Сименон Жорж. Поезд

- Да.
- Почему?
- Не знаю. Я как-то вдруг растерялся и чуть было не побежал за
тобой на перрон.
- У меня же нет денег.
- А если б были?
- Я все равно бы не ушла.
Она не уточнила - из-за меня или нет, а просто попросила монетку
для женщины, прислуживавшей в туалете, и тут же отнесла ее.
Старики ели молча, как в доме престарелых. Для них сдвинули столы.
На одном конце сел священник, на другом - старшая из монахинь. Было
половина одиннадцатого утра. Им всем подали сыр и по крутому яйцу -
конечно, в счет следующей трапезы, а может быть, и потому, что
неизвестно было, чего нам ждать дальше.
Те, у кого не было больше зубов, жевали деснами. У одного так текла
слюна, что монахиня повязала ему на шею бумажную салфетку и все время
внимательно следила за его движениями. У многих веки были воспаленные,
на руках - синие набухшие вены.
- А ты не пойдешь освежиться?
Я не только пошел освежиться, но и взял в чемодане чистое белье,
чтобы переодеться. В туалете мои спутники мылись, голые до пояса,
брились, расчесывали мокрые волосы. Сшитое кольцом полотенце на палке
почернело и воняло псиной.
- Знаешь, сколько типов нынче ночью имело с ней дело?
У меня стеснилось дыхание и в груди заныло - оказывается, я был
ревнив.
- Трое, ни больше ни меньше! Я посчитал - все равно почти не спал.
Но только, старина, она берет у них по двадцать франков, как в своей
забегаловке. А ты был у нее в забегаловке?
- Был однажды, с зятем.
- А кто у тебя зять?
- Ты его видел, когда женился и когда регистрировал детишек. Он
служит в мэрии.
- Он здесь?
- Они не имеют права уезжать. Да это только так говорится! А я
своими глазами видел, как драпал офицер полиции на мотоцикле, и жену
позади себя посадил.
Почему я испугался? Смешно, тем более что сон у меня чуткий, а Анна
всю ночь спала, так сказать, в моих объятиях.
Еще я узнал в умывальной комнате, что ночью были и другие любовные
встречи - в углу напротив нашего; кое-кто наведался к необъятно
толстой крестьянке, которой было уже за пятьдесят. Уверяли даже, что
после всех к ней подвалился старый Жюль, и она с трудом его
оттолкнула.
Любопытно, что никто не попытался пристроиться к Анне. Все видели,
что она проникла в вагон одна. Следовательно, знали, что она не со
мной, что мы только что встретились. С какой стати этим людям было
считать, что у меня есть на нее какое-то исключительное право?
Но они довольствовались тем, что наблюдали издали. К тому же ни
один человек с ней не заговорил - это поразило меня только теперь.
Неужели поняли, что она не их породы? Может быть, опасались ее?
Я вернулся к Анне. Начальник вокзала дважды подходил к священнику и
болтал с ним. Поэтому, видя, что старики сидят за столом, мы не
спешили: поезд не уйдет.
- Вы знаете, куда мы едем, шеф?
Это спросил внезапно появившийся мужчина с трубкой, свежевыбритый,
с карманами, раздувшимися от пакетиков табака, которым он запасся
впрок.
- У меня распоряжение отправить вас через Кламси в Бурж, но в любой
момент все может измениться.
>- А потом?
- В Бурже распорядятся.
- Мы имеем право сойти, где захотим?
- А вы желаете сойти с поезда?
- Я - нет. Но кто-нибудь может попытаться.
- Не вижу, каким образом им помешать, да и с какой стати?
- А там, на предыдущей станции, нам запретили выходить из вагонов.
Начальник поезда в задумчивости почесал затылок.
- Это зависит от того, кем вы числитесь, - эвакуированными или
беженцами.
- А какая разница?
- Вас вывезли принудительно, организованно?
- Нет.
- Тогда вы, скорее, беженцы. А за билет вы платили?
