Сименон Жорж. Невиновные

   Никогда он не видел, как его жена купается в ванне, и она даже предпочитала, чтобы его не было в спальне, когда она раздевалась или одевалась.
   Он снова видел ее в ресторане на Вогезской площади, когда она впервые согласилась поужинать с ним. Она казалась ему такой хрупкой, такой слабенькой.
   Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых таился страх.
   Ему хотелось поднять ее на руки и сказать, что жизнь вдвоем будет полна радости, хотелось умолять ее ничего не бояться.
   Со временем она, наверное, обрела больше уверенности, но теперь-то он был убежден, что она никогда всецело не отдавалась ему. Он был ее мужем. Она его очень любила. У них было двое детей, которые не доставляли им никаких хлопот, и им еще выпало счастье найти эту драгоценную Натали, умевшую улаживать все осложнения.
   Ему было необходимо понять. Поэтому он и рылся в памяти в поисках мелких, но значимых фактов.
   Вот, к примеру, когда она рожала в клинике Жан-Жака… В первый день он лишь прикоснулся кончиками пальцев к щечке ребенка и ощутил, что жена следит за ним…
   Потом, на третий или четвертый день, он захотел коснуться губами детского лобика.
   — Не рекомендуется их целовать, — сказала она.
   — А тебе можно?
   — Я мать…
   Как будто ребенок не принадлежал в той же мере и ему.
   Она смогла кормить ребенка грудью, но никогда не делала этого при нем, а уходила в спальню.
   Что все этого означало? То же самое было и с Марлен.
   Имена детям выбирала она. Просто говорила:
   — Мы назовем его Жан-Жак…
   Потом:
   — Мы назовем ее Марлен…
   И он понял, что спорить с ней не стоит. Тогда это казалось ему естественным. Пока дети были грудными, она отдавала им все свое время, и можно было бы сказать, что она рождена, чтобы стать матерью многодетного семейства.
   Спустя несколько месяцев она уже была готова вернуться к своей работе и передоверяла детей Натали.
   Не ему — Натали.
   Может, она ему не доверяла? Может, могла в чем-то упрекнуть?
   Он нашел сына в гостиной, Жан-Жак слушал пластинки, включив на полную громкость.
   — Минутку…
   Он выключил проигрыватель.
   — Мне нужно было расслабиться. Я был бы рад постареть на две недели…
   — Такое бывает раз в жизни.
   — Думаешь? В зависимости от университета, который я выберу, мне, возможно, придется сдавать вступительные экзамены. И на этот раз не на родном языке.
   — Можно тебя спросить, почему ты предпочитаешь учиться в Америке?
   — Чтобы узнать оба материка. Не так уж важно, какой факультет я выберу, в любом случае это будет полезно для меня…
   — А ты сможешь приезжать повидаться с нами на каникулах?
   — Если у тебя будут средства оплатить дорогу, — ответил он с улыбкой.
   — Еще вчера я не смог бы ответить тебе утвердительно. А сегодня я провел переговоры об одном деле, которое принесет мне много.
   — Надеюсь, ты по-прежнему сможешь работать сам по себе и сохранишь мастерскую?
   Жан-Жак часто бывал в мастерской ребенком и всегда восхищался множеством крохотных инструментов и видом на крыши Парижа…
   «Здесь так красиво…»
   — Да, сынок. Я сохраню свою независимость и буду сотрудничать с самым крупным ювелиром Парижа, чтобы снабжать своими изделиями его магазинчик в Довиле. Магазинчик, где будут продаваться только наши вещи…
   — А как же Брассье?
   — Разумеется, мы остаемся компаньонами.
   — Ив Довиле тоже?
   — Да, и в Довиле.
   Похоже, Жан-Жаку это пришлось не по душе.

Глава 5

   Теперь, когда он входил в мастерскую, все мгновенно умолкали, потом каждый здоровался с ним, но не так по-простому, как раньше. Было ли это особым проявлением уважения, какое испытывают к человеку, пережившему большое горе, которому ничем нельзя помочь?
