Сименон Жорж. Невиновные

Жорж Сименон
«Невиновные»

Глава 1

   Даже мартовский дождик, который шел целый час, доставлял удовольствие: от него в мастерской становилось еще уютнее. Из нее были видны парижские крыши, иссиня-черные, словно дождь покрыл их лаком, а сквозь затянувшую небо серую пелену уже пробивались солнечные лучи.
   Селерен — впрочем, все звали его попросту мсье Жорж — стоял перед чертежной доской и тщательно вырисовывал очертания украшения, которое уже давно хотелось создать. Это была брошь в виде цветка чертополоха, составленная из золотых проволочек разного цвета. Замысел возник у него, когда как-то раз он увидел одну картину в витрине какого-то магазина.
   Потухшая сигарета, по обыкновению, приклеилась к его нижней губе, и время от времени он принимался напевать отрывки старых песенок, от которых в памяти застряли только отдельные строчки.
   Жюль Даван, старший среди мастеров, склонился над верстаком с выстроенными на нем особо точными инструментами, крохотными, словно детские игрушки: зубильцами, напильничками, щипчиками, резцами для оправ, обжимками, фильерами, пилочками…
   Он орудовал горелкой с таким маленьким отверстием, что пламя казалось голубоватой нитью.
   Его товарищ — сорокадевятилетний Летан, отец семерых детей, и жена его ждала восьмого — разрезал на тонкие пластины брусок золота.
   А Пьерро, последним поступивший сюда на работу, полировал перстень, в который предстояло вставить камень.
   Застекленная дверь закрыта, значит, сейчас в магазине, во владениях мадам Кутано, клиент или клиентка.
   Это не был магазин в полном смысле слова, так как помещение находилось на последнем этаже старинного особняка на улице Севинье.
   Здесь были только прилавок светлого дерева да витрины вдоль стен с выставленными в них драгоценностями.
   Селерен был счастливым человеком: он жил в согласии с самим собой и со всеми окружающими.
   Десять лет он проработал в большой ювелирной мастерской на улице Сент-Оноре, когда один из его приятелей, продавец Брассье, получивший довольно крупное наследство, предложил ему объединиться и открыть собственное дело.
   Конечно, Брассье, вложивший в предприятие более значительную сумму, получал и большую часть прибыли, но вот уже шестнадцать лет их сотрудничество продолжалось без всяких конфликтов и недоразумений.
   Брассье предлагал драгоценности ювелирным магазинам и принимал заказы. На улице Севинье он появлялся лишь изредка. Мастерская всецело была во власти Селерена.
   Там царили мир и согласие, и юного Пьерро довольно часто посылали за бутылкой божоле в бистро по соседству.
   Старший мастер, пятидесятичетырехлетний Даван, был большим шутником, всегда готовым рассказать забавный анекдот.
   Когда человек счастлив, разве он думает об этом? Селерен мог бы поклясться, что он счастлив и что нет силы, способной поколебать его благополучие. Он занимался любимым делом и никак не зависел от хозяина. Жена и дети не доставляли ему никаких хлопот.
   Он был в расцвете сил и еще не нажил ни одной из тех болезней, что накапливаются с годами.
   За стенкой вдруг послышались громкие голоса и стук входной двери. Но на этом дело не кончилось, и диалог между чьим-то высоким пронзительным голосом и более глухим, принадлежащим мадам Кутанс, продолжился в дверном проеме.
   — Держу пари, это Папен, — пробормотал Даван.
   Ее звали мадам Папен, а если точнее, то сама она представлялась так: мадам вдова Папена.
   Она, одна из лучших их клиенток, была очень богата, но в то же время зануда из зануд.
   Наконец входная дверь закрылась, а отворилась ведущая в магазин застекленная, и в мастерскую вошла измученная мадам Кутанс.
   — Это Папен, — пояснила она, подтверждая предположение Давана.