- В кассе никого не было.
- В общем...
Все это было для него слишком сложно, и, сделав рукой уклончивый
жест, он бросился к третьей платформе, куда прибывал настоящий поезд с
обычными пассажирами, которые знали, куда едут, и купили билеты.
- Все слышали, что он сказал? Я кивнул.
- Знать бы только, где мне искать жену с малышами! Там с нами
обходились, как с солдатами или военнопленными: делай то, делай се,
выходить из вагонов запрещается, соки да бутерброды, женщин вперед,
мужчин назад, будто мы скотина какая-то! Без нашего ведома отцепили
полпоезда, то нас обстреливают, то нас разлучают, словом, мы уже и не
люди. Зато здесь - нате вам, полная свобода. Что хотите, то и делайте.
А очень припрет - вообще проваливайте на все четыре стороны.
Может быть, назавтра, а то и к вечеру вокзал города Осерра уже
преобразился. Но самым моим лучшим воспоминанием остался наш с Анной
выход в город: у нас ведь было еще время. Как приятно было очутиться
на настоящей площади, на настоящей мостовой, среди людей, которые еще
не боялись самолетов!
Люди неторопливо возвращались из церкви; мы вошли в небольшой бар,
выкрашенный в синий цвет, и я выпил лимонаду; Анна, бросив на меня
быстрый взгляд, заказала итальянский аперитив.
С самого отъезда это был первый вокзал, который мы увидели снаружи
с его большими башенными часами, с крышей матового стекла, с сумраком
в зале, контрастировавшим с солнечной площадью, и с пестрыми газетами
в киоске.
- Вы оба откуда?
- Из Фюме.
- А я думал, это бельгийский поезд.
- Тут есть вагоны и бельгийские и французские.
- Вчера вечером проезжали голландцы. Их, по-моему, увезли в Тулузу.
А вас?
- Сами не знаем.
Официант поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня. Только
потом я понял этот взгляд.
- То есть как не знаете? Просто едете наудачу, куда повезут?
Одни города уже застигнуты войной, другие еще нет. Мы сами видели
по дороге мирные деревушки, где каждый был занят своим делом, и видели
станции, забитые всевозможными составами.
Это зависело не только от близости фронта. Да и где он был, этот
фронт?
К примеру, в Бурже, куда мы прибыли днем, нам, как на севере, была
организована встреча, и перрон кишел семьями, которые чего-то ждали,
сидя на узлах и чемоданах.
Это опять были бельгийцы. Я не мог понять, как это они ухитрились
добраться сюда раньше нас. Наверно, по другой линии, по которой шло
меньше поездов, чем по нашей, но неподалеку от границы они угодили в
такую же переделку, что и мы.
Их обстреляли с нескольких самолетов. Все - мужчины, женщины, дети
- выскочили и легли на насыпь. Немцы сделали два захода и сумели
вывести из строя паровоз, убить и ранить десяток человек.
Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с
бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с
людьми на перроне.
В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли
бутерброды и отложили их про запас, потому что стали
предусмотрительней.
Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по
проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли
унести, бросив большую часть вещей.
Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех - во-первых,
благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых,
потому, что не боялся задавать вопросы.
- Видите эту блондинку, вон там, в платье в синий горошек? Она
несла своего мертвого ребенка до самой станции... Говорят, это
оказалась совсем маленькая деревушка. Все вышли на них посмотреть, а
она отдала младенца мэру, фермеру по профессии, чтобы тот его
похоронил.
Женщина рассеянно ела, глядя в пустоту, сидя на коричневом
чемодане, обвязанном для прочности веревками.
- За ними поехал поезд, он доставил других мертвых и раненых на
более крупную станцию, а на какую- они не знают. Здесь им велели
выйти, потому что их вагоны понадобились, и они ждут уже с восьми
часов утра.
Эти люди тоже смотрели на нас с завистью, не понимая, что с ними
происходит. Свеженькая, миловидная медсестра в отутюженной форме без
единого пятнышка кормила из рожка младенца, покуда его мать рылась в
своем узле в поисках пеленок.
