Сименон Жорж. Поезд

Только это были списки бельгийских беженцев. Очень много народу
оказалось в Сенте, Бордо, Коньяке, Ангулеме. Некоторые добрались даже
до Тулузы, но большая часть осела в деревушках, названий которых я
никогда не слышал.
На всякий случай я просматривал списки. Ежедневно заходил также к
заместителю начальника станции, который пообещал мне узнать про судьбу
нашего поезда. Он воспринял это как дело чести и ужасно раздражался,
что не может найти никаких его следов.
- Поезд не может вот так взять и исчезнуть даже во время войны, -
ворчал он. - Я все-таки разузнаю, куда он делся.
С помощью селекторной связи между станциями он включил в поиски
своих коллег, и вскоре пошли разговоры о поезде-призраке.
Мы с Анной заглядывали и в мэрию. У дверей каждого кабинета стояли
толпы; в ту пору всем нужны были кому справка, кому разрешение, кому
официальное* удостоверение с печатью. ,
Здесь тоже висели списки - французские, но жены в них не было.
- Если вы кого-то ищете, лучше всего обратиться в префектуру.
Мы отправились туда. Двор префектуры светлый, залитые солнцем
коридоры и кабинеты, чиновники сидели в рубашках с засученными
рукавами, было очень много девушек в светлых летних платьях. Анну я
оставил на улице; невозможно было выдавать ее за жену в тот момент,
когда наводишь о жене справки.
Через окно я увидел, как она, задрав голову, стояла на тротуаре,
потом принялась ходить взад-вперед, серьезная, задумчивая. Я тут же
упрекнул себя, зачем оставил ее одну, пусть даже ненадолго, и
поторопился вернуться к ней.
В префектуре выдавали талоны на бензин. Сотни наехавших отовсюду
машин заполнили Оружейную площадь, набережные, улицы. Их владельцы
стояли в префектуре в бесконечной очереди, чтобы получить эти чертовы
талоны, которые дадут им возможность продолжить исход.
Вчера в веренице автомобилей, направлявшихся в Рошфор, я заметил
похоронный катафалк из Шарле-руа, в котором ехало целое семейство, а
вещи, наверно, лежали там, куда ставят гроб.
- Вы что-то ищете?
- Я хотел бы навести справки о своей жене...
Похоже, что таких, как я, тысячи, если не десятки тысяч. С места
снялась не только Бельгия и Северная Франция, после отъезда
правительства паника охватила и Париж; рассказывали, что дороги забиты
не только машинами, но и толпами людей, которые пешком бредут на юг.
В деревнях, расположенных рядом с шоссе, булочные берутся
приступом, в больницах нет ни одного свободного места.
- Заполните этот бланк. Оставьте свою фамилию и адрес.
Из осторожности я не стал писать в качестве адреса наш Центр по
приему беженцев, а попросил прислать ответ "до востребования". К этому
времени единственными французами в лагере были старик Жюль да я.
Еще в тот жаркий солнечный день я встречал самый скверный поезд, а
в это время по улице девочки-школьницы парами шли на какой-то
праздник.
Скверными мы, по примеру г-жи Бош, называли поезда, которые
особенно сильно пострадали в пути, где были погибшие или женщины,
родившие без врачебной помощи.
Однажды, например, пришел состав с сумасшедшими, с десятью вагонами
сумасшедших, эвакуированных из какой-то психиатрической лечебницы.
Несмотря на все предосторожности, двое сбежали, и поймали их только у
Часовой башни.
А этот поезд, о котором я говорю, прибыл то ли из Дуэ, то ли из
Дана - я вечно путаю эти города. В этом поезде раненных в пути
оказалось не так уж много, но в глазах всех его пассажиров - мужчин,
женщин, детей- застыл ужас.
Одну женщину била дрожь; всю ночь напролет она дергалась,
сбрасывала одеяло и стучала зубами.
Другие безостановочно лепетали и монотонно повторяли бесконечный
рассказ о том, что с ними произошло.
В этом то ли Дуэ, то ли Лане посадка шла метрах в двухстах от
вокзала, откуда все время прибывал народ. Кто-то кого-то ждал,
родители, оставив детей, бежали в буфет купить чего-нибудь съестного.
