои четырнадцать с половиной она была уже женщиной и рассуждала весьма серьезно.
   — Папа, ну почему ты никуда не ходишь по вечерам?
   — Зачем?
   — Многие мужчины ходят в кафе, так ведь? У тебя могли бы быть приятели, приятельницы, любовницы. Совсем не естественно, что ты сидишь все время дома. Не потому же, что мы еще маленькие и нас не на кого оставить.
   — А если мне совсем не хочется никуда ходить?
   — Значит, ты не такой, как все.
   В другой раз вечером, когда они были вдвоем, она его спросила:
   — Ты очень любил мать, верно?
   — Я никогда не любил никакой другой женщины. Для меня во всем мире существовала она одна… и вы двое, конечно.
   — Она тебя любила так же, как ты ее?
   — Может быть, но как-то по-иному.
   — Почему же она, и выйдя замуж, не бросила работу? У вас было мало денег?
   — Нет, я зарабатывал достаточно для двоих.
   Он чуть было не добавил, не подумав; «Она работала, чтобы сохранить свою независимость, чтобы доказать, что существует сама по себе, а не как половина супружеской пары».
   Это открытие он сделал только что благодаря Марлен. Аннет Не стала бы работать в какой-нибудь конторе. Для самоутверждения ей нужна была работа тяжелая, изнурительная.
   И он сказал дочери просто:
   — У нее была потребность жертвовать собой…
   Это тоже была правда, однако в этом он был не гак убежден. Время шло, и понемногу, не задумываясь, он начал понимать Аннет лучше, чем когда она была жива, во всяком случае, некоторые черты ее характера.
   Он осознавал, что при жизни Аннет был ею так ослеплен, что мало занимался детьми. Они это чувствовали и теперь тоже стали больше интересоваться им.
   Когда его жена была жива, она была центральной фигурой в доме.
   Он гнал от себя эти мысли, как будто был несправедлив к покойной, как будто даже немного оскорблял ее.
   А, может быть, напротив, он пытался лучше понять ее, чтобы стать ей ближе?
   Они прожили вместе двадцать лет. Вроде бы долго. А теперь ему казалось, что они встретились впервые совсем недавно.
   Годы шли, а он этого не замечал. Он наслаждался своим счастьем, окружавшим его маленьким мирком. Ему было хорошо и дома, и в мастерской, поэтому он не задавался никакими вопросами.
   Жан-Жак почти сравнялся ростом с ним и на полголовы перерос Натали, которая делала вид, что очень этим расстроена. Он был отличником в лицее Карла Великого и уже готовился к экзаменам на степень бакалавра. Селерен подарил ему мопед, чтобы сын был более независим.
   У него не было друзей. Он никогда не приводил в дом товарищей по лицею.
   — Ты уже знаешь, чем будешь заниматься потом?
   — Нет еще.
   — А ведь через несколько месяцев тебе предстоит это решить.
   — Я не стану решать сразу. Сперва хочу повидать свет. Думаю начать с Англии, чтобы усовершенствоваться в английском. Потом поеду в Штаты и, может быть, в Японию.
   По вечерам они смотрели телевизор в гостиной — Селерен, его дочь и почти всегда Натали. В это время Жан-Жак зубрил у себя в комнате, но, случалось, и он присоединялся к ним, одурев от корпения над учебниками.
   Марлен разрешалось смотреть любые фильмы. Разве она не узнавала куда больше от своих подружек по коллежу, чем из телевизионных передач?
   В отличие от брата она относилась к учебе легкомысленно и с трудом переходила из класса в класс.
   — Ну и что тут такого, я же все равно перехожу?
   У нее было четкое представление о своей будущей карьере.
   — Я буду стюардессой или манекенщицей.
   Высокая и тонкая, она уделяла много внимания своей внешности, и у нее было больше всяких румян, кремов и жидкой пудры, чем у ее матери.
   Марлен была сама непосредственность и говорила напрямик все, что ей приходило в голову. Между прочим, она рассказывала и о любовных похождениях своих соучениц, успокаивая при этом отца:
   — Ты не бойся… Когда это произойдет, я тебе сообщу…
   Он пребывал в смятении. В то же время ему льстило, что его дочь так с ним откровенна.
