Сименон Жорж. Невиновные

   Она не любила Брассье. Считала его слишком честолюбивым. Что до Эвелин, то Натали ее на дух не переносила. Говорила о ней так:
   — Она из тех женщин, которые только и думают, что о своих туалетах, и заботятся только о своей красоте. Уверена, что не пройдет и десяти лет, как она сделает себе операцию, чтобы избавиться от морщин. И чем она занимается целыми днями?
   — Нет, мастерскую я не продал. Напротив… Постойте… У меня такое впечатление, что, когда я там был, приходила одна из моих лучших клиенток…
   Не знаю, как я себя вел при ней… Только бы не наговорил кучу глупостей…
   Кофе хорошо на него действовал.
   — Нельзя ли мне еще чашечку?
   Он просил так стеснительно, что она не смогла удержаться от умиленной улыбки. Словно это был нашаливший большой ребенок, старающийся заслужить прощения.
   Он набрал номер телефона мастерской.
   — Алло! Мадам Кутанс? Будьте добры, позовите Давана…
   Он услышал сначала удаляющиеся, потом приближающиеся шаги.
   — Алло!
   — Жюль? Извини, что беспокою. Я, пожалуй, не приду сегодня в мастерскую до полудня.
   — Я так и думал.
   — Я был совсем пьяный?
   — Дальше некуда.
   — Скажи… а глупостей я не делал?
   — Вовсе нет.
   — Мне смутно припоминается, будто я видел мадам Папен…
   — Ты даже назвал ее мадам Папин, но тут же поправился.
   — Что я ей сказал?
   — Ты объявил ей, что у тебя будет магазин в Довиле. А она захотела убедиться, что ты все же останешься в Париже и будешь — по-прежнему работать для своих клиентов…
   — Ничего не помню…
   — Более того… Послушай… Она принесла изумруд каратов на двадцать, который достался ее тетке от ее бабушки или прабабушки. Она спросила, не можешь ли ты сделать из него брошку… Ты мгновение посмотрел на изумруд, потом бросился к чертежной доске и нанес на лист бумаги что-то напоминающее мазню… Не прошло и пяти минут, как ты поместил камень в середину, и получилось одно из лучших украшений, которые ты когда-либо создавал…
   — Ты уверен, что я не выглядел смешным или отвратительным?
   — Уверен. Ты мило согласился сесть в такси. Я тебя проводил, потому что ты собирался пойти выпить последнюю рюмку коньяку.
   — Я знаю, что пил коньяк, но не помню, где и когда.
   — Я тоже. А в мастерской ты посылал за двумя бутылками вина.
   — Что они говорили?
   — Кто?
   — Наши товарищи.
   — Ничего. Они были немного удивлены. Первый раз тебя видели таким… А еще они испугались, как бы ты не перебрался в Довиль, потому что ты беспрерывно говорил о замечательном контракте и о магазине в Довиле.
   — Это правда. У нас там будет магазинчик, но работать мы будем по-прежнему в Париже… Спасибо, старик… Извинись за меня перед ними. И перед мадам Кутанс тоже.
   Натали стояла, сложив руки на животе, и смотрела, как он пьет вторую чашку кофе, которая казалась ему не такой горькой, как первая.
   — Я вчера много говорил?
   — Немного…
   — Совершенно не помню, о чем я говорил… Последнее, что припоминаю, так это как я послал ученика за двумя бутылками вина…
   — Думаю, в конечном счете это пойдет вам на пользу.
   — Почему?
   — Уже которую неделю вы живете слишком напряженно, весь в себе…
   — Я все время думал об Аннет.
   — Вы и дальше будете о ней думать, но не так одержимо.
   — Мне кажется, я вел себя по отношению к ней не так, как следовало бы…
   — Что вы имеете в виду?
   — Я много размышлял над этим. Женщине нужны нежность, забота, знаки внимания. А я считал, что все гораздо проще. Я исходил из того, что мы полюбили друг друга раз и навсегда, и мне казалось, что не нужно говорить об этом снова и снова. Она была такая хрупкая, такая ранимая, а я жил рядом с ней и не замечал этого.