И вдруг без объявления воздушной тревоги в небе появились самолеты.
- Верите ли, бомбы так и сыпались... Наискось... Я видел, как они
падали на вокзал, на дома, и вдруг все вздрогнуло и полетело в воздух
- крыши, камни, люди, вагоны, стоявшие недалеко от нас. Я видел, как
мимо пролетела человеческая нога, и, хотя мы были далеко, меня
швырнуло на землю, прямо на сына...
Наконец завыли сирены воздушной тревоги, примчались пожарные
машины, но вокруг были только груды камня и кирпича, искореженное
железо, трупы, обломки мебели, и лишь кое-где высились чудом уцелевшие
домики.
Газеты сообщали о сформировании нового кабинета министров, об
отступлении из-под Дюнкерка, о том, что почти все железные дороги
перерезаны, но мы с Анной продолжали жить своей обособленной жизнью,
как будто верили, что так будет всегда.
Анна не хуже меня понимала, что это вздор, но ни разу и словом об
этом не обмолвилась. До меня у нее кто-то был, с кем-то она уже делила
жизнь - не знаю, долго или нет, и я предпочитал не думать о том, что
будет после меня.
И когда из окна префектуры я увидел ее одну на тротуаре, у меня
сжалось сердце, словно мы уже расстались. Меня охватил страх.
Спустившись вниз, я так вцепился в ее руку, словно мы на много дней
были разлучены.
Мне кажется, что все это время ни разу не шел дождь; нет, однажды
была гроза: она запомнилась мне, потому что в углублениях нашего шатра
скопилась вода. Погода стояла небывалая, это было просто какое-то
чудо, и я не могу представить себе Ла-Рошель иначе как залитую жарким
солнцем.
Рыбаки приносили нам рыбу. Скауты каждое утро ходили на рынок и
доставляли полные корзины овощей и фруктов. Они привозили их на ручной
тележке вроде той, что я оставил в Фюме на багажном дворе. Я иногда
ходил с ними и просто Так, для удовольствия, катил тележку, а Анна шла
рядом.
Когда радио объявило о капитуляции Бельгии, в лагере и на вокзале
чуть было не произошли беспорядки. К тому времени французов в лагере
было почти столько же, сколько бельгийцев, и все рабочие места на
заводах были заполнены. Я видел, как фламандцы и валлоны плакали,
словно дети, а кое-кто уже сцепился, и их пришлось разнимать.
Каждый прошедший день уменьшал мой крохотный капитал счастья. Нет,
это не слишком точное слово. Но поскольку другого я не нахожу и
поскольку люди всегда говорят "счастье", придется довольствоваться им.
Рано или поздно, но я получу - в мэрии, в префектуре или на почте
"до востребования" - сведения о жене и дочке. Беременность Жанны
подходила к концу, и я беспокоился, не вызвали ли переезд и волнения
преждевременные роды.
Парижские газеты печатали письма читателей, в которых те сообщали
своим родным сведения о себе, и одно время я думал, не воспользоваться
ли этим способом. Но дело в том, что в Фюме мы не читали парижских
газет. Какую выбрать? Нам надо было бы заранее договориться, но мы до
этого не додумались. Вряд ли Жанна ежедневно будет покупать все
газеты.
Немцы продвигались так стремительно, что пошли упорные толки об
измене и пятой колонне. У нас в одном бараке вроде бы арестовали
мнимого голландца, у которого в вещах оказался портативный
радиопередатчик.
Не знаю, правда ли это. Я спрашивал г-жу Бош, но она ничего не
смогла мне сказать, хотя сообщила, что видела в лагере полицейских в
штатском.
Все это пугало Анну: ее фамилия Купфер звучала очень уж по-немецки.
Мы вспоминали об этом всякий раз, когда смотрели на роскошные герани
на насыпи между лагерем и вокзалом.
Городской садовник высадил их, уже в цвету, почти сразу же после
нашего прибытия. Я сам видел, как рано утром под еще не жарким солнцем
он предавался этому мирному занятию, а на вокзал без конца приходили
поезда с беженцами, и газеты в киосках были полны сообщениями о
катастрофах.