   Мадам Кутанс было под сорок, ее муж умер совсем молодым. Она была этакой пышкой, и с ее кукольного личика не сходила улыбка.
   — На этот раз-камея…
   Она протянула драгоценность Селерену, и тот стал ее внимательно рассматривать.
   — Очень красивая вещь, должно быть, наполеоновских времен. По тонкости работы могу предположить, что она была выполнена кем-то из выдающихся мастеров того времени, и подозреваю даже, что на ней изображена Жозефина Богарне… И чего же она хочет?
   — Поменять оправу.
   — Но ведь оправа тоже того времени и делает вещь более ценной.
   — Я и старалась втолковать ей это, но вы же ее знаете. «Я сыта по горло этим старьем… «.
   Она была уже богатой еще до того, как унаследовала драгоценности старой тетушки, собиравшей их всю жизнь.
   Теперь она взялась их «модернизировать». Модерн, по ее разумению, относился к самому началу столетия, к девятисотому году. По поводу каждой вещи она подолгу говорила громким, пронзительным голосом. Из-за причудливого макияжа цвет лица у нее был лиловатый, а на голове неизменно красовалась соломенная шляпка.
   Ее фамилия была Папен, потому что она была замужем за Папеном, фабрикантом шарикоподшипников, но всем и каждому она сообщала, что она урожденная Элен де Моленкур и что она вдова.
   На ее визитной карточке и на почтовой бумаге после фамилии Папен значилось: урожденная де Моленкур.
   От своей старой тетушки она унаследовала еще и замок в департаменте Шер с таким же названием — Моленкур.
   Даван замечательно ее изображал. Ему удавалось даже подражать ее голосу.
   Он положил камею к себе на верстак. У них не было сейфа. Бруски золота и платины, драгоценные и полудрагоценные камни они держали на стеллажах, и за последние двенадцать лет ничего у них не пропало.
   Зазвенел звонок у входной двери, хотя эмалированная табличка гласила:
   «Входите без звонка». Со своего места Селерен первым заметил форменное кепи полицейского и подумал, что снова пришли требовать, чтобы он переставил машину.
   Полицейский огляделся и кашлянул. Потом он подошел к двери мастерской, и тогда ювелир направился ему навстречу.
   — Могу ли я видеть мсье Селерена?.. Жоржа Селерена…
   — Это я… Вы снова по поводу моей машины?
   — Нет, мсье… Я не с вашего участка и не занимаюсь дорожным движением…
   Я сержант Ферно из комиссариата Восьмого округа…
   Чувствуя неловкость, он с изумлением оглядывался по сторонам: наверняка такой мастерской ему еще не доводилось видеть.
   — Не могли бы мы пройти в ваш кабинет?
   — У меня нет кабинета… Можете говорить при моих товарищах. Что случилось?
   Полицейский поднес руку к козырьку.
   — Я пришел к вам с печальным известием, мсье Селерен… Ведь вы муж Аннет-Мари-Стефани Селерен…
   — Да, это моя жена…
   — С ней произошел несчастный случай…
   — Какой случай?
   — Она попала под грузовик на улице Вашингтона…
   — Вы уверены, что здесь нет ошибки?.. Моя жена крайне редко бывает в районе Елисейских полей… Она социальный работник, и ее участок-это кварталы Сент-Антуан и Сен-Поль…
   — И все же несчастье случилось на улице Вашингтона…
   — Что-нибудь серьезное?
   Сержант Ферно ответил тихо, почти шепотом:
   — Она скончалась, как только ее привезли в больницу Ларибуазьер…
   — Аннет?.. Умерла?..
   Все устремили на него взгляды, но на его лице ничего не отразилось… Все это было настолько внезапно, настолько неожиданно, что трудно было поверить.
   — Я хочу ее видеть…
   — Вас там ждут, потом тело отправят в Институт судебной медицины…
   Селерен надел пиджак, который во время работы менял на длинную белую блузу. Он не плакал. Черты его лица окаменели, словно любое выражение горя было неуместным.