   — Совсем наоборот, вы были очень ласковы с ней.
   — Недостаточно. Теперь я терзаюсь этим.
   — Не надо терзаться. Вашей жене нужна была работа, и если все взвесить, то, по-моему, она была сильнее, чем вы.
   — Что нам делать с ее одеждой?
   Он понял наконец, что не сможет бесконечно хранить ее в шкафу. Каждое утро он испытывал шок, когда видел платья Аннет, висящие на вешалках, словно безжизненное тела. Побросать их все в чемодан и отнести на чердак было бы не лучшим решением: это напоминало бы вторые похороны.
   — Кому бы все это отдать?
   — Я часто встречаю в магазинах невысокую и очень мужественную женщину: она вдова с двумя детьми на руках. Я не знаю, где она живет, но могу спросить у мясника.
   — Да, пожалуйста. Отдайте ей все, что принадлежало Аннет.
   Быть может, он не принял бы такого решения, если бы вчера не выпил.
   Головная боль стала легче. В животе было скверно.
   У него было только одно возражение:
   — А если я встречу ее на улице в платье моей жены?
   — Вы этого и не заметите. Мадам ничего не шила себе на заказ, а все покупала в магазинах готового платья.
   — Верно, — согласился он.
   Он получал облегчение от этого разговора с Натали. Слишком долго он носил все это в себе.
   — Вы знаете… в ней была вся моя жизнь…
   — Я всегда это знала.
   — А она меня так не любила. Она была мне женой. И любила меня так, как жене должно любить мужа… Не более того… Я прав?
   — Вряд ли я смогу сказать что-нибудь вам в ответ; разве можно знать, что происходит в человеческих сердцах и умах… Не надо только забывать, что она была целиком поглощена своей работой.
   — Дети не говорят о ней?
   — Изредка. Разве чтобы сказать, к примеру, когда я готовлю спагетти:
   «Мать их страшно любила…»
   — Вы знаете, что Жан-Жак скоро покинет нас?
   — Да, он мне объявил об этом много недель тому назад.
   — А матери он тоже говорил об этом?
   — Не думаю. Он не был с ней особенно близок. Скорее, мне он делал подобные признания.
   — Через несколько лет настанет черед Марлен упорхнуть из гнезда, и мы останемся вдвоем.
   — К тому времени я, наверное, уже буду ходить с палкой, если не на костылях.
   — Я найму молоденькую прислугу вам в помощь…
   — Неужели вы думаете, что я соглашусь на помощницу, которая станет путаться у меня под ногами? Либо вы будете терпеть меня такую, какая я есть, либо я уйду в богадельню.
   Не с похмелья ли он так расчувствовался? Ни с того ни с сего он вдруг расплакался, не в силах сдержать слезы.
   Она молча глядела на него. От слез ему станет лучше. Он давно не плакал и, прикрыв лицо ладонью, произнес: «Носовой платок». Она принесла платок, а потом и намоченное под струей холодной воды полотенце.
   — Положите это себе на лоб…
   Он всегда считал себя крепким мужчиной, и вот на тебе: уже столько недель не может взять себя в руки.
   — Наверное, я разыгрывал из себя важную персону…
   — Я наполню ванну. Вы полежите подольше в воде, а потом побреетесь, если руки не будут очень трястись.
   — У меня трясутся руки?
   — Немного. Да это и естественно.
   — Здесь я не пил коньяк, верно?
   — Нет, я подала вам только стакан вина. И если бы отказала, то вы, возможно, рассердились бы, а дети были в своих комнатах…
   Она пошла открывать краны. Он слышал такой домашний и успокаивающий шум текущей воды.
   — Пока вы будете принимать ванну, я поставлю овощи на огонь.
   — А который час?