Мы не видели, как пришел их поезд. Поэтому не знаю, когда они
уехали и куда их в конце концов повезли. Правда, я не знал и того, где
мои жена с дочерью.
Я попытался навести справки, спросил женщину, которая, судя по
всему, руководила помощью беженцам, и она спокойно ответила:
- Ничего не бойтесь. Все предусмотрено. Будут обнародованы списки.
- А где я увижу эти списки?
- В центре, где вас разместят. Вы бельгиец?
- Нет. Я из Фюме.
- Тогда как же вы оказались в бельгийском поезде?
Я слышал это уже десять, если не двадцать раз. Еще немного - и нас
бы начали этим попрекать. Три наших злополучных вагона по причине бог
знает чьей ошибки очутились не там, где им надлежало быть, и нас уже
чуть ли не обвиняли в этом.
- Куда отправляют бельгийцев?
- Вообще говоря, в Жиронду и в Шаранту <Западные департаменты
Франции.>.
- Этот поезд отправляется туда?
Как и начальник вокзала в Осерре, она предпочла отделаться
неопределенным жестом.
Вопреки тому, чего можно было ожидать, я думал о Жанне и о дочке
без особой тревоги и даже с какой-то безмятежностью.
Был момент, когда у меня сжалось сердце: я услышал историю про
обстрел поезда и про убитого ребенка, которого матери пришлось бросить
на маленькой станции.
Потом я сказал себе, что случилось это на севере, что поезд, в
котором ехала Жанна, прошел раньше нашего и, соответственно, пересек
опасный участок раньше нас.
Я любил жену. Она была такая, как я хотел, и дала мне именно то,
чего я ждал от спутницы жизни. Мне не в чем было ее упрекнуть. Я не
искал поводов для придирок и вовсе не поэтому так разозлился на Леруа
за его двусмысленную ухмылку.
То, что сейчас происходило, никак не было связано с Жанной, не
больше чем, к примеру, с обедней или с кондитерской, которую держала
ее сестра, или с радиоприемниками, дожидавшимися ремонта у меня в
мастерской.
Я часто говорю "мы", имея в виду обитателей нашего вагона, так как
знаю, что ко многим вещам мы с ними относились примерно одинаково. Но
в этом случае я говорю именно о себе, хоть и думаю, что был не одинок.
Образовалась трещина. Это не означало, что прошлого больше не было
или что я отказался от семьи, разлюбил ее.
Просто в какой-то момент жизнь моя перешла в иной план, и нынешние
ценности не имели ничего общего с теми, что существовали для меня в
прошлом.
Я мог бы сказать, что жил теперь в двух планах одновременно, и
значение для меня имел этот, новый план, с нашим вагоном, пропахшим
конюшней, с лицами, которые еще несколько дней назад были мне
незнакомы, с корзинками, полными бутербродов, которые разносили
девушки с повязками, и, наконец, с Анной.
Я убежден, что она меня понимала. Она не пыталась меня утешать -
уверять, например, что жене моей и дочке ничего не грозит и что я
скоро с ними свижусь.
Мне припомнилось ее утреннее замечание:
- А ты спокойный!
Она принимала меня за сильного человека; подозреваю, что потому она
ко мне и привязалась. Тогда я ничего не знал о ее жизни, не считая ее
обмолвки о тюрьме в Намюре, да и сейчас знаю не больше. Ясно одно - в
жизни у нее нет особых привязанностей, нет настоящей опоры.
На самом-то деле она, вероятно, была сильнее меня.
На вокзале в Блуа, если не ошибаюсь, где нас опять ждала
организованная встреча, она первая спросила:
- Поезд из Фюме не проходил?
- Фюме? А где это?
- В Арденнах, на границе с Бельгией.
- Здесь столько бельгийцев проезжает!