   Уже на пороге он обернулся и произнес фразу, которая ему самому показалась нелепой:
   — Извините, ребята…
   Лифта в доме не было. Они прошли пять этажей, Селерен впереди, сержант за ним.
   — Может, мне стоит поехать с вами?
   — Да, наверное. Я не знаю расположения больниц… У нас в семье никто серьезно не болел…
   — У вас есть дети?
   — Двое. А как вы узнали адрес моей мастерской?
   — В удостоверении личности вашей жены был указан бульвар Бомарше…
   По-видимому, вы там живете?
   — Да…
   — Очень милая дама с иностранным акцентом открыла мне дверь… Я спросил, где вас можно найти, и она дала мне адрес на улице Севинье…
   — Вы ей сказали о том, что случилось?
   — Нет… У вас есть машина?
   Маленький белый «Ситроен» стоял напротив здания. Они сели в него. Дождь все еще шел и казался более мелким и прозрачным, чем в другие времена года.
   — Как это случилось?
   Сержант с уважением посмотрел на Селерена, как будто несчастье делало его особенным человеком, не таким, как все.
   — Точно не знаю… Сейчас как раз ведется дознание на месте происшествия.
   Знаю только то, что сообщили один прохожий и некто Манотти, зеленщик, его лавка прямо напротив места, где произошло несчастье… Поезжайте к Северному вокзалу… Больница Ларибуазьер на улице Амбруаза Паре…
   — Жена в тот момент переходила улицу?
   — По словам обоих свидетелей, она вышла из одного дома поблизости, а вот из какого именно — тут свидетельские показания расходятся… очень торопилась, шла быстро, почти бежала… Из-за дождя мостовая была скользкая, и, переходя улицу, она упала… Фургон не мог затормозить вовремя и переехал ее… Мой коллега тотчас же вызвал машину «скорой помощи»… Она еще дышала, хотя у нее была раздавлена грудная клетка…
   — Она успела что-нибудь сказать?
   — Нет… Прошу прощения за подробности, но ее рвало кровью… Приехал доктор Вижье на «скорой», и ее сразу перенесли в машину. Мой коллега, который был на месте происшествия, сообщил в комиссариат. Инспекторы помчались на улицу Вашингтона, а я отправился в больницу…
   — Вы ее видели?
   — Да.
   — Куда ее положили?
   — В отделении «скорой помощи» были места только в коридоре, там уже лежали двое или трое пострадавших. Доктор Вижье был еще там. «Вот ее удостоверение, тут есть адрес, — сказал он мне. — Нужно сообщить семье».
   — Как она выглядела?
   — Я только приподнял край простыни, прикрывавшей ее…
   — Нет, не надо… Не говорите…
   Как ни странно, он был спокоен, даже холоден как лед. Лавируя в потоке автомобилей, он добрался до въезда в Ларибуазьер.
   — Немного подальше… Там отделение «скорой помощи»…
   В коридоре с желтоватым плиточным полом молодой врач оказывал помощь старику, глядевшему в потолок пустым взглядом. Две другие койки были покрыты простынями.
   — Сейчас я позову доктора Вижье…
   Селерин застыл на месте, ничего не соображая. Медицинская сестра указала ему на стул и предложила сесть.
   Он машинально ответил:
   — Спасибо.
   Но он не был в этом уверен. Мир вокруг него словно бы перевернулся, и все, что его окружало, все люди утратили материальность. Он смотрел на все почти безразличным взглядом.
   Молодой врач подошел к нему из другого конца коридора и протянул руку.
   — Мсье Селерен?
   — Да.
   — Доктор Вижье. Это я ездил на улицу Вашингтона, но, увы, было слишком поздно… Пожалуй, даже лучше, что она умерла сразу… Полагаю, вы не захотите, чтобы я рассказывал вам все в медицинских терминах? Скажу только, что у нее были раздавлены грудная клетка и брюшная полость…
   — Могу я ее видеть?