   — Около одиннадцати… Одевайтесь полегче, на улице жарко. Я не настаиваю, чтобы вы целый день лежали в постели; вам пойдет на пользу, если вы сходите к себе в мастерскую…
   — Я тоже так думаю.
   Ему захотелось взять ее руку и поцеловать. Она пошла закрывать краны.
   — Встаньте-ка, я посмотрю, как вы держитесь на ногах.
   Сказала это вроде бы в шутку, а подумала всерьез. Он поднялся, прошел до окна, потом обратно.
   — Ну как? Выдержал экзамен?
   — Да… Я могу оставить вас одного.
   Он долго чистил зубы, надеясь избавиться от противного вкуса во рту.
   Потом снял пижаму и вытянулся в ванне.
   Брился он тщательней обычного, выбрал один из лучших своих костюмов и светлый галстук. Он хотел предстать перед детьми в хорошей форме.
   Первой вернулась домой Марлен.
   — Гляди-ка! Ты уже на ногах?
   — Это была ложная тревога. Вчера после обеда у меня заболело горло, и я перепугался, что начинается ангина…
   — Какой ты элегантный! Вот это да! К кому ты идешь?
   — К своим товарищам по работе.
   Жан-Жак, в свою очередь, тоже воскликнул:
   — Уже встал?
   — Как видишь… Болезни обходят меня стороной.
   Так оно и было: дети ни разу не видели, чтобы он целый день провел в постели.
   За столом он выпил стакан красного вина и почувствовал, что ему стало лучше.
   — Когда у тебя экзамен?
   — Через три дня.
   — Не сомневаюсь, что ты сдашь его блестяще.
   — Хотел бы я быть так же уверен, как ты. Они там становятся все строже и строже…
   Оказавшись на улице, он смотрел на солнечные блики, как будто давно их не видел. Ему навстречу шли люди, другие обгоняли его, и он ничего о них не знал, даже не задерживал на них внимания. Все это были люди с присущими им слабостями и доблестями.
   — Добрый день! — поздоровался он с мадам Кутано.
   Она потеряла мужа, прожив с ним всего три года. Он был офицером и упал с лошади, зацепившись за ветку в лесу.
   Она стала работать и мало-помалу вновь обрела душевное равновесие и доброе расположение духа.
   — Привет всем! — крикнул он, входя в мастерскую.
   И вдруг он заметил свой эскиз, сделанный накануне. Даван его не обманул.
   Это была лучшая вещь, какую он создал в своей жизни.

Глава 6

   Он сидел один в гостиной перед телевизором и погруженный в свои думы, когда почувствовал, что рядом кто-то есть. Это была Марлен, он и не слышал, как она вошла.
   Она робко положила свою руку на его и проворковала:
   — Тебя не очень огорчает, что я проведу часть каникул на вилле моих друзей? Но я буду рада побыть с тобой на острове Поркероль…
   Наступило молчание. На экране ковбои гонялись друг за другом.
   — А Жан-Жак приедет к нам?
   — Не знаю. Он еще ничего не говорил о своих каникулах. Я предоставляю ему свободу выбора. Наверняка у него тоже есть друзья…
   — Ты потрясающий отец!
   И она звонко поцеловала его в щеку.
   Они оба, Жан-Жак и она, наблюдали, какую печальную жизнь он ведет с тех пор, как умерла их мать, но из деликатности не решались быть ближе с отцом.
   В эту ночь он спал лучше. Утром он заметил, что шкаф и ящики комода опустели, вещей Аннет там не было. Он спросил себя, правильно ли поступил, последовав совету Натали.
   Завтракал Селерен, как обычно, один, потому что первым уходил на работу.
   На углу бульвара Бомарше он столкнулся с полицейским в форме, обернулся и узнал сержанта Ферно, того самого, что приходил сообщить ему печальную новость. Сержант тоже оглянулся.
   — По-моему, вы не на своем участке, — пошутил Селерен.
   — Верно. До заступления на службу иду по своим делам.