На шоссейных дорогах мы тоже видели теперь бельгийские автомобили,
тянувшиеся в два ряда, один за другим, так что без конца возникали
пробки. Были и французские машины, но их было гораздо меньше, особенно
из северных департаментов.
Я никогда раньше не видел Луары, которая сверкала на солнце; мы
заметили несколько исторических замков - я узнал их по открыткам.
- Ты здесь уже бывала? - спросил я Анну.
Она не без колебания сказала "да", сжимая мне кончики пальцев.
Неужели она догадывалась, что мне немного больно, что я предпочел бы,
чтобы у нее не было прошлого?
Это было глупо. Но разве все остальное не было глупо? И разве не
этого я искал?
Барышник спал. Толстуха Жюли перепила и прижимала обе руки к груди,
глядя на дверь с таким видом, словно ее вот-вот стошнит.
По соломе были раскиданы бутылки, остатки пищи; пятнадцатилетний
паренек где-то стащил два солдатских одеяла.
У каждого было свое привычное место, свой уголок, про который он
точно знал, что сможет его снова занять, когда после остановки
вернется в вагон.
Мне показалось, что нас стало меньше, чем при отъезде, что четырех-
пяти человек не хватает, но поскольку я не считал их, то и не был
уверен; я видел только, как монахини забрали от нас к себе в вагон
девочку, словно мы были какими-то исчадиями ада.
Вечером в Туре нам роздали суп в больших мисках, куски отварного
мяса и хлеб. Начинало темнеть. Мне не терпелось испытать ту же
близость, что минувшей ночью. К тому шло, потому что Анна с нежностью
поглядывала на меня.
Последние новости гласили, что нас везут в Нант, а там уж
окончательно решат, как с нами быть дальше.
Кто-то бросил, заворачиваясь в одеяло:
- Спокойной ночи, друзья!
Еще виднелись огоньки нескольких сигарет; я ждал, не шевелясь,
глядя на сигнальные огни, которые подчас с трудом можно было отличить
от звезд.
Жеф по-прежнему спал. Рядом с Жюли послышалась тем не менее какая-
то возня; вдруг в тишине прозвучал ее голос:
- Нет, ребятки! Сегодня я буду дрыхнуть. Так и знайте все.
Анна засмеялась мне на ухо; мы выждали еще полчаса.

5

Ночью один из приютских стариков умер, который- не знаю: когда
утром в Монте тело выносили из вагона, лицо его было покрыто
салфеткой. На перроне находился бельгийский консул, священник прошел
вместе с ним к дежурному по станции, чтобы все оформить.
Прием здесь был организован лучше - не только судя по числу дам с
повязками, но и потому, что люди действительно занимались размещением
беженцев.
Я надеялся наконец увидеть море - впервые в жизни. Однако вскоре я
понял, что оно далеко, а мы находимся в устье реки, но тем не менее
видел мачты и трубы кораблей, слышал рев сирен; неподалеку от нас из
поезда высыпали матросы, которые построились на перроне и удалились
походным шагом.
Стояла такая же невообразимо солнечная погода, как и в предыдущие
дни; прежде чем поезд тронулся, мы успели привести себя в порядок и
позавтракать.
Несколько секунд я поволновался: дежурный по станции заспорил с
каким-то представителем власти, указывая на наши три невзрачных
вагона, словно обсуждая, отцеплять их или нет.
Мало-помалу мне стало казаться, что, находясь - не по своей воле -
в бельгийском составе, мы представляем собой проблему для начальства,
однако в конце концов нас отправили.
Но больше всего нас удивила толстуха Жюли. За несколько секунд до
свистка она появилась на перроне
сияющая, свежая, в хлопчатобумажном платье в цветочек, на котором
не было ни морщинки.
- Что, по-вашему, ребята, делал Жюли, пока вы тут валялись на
соломе? Приняла ванну, настоящую горячую ванну, в гостинице напротив,
а по дороге еще ухитрилась купить платье!