Рассказывают, что часа через два, когда садовник еще продолжал
работать, немецкая радиостанция, ведущая передачи на французском
языке, сообщила что-то вроде:
"Любезнейший господин Въейж украсил в нашу честь окрестности
вашего вокзала цветами. На днях ждите нас".
Г-н Вьейж , которого я ни разу не видел, был мэром Ла-Рошели, и
немецкое радио продолжало передавать ему иронические послания,
доказывавшие, что им известно все, что происходит в городе.
Слово "шпион" стало звучать все чаще и чаще, и люди начали с
подозрением посматривать друг на друга.
- Знаешь, будет лучше, если ты станешь как можно меньше говорить на
людях.
- Я уже подумала об этом.
Но Анна и так была не слишком разговорчива. Я тоже. К тому же у нас
имелось столько запретных тем, что мы и без того не слишком легко
находили, о чем говорить.
У нас не было ни прошлого, ни будущего. Одно только хрупкое
настоящее, которым мы вместе наслаждались и которое вместе
проматывали.
Мы вбирали в себя крохотные радости, отражения ощущений, которые -
мы это знали - сохраним на всю жизнь.
Мне не стыдно признаться: я был счастлив, но это было не обыденное
счастье; это было так, словно, водя по струнам скрипки не той стороной
смычка, вдруг извлечешь нормальный звук. Оно было острым,
пронзительным и доставляло сладостную боль.
Что же до нашей ненасытности в любви, то я почти уверен: мы не
составляли исключения. Хоть в шатре не было такой тесноты, как в
товарном вагоне, тем не менее там спали около сотни людей, мужчин и
женщин. Не проходило ночи, чтобы я не услышал осторожного ритмического
движения, прерывистого дыхания, стонов.
Я был не единственный, кто чувствовал себя выпавшим из будничной
жизни и ее условностей. В любой момент в небе могли появиться самолеты
и сбросить на нас бомбы. Недели через две-три сюда придут немецкие
войска, и никто даже представить себе не мог, что будет тогда.
Во время первой воздушной тревоги нам велели лечь на землю рядом с
доком: до подземного бомбоубежища, устроенного недалеко от товарной
станции, бежать было далеко.
Зенитки открыли огонь. Очереди пронизывали небо над вокзалом. Потом
нам сказали, что произошла ошибка: это был французский аэроплан,
который не подал установленных сигналов.
Зато в Ла-Паллисе над рейдом пикировали немецкие самолеты: ставили
мины вокруг военного корабля "Шанплен". Утром он затонул. Мы услышали
взрывы, но не знали, в чем дело.
Позже километрах в трех-четырех от города загорелись резервуары с
бензином, несколько дней к небу поднимался черный дым.
Я уже говорил, но все равно повторю: дни проходили быстро и вместе
с тем медлительно. Понятие времени изменилось. Немцы вошли в Париж, но
в нашу с Анной жизнь это не внесло никаких перемен. Только атмосфера
на вокзале преобразилась, становясь с каждым днем все тревожней и
суматошней.
Как и в Фюме, я вставал первым и шел на улицу готовить кофе, а
заодно и брился перед зеркальцем, которое крепил на парусине нашего
шатра. В конце концов часть одного из бараков отвели под туалет для
женщин, и Анна шла туда спозаранку, прежде чем набегала толпа.
Мы шли на вокзал, где с нами уже свыклись и приветливо здоровались.
- Много поездов?
- Ждем рабочих с Рено.
Мы уже изучили подземные переходы, пути, скамейки. Не без нежности
поглядывали мы на вагоны для скота, где еще валялась солома.
Интересно, где теперь наш вагон, в котором, наверное, еще сохранился
наш запах.
Ну а чуть позже меня почти всегда требовала г-жа Бош - что-нибудь
сделать: отремонтировать дверь или окно, установить новые шкафчики для
медикаментов или продуктов.
А потом мы шли за едой. Время от времени шиковали. Заходили в
укромный бар, и я, зная вкус Анны, заказывал ей аперитив, а себе за
компанию - лимонад.