   Он внимательно посмотрел на Селерена.
   — У вас все в порядке?
   — В порядке, насколько это возможно.
   Ферно колебался, но все же задал вопрос, который вертелся у него на языке:
   — А вы ходили на улицу Вашингтона?
   — Зачем?
   Казалось, сержант сожалел, что завел этот разговор.
   — Не знаю… Ну, например, чтобы найти дом, из которого вышла ваша жена…
   — Вы уверены, что она вышла из какого-то дома на этой улице?
   — Во всяком случае, это утверждают два свидетеля.
   — Вы проводили расследование?
   У Селерена закралось подозрение, что полицейский что-то от него скрывает.
   — Вышла ли она из какого-то дома или шла откуда-то, нас не касается. Для расследования важен сам факт несчастного случая…
   Тревожный и подозрительный взгляд Селерена смутил его, и он поспешил пожать ему руку.
   — Извините. Меня ждут на площади Бастилии…
   Ничего определенного он не сказал. Ограничился одним вопросом, но этого было достаточно, чтобы взволновать Селерена. Не следовало ли ему самому сходить туда и расспросить свидетелей? Не удивило ли сержанта то, что он об этом не позаботился?
   На улице Севинье все уже сидели за работой, и Жюль Давай был занят непростой сборкой брошки вдовы Папен.
   — Ничего нового?
   — Ничего. Все идет своим чередом.
   — Мне сейчас нужно отлучиться на несколько часов…
   Он сказал это скрепя сердце. Ему было не по душе то, что он собирался предпринять. Он чувствовал себя виноватым за это перед Аннет.
   Он был без машины. Он редко пользовался ею, когда отправлялся на работу, это было совсем близко.
   Селерен сел в автобус. Было тепло. Солнце сияло по-прежнему, и кое-где на террасах кафе уже сидели люди.
   Он вышел на остановке «Авеню Георга Пятого» на углу улицы Вашингтона и чуть не повернул обратно. Предчувствие говорило, что он не прав, что Аннет заслужила покой.
   Тем не менее он разыскал желтую лавочку торговца зеленью, над которой красовалась вывеска с именем Джино Манотти.
   Хозяин вместе с женой были в лавке, они опорожняли ящик грейпфрутов.
   — Что вам угодно?
   У него был сильный итальянский акцент и иссиня-черные волосы южанина.
   — Меня зовут Жорж Селерен…
   — Как вы сказали?
   — Жорж Селерен…
   — Вы кого-то представляете?
   — Нет. Я муж той женщины, которую сбил фургон почти что напротив вас…
   — Припоминаю…
   Он о чем-то переговорил по-итальянски с женой.
   — Это было ужасное зрелище… Можно было подумать, что она нарочно бросилась под колеса… Но нет! Она поскользнулась на мокрой мостовой…
   — Откуда она шла?
   Она вышла из дома…
   — Какого?
   — Я считаю, что из сорок седьмого… А другой свидетель — он стоял на тротуаре — клянется, что из сорок девятого…
   — Вы ее видели прежде?
   — Знаете, тут столько людей проходит…
   — Благодарю вас.
   Селерен не знал ни имени, ни адреса второго свидетеля, и он отправился в полицейский участок на улице Сент-Оноре.
   На скамейке сидели ожидающие приема. Он хотел было занять место в конце очереди, но полицейский, сидевший по другую сторону перегородки, знаком подозвал его к себе.
   — Что вам нужно?
   — Я Жорж Селерен…
   Полицейский нахмурил лоб, как будто это имя ему что-то напоминало.
   — Я муж женщины, которую раздавил фургон по перевозке мебели на улице Вашингтона…
   — Вот как… Я что-то припоминаю… Но этим делом занимался сержант Ферно. Его сейчас здесь нет.
   — Я знаю. Я его только что встретил.
   — И что же вы хотите?
   — Я разыскал Джино Манотти, торговца зеленью.