   Он сознавал это, но ничего не мог с собой поделать. Наверное, можно было бы заставить себя вести непринужденные разговоры, однако притворяться было не в его характере.
   Что же его так угнетало? Он мог бы сказать: «Все!»
   Прежде всего, смерть жены, ощущение пустоты рядом с собой. Начиналось это с самого утра, когда он одевался. В стакане в ванной комнате еще стояла зубная щетка Аннет. Потом, когда он открывал большой нормандский платяной шкаф, чтобы достать свой костюм, он видел в левой части одежду жены.
   Натали, выждав несколько недель, обратилась к нему:
   — Что со всем этим делать, мсье? Ведь есть так много бедных женщин, которые нуждаются…
   — Я хочу, чтобы каждая вещь оставалась на своем месте…
   Ее щетка, ее гребень… По всей квартире были ее вещи.
   Марлен, такого же роста, как мать, попросила разрешения взять себе ее пуловеры и очень удивилась, получив отказ.
   — Но их же все равно никто не носит…
   Селерену казалось, что, пока вещи жены остаются на своих местах, в доме как бы незримо присутствует она. Бывало, он внезапно оборачивался, ему казалась, что она с ним заговорила. Одна мысль была особенно навязчивой мысль о том, что, прожив с ней двадцать лет, он так и не узнал ее.
   Не сам ли он был в этом виноват? Не оказался ли он неспособным сделать женщину счастливой? Он не сомневался, что они любят друг друга, и этого ему хватало. Он не задавался вопросом о том, что, возможно, она предпочла бы другой образ жизни, что хотела больше внимания с его стороны.
   Он был всецело поглощен своей мастерской. Она была поглощена своей работой с обездоленными, и когда по вечерам они встречались, им не о чем было поговорить.
   Они были словно два постояльца в семейном пансионе, которые встречаются за столом, молча едят, а потом усаживаются перед телевизором.
   А лучше ли знал он своих детей? Жан-Жак скоро уедет, окунется в совершенно другую среду, и он его совсем потеряет.
   Что ему запомнится из его детства?
   А когда настанет черед Марлен уйти из дома?
   Пустота…
   Он работал не меньше, чем прежде. Он работал даже больше, словно кому-то назло.
   За ним наблюдали и перешептывались:
   — Он опять провел тяжелую ночь…
   Или:
   — Сегодня он выглядит получше…
   Брассье появился около десяти, поздоровался с мадам Кутано, выписывавшей счета, и вошел в мастерскую, внимательно осмотрел ее.
   — Верно, еще один верстак поставить негде. Хочу тебя предупредить, что я еду в Довиль вместе с Коломелем. Это модный декоратор… У магазина должен быть очень современный вид…
   Селерена это уже не интересовало.
   — Контракт мы подпишем в четверг. Я бы предпочел, чтобы это происходило у него в бюро, но Мейер настаивает, чтобы мы отобедали с ним в «Серебряной башне», где он снимет отдельный кабинет… С ним будет его адвокат мэтр Блюте на случай, если мы выдвинем возражения. Он ожидает, что с нашей стороны тоже будет адвокат…
   — Зачем?
   — Я то же самое у него спросил.
   — Есть одна деталь, от которой я не отступлюсь. Нужно четко оговорить, что серийные украшения продаваться в магазине не могут.
   — Я ему об этом сказал.
   — Он согласен?
   — Это настолько же в его интересах, насколько и в наших… Ну, я побежал, через четверть часа я встречаюсь с Каломелем, и мы сразу же отправляемся в путь.
   На следующий день, воодушевленный и охваченный нетерпением, Брассье явился на улицу Севинье.