Во второй половине дня мы отправлялись в город, и я, прежде чем
зайти на почту, просматривал списки.
Наш ребенок вот-вот должен был родиться, и я часто задумывался, кто
присмотрит за Софи, когда жена окажется в родильном доме.
Странно, но мне так ни разу и не удалось мысленно представить их
лица. Черты были какие-то смазанные, нечеткие.
Впрочем, я не особенно тревожился за судьбу Софи: в лагере у нас
целую неделю прожили двое детей, потерявших в пути мать, и ничуть не
страдали. Они беззаботно играли с другими детьми; и когда мать наконец
приехала за ними, на миг смущенно замерли перед ней, словно
напроказничали.
16 июня - одна из немногих дат, запомнившихся мне. Петен в Орлеане
запросил перемирия, и солдаты, побросав оружие и не слушая офицеров,
стали разбегаться с вокзала.
Через три дня немцы были в Нанте. Мы понимали, что их
механизированные части передвигаются быстро, и ждали их у себя на
следующий день.
Но только в субботу, 22-го, из проезжающих машин нам крикнули:
- Они в Ла-Рош-сюр-Йон!
- Вы их видели?
Водители кивали и мчались к Рошфору.
Следующая ночь была чудовищно жаркая. Анна легла первой, а я стоял,
смотрел, как она устраивает себе в соломе лежбище, и чувствовал, что
на глаза мне наворачиваются слезы.
Я сказал ей:
- Нет! Пошли.
Анна никогда не спрашивала - куда, зачем. Можно подумать, что всю
жизнь она только и следовала за мужчиной, что она рождена для этого.
Мы шли, вслушиваясь в шум моря, в скрип снастей. Может, она решила,
что я ищу приют на каком-нибудь корабле?
Я довел ее до конца порта, туда, где находятся всякие склады, а
потом мы свернули на дорогу, ведущую прямиком на пляж.
Не слышалось ни звука. В городе не было ни огонька, кроме темно-
зеленого сигнального фонаря на конце мола.
Мы легли на песок почти у самой кромки несильного прибоя и долго
лежали молча, не шевелясь, вслушиваясь в стук наших сердец.
- Анна! Я хотел бы, чтобы ты всегда помнила...
- Тс-с!
Слова ей были не нужны. Она их не любила. Думаю, даже боялась.
Я неловко стал входить в нее, и меня постепенно охватывало
нетерпение, чем-то смахивающее на злость. На этот раз она не помогала
мне, лежала неподвижно, уставясь мне в лицо, и глаза ее ничего не
выражали.
На миг мне почудилось, будто она уже ушла, и я подумал, что она
опять одна, словно потерявшаяся собака.
- Анна! - крикнул я ей таким голосом, словно звал на помощь. - Да
пойми же ты!
Она сжала мою голову обеими руками и, сдерживая рыдания,
прошептала:
- Как было хорошо!
Но она имела в виду не этот раз, а все, что было с нами за эти
недолгие дни. Она плакала, и я, лежа на ней, тоже плакал и продолжал
обладать ею. А волны уже лизали наши ноги.
Мне хотелось что-то сделать, все равно что. Я сорвал с нее платье,
сам разделся. И снова сказал ей:
- Пошли!
Небо было достаточно светлое, и тело Анны вырисовывалось в темноте,
но лица я не видел. Может быть, она и вправду испугалась? Решила, что
я хочу ее утопить, а то и утопиться вместе с нею? Все ее тело,
охваченное животным страхом, сжалось.
- Пошли, дурочка!
Я побежал в воду, и она последовала за мной. Анна умела плавать. Я-
нет. Она уплыла далеко в море, а потом вернулась и стала кружить около
меня.
Сейчас я думаю, так ли уж напрасно она испугалась. В ту пору всякое
могло быть. Мы попробовали играть в воде, словно школьники на
каникулах, но у нас почему-то ничего не получилось.
- Замерз?
- Нет.
- Давай побегаем, согреемся.
Мы бегали по песку, и он липнул к ногам.