   — Славный человек…
   — Мне хотелось бы узнать имя и адрес другого свидетеля, прохожего, присутствовавшего при несчастном случае.
   Полицейский посмотрел на него почти таким же взглядом, каким немного раньше посмотрел сержант Ферно.
   — Для этого мне нужно найти протокол… Сейчас я здесь один… Не могли бы вы зайти через полчаса?
   Он пошел по улице. Что еще ему было делать? Потом зашел в бар выпить чашку кофе.
   Он стал сверхчувствительным. Достаточно было блеска у кого-то во взгляде или нахмуренных бровей, чтобы пробудить в нем подозрительность.
   Полчаса тянулись долго. У него хватило времени постоять перед двумя десятками витрин и осмотреть все там выставленное.
   Когда он вернулся в полицейский участок, принимавший его полицейский сразу же протянул ему бумажку с именем и адресом:
   «Жерар Верн, представитель компании по торговле растительным маслом „Белор“. Проспект Жана-Жореса, Исси-ле-Мулино».
   Он сел в поезд метро, спросил, где ему нужно выйти, и вскоре разыскал жилище представителя компании «Белор». Было слышно, как во всех квартирах женщины делают уборку. Консьержка мела лестницу.
   Он позвонил, ему открыла женщина в шлепанцах, одетая по-домашнему.
   — Что вам нужно?
   — Мсье Верн дома?
   — Да, но он лежит в постели, у него грипп.
   — Не мог бы я обменяться с ним парой слов?
   — Вы инспектор из торгового дома «Белор»?
   — Нет.
   — И не доктор?
   Она смотрела на него подозрительно.
   — Пойду посмотрю, проснулся ли он…
   Через некоторое время она вернулась.
   — Не обращайте внимания на беспорядок. Я еще не закончила уборку.
   Она провела его в узкую спальню, где лежал не бритый уже дня два мужчина.
   Он немного приподнялся, чтобы откинуться спиной на подушку, и с любопытством посмотрел на посетителя.
   — По-моему, я никогда раньше вас не видел…
   — Да. Но вы видели мою жену.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — Вы давали показания в качестве свидетеля по поводу несчастного случая на улице Вашингтона.
   — Правильно. А вы кто?
   — Ее муж.
   — И что вы хотите узнать?
   — Если вы действительно видели, как моя жена вышла из дома…
   — Только теперь вы пришли спросить меня об этом? Не очень-то вы торопились…
   — Вы ее видели?
   — Как вас сейчас вижу. После того как это случилось, я посмотрел на номер дома. Сорок девятый. Там еще две медные таблички слева от входа, какие бывают у врачей. Да полиция все это знает…
   — Она бежала?
   — Не то чтобы бежала… Шла очень быстро, как человек, который спешит, и вдруг захотела перейти улицу… Шел сильный дождь… Она поскользнулась и упала прямо перед колесами грузовика…
   — Вы уверены, что она вышла из какого-то дома?
   — Я достаточно наблюдателен, чтобы быть в себе уверенным.
   — Благодарю вас… Извините, что побеспокоил…
   Он вернулся на метро до станции «Авеню Георга Пятого». В самом деле, он взялся за это слишком поздно, но если до сегодняшнего дня он ничего не делал, так это из уважения к жене. Точно так же за двадцать лет брака он ни разу не открыл ни одного ее ящика.
   Начал он с номера сорок седьмого. Ему повезло: консьержка была у себя. У него в бумажнике все еще хранилась фотокарточка Аннет.
   В помещении пахло тушеным мясом с луком. Консьержка была молодая и приветливая.
   — Если вы насчет найма квартиры…
   — Нет.
   Он протянул ей фотографию.
   — Вы когда-нибудь видели эту женщину?
   Она внимательно посмотрела, потом подошла к окну, чтобы лучше видеть.
   — Она мне кого-то напоминает… Даже этот белый воротничок… Не та ли это дама, которую задавила машина недалеко отсюда?
   — Да. Приходила ли она к кому-нибудь в вашем доме?