   — Магазинчик по размерам-то, что надо для нашего замысла. Помещение должно быть уютным и изысканным. Это как раз напротив казино и в двух шагах от отеля «Нормандия»…
   Стены отдельного кабинета были сплошь обшиты деревом. Это выглядело строго, но богато. Мсье Мейер представил своего адвоката, очень молодого человека. Ему было не более тридцати, но в нем чувствовалась уверенность.
   — Начнем с обеда. Может, по стаканчику портвейна, прежде чем сядем за стол?
   Им принесли портвейн многолетней выдержки в высоких стаканах. Вид у Мейера был довольный, и он дважды похлопал Селерена по плечу.
   — Мне приятно присутствовать на праздновании успеха, приятно видеть признанный талант…
   Меню было составлено заранее. В ожидании знаменитой утки с кровью они ели фаршированного омара.
   — Что сказал Каломель?
   — У него уже есть кое-какие соображения. Через неделю он представит нам первые эскизы. Магазин будет неузнаваем.
   Селерен съел десерт, так толком и не поняв, что это было. В нем наверняка был ликер, но какой именно — он не смог бы определить.
   — Водки?
   — Нет. Мне еще работать.
   — А вы, Селерен?
   — Мне тоже.
   Мейер раскурил сигару. Метрдотель убирал со стола. Адвокат пошел за своим портфелем, который оставил в углу.
   — Можно читать?
   — Да, читайте… Медленно… Раздайте всем копии, чтобы можно было следить по тексту.
   Контракт состоял из пяти больших машинописных страниц.
   «Мы, нижеподписавшиеся…»
   Селерен внимательно слушал. Брассье курил так, как курят, когда сильно волнуются.
   Все, что можно было предусмотреть для общества подобного рода, было предусмотрено, включая страхование жизни Селерена. Мейер оставлял за собой право подписать страховой полис по своему усмотрению. Брассье не был включен в эту статью, словно бы в нем и не было большой необходимости.
   Было также особо оговорено, что никакие иные украшения, кроме изготовленных на улице Севинье, ни продаваться, ни выставляться в витрине не будут.
   — Ну вот! Надеюсь, я подумал обо всем. Мой принцип состоит в том, что в любом деле выгоду должны получать обе стороны, в этом духе и составлен контракт.
   Брассье заметил:
   — Я не совсем понимаю статью седьмую… Вы предусматриваете, что по истечении трех лет общество может быть упразднено по вашему требованию…
   Почему эта статья носит односторонний характер?
   — Потому что я беру на себя все расходы по обустройству магазина, а это будет стоить дорого. К тому же в первые месяцы и даже в течение первого года мы будем работать в убыток, и этот убыток я тоже беру на себя. Мысль понятна. Я оказываю доверие вам обоим. Но, как всякий проект, этот тоже может оказаться не таким успешным, как мы предполагаем.
   Я устанавливаю трехлетний срок. Если по истечении этого времени наше дело будет приносить убыток, я оставляю за собой право выйти из него без финансовых претензий, предоставив вам возможность искать другого инвестора…
   Больше нет возражений?
   — С моей стороны нет, — сказал Брассье.
   — Нет, — пробормотал Селерен, слушавший вполуха.
   Адвокат вынул из кармана золотую ручку, протянул ее в первую очередь Мейеру и положил перед ним четыре экземпляра контракта.
   — Подпишите здесь, — Мне не привыкать, вы же знаете…
   Потом наступила очередь Брассье поставить свою подпись четыре раза, а затем — Селерена.
   Мейер, должно быть, нажал электрический звонок, скрытый под обивкой, и, как по волшебству, появился официант с бутылкой шампанского урожая 1929 года.
   — Вот как делаются дела, мсье Селерен. В воскресенье утром я еще не был с вами знаком. Сегодня четверг — и мы уже компаньоны, что бы нас впереди ни ожидало.
   Он захохотал.
   — За здравие нашего нового общества!
   То ли из какой-то бравады, то ли сам не зная почему, Селерен осушил три бокала подряд, а так как он пил вино за обедом да еще портвейн в качестве аперитива, то голова у него закружилась.