Затея моя оказалась довольно опасной. При возвращении в лагерь нам
пришлось с четверть часа прятаться от патруля.
Наш шатер показался нам нагретым теплом человеческих тел, но мы
все-таки улеглись у себя в углу, хотя я всю ночь не сомкнул глаз.
Следующий день был воскресеньем. Беженцы, собираясь к мессе,
оделись по-праздничному. В городе нам всюду встречались девушки в
светлых платьях и нарядные дети, шедшие впереди родителей.
Кондитерские были открыты, и я купил еще теплое пирожное - как в Фюме.
Получив еду, мы пошли к доку и съели ее там, сидя на камне и свесив
ноги над водой.
А в пять часов немецкие машины остановились у мэрии, и офицер
потребовал проводить его к г-ну Вьейж .

7

В понедельник утром я чувствовал себя опустошенным и подавленным.
Анна спала неспокойно, вздрагивала - этого за ней я раньше не замечал
- и бормотала что-то на своем языке.
Я встал в тот же час, что и всегда, но, выйдя наружу, чтобы умыться
и побриться, увидел, что я не один: всюду кучками стояли заспанные
беженцы и смотрели, как идут немецкие мотоциклы.
Мне показалось, что я заметил в глазах у людей унылую покорность, и
сам я, должно быть, выглядел так же - это было всеобщее чувство,
длившееся несколько дней, даже несколько недель.
Страница была перевернута. Одна эпоха минула, в этом никто не
сомневался, но что придет за ней, никто не знал.
Речь шла не только о нашей судьбе, но и о судьбе всего мира,
частицей которого мы были.
Мы все заранее составили себе довольно страшное представление о
войне, о вторжении, и вот теперь, когда она настигла нас, мы увидели,
что все идет не так, как мы предполагали. Но это было лишь начало.
Вот пример: пока на стоявшей на земле плитке грелась вода для
бритья и мимо, не обращая на нас внимания, шли немцы, очень молодые,
розовые и свежие, словно на параде, я заметил вдалеке двух французских
солдат с винтовками "на ремень", которые стояли на часах у дверей
вокзала.
С позавчерашнего дня поезда не ходили. Набережные были безлюдны,
как и залы ожидания, буфет, военная комендатура. Двое солдат в
ожидании приказа не знали, что делать, и только около девяти они
приставили винтовки к стене и ушли.
Намыливая кисточкой щеки, я услышал в порту характерный стук
дизелей - рыболовные суда ушли в море. Их было лишь несколько. Враг
занимал город, но тем не менее рыбаки, как обычно, вышли в море
забрасывать сети. Никто их не задержал.
Когда мы с Анной дошли до города, кафе, бары и магазины были
открыты, торговцы прибирались в своих лавках. Мне запомнилась
цветочница, расставлявшая гвоздики в ведре перед витриной. Значит,
находились люди, которые и в такой день покупали цветы?
По тротуарам шли прохожие - чуть тревожные и сбитые с толку, как и
я сам; в толпе попадались люди во французской военной форме.
Один из них посреди Дворцовой улицы спросил у полицейского, что ему
делать, и по жестам того я понял, что он и сам понятия не имеет.
Около мэрии немцев я не видел. Честно говоря, я вообще не помню,
чтобы на улицах, среди жителей, мне попадались пешие немцы. Как и
прежде, я отправился посмотреть списки, потом на почту, где занял
очередь к окошку "до востребования"; Анна задумчиво стояла у окна.
За все утро мы не сказали друг другу и двух слов. Оба мы были
одинаково подавлены, и, когда мне выдали письмо на мое имя, я даже не
удивился, а просто подумал, что это неизбежно должно было случиться
именно этим утром.
Кровь отлила у меня от ног, и они стали ватными; я с трудом сделал
несколько первых шагов.
Я уже знал. Бланк был отпечатан на скверной бумаге, пустые места
кто-то заполнил фиолетовым карандашом.

Имя разыскиваемого: Жанна Мари Клементина Ван Стетен, в замужестве
Ферон.
Профессия: нет.
Место рождения: Фюме (Арденны).
Уехала (дата): ...
Средство транспорта: железная дорога.