   — Знаешь, большинство девочек не смеют и заикнуться об этом дома. Но это самые отъявленные. А ты — свой человек и все понимаешь…
   Пришла телеграмма: умер отец, и он поехал в Кан, а оттуда — в свою деревню. Старик был почти черный. Жюстин понимающе качала головой.
   — Я ему говорила-говорила. Сто раз не давала ему заваливаться спать на солнцепеке, когда он напивался…
   Его нашли на лугу, пустые глаза были устремлены в небо, казалось, он особенно не страдал.
   — Сколько лет вы пробыли с ним?
   — На святого Иоанна двенадцать лет будет.
   — Он вам платил за работу?
   — У него никогда не было денег. Хорошо еще, если удавалось вытащить у него что-нибудь, чтобы заплатить лавочнику.
   — У вас есть семья?
   — Нет.
   — Что вы собираетесь делать?
   — В деревне для меня нет никакой работы. Поеду в Кан, наймусь прислугой…
   — Вы хотели бы остаться в доме и жить в нем, как будто он ваш?
   — Это невозможно.
   — Почему?
   — Потому что дом стоит денег. А еще коровы…
   — Вам не придется ничего мне платить… Вы будете продавать молоко, работать на себя.
   Она не поверила.
   — А какой вам от этого прок?
   — Никакого. Я просто верну вам долг, что остался за отцом.
   — Это очень благородно с вашей стороны. Когда же мы похороним беднягу? И кто будет этим заниматься?
   Он пошел повидать столяра.
   — Надо соорудить что-нибудь покрепче: тяжеловат папаша Селерен. Я с другими мужчинами ходил забирать его с луга. Для порядка мы вызывали доктора Лабрусса из соседней деревни…
   День был пасмурный, с моря шли тяжелые низкие тучи. Он отправился в приход, ибо кюре возглавлял все деревенские церемонии.
   — А помните, что мальчонкой вы упорно не ходили на занятия по катехизису?
   — Да, помню.
   — Держу пари, что и сейчас вы не ходите к мессе. Вашего отца постиг печальный конец, но он и не мог рассчитывать на другое. Знаете, по воскресеньям он надевал черный костюм, белую рубашку и галстук? Он приходил в церковь, но едва я поднимался на кафедру произнести проповедь, как он незаметно исчезал и направлялся в бистро напротив.
   Священник был в возрасте и передвигался с трудом.
   — Не выпьете ли рюмочку кальвадоса? Не бойтесь, он не семидесятиградусный, как у вашего отца.
   Кюре держал кальвадос в кувшинчике и налил два малюсеньких стаканчика.
   — Это никому не повредит.
   — От чего он умер?
   — Точно не знаю. Я не очень силен в медицинских терминах. Говорили об эмболии. Смерть была почти мгновенной, так что он не страдал…
   Кюре пригубил стаканчик.
   — А что вы собираетесь делать с фермой?
   — Я оставляю ее в распоряжении Жюстин.
   — Вы правильно делаете. Она славная женщина и очень заботилась о вашем отце… Я не знаю и не хочу знать, какие отношения могли быть между ними…
   А скот вы тоже ей оставляете?
   — Да.
   — Вы милосердный человек, мсье Селерен… Не смею называть вас Жоржем, как когда-то… Мне сказали, что вы приезжали сюда со своей женой. Как она поживает?
   — Она погибла. Несчастный случай…
   — Извините, что заговорил о ней, я не знал…
   Похороны постарались устроить как можно скорее. Это было в четверг. Ферма папаши Селерена стояла недалеко от церкви, поэтому гроб поставили на повозку, запряженную только одной лошадью, и накрыли черным покрывалом, которое дал кюре.
   Собралась вся деревня, и Селерен многих узнавал в лицо. Из его одноклассников почти никого не осталось — трое или четверо, среди них сын мясника, унаследовавший отцовскую лавку.
   — Как поживаешь?
   — Все в порядке. Не жалуюсь. Только вот деревня начинает пустеть. Старики умирают, как твой отец, молодые уезжают, кто в Кан, кто в Париж или еще куда-то…
   Учитель играл на органе. Он был моложе Селерена. Похоронная церемония не растрогала Селерена, вернее сказать, он думал о другом — о том, как меняются поколения.
   Кюре произнес краткую проповедь, и после отпущения грехов оставалось только обогнуть церковь, чтобы оказаться на кладбище.