   Внезапно он поднялся и ушел, ни с кем не попрощавшись. Он был во власти своих черных мыслей. Что подумала бы Аннет, если бы присутствовала на подобной церемонии и видела, в каком он состоянии? Он брел по улицам наобум.
   Селерен был почти что в своем районе. Всю свою жизнь он был трезвенником. Он не мог припомнить, чтобы хоть раз был пьян.
   В конце набережной Турнель он вошел в бистро, хотя на ногах держался уже не очень твердо.
   — Мне коньяк. Большую рюмку.
   Он облокотился о стойку и посмотрел в зеркало позади бутылок. Хозяин был в рубашке без пиджака и в синем фартуке. В бистро никого не было, кроме рыжего кота, который подошел потереться о него.
   — Гляди-ка! — сказал Селерен вполголоса. — Вот кому я интересен…
   Потом он снова взглянул в зеркало. Хозяин, который многое повидал, обратился к нему с улыбкой:
   — Это уже не первый, верно?
   — Не первый что?
   — Не первый бокал коньяка…
   — Знаете, мсье, вы ошибаетесь. Я только что пил шампанское «Поммери» урожая тысяча девятьсот двадцать девятого года… Три бокала… Нет, четыре… А до того пил шамбертен… А до шамбертена… Уже не помню…
   — Сейчас вы будете мне рассказывать, что были в «Серебряной башне»?
   — И это будет истинная правда… Я там был в отдельном кабинете…
   Наверное, я становлюсь пьяницей… Я должен был начать спиваться раньше, когда умерла жена, но как-то не подумал об этом… Повторите…
   — Думаете, стоит?
   — Не бойтесь… Я скандалить не буду… Я человек безобидный… Понимаете — безобидный…
   И он показал язык своему отражению в зеркале.
   Он никак не мог прикурить сигарету, потому что у него тряслись руки.
   — Я живу на другом берегу Сены, на бульваре Бомарше, но мне не хочется прямо сейчас возвращаться домой… Мне нужно зайти в мастерскую… Без меня им не обойтись… Это замечательные ребята, лучшие среди ювелиров Парижа…
   — Вы ювелир?
   — Да, мсье… А с сегодняшнего дня у меня есть собственный магазин… Как вы думаете, где у меня магазин?
   — Не знаю…
   — В Довиле… Я никогда не был в Довиле… Похоже, это лучшее место в отношении клиентуры…
   Он говорил и говорил, и в то же время ему хотелось плакать.
   — Сколько с меня?
   — Три франка восемьдесят сантимов…
   Он порылся в карманах, отыскал деньги.
   — Вы хороший человек… — сказал он перед уходом.
   Он перешел через Сену, остерегаясь машин.
   «Достаточно одного несчастного случая в семье… «.
   Потом засмеялся: «Мейер еще не успел подписать мой страховой полис».
   Этот чертов Мейер получит страховку за меня, если случится несчастье.
   «Хоть узнаю, сколько я стою на рынке… «.
   Ему хотелось прогнать мрачные мысли. Разве он мог воскресить свою жену?
   Она умерла. Все умирают в конце концов. Ее похоронили в Иври, и он выбрал ей на могилу скромный надгробный камень. Когда-нибудь он воссоединится с нею.
   А дети? Что дети? Они думают только о себе. Ни разу не позаботились о нем. Нет! Жан-Жак советовал ему снова жениться, словно быть вдовцом как-то постыдно.
   А если он сам хочет остаться вдовцом?
   Он оказался перед мэрией, куда приходил повидаться с мадам Мамен. Это была начальница Аннет. По своему облику она замечательно подходила к своей должности. Аннет, видно, была одной из ее любимиц. Все любили Аннет. На нее смотрели с симпатией и даже с нежностью. От нее исходило столько энергии, хоть и была она маленькой и хрупкой. О себе она никогда не думала. Думала о других.