   — Нет, насколько я знаю. А проникнуть в дом так, чтобы я не знала, очень трудно. Особенно после обеда, когда я шью в маленькой гостиной…
   — Благодарю вас… Извините…
   Он то и дело извинялся. Наверное, от застенчивости, которая сохранилась у него с детства.
   Соседний дом был побогаче. Консьержка подметала лестницу, и ему пришлось подождать перед застекленной дверью швейцарской, пока она спустится с ведром в одной руке и шваброй в другой.
   — Что вам надо?
   Она была постарше консьержки из сорок седьмого, и у нее были маленькие подозрительные глазки.
   — Меня зовут Селерен…
   Он воображал, что все должны знать подробности несчастного случая и фамилию жертвы.
   — И что же вы хотите этим сказать? — И она добавила, открывая дверь швейцарской:
   — Подождите, пока я освобожусь от этого…
   Черная кошка спрыгнула со стула, на котором лежала бархатная подушечка, и, выгнув спину, стала тереться о ноги посетителя.
   — Проходите. И скажите мне прямо, что вам от меня нужно. Надеюсь, вы не продаете пылесосы или энциклопедии? А что касается ясновидящей с шестого этажа, так она уже почти год, как умерла… А люди все еще приходят и спрашивают ее…
   Как бы нехотя он протянул фотографию.
   — Вы знали эту женщину?
   Она с живостью подняла голову и посмотрела на него более внимательно.
   — Вы ее муж?
   — Да.
   Она явно колебалась.
   — Вы обращались в полицию?
   — Да, и снова обращусь, если понадобится.
   В груди у него сжалось, ноги дрожали. Было очевидно, что консьержка знала нечто для него очень неприятное.
   — Вы давно были женаты?
   — Почти двадцать лет.
   — Так вот, восемнадцать лет она приходила сюда.
   В горле у него встал комок, он едва мог говорить. Теперь он проклинал сержанта Ферно и его двусмысленный тон.
   — И часто она приходила?
   — Не каждый день, но не меньше трех раз в неделю. Ничего не поделаешь!
   Раз вы муж, так имеете право все знать, так ведь? Сперва, когда они сняли квартиру, я приняла их за супругов… Всем занимался он: покупал мебель, обои, словом — все-все… И должна вам сказать, что все это роскошное…
   — Он расторг договор?
   — Нет. Иной раз он приходит сюда… Ночевали они здесь, по-моему, не больше двух раз… Первый раз года три назад…
   Да, тогда Селерен ездил ненадолго в Антверпен покупать камни.
   — Другой раз, — продолжала консьержка, — несколько месяцев назад… Про этих двоих можно сказать, что они любили друг друга. Мсье Брассье всегда приносил ей всякие лакомства, он приходил первым…
   — Как вы его назвали?
   Он не верил своим ушам.
   — Мсье Брассье, а что? Он же должен был назвать свое настоящее имя, чтобы оформить договор… Сперва я подумала, что долго это у них не протянется, что вскоре станут приходить другие женщины… Так нет… Они все время были такими же влюбленными, как в первые дни…
   — Человек, о котором вы говорите, действительно Жан-Поль Брассье?
   — А кто же еще?
   — И долго они оставались наверху?
   — Обычно он приходил около трех, она немного попозже. А уходила между пятью и шестью и всегда торопилась…
   — Кто там делал уборку?
   — Я… Потому-то я их и знаю хорошо… Представьте себе, в спальне стены обиты желтым шелком… Повсюду шелк… Когда она приходила и уходила, на ней не было ничего нарядного… Почти всегда костюм или платье цвета морской волны. Но если бы вы видели постельное белье и халаты там наверху…
   Он не посмел попросить ее подняться в квартиру. Он был ошеломлен. Удар оказался сильнее, чем смерть его жены.
   Его жены? Он больше не смел употреблять это слово.
   Ведь это не было мимолетным увлечением, страстью, которая длится несколько недель или месяцев.