   Там была похоронена мать, и новый гроб опустили в «ту же могилу.
   Все собравшиеся подходили к нему и пожимали руку. Наконец, после того как он в последний раз зашел к Жюстин, Селерен собрался сесть в машину.
   — Скажите… Извините, что вам докучаю… Может, будет лучше, если вы подпишете мне документ?
   Он понял и вернулся в дом.
   — У вас есть бумага?
   Она уже купила пакет дешевой линованной бумаги — такую можно купить только в сельской местности. Были у нее и ручка, и бутылочка зеленых чернил.
   — Только такого цвета и были.
   Он составил нечто вроде арендного договора, не допускавшего иного истолкования.
   — Вы ведь в самом деле сказали, что я могу здесь оставаться, пока буду жива?
   — Здесь так и написано.
   Она разыскала старые очки в металлической оправе и прочитала несколько строчек, шевеля губами.
   — Должно быть, здесь все правильно… Вы в этом разбираетесь лучше, чем я… Спасибо вам еще раз, буду молить Бога за вас и вашу семью…
   В детстве он жил здесь, в этой лачуге. У него были брат и сестра, оба они умерли в один год от какой-то заразной болезни, названия которой он так и не узнал.
   Это был его мир, и другого он не знал, пока честолюбие не побудило его отправиться в Париж.
   Когда он вернулся домой на бульвар Бомарше, радио гремело на всю квартиру. Марлен была готова с утра до вечера слушать музыку.
   — Прости, отец…
   В первые дни после смерти Аннет он просил детей не ставить пластинки, не включать телевизор. Но мог ли он требовать, чтобы они отказывали себе в этом бесконечно?
   — Ничего, слушай…
   — Как там было?
   — Как обычно бывает в деревне.
   — Пришло много народу?
   — Все, кто способен передвигаться на своих ногах.
   — Твой отец был известной личностью в деревне?
   — В своем роде. Больше него никто не мог выпить.
   — От этого он и умер?
   — Вероятно.
   — Тебе было очень грустно?
   — Грустно снова увидеть места, где прошло мое детство.
   — Там, должно быть, красиво?
   — Совсем нет…
   — Ты какой-то подавленный…
   — Я повидал кое-кого из соучеников, которые остались там. Повидал кузнеца, который, когда я уезжал, был крепким мужчиной в расцвете лет, а превратился в седовласого старика, который ходит, опираясь на палку…
   — Бедный отец!
   — Надеюсь, когда-нибудь, через много лет, если вы приедете сюда, в эту квартиру, у вас не будет такого впечатления. Мне хочется, чтобы у вас обоих от вашего детства и вашей юности остались приятные воспоминания.
   — Так и будет, это точно.
   Она взяла его за руку и поцеловала.
   — Жан-Жак безвылазно сидит у себя в комнате и трудится. Он не знает, что ты приехал.
   Из кухни высунулась Натали.
   — Мне послышалось, что кто-то разговаривает. Как съездили? Хорошо?
   — Скорее, тягостно.
   — Да… Бывают места, куда лучше не возвращаться…
   У Жан-Жака были всклокоченные волосы и усталые глаза. Он поцеловал отца в обе щеки.
   — Я в страшной запарке. Экзамен будет на той неделе, а остались еще кое-какие мелочи, которым раньше я не придавал значения. Как насчет поесть?
   — Все готово, — объявила Натали.
   — На твоем месте я не изводил бы себя так… Ты же уверен, что сдашь экзамен…
   — Никогда ни в чем нельзя быть уверенным.
   Селерен готов был согласиться с дочерью. Единственное, в чем можно было упрекнуть Жан-Жака, так это в том, что он все принимал слишком всерьез, начиная с учебы.
   — У меня есть товарищи в лицее, которые считают, что в нашем возрасте на все можно наплевать. Они не отдают себе отчета, что как раз сейчас, в эти годы, решается вся наша жизнь… Что ты об этом думаешь, отец?
   — Я думаю так же, как и ты… В наше время нужно иметь диплом, даже если ты забыл все, чему тебя учили.
   — Вот видишь! — закричала Марлен и расхохоталась.
   Натали сидела с краю стола, она собрала глубокие тарелки. На второе были равиоли, которые она готовила раз в неделю. Жан-Жака еда не волновала. А Марлен стала возражать:
   — Опять! Какой сегодня день? А, суббота… Могла бы и догадаться. По субботам у нас равиоли.