   А как смотрели на него? Вряд ли кто-нибудь обращал на него внимание, разве только товарищи по мастерской да Натали.
   Натали его любила. Но ведь она была уже совсем немолода. Долго работать она не сможет. Что же он тогда будет делать? А когда она умрет?..
   Над этими вопросами он не задумывался, когда был молод. Он будет не просто вдовцом, а старым вдовцом, будет ходить покупать еду поблизости от дома на себя одного…
   Он добрался до улицы Севинье и медленно поднялся по лестнице, держась за перила. При виде его мадам Кутано остолбенела. Было очевидно, что он выпил сверх меры.
   — Зайдите в мастерскую… У меня есть очень важная новость для вас всех…
   Она смущенно пошла вслед за ним. Одни люди пьют, и это всем кажется вполне естественным, других же пьяными даже представить себе невозможно.
   Селерена никогда не видели пьяным, а тут он едва держался на ногах.
   — Так вот, ребятки… Дело сделано, и это будет интересно вам всем… Мы с Брассье только что подписали контракт чрезвычайной важности…
   Как только закончатся работы по переустройству, у нас будет свой магазин в Довиле прямо напротив казино… В этом магазине будут продаваться изделия только нашей мастерской…
   Они смотрели на него, не зная, радоваться им или горевать.
   — Мы становимся компаньонами Мейера. Разумеется, не в его магазине на Елисейских полях… А в магазинчике, который есть у него в Довиле… Вы не хотите меня поздравить?
   — А как мы справимся с удовлетворением спроса? Вы возьмете еще мастеров?
   — Где их разместить?
   Жюль Даван недоверчиво спросил:
   — Не собираетесь ли вы поменять мастерскую?
   — Ни за что, пока я жив… Здесь я начинал работать, здесь и останусь до самой смерти… — Он повернулся к Пьерро. — Принеси-ка нам две бутылки вина… Не разливного…
   Мастера растерянно переглядывались. Они не знали, что и подумать. Слишком хорошо они относились к Селерену, чтобы не обеспокоиться его состоянием.
   — Это правда насчет Довиля?
   — Как вы думаете, где я сегодня обедал? В «Серебряной башне»… И после обеда адвокат зачитал нам контракт, который мы втроем подписали. Конечно, придется иной раз поработать сверхурочно. Но прежде я со следующего месяца повышу вам всем жалование…
   — А что скажет на это мсье Брассье?
   — Мсье Брассье ничего не скажет. Чья голова застрахована — его или моя?
   Ведь без моей работы…
   Слезы полились у него из глаз.
   — Я идиот… Слишком много выпил… Я чувствую, что перебрал и болтаю, как пьяница…
   — Хотите, я сделаю вам чашечку кофе? — предложила мадам Кутано.
   — От кофе меня вырвет… Тем хуже! Уж раз я начал… нужно идти до конца… Даван, ты отвезешь меня домой, если я не смогу идти прямо…
   Вернулся Пьерро с двумя бутылками, и все с еще большим беспокойством посмотрели на хозяина. Он собирался снова выпить, это точно. И он действительно выпил.
   — За ваше здоровье… За процветание нашего магазина!
   Все выпили с грустным чувством.
   — Теперь мы будем работать в полную силу, чтобы у нас был запас украшений к открытию магазина.
   В это время зазвонил звонок у входной двери, и Селерен воскликнул:
   — А вот и мадам Папин!
   — Папен, — поправила она.
   Мадам Кутано попыталась было встать между ними, но он оттолкнул ее.
   — Вы отдыхаете в Довиле?
   — Да, у меня там вилла в трех километрах…
   — Так вот, отныне вы сможете посещать там магазинчик, где будут продаваться только наши украшения.
   — Вы переезжаете туда?
   — Ни за что в жизни! Возьмите выпейте с нами стаканчик… У нас праздник как раз в честь открытия магазина…
   Мадам Кутано сделала ей знак, что ничего поделать не может.