   Врач приподнял простыню над ее лицом. Вероятно, его вымыли, потому что следов крови на нем не было. От лица исходило необыкновенное спокойствие.
   Сперва он погладил двумя пальцами ее щеку, словно приласкал, потом наклонился и прикоснулся губами к белому лбу.
   Вижье сказал:
   — Сейчас за ней приедут из Института судебной медицины. По-моему, без вскрытия тут не обойтись…
   — Почему?
   — Чтобы не возникло недоразумений со страховкой… Сейчас я отдам вам ее сумочку, из которой позволил себе вынуть на минутку удостоверение, чтобы узнать адрес… Вы давно женаты?
   — Двадцать лет… В будущем месяце мы собирались отметить этот юбилей…
   — У вас есть дети?
   — Двое.
   — Они в состоянии будут понять?
   — Не знаю… Сыну шестнадцать лет, а дочери четырнадцать с половиной…
   У входа остановилась машина Института судебной медицины, и в дверях появились двое мужчин с носилками.
   — Кого брать первым? — спросил один из них, указывая на кровати.
   И Селерен робко спросил:
   — А мне что делать?
   — Вам лучше отправиться домой и рассказать все детям… Тело вам выдадут здесь же через день-два.
   — Благодарю вас.
   Он не знал, нужно ли пожать руку врачу. Он вообще ничего больше не знал и удивился, увидев ожидавшего его сержанта.
   — Я могу отпустить вас одного?
   — А почему нет?
   Вопрос удивил его. Он жил теперь в каком-то непостижимом мире. Сперва был этот прозрачный дождь, легко стучавший в оконные стекла. Потом появилась Папен с камеей, для которой нужно было сделать оправу в стиле начала века.
   И, наконец, форменное кепи полицейского…
   Аннет была мертва. Его привезли в помещение, которое в прежние времена называлось покойницкой. С отсутствующим видом он пожал сержанту руку и чуть не пошел не в ту сторону. Было около шести часов. Машины шли вплотную, едва не соприкасаясь бамперами.
   Он собрался вернуться на улицу Севинье, хотя вряд ли смог бы объяснить почему. Наверное, потому, что там он был бы среди друзей, в милой его сердцу обстановке и, возможно, ему удалось бы мало-помалу вернуться к действительности.
   На улице Вашингтона Аннет делать было нечего. Старики, больные, всякие отбросы общества, которых она опекала, жили между улицами Сен-Поль и Бастилии. Поэтому-то ей и не нужна была машина.
   Его сын Жан-Жак и дочь Марлен, давно уже вернувшиеся из лицея, пока ничего не знали. Если Натали и рассказала им о приходе полицейского, то наверняка они подумали, что это из-за какого-нибудь штрафа.
   В их семье не случалось никаких драм. Никогда. Они даже и не ссорились по-настоящему.
   Он поставил машину на обычное место на бульваре Бомарше, потом, проходя мимо бистро, куда изредка заглядывал, остановился в нерешительности, но все же зашел. Направился прямо к стойке и стыдливо пробормотал:
   — Коньяку…
   Знавший его хозяин посмотрел с любопытством.
   — Что-нибудь не ладится, мсье Селерен?
   Он поколебался, посмотрел на человека, которого звали Леон, проглотил свой коньяк и выдавил:
   — Жена умерла…
   — Но она совсем не выглядела больной… И еще такая молодая…
   — Ее задавила машина! — сказал он с вызовом. — Повторите, пожалуйста…
   Он выпил три рюмки подряд. Леон смотрел на него растерянно и в то же время с каким-то особым уважением из-за несчастья, которое возвышало его в глазах хозяина бистро.
   — Дети знают?
   — Нет еще… Сейчас пойду домой, сообщу…
   Тело вдруг стало вялым, походка — нетвердой. Он прошел мимо окошка консьержки, не останавливаясь и позабыв кивнуть ей, как обычно. Вошел в лифт и нажал кнопку четвертого этажа.