В сопровождении: дочери 4 лет.
Место эвакуации: ...

Сердце у меня застучало, и я стал искать глазами Анну. Она
неподвижно стояла у окна, против света, и смотрела на меня.

Место эвакуации: Брессюир, родильный дом.

Я подошел к ней и молча протянул листок. Потом,
плохо понимая, что делаю, направился к окошку междугородного
телефона.
- Можно еще позвонить в Брессюир?
Я ждал, что мне ответят отрицательно. Однако, как мне показалось,
вопреки всякой логике, телефон работал исправно.
- Какой номер вам нужен?
- Родильный дом.
- Номера вы не знаете? Названия улицы тоже?
- Думаю, в городе только один родильный дом.
Со школьных времен я помнил, что Брессюир расположен в каком-то
захолустье, где-то между Ньором и Пуатье, но чуть западнее, в сторону
Вандеи.
- Ждать придется десять минут.
Анна вернула мне листок, и я сунул его в карман. Потом проговорил,
хотя это было лишним - ведь она уже знала:
- Жду, когда соединят.
Она закурила. Я купил ей дешевую сумочку и чемоданчик из
искусственной кожи, чтобы было куда прятать белье и туалетные
принадлежности. На полу почты еще виднелись капли воды, которой его
обрызгали, когда подметали.
Напротив, по ту сторону крошечной площади, двое солидных мужчин
сидели на террасе кафе и пили белое вино, а хозяин в рубашке и голубом
фартуке стоял перед ними с салфеткой в руке.
- Кто заказывал Брессюир? Вторая кабина. На том конце линии чей-то
голос нетерпеливо кричал:
- Алло! Ла-Рошель! Говорите!
- Это Брессюир?
- Ну да. Соединяю.
- Алло! Родильный дом?
- Кто у телефона?
- Марсель Ферон. Я хотел бы узнать, у вас ли еще моя жена.
- Какую вы назвали фамилию?
- Ферон.
Фамилию пришлось сказать по буквам: Фернан, Евгений...
- Она роженица?
- Наверное. Она была беременна, когда...
- Она в платной или общей палате?
- Не знаю. Мы беженцы из Фюме, я потерял ее по пути вместе с
дочкой.
- Не вешайте трубку. Пойду посмотрю.
Через стекло кабины я взглянул на Анну: отвернувшись, она
облокотилась о подоконник, и я удивленно глядел на ее черное платье,
плечи, бедра, которые показались мне незнакомыми.
- Да, она здесь. Позавчера родила.
- Можно с ней поговорить?
- В палатах нет телефона, но я могу ей передать что надо.
- Скажите ей...
Судорожно ища слова, я услышал потрескивание в трубке.
- Алло! Алло! Не разъединяйте, мадемуазель!
- Говорите же! Быстрее!
- Передайте ей, что ее муж в Ла-Рошели, что все хорошо, что он
приедет в Брессюир, как только сможет. Я еще не знаю, найду ли, на чем
доехать, но...
Связь прервалась, и я не уверен, что в Брессюире слышали конец
фразы. Мне и в голову не пришло поинтересоваться, кто родился - дочь
или сын, все ли прошло удачно.
Я подошел к окошечку и расплатился. Потом автоматически произнес
слово, которое так часто говорил в последние недели:
- Пошли.
Это было ни к чему: Анна и так всегда ходила за мною следом.
На улице она спросила:
- Как ты рассчитываешь туда добраться?
- Не знаю.
- По-видимому, поезда еще долго не будут ходить.
Вопросов я себе не задавал. Если было бы нужно, я отправился бы в
Брессюир пешком. Раз я знаю, где Жанна, я должен быть вместе с ней.
Речь шла вовсе не о долге. Это было настолько естественно, что я не
колебался ни секунды.
Видимо, я выглядел очень спокойным, потому что Анна смотрела на
меня с некоторым удивлением. На набережной я зашел в магазин, где
когда-то купил плитку на сухом спирте. Там продавались мешки из
толстой морской парусины; мне такой как раз был нужен вместо чемодана:
тот был слишком тяжел, чтобы таскать его по дорогам.