   — Да вы не бойтесь… Это не разливное…
   Она отпила глоток и поморщилась.
   — Что вы нам принесли сегодня?
   Мадам Папен посмотрела на продавщицу, словно спрашивая, что ей делать, и мадам Кутано кивнула ей утвердительно.
   — Изумруд… Из очень старинного колье. Тетушка, должно быть, получила его от своей матери или от бабушки.
   Она достала из сумочки завернутый в шелковистую бумагу великолепный изумруд.
   — Что вы хотите из него сделать?
   — Для кольца он крупноват… Может быть, брошку?
   — Подождите здесь… Не уходите… Я вам сейчас нарисую вашу брошку…
   Пошатываясь, он направился к чертежной доске и на листе бумаги обозначил очертания камня.
   — Вы хотите что-нибудь в современном духе?
   Он взял карандаш и стал проводить линии, значения которых невозможно было понять.
   Прервав работу, он наполнил стакан и осушил его.
   — Потерпите немного и не бойтесь… Я пьян, но прекрасно соображаю…
   Правда, смешно то, что я сказал?.. И все же так оно и есть. Вот эти тонкие линии изображают травинки и соломинки… Дайте мне на минутку камень…
   Он поместил изумруд в середину наброска.
   — Это, конечно, всего лишь набросок. Здесь изображено гнездо…
   Стилизованное гнездо… А в глубине его видна изумительная зелень вашего изумруда…
   Все были потрясены. Только что у них на глазах Селерен создал за несколько минут одно из замечательнейших своих творений.
   Жюль Даван отвез его домой на такси, потому что сам он был не в состоянии добраться. Ему удалось достать ключ из кармана, а вот вставить его в замок он не смог.
   — Вот ты и дома… Советую тебе лечь спать и завтра весь день не вставать с постели… До свидания, старина…
   Только Даван обращался к нему на «ты». Они работали вместе еще на улице Сент-Оноре, и Даван, которому исполнилось уже пятьдесят четыре, был старше.
   Селерен ухватил его за рукав.
   — Не уходи пока… Послушай… Сначала я предложу тебе стаканчик… Да! Я настаиваю… Не забывай, что сегодня знаменательный день…
   Он был в восторге от того, что нашел это слово, и улыбался, произнося его.
   Вошла Натали, взяла его под руку и сделала знак Давану, чтобы тот уходил.
   — Пойдемте, — говорила она, — я дам вам выпить, если вам хочется. Ваш приятель уже слишком пьян, чтобы продолжать пить.
   — Даван? — изумленно спросил он.
   — Не знаю, как его зовут, но я видела, что он шатается.
   Дети были в своих комнатах. В это время они делали уроки.
   Она отвела Селерена в спальню.
   — Не выходите отсюда. Сию минуту я принесу вам стакан вина.
   И она в самом деле принесла. Он сидел без движения и тупо перед собой смотрел.
   — А вы не выпьете со мной?
   — Вы же знаете, что от вина мне плохо…
   — Вы слышали, какое слово я сказал?
   — Какое?
   — Знаменательный… Сегодня знаменательный день… Я обедал в «Серебряной башне» и подписал контракт…
   — Дайте мне ваш пиджак.
   Он перескакивал с одной мысли на другую.
   — Натали, скажите мне… Вы мой друг, мой лучший друг, и я не знаю, что бы без вас делал… Вы были другом и моей жены… Наверное, ей случалось делиться с вами…
   Она развязала ему галстук и усадила на кровать. Он подчинялся ей, как ребенок.
   — Как, по-вашему, она меня любила? Я имею в виду по-настоящему, вы меня понимаете?
   — Я в этом не сомневаюсь.
   — А вы не говорите это, чтобы мне было приятно? Я ведь деревенщина… Я родился и вырос, можно сказать, в свинарнике и не получил хорошего образования… А она, она была натурой тонкой… Это как раз то слово, которое к ней так подходит… Тонкой…
   Он заметил еще наполовину полный стакан на ночном столике.