   — А почему вы не составляете меню вместе со мной? Тогда бы вы ели то, что вам нравится.
   Натали было примерно столько же лет, что и Жюстин, а выглядела она лет на двадцать моложе служанки его отца. Самым удивительным было ее всегда хорошее настроение. Она прошла через множество испытаний, даже таких, о которых предпочитала молчать.
   Но она не озлобилась, а решила принимать жизнь с ее лучшей стороны. Все ее радовало: кухня, уборка, а раньше, когда дети были маленькими, прогулки с ними.
   Она никогда не говорила об усталости, даже когда делала генеральную уборку, повязав голову платком, отчего становилась похожей на русскую крестьянку.
   Словом, только Селерен думал о том, что за столом кого-то не хватает.
   Ведь все немного передвинулись, чтобы не оставлять пустого места.
   За едой Аннет говорила мало. Можно было подумать, что ее занимают какие-то мысли, и если на ее лице появлялось подобие улыбки, то только для того, чтобы скрыть эти мысли.
   Селерен часто задавался трудным вопросом: удалось ли ему сделать ее счастливой?
   На протяжении двадцати лет он был в этом уверен, потому что считал, что все его близкие счастливы. Его удивляло только то, что она не бросает работу, но он убеждал себя, что она нуждается в деятельности.
   Что бы она делала одна, пока дети были в школе? Она не только не умела готовить, но он никогда не видел, чтобы она шила. Это Натали по вечерам чинила одежду под лампой в кухне.
   Если она слушала музыку вместе со всеми, то редко высказывала свои суждения.
   — Что ты скажешь об этом певце, мать?
   Это Марлен всегда прерывала передачу своими соображениями.
   — Он неплох…
   — А по-моему, он потрясный… У всех моих подруг есть его пластинки.
   Хотелось бы, чтобы и мне их купили на день рождения…
   На это уходили все ее карманные деньги.
   Аннет курила сигарету. Курила нервно, то и дело вынимая ее изо рта, а потом раздавила окурок в пепельнице.
   — А ты куришь у людей, которых посещаешь? — как-то раз простодушно спросил он.
   — Я им приношу сигареты, — довольно сухо ответила она. — Или трубочный табак…
   Он никогда не бывал в учреждении, от которого она работала, находившемся в одной из пристроек к ратуше. Она его туда не звала, а он не смел ее об этом попросить.
   Там прошла значительная часть ее жизни, о которой он ничего не знал.
   Теперь же он испытывал потребность узнать о ней все, чтобы сохранить в своей памяти.
   На следующий день он не без труда разыскал это учреждение, в приемной которого сидели и терпеливо ждали престарелые люди.
   Прошла молодая женщина, увидела, что он в растерянности стоит посреди комнаты.
   — Кого вы ищете?
   — Я муж мадам Селерен… Мне хотелось бы поговорить с ее начальником.
   — Это мадам Мамен… Она вас, конечно, примет, как только от нее выйдет посетитель. Я предупрежу ее, что вы здесь…

Глава 4

   Из кабинета вышел инвалид на костылях.
   — Прошу вас, мсье Селерен, мадам Мамен вас ждет…
   Стены были выкрашены в светло-зеленый цвет, светлая конторская мебель…
   Директриса была примерно такая же полная, как Натали, но менее рыхлая. Она не улыбалась, хотя принимала его весьма любезно.
   — Вы муж нашей бедной Селерен? Садитесь, прошу вас…
   Он понял, что работники социальной защиты не называют друг друга по имени.
   — Я собиралась пойти на похороны, но мне сказали, что они будут в тесном кругу. Мсье Селерен, я выражаю вам свои самые искренние соболезнования… У вас была замечательная жена… Передо мной прошло множество девушек и молодых женщин, но таких, как она, я больше не встречала. Можно сказать, она выбирала для себя самые трудные, самые неприятные случаи.
   Лицо у нее было мучнисто-бледное, а глаза не голубые, как у Натали, а серые.
   Селерен был растроган и не знал что сказать. Зачем он пришел в это учреждение, являвшее собой некое сочетание государственной конторы и монастыря?
   Мадам Мамен прекрасно могла бы выступать в роли игуменьи. Однако она не совсем утратила склонность к кокетству, так как на ней было шелковое платье в мелкий цветочек.