   Восемнадцать лет она постоянно приходила на улицу Вашингтона, и не в какие-нибудь номера, а в квартиру, обставленную специально для нее. И хранила здесь белье.
   Он ездил повидать отца, и когда вернулся, она небрежно сказала ему, словно что-то совсем неважное:
   — Прошлую ночь мне пришлось провести у изголовья одной старушки. Она была в агонии, и больше никто не мог облегчить ей смерть…
   Она ему врала. Врала целых восемнадцать лет. Она не была ему женой.
   Скорее, женой Брассье.
   И тот тоже врал ему, рассказывая о своих послеобеденных походах по магазинам.
   А была ли в курсе Эвелин? Возможно. Ведь она была слишком занята самой собой, чтобы ревновать.
   — Благодарю вас, мадам…
   Он уходил, едва волоча ноги. Ему не приходило в голову чего-нибудь выпить. Он бесцельно плелся в направлении Елисейских полей.
   Селерен никогда особенно не ценил Брассье, теперь же он его ненавидел.
   Напротив, на Аннет он не держал зла. Виноват был он сам. Не годился он ей в мужья. Считал ее заурядным человеком, думающим только о своей самоотверженной работе. Не смог разглядеть в ней ту женщину, какой она была.
   Можно сказать, из-за этого она и погибла. Она бежала. Возможно, опаздывала домой. Она бросилась к станции метро, в пути могла бы перевести дух, успокоиться и выглядеть безмятежной, как всегда.
   Не его она любила, а Брассье.
   И тем не менее продолжала жить с ним. Восемнадцать лет она вела себя как его жена.
   Что ему было делать? Убить своего компаньона?
   Он не представлял себе, как это он купит пистолет, дождется, когда Брассье войдет в мастерскую, и, не говоря ни слова, застрелит его.
   Что от этого изменится? Он забыл войти в метро.
   Он все шел и шел. Время от времени шевелил губами. Зажег сигарету, она тут же погасла и прилипла к верхней губе.
   Двадцать лет он был самым счастливым человеком на свете. Жил скромно, но у него была жена, которую он сам себе выбрал, была работа, от которой он каждый день получал удовлетворение.
   Бывало, он говорил Аннет:
   — Знаешь, я слишком счастлив… Временами меня это пугает…
   И он не напрасно пугался. Аннет не просто умерла, она любила другого.
   Брассье был на похоронах. Селерен не обратил на него внимания. Он ни на кого не обращал внимания — настолько был подавлен. И все же он припомнил, что Брассье первый бросил в могилу цветок, только один цветок — алую розу.
   Это был любимый цветок Аннет. Ему редко приходило в голову покупать ей цветы. Это было не в его духе. Он даже немного смущался, когда ему случалось приносить их жене.
   Может быть, он полагал, что любовь превыше всего?
   Никогда ему и в голову не приходило, что жене этого недостаточно. А Брассье думал о таких вещах и поэтому распорядился обить стены их спальни ярко-желтым шелком.
   А было ли там белое атласное покрывало, как на вилле в Сен-Жан-де-Марто?
   Так он незаметно дошел до площади Согласия. Что делать дальше? Куда идти?
   Он подумал было, не вернуться ли ему домой и облегчить душу, поговорив с Натали? Разве не относилась она к нему всегда лучше, чем к Аннет? Быть может, какие-то мелочи не ускользнули от ее женских глаз?
   Подло, конечно, перекладывать часть своего отчаяния на чужие плечи. Что случилось, то случилось, и нужно смотреть действительности прямо в лицо.
   А действительность заключалась в том, что Аннет умерла дважды.
   Он шел по улице, как деревенский дурачок: размахивал руками, глазел по сторонам. Когда ему случалось столкнуться с кем-нибудь из прохожих, он очень удивлялся и бормотал извинения.
   Наверное, его принимали за пьяного. Его потянуло было выпить, но он понял, что от этого ему станет только хуже и горе его обострится.