   — Дайте мне его, пожалуйста.
   Он опорожнил стакан. Труднее всего было надеть на него пижаму. Селерен отяжелел и ничего не делал, чтобы помочь Натали.
   — Теперь засыпайте поскорее. Если вам что-нибудь понадобится, позовите меня.
   — А где мои дети?
   — В своих комнатах… Занимаются…
   — Мне будет стыдно перед ними…
   — Они вас не увидят. Спите…
   Она вышла на цыпочках, потому что, едва закрыв глаза, он захрапел с открытым ртом.
   Натали сказала Марлен и Жан-Жаку, что отец пришел рано, решив, что у него начинается ангина, и лег в постель.
   — Не шумите, а то разбудите его…
   Дважды за ночь она приходила удостовериться, что все в порядке, и оба раза он спал тяжелым сном.
   Это было полное забытье. Ему ничего не снилось. Время от времени он переворачивался, и под его тяжестью скрипели пружины.
   В шесть утра он, как всегда, открыл глаза и увидел пробивающиеся сквозь щели в ставнях солнечные лучи. Он сел на край кровати и вдруг почувствовал такую острую головную боль, какой не испытывал никогда в жизни.
   Глазам тоже было больно, и он с трудом смог собрать воедино обрывки воспоминаний. Задумчивым взглядом он смотрел на пижаму, потому что не помнил ни как раздевался, ни тем более как ее надевал.
   Он встал и, пошатываясь, на ощупь пошел в ванную комнату. Вид собственного лица в зеркале привел его в ужас. В животе творилось что-то невообразимое, но когда он склонился над раковиной, чтобы вырвать, ничего не получились.
   В аптечке был аспирин. Он проглотил три таблетки и запил водой, от которой ему стало еще хуже.
   Кажется, он пил коньяк. Его вкус он ощущал во рту. Но где же он пил коньяк? Это оставалось загадкой.
   Нужно было снова лечь в постель, потому что его качало. Он снова заснул почти сразу, а когда пробудился, на будильнике было десять утра.
   Босиком он подошел к двери и приоткрыл ее.
   — Натали! — позвал он. — Натали!..
   И так как она не появилась тотчас же, он почувствовал себя покинутым.
   «Знаменательный…».
   Почему это слово пришло ему на память? Что же такого знаменательного было у него вчера, кроме того, что он напился?
   Он снова лежал в постели, когда вошла Натали, свежая, в клетчатом ситцевом переднике и в косынке, которую она повязывала на голову во время уборки.
   — Как вы себя чувствуете?
   — Плохо. Мне стыдно…
   — Если бы все, кто иной раз выпивает лишний стакан, стыдились этого, то вся земля стала бы долиной слез.
   — Натали, а кто меня раздевал?
   — Я.
   — Дети меня видели?
   — Они даже не входили в спальню. Я им сказала, что вы простудились и захотели полежать в постели.
   — Не могли бы вы сделать мне чашку очень крепкого кофе?
   — Как только вы меня позвали, я налила кипятка в фильтр.
   С всклокоченными волосами, он сидел в постели, откинувшись на подушку. Он сознавал, что зависит от Натали, и, как маленький мальчик, смирно ожидал ее.
   — Осторожно. Кофе очень горячий.
   — Вы уже ходили за продуктами?
   — Я позвонила мяснику, и он принес мясо, осталось только купить овощи.
   — Вы боялись оставить меня одного?
   — Я же могла вам понадобиться.
   — Я вам был противен вчера вечером?
   — Да нет. Вы вели себя вполне пристойно.
   — О чем же я говорил?
   — О каком-то контракте, который только что подписали…
   — Я это не выдумал. Я действительно подписал важный контракт. А сейчас спрашиваю себя, нужно ли было это делать… Это Брассье меня втянул в эту сделку…
   — Вы хоть мастерскую свою не продали?