Поезд шел к Вандее, и через полчаса я издали увидел море. В
волнении я взял Анну за руку. Я видел море в кино и на цветных
снимках, но мне и в голову не приходило, что оно такое светлое,
огромное, нематериальное.
Вода, отражая лучи, была такого же цвета, как небо, солнце
находилось одновременно внизу и наверху, все грани стерлись, и мне на
ум пришло слово "бесконечность".
Анна поняла, что все это для меня внове, и улыбнулась. На душе у
нас обоих было легко. Да и весь вагон находился в веселом настроении.
Теперь мы примерно знали, что нас ждет: консул добежал до первых
вагонов и успокоил своих соотечественников, а мужчина с трубкой,
который был всегда начеку, сообщил нам новости:
- Бельгийцев, похоже, повезут в Ла-Рошель. Говорят, у них там
сортировочный пункт. Для них уже оборудован целый лагерь с палатками,
кроватями и всем необходимым.
- А мы? Чем мы хуже бельгийцев?
- Для нас тоже что-нибудь придумают.
Поезд шел медленно, и я читал названия местностей, напоминавшие мне
прочитанные книги: Порник, Сен-Жан-де-Мон, Круа-де-Ви.
Мы увидели остров И , который в ярком свете солнца можно было
принять за лежащее на воде облако.
На несколько часов наш состав превратился как бы в экскурсионный
поезд для школьников, который сворачивает на второстепенные ветки и
останавливается в открытом поле, а потом снова возвращается назад.
Мы не боялись больше выходить из вагона, выпрыгивать на ходу, зная,
что машинист нас подождет.
Я понял, почему мы так много маневрировали и так долго добирались
сюда из Арденн.
Регулярные поезда с обычными, заплатившими за билет, пассажирами
еще ходили, а на крупных линиях, кроме того, уже появилось множество
эшелонов с войсками и снаряжением, которым давалась зеленая улица.
Почти на всех станциях рядом с железнодорожниками замелькали
офицеры, отдававшие им распоряжения.
А наш поезд не принадлежал ни к одной из этих категорий, и его
время от времени переводили на запасный путь, чтобы дать пройти другим
составам.
Я присутствовал при одном телефонном разговоре, который состоялся
на прелестном вокзальчике, утопавшем в красной герани; на пороге
кабинета начальника станции лежала собака. Сам начальник, страдавший
от жары, сдвинул фуражку на затылок и поигрывал лежащим на столе
флажком.
- Это ты, Дамбуа?
Позже другой начальник станции объяснил мне, что они говорили не по
обыкновенному телефону. Если не ошибаюсь, это называется селекторной
связью, по такому телефону можно разговаривать только с соседними
станциями. По нему же сообщают о прибытии поездов.
- Как там у тебя?
За домом виднелась загородка для кур, такая же, как у меня, и
аккуратная грядка с овощами. На втором этаже женщина занималась
уборкой и время от времени вытряхивала тряпку в окно.
- У меня здесь двести тридцать седьмой. Больше держать его не могу,
жду сто шестьдесят первый. У тебя запасный путь свободен?.. А
Гортензия уже открыла бистро?.. Предупреди, что у нее скоро будет
масса посетителей... Ладно... Благодарю... Отправляю.
В результате мы провели три часа на крошечном вокзале, рядом с
которым помещалась гостиница, выкрашенная в красный цвет. Пассажиры
брали столики штурмом. Пили. Подкреплялись. Мы с Анной сидели снаружи,
под сосной, и временами, не находя темы для разговора, испытывали
неловкость.
Если бы мне пришлось описывать местность, где мы находились, я смог
бы сказать лишь о пятнах солнца и тени, розовом цвете дня, зелени
виноградников и смородинников, о своем оцепенении, о чисто животном
блаженстве, и я спрашиваю себя, не был ли я в тот день очень близок к
полному счастью.
Запахи вокруг напоминали детство, воздух чуть дрожал, слышались
неуловимые звуки жизни. Кажется, я об этом уже говорил, но ведь я не
пишу серьезное сочинение, а просто нацарапаю несколько строчек здесь,
страницу-другую - там, наспех, украдкой, поэтому повторы неизбежны.