Среди прохожих все еще не было видно немецких солдат. Одна группа,
расположившаяся вокруг походной кухни на окраине города, на бывших
крепостных валах, ушла чуть свет.
В последний раз я вошел в лагерь, в наш зеленоватый цирковой шатер,
и стал перекладывать содержимое чемодана в мешок. Увидев плитку, я
протянул ее Анне.
- Оставляю ее тебе. Мне она не понадобится, да и места нет.
Она без возражений взяла плитку и положила в свой чемоданчик. Меня
заботило, где и как мы будем прощаться.
Одни женщины еще спали, другие, занимавшиеся детьми, смотрели на
нас с любопытством.
- Я тебе помогу.
Анна забросила мешок мне на плечо, я наклонился за чемоданом. Со
своим чемоданчиком в руке она двинулась вслед за мной. Снаружи между
бараками я неловко начал:
- На всю жизнь я...
У нее на лице появилась улыбка, и я опешил.
- Я с тобой.
- В Брессюир? - встревожился я.
- Хочу побыть с тобой как можно дольше. Не бойся, там я исчезну.
Я успокоился, поняв, что сцена прощания откладывается. Г-жу Бош мы
по дороге не встретили и ушли, как многие другие, не попрощавшись и не
поблагодарив. Ведь из старожилов в лагере остались мы одни - старика
Жюля увезли в больницу с приступом белой горячки.
Мы пошли в сторону площади Плас д'Арм по все более и более неровным
улочкам. Терраса "Кафе де ла Пэ" была полна. Проезжали гражданские
машины; в глубине площади, у парка, пестрели маскировочной окраской
немецкие автофургоны.
Я не рассчитывал найти автобус. Однако он стоял перед автобусным
парком, поскольку никто не приказал прекратить движение. Я спросил,
нет ли автобуса на Брессюир или Ньор. Мне ответили, что нет; дорога на
Ньор забита машинами и беженцами, и даже немцы с трудом пробились
сквозь пробку.
- Есть автобус на Фонтене-ле-Конт.
- Это по дороге в Брессюир?
- В ту сторону.
- Когда он отходит?
- Когда заправится.
Мы влезли в стоявший на открытом солнце автобус; поначалу мы были
одни среди пустых сидений. Потом вошел французский солдат лет сорока,
из деревенских, с курткой на руке; немного позже - еще человек шесть,
которые расселись вокруг нас.
Мы с Анной сидели рядом и, покачиваясь от толчков автобуса,
неотрывно смотрели в окно.
- Есть не хочешь?
- Нет. А ты?
- Я тоже.
Сидевшая перед нами крестьянка с красными заплаканными глазами
жевала вкусно пахнувший кусок пирога.
Мы ехали по дороге, которая вела из деревни в деревню, вначале
недалеко от моря - через Нь ль, Мар-сильи, Энандр, Шаррон; немцы
встречались редко: лишь небольшая кучка на площади каждого городка,
перед церковью или мэрией; жители смотрели на них издали.
Мы находились в стороне от маршрутов следования беженцев и основных
сил армии. В какой-то миг мне показалось, что я узнаю луг и
полустанок, где мы спали в последнюю ночь переезда. Правда, я не
уверен: с шоссейной дороги пейзаж выглядит не так, как с
железнодорожных путей.
Мы проехали мимо большого молочного завода, где на солнце сверкали
дюжины ящиков с молоком, затем переехали мост через канал неподалеку
от гостиницы с беседками по бокам. На столах виднелись скатерти в
голубую клетку и цветы, на краю дороги стоял повар, держа в руке
несколько экземпляров меню.
В Фонтене-ле-Конт немцев было больше, машин, считая и грузовики, -
тоже, но только на главной улице, которая вела к вокзалу. На
автобусной станции, помещавшейся на площади, нам ответили, что
автобуса на Брессюир нет.
Мысль взять такси мне не пришла в голову: во-первых, потому, что
раньше нанимать такси мне не приходилось; во-вторых, я просто не
надеялся, что это еще возможно.
Чтобы перекусить, мы зашли в кафе на площади.
- Вы беженцы?
- Да. Из Арденн.