   — Мне сказали, что она стала жертвой дорожного происшествия…
   — Да, это верно.
   — Я не читаю газет и узнала о случившемся только через два дня. Где же произошла эта трагедия?
   — На улице Вашингтона…
   — Видимо, у нее были какие-то свои дела в этом районе. У нас там нет подопечных, и в любом случае это не ее участок…
   — Не понимаю… В какие часы она работала?
   Он сам не знал, почему задал этот вопрос. Наверное, чтобы немного больше узнать о жизни жены.
   — По сути дела, у наших сотрудниц нет твердого расписания работы… Они знают свой участок, адреса, по которым они должны ходить. Время, которое они уделяют каждому подопечному, определяют они сами. Ваша жена, например, не колебалась, если нужно было сделать уборку у самых немощных… Я всегда подозревала, что она тратит деньги из своего кармана, чтобы купить им чего-нибудь вкусного… Хотите посмотреть ее рабочее место?
   Мадам Мамен встала со стула, и Селерен заметил, что у нее что-то с ногами. Передвигалась она с трудом. Она открыла дверь, пересекла какое-то помещение, должно быть гардероб, и они оказались в комнате с такими же зелеными стенами и огромным столом посередине, вокруг которого сидели и работали с десяток молодых женщин.
   — Они знакомятся с новыми заявками, которые поступают к нам каждый день.
   Мадам Мамен указала на пустой стул.
   — Селерен сидела здесь…
   На него устремились любопытные взгляды.
   — Она никогда тут подолгу не засиживалась, потому что торопилась навестить своих старичков и старушечек, как она их называла.
   — Вы думаете, у нее это было проявлением сострадания?
   — Это было самопожертвование.
   Он не осмелился сказать, что думает об этом. Он задавался вопросом, а не было ли все это для нее некой отдушиной? Здесь все восхищались ее самоотверженной работой, ставили в пример новеньким.
   Для несчастных, к которым она ходила, Аннет была, можно сказать, всем, что у них еще оставалось в этом мире. Наверное, они с нетерпением ждали ее, а она помогала им легче переносить одиночество.
   — До свидания, — попрощался он с молодыми женщинами.
   Он вернулся в кабинет директрисы.
   — Благодарю вас, мадам Мамен. Я мало что знал о жизни моей жены за стенами дома. Теперь у меня появилось какое-то представление об этом. Много ли среди ваших сотрудниц замужних женщин?
   — Нет, довольно мало.
   — А у них есть дети?
   — Как правило, они уходят от нас, как только у них появляется первый ребенок.
   Аннет не ушла из этого учреждения. Она занималась судьбами сотен незнакомых ей людей, а в итоге почти не знала собственных детей.
   Ее настоящая жизнь проходила не на бульваре Бомарше. Поэтому ему так часто приходилось с тревожным любопытством наблюдать за ней.
   Не от него ли она бежала? Время от времени он спрашивал себя об этом.
   Между ними никогда не было доверительных разговоров, в которых открываются сердца.
   Он любил Аннет всей душой. И был униженно благодарен ей за то, что согласилась взять его в мужья.
   Не сожалела ли она об этом впоследствии? Была ли она создана для семейной жизни?
   Он направился на улицу Севинье, это было рядом. Уже стало совсем тепло.
   Приближаясь к старинному особняку, Селерен ускорял шаг. А разве у него самого не было своего убежища? Что бы он стал делать, если бы не было мастерской, не было его товарищей по работе?
   — Здравствуйте, мсье Жорж…
   Все любя называли его так. Как и каждое утро, мадам Кутано раскладывала украшения в витринах.
   Остальные уже склонились над своими верстаками.
   — А вы, патрон, опаздываете. С вас бутылка божоле.
   — Согласен.
   Пьерро радостно вскочил, чтобы бежать за бутылкой.
   — Как там брошка? Дело продвигается?
   — Оправа идет с трудом — камни разной величины, но все будет в порядке…
   Работы становилось все больше и больше. В начале изготавливаемые в мастерской украшения шли в руки торговцев ювелирными изделиями. Но мало-помалу сложился свой круг постоянных заказчиков. Богатые женщины, мужчины, которым хотелось сделать какой-нибудь необычный подарок, обращались непосредственно к Селерену.