   Дверь открыла Натали. Это была не обычная прислуга. Возраст ее приближался к шестидесяти годам, из них восемнадцать лет она прожила в их семье. Довольно полная женщина с широким улыбающимся лицом.
   Увидев Селерена, она сразу поняла, что случилось нечто из ряда вон выходящее.
   — К вам заходил полицейский?
   — Да.
   — Ив чем дело?
   — Она умерла…
   — Умерла?..
   Натали зажала себе рот рукой, чтобы не закричать.
   — Вы хотите сказать, что мадам…
   — Да.
   — Как это случилось?
   — Ее задавили…
   — На улице?..
   — Говорят, что так…
   — Где она? Ее сюда привезут?
   — Она в Институте судебной медицины, там должны произвести вскрытие…
   — Зачем?
   — Не знаю… Ничего не знаю… Где дети?
   Ему хотелось выпить еще. Он украдкой прошел в столовую: там в буфете стояло несколько бутылок.
   — Вы считаете, что это вам нужно? — услышал он голос Натали за спиной.
   — Да.
   Разве не потерял он только что жену и разве его жизнь не кончена тоже? Он безусловно имел право выпить, разве не так? Он налил себе стакан побольше, чем рюмка в бистро у Леона. Почувствовал, что слегка отупел.
   Кто-то вошел в столовую. Жан-Жак, его сын, очень удивился, увидев отца с бутылкой спиртного и стаканом в руках.
   — Позови сюда сестру, мой мальчик…
   Жан-Жак побежал за сестрой, и она, очень озадаченная, появилась на пороге.
   — Что случилось? Ты пришел раньше…
   — У меня для вас плохие новости, дети. Для меня тоже. Для всех. С мамой случилось несчастье. Ее сбил грузовик…
   — Это серьезно?
   — Серьезнее не бывает… Она умерла…
   И внезапно он наконец разрыдался.
   Марлен закричала, бросилась к стене и стала бить по ней кулаками, выкрикивая между рыданиями:
   — Это неправда… Этого не может быть… Только не мама!..
   А Жан-Жак сдержался и, словно был уже мужчиной, способным все понять, положил руку на плечо отцу, уткнувшемуся головой в ладони.
   — Успокойся, отец…
   В их семье не говорили «папа» и «мама», а «отец» и «мать», и не из-за прохладных отношений, а из-за того, что стыдились сентиментальности.
   Селерен машинально потянулся к бутылке, и Жан-Жак прошептал без малейшего упрека в голосе:
   — Лучше не надо. Ты согласен?
   Селерен убрал руку и с улыбкой тихо сказал:
   — Ты же знаешь, сынок, от этого я не свалюсь.
   — Знаю…
   Оба были настолько серьезны, что, казалось, в этот момент стали ровесниками. Марлен убежала в кухню и, скорее всего, плакала на груди у Натали.
   — Ты понимаешь… Так внезапно… Ни с того, ни с сего… Без видимой причины… И ведь ничем таким не болела… А я в это время радовался первому весеннему дождику…
   — Так что же произошло?
   — Она быстро шла по тротуару… Не знаю… Пока что почти ничего не известно… Даже то, почему она оказалась на улице Вашингтона… Один свидетель утверждает, что она вышла из какого-то дома на этой улице…
   Хотела перебежать на другую сторону и поскользнулась на мокрой мостовой… А проезжавший грузовик не успел вовремя затормозить…
   — Как ты узнал об этом?
   — Полиция открыла ее сумку и обнаружила адрес в удостоверении… Сержант приехал сюда… Ему сказали, где я работаю…
   — И он пришел в мастерскую уведомить тебя?
   — Одна наша клиентка, мадам Папен, я вам о ней рассказывал, только что вышла от нас… Нам стало очень весело… Потом в дверном проеме я увидел форменное кепи полицейского…
   Дождь перестал. Даже солнце проглянуло несмело, и на деревьях бульвара Бомарше стали понемногу распускаться почки.