Приступая к этому рассказу, я очень хотел предварить его
предисловием - не столько по необходимости, сколько из
сентиментальности. Дело в том, что в библиотеке санатория были
преимущественно книги прошлого века, а писатели в те времена имели
обыкновение делать предуведомление, предисловие или обращение "к
читателю".
Бумага в этих книгах, пожелтевшая, тронутая коричневыми пятнами,
была более толстой и глянцевитой, чем в теперешних, а сами книги
источали приятный запах, который для меня навсегда связан с
персонажами романов. Черные ледериновые переплеты блестели, словно
локти старого пиджака; такие же переплеты я обнаружил потом в
публичной библиотеке Фюме.
От предисловия я отказался из опасения показаться слишком важным.
Вполне возможно, я повторяюсь, путаюсь и даже противоречу сам себе -
это так, но ведь пишу я главным образом для того, чтобы раскрыть некую
правду.
Что же касается событий, которые не касаются лично меня, но
свидетелем которых я был, я стараюсь как можно отчетливей воскресить
их в памяти. Чтобы уточнить кое-какие даты, нужно было бы порыться в
газетных подшивках, но я не знаю, где их взять.
Но в одной дате - пятница 10 мая, она должна быть теперь в
учебниках истории, - я уверен. Уверен я в общих чертах и в маршруте
нашего следования, хотя кое-кто из моих попутчиков называл станции,
которых мы не видели.
В то утро путь еще был свободен, жизнь на нем должна была
проснуться примерно через час. Все происходило ужасно быстро и ужасно
медленно. Разговоры еще шли о боях в Голландии, о том, что танки стоят
под Седаном.
В конце концов, память, возможно, меня подводит. Как я уже говорил,
рассказывая о последнем утре в Фюме, иные часы я могу восстановить
минуту за минутой, в других же случаях помню лишь общую атмосферу.
В поезде из-за усталости на нас находило своего рода отупение,
голова становилась пуста; это можно объяснить той жизнью, которую мы
вели.
Мы ни за что больше не отвечали, нам не нужно было проявлять
инициативу. От нас ничего не зависело, даже наша судьба.
Мне, например, не давала покоя одна подробность, поскольку человек
я дотошный и имею обыкновение пережевывать одну и ту же мысль, пока не
доберусь до сути дела. Рассказывая про обстрел нашего поезда, я
упомянул о кочегаре, стоявшем у паровоза и размахивавшем руками, о
мертвом машинисте, но ни слова не сказал о начальнике поезда. Ведь был
же там кто-то, кто принимал решения.
Я его не видел. Был он? Или нет? Повторяю, не обязательно все
всегда происходит по законам логики.
Что же касается Вандеи, то я знаю, что моя кожа, глаза, все тело
никогда еще не впитывали солнце так жадно, как в тот день; я
наслаждался всеми оттенками света, всеми отливами зелени лугов, полей
и деревьев.
Корова в тени дуба, белая с коричневым, с вечно жующей влажной
мордой, перестала быть обычным животным, знакомой картиной, и
превратилась...
Превратилась во что? Не могу подобрать слов. Мне не хватает умения.
При взгляде на корову у меня никогда раньше не навертывались слезы на
глаза. А в тот день, сидя на террасе гостиницы, выкрашенной в розовый
цвет, я долго и восхищенно разглядывал муху, кружившую над каплей
лимонада.
Анна заметила это. Увидев, что она улыбнулась, я спросил - чему.
- Я только что видела тебя таким, каким ты, наверно, был в пять
лет.
Мне было даже приятно снова узнавать запахи человеческого тела, в
особенности пота. Наконец-то я открыл край, где земля на одном уровне
с морем и где видно пять деревенских колоколен сразу.
Люди занимались своими делами и, когда наш поезд остановился,
глядели на нас издали, не обнаруживая желания подойти к нам,
рассмотреть и расспросить.