   В этой квартире они жили с тех пор, как поженились.
   Сперва у них было только две комнаты, не считая кухни и ванной. Но им повезло: соседи переехали жить в деревню, и они смогли сделать свою квартиру довольно просторной, соединив ее с соседской.
   Скорее Селерен, а не его жена придавал значение комфорту, любил массивную навощенную мебель, какую еще можно найти в провинциальных городках. За несколько лет они постепенно обставили квартиру, проделывая иной раз по пятьдесят километров, чтобы побывать на каком-нибудь аукционе.
   — Это же слишком дорого, Жорж…
   Почему слишком дорого? Это была их единственная роскошь. Они почти никуда не ходили, и все же им никогда не было скучно.
   У каждого из детей была своя спальня рядом с комнатой Натали, которая, можно сказать, их и вырастила.
   Только что она вошла к ним, нос и глаза у нее были красные.
   — Поужинаете как всегда?
   Обычно они садились за стол в половине восьмого, но сегодня он не мог решить, когда им есть: он пришел домой раньше обычного. В другие дни он уходил из мастерской в семь.
   — Как хотите, Натали… Что делает Марлен?
   — Лежит, уткнувшись носом в подушку, и, по-моему, лучше ее не трогать…
   Это был сильный удар для нее… Она еще толком не осознала… Только через несколько дней она почувствует потерю…
   — Мне идти завтра в лицей? — спросил Жан-Жак.
   Селерен заколебался, застигнутый вопросом врасплох, но Натали тут же ответила:
   — А почему нет?
   — Я думал…
   Многое теряло теперь для Селерена былое значение. Даже дети. Ему было стыдно даже подумать, что он не находил в детях никакого утешения.
   А что касается квартиры…
   Как мог он придавать такое значение обстановке, всяким безделушкам?..
   Теперь они тоже ушли в небытие?
   Пусто вокруг. Пусто в душе. Что они там сейчас делают с Аннет? Они ее вскрыли. Их много стоит вокруг нее. А что будет потом?
   Никогда больше не сядет она в свое кресло. Никогда не услышит он ее голос, не сожмет ее маленькую нервную ручку.
   Он снова закупорил бутылку, поглубже протолкнув пробку, чтобы и не пытаться ее открыть. Пил он мало, но с утра до вечера не выпускал изо рта потухшую сигарету. Сегодня он не курил с тех пор, как вместе с полицейским ушел с улицы Севинье. Он зажег сигарету, и вкус у нее был какой-то странный.
   — Возьмите себя в руки, мсье… Не давайте волю чувствам, особенно при детях…
   Жан-Жака в столовой уже не было. Наверное, он тоже нашел прибежище у себя в комнате?
   Натали родилась в Ленинграде, называвшемся в то время Санкт-Петербургом.
   Случилось это за два-три года до событий семнадцатого. Отца ее, гвардейского офицера, убили. Мать и двух теток постигла та же участь.
   Гувернантке посчастливилось добраться с ребенком до Константинополя, там она зарабатывала на жизнь себе и девочке уроками музыки. Потом они приехали во Францию, в Париж, где гувернантка тоже давала уроки музыки.
   Она и Натали учила музыке, но у той не было способностей. Тогда она отдала девочку в Школу изящных искусств, однако и там ее успехи были более чем скромные.
   Когда гувернантка умерла, Натали было двадцать с небольшим, и она стала работать в магазине, где на нее постоянно жаловались из-за сильного акцента.
   Тогда она устроилась горничной в богатую семью, жившую в предместье Сен-Жермен и владевшую замком в департаменте Ньевр и поместьем на Лазурном берегу.
   Ее хозяева тоже умерли, и, переменив несколько мест, показавшихся ей непосильными, она пришла к Селеренам. И стала в некотором роде членом семьи.
   — Главное, постарайтесь не думать…
   Он чуть было не рассмеялся. Ему не о чем было думать. Пустота была не только вокруг, но и внутри него. Он не знал, куда себя деть. Что же он, по обыкновению, делал в это время? Ах да, в это время он еще работал у, себя в мастерской. Вокруг него были улыбающиеся люди, и ровно в семь кто-нибудь из них восклицал:
   — Закрываемся!
   Иной раз заходил Брассье и приносил драгоценности, которые показывал в ювелирных магазинах.
   — Этот кулон продан, но они хотят еще три таких же…
   Брассье совсем не был похож на него. Он, Селерен, спокойный и немного медлительный, мог часами просиживать над чертежной доской или за верстаком.
   А Брассье, на два года младше его, был полон кипучей энергии, и ему не сиделось на месте.
   Если сегодня вечером он заходил на улицу Севинье или хотя бы звонил туда по телефону, то был уже в курсе дела.
   Селерен рухнул в кресло перед телевизором, который не был включен.
   Сероватый экран казался ему чем-то несуразным.
   Все было ненастоящим. Ему как будто подрубили корни.
   Он встал, больше не мог сидеть. Пошел в свою спальню, в их спальню, которая теперь была только его спальней. Он прошептал:
   — Аннет…
   И он бросился на постель, как и его дочь.
   Позже Натали пришла за ним, и он направился в столовую, где уже сидели за столом дети. Они смотрели на него, стараясь скрыть страх, потому что его поведение их пугало.
   — Давайте поедим, — сказал он чересчур громко.
   Он не помнил все, что он ел, помнил только, что были очень соленые сосиски.
   — Пожалуй, не стоит включать телевизор? — спросила Марлен спокойно.
   — Разумеется…
   А почему? Он и сам этого не знал. Ему не хотелось слушать музыку, а еще меньше — чьи-то голоса.
   — А теперь я вам пожелаю доброй ночи, дети… Пойду спать.
   — Уже?
   — А что мне еще делать?
   Натали, как обычно, пришла со своей тарелкой в столовую. Она поспевала и приготовить, и накрыть на стол, и поесть вместе с ними.
   — Может, приготовить вам чаю?
   — Нет, спасибо. Спокойной ночи, Натали.
   — Почему бы вам не принять одну из таблеток, что принимала мадам?
   Аннет страдала бессонницей, и доктор Бушар, друг их семьи, прописал ей несильное снотворное.
   Флакон с таблетками стоял на тумбочке в ванной, Селерен проглотил две, посмотрелся в зеркало и поразился, увидев свое измученное лицо. Казалось, из него, как из воздушного шарика, выпустили воздух, а он стал собственной тенью, не знающей, куда себя деть.
   Он разделся, почистил зубы и скользнул в огромную постель, слишком просторную для него одного.
   — Нет, Жорж… Не сегодня… Я так устала…
   Такое бывает часто. Но почему она упорствовала в желании продолжать работать теперь, когда он более чем достаточно зарабатывал на жизнь? Другое дело, если бы она работала в какой-нибудь конторе! Так нет же. Каждый день она совершала обход стариков, беспомощных, больных людей. Она не только вела беседы с ними, чтобы приободрить их, но и мыла, наводила порядок в квартире и к тому же готовила им еду.
   Большая часть ее клиентов, как она их в шутку называла, ютились в комнатушках на шестом или седьмом этаже, а лифта там, конечно, не было.
   — Я надеюсь, когда мы поженимся, ты бросишь свою работу? — спросил он ее после помолвки.
   — Послушай, Жорж… Никогда не заводи разговор на эту тему… Понимаешь, если ты поставишь меня перед выбором, я не уверена, каково будет мое решение…
   Она была небольшого роста, худенькая, но энергия так и кипела в ней. Ее мать доживала свой век в доме для престарелых в одном из крупных пригородов Парижа. Аннет виделась с ней редко. Она вроде бы таила на мать какую-то обиду, но он никогда не осмеливался расспрашивать ее об этом.