Я обратил внимание, что тут гораздо больше гусей и уток, чем у.
нас, а дома такие низкие, что до крыши можно дотянуться рукой;
казалось, люди боятся, что их сдует ветер.
Я видел Люсон, который напомнил мне о кардинале Ришелье <Первый
министр Франции при Людовике XIII, знаменитый государственный деятель,
кардинал Ришелье начал свою карьеру как епископ Люсонский.>, потом
Фонтене-ле-Конт. Мы должны были приехать в Ла-Рошель вечером, но
начальник станции в Фонтене пришел и объяснил, что в темноте нам
трудно будет выгружаться и устраиваться в лагере.
Не нужно забывать, что из-за налетов авиации стекла газовых и
других уличных фонарей были окрашены в синий цвет, а жители
обязывались занавешивать окна черными шторами, так что вечером в
городах прохожие запасались электрическими фонариками, а машины ехали
на малой скорости, с притушенными фарами.
- Вам найдут тихий уголок, чтобы вы могли поспать. Похоже, принесут
поесть.
Так оно и случилось. Сначала мы приблизились к морю, потом снова от
него отдалились; наш поезд, который не придерживался расписания и,
казалось, искал пристанища, остановился в конце концов среди луга, у
какой-то маленькой платформы.
Было шесть вечера. Предзакатной свежести еще не чувствовалось.
Почти все, кроме стариков, за которыми наблюдали священник и
монашенки, высыпали наружу, чтобы размять ноги; я видел, как пожилые
женщины с суровыми лицами наклоняются и срывают маргаритки и лютики.
Кто-то заявил, что старики в одежде из толстого серого драпа -
дефективные. Возможно. В Ла-Рошели их встретили санитары и монахини и
усадили в два автобуса.
У меня мелькнула одна мысль, и я подошел к Деде, пятнадцатилетнему
парню, с намерением купить у него одеяло. Это оказалось труднее, чем я
предполагал. Он торговался упорно, словно крестьянин на ярмарке, но я
своего добился.
Анна наблюдала за нами с улыбкой; мне казалось, что ей нипочем не
догадаться о предмете торга.
Я забавлялся. Я чувствовал себя молодым. Или, скорее, вообще не
чувствовал возраста.
- О чем вы так горячо спорили?
- У меня появилась одна мысль.
- Догадываюсь.
- Ни за что не догадаешься.
- А вот и догадаюсь!
Можно было подумать, что я взрослый, а она - маленькая девочка.
- Скажи, что ты думаешь, и я увижу, догадалась или нет.
- Ты не собираешься спать в поезде.
Так оно и было; я удивился, что она об этом подумала. Мне казалось,
что мысль эта - слегка бредовая, и поэтому никто, кроме меня, до нее
не додумается. Мне никогда раньше не приходилось спать на открытом
воздухе: в детстве не позволяла мать, да в городе это было и сложно, а
позже-из-за болезни.
Как только начальник станции сказал, что нам найдут уголок за
городом, эта мысль сразу пришла мне в голову, а теперь я отвоевал
одеяло, которое защитит нас от росы и скроет от посторонних глаз.
На желтой машине приехали жизнерадостная медсестра и четверо
скаутов лет шестнадцати-семнадцати. Они привезли бутерброды, два бачка
горячего кофе и шоколад в плитках. Были у них и одеяла,
предназначенные для стариков и детей.
Хлопали двери. День медленно угасал. Больше часа стоял
беспорядочный шум, в котором особенно выделялись возгласы по-
фламандски.
Только теперь я узнал, что в бельгийских вагонах есть грудные дети.
Благодаря селекторной связи санитарке это было уже известно. Она взяла
с собой рожки и большую пачку пеленок.
Наш вагон это не интересовало. Не потому, что речь шла о бельгийцах
- просто дети не принадлежали к нашей группе. Более того, даже
французы, ехавшие в двух других товарных вагонах и севшие вместе с
нами в Фюме, были для нас чужими.