Сивер Кирстен А.. Сага о Гудрид

   Сигрид довольно улыбнулась.
   – Молодому Эрику нравится приглашать гостей, да и мы тоже так считаем, Карлсефни был у нас четыре зимы назад, и с тех пор много воды утекло! Я слышала, что твоим приданым были два хутора и стоимость корабля, а потом ты родила ему сына.
   И она бросила понимающий взгляд на Снорри, сидящего на руках у Гудрид, готовясь сосать материнское молоко.
   – Он похож на своего отца. Пора бы уже отучать его от груди, иначе он просто съест тебя. В наших краях так долго кормят грудью только бедняки. Мы позаботимся о молоке для Снорри.
   Гудрид густо покраснела.
   – Он уже почти отучился от этого, но мы так долго плыли сюда, что я подумала о его здоровье…
   Сигрид позвала одну из служанок:
   – Ауд, приведи сюда малышей. Они, наверное, внизу у берега, побежали посмотреть на корабль!
   Едва Снорри успел пососать молока и ему сменили одежку, как в комнату вбежала шумная детвора. Самой младшей девчушке было четыре годика, ее звали Альвхильд. Вела она себя надменно, и было сразу же видно, чья это дочь. Девочка взяла Снорри за руку и повела его к двери, а остальные дети послушно пошли за ними вслед.
   Гудрид вновь увидела своего сына только тогда, когда одна из старших дочерей Сигрид привела его к постели, которую приготовили для Карлсефни и Гудрид. Однако сам Снорри должен был ночевать вместе с тремя сыновьями хозяев. Карлсефни переоделся в праздничные одежды по случаю пира для гостей, а Гудрид как раз собиралась накинуть на плечи материнскую шелковую шаль. И тут она заметила, что под ногами Снорри натекает небольшая лужица.
   Снорри, оказывается, хотел посмотреть, водятся ли в Скиннер-флу крабы, как пояснила его новая подружка. Гудрид показала ей, где та может найти сухие штанишки для ребенка, и внезапно ощутила себя совершенно ненужной. А потом они вместе с Карлсефни спустились вниз.
   Молодой Эрик сын Торкеля произнес приветственную речь перед гостями, добавив при этом, что рад увидеть их в своем доме, прежде чем он уедет служить своему шурину, королю Олаву сыну Харальда, который собрался провести зиму в Борге, недалеко отсюда. А Карлсефни следует посетить короля чем раньше, тем лучше, да к тому же еще и посмотреть на хорошо укрепленное торговое место, которое король как раз начал строить возле водопада, как сказал Эрик.
   Все выпили за здоровье короля Олава, потом – за Белого Христа; следующий тост был за победу в сражениях, а потом они уже просто пили. Гудрид охотно бы взглянула на размеры бочек в кладовой Сигрид дочери Торда, ибо казалось, что пиву не будет конца.
   На следующий день Сигрид показала Гудрид свой двор: они обошли прачечную, молочную кладовую, поварню, чулан, были на чердаке, где хранился лен, в овине. Она порадовалась, что Гудрид привыкла соблюдать День Господень и поститься, а потому все собирались отправиться в церковь, за исключением рабов и кое-кого из прислуги.
   Оставшись наконец одна, Гудрид сбежала вниз, на берег, где стояли склады. Карлсефни раскладывал там свои товары и снаряжение, собираясь вытянуть корабль на сушу для зимовки. Гудрид отвела мужа в сторону и прерывисто зашептала:
   – Торфинн, мне нужно седло моей матери. Оно лежит где-то там! А ты найди себе то седло, которое ты купил на рынке в Осло! Послезавтра мы все вместе должны поехать в церковь!
   – Да, я уже знаю… Иного и нельзя было ожидать от людей, столь близких к королю. Я как раз выложил упряжь и седла. Не беспокойся, Гудрид: местный священник и блоху-то не сумеет прихлопнуть. Эрик говорит, что монахи, воспитавшие старого Эгберта в Англии, забыли показать ему, где у меча рукоятка, а где – острие.
 
   Эгберт-священник, может быть, и не обучен держать оружие, думала Гудрид, когда два дня спустя они возвращались домой после короткой церковной службы, но когда он выпрямился, оказалось, что рост его достигает четырех локтей, а голос у него глубокий и сильный, совсем не похожий на тот фальцет, которым он приветствовал прихожан. Скорее всего, ему прибавляют силы священные предметы, с которыми он имеет дело во время богослужения.
   Гудрид выпрямилась в седле и взглянула на Карлсефни, который ехал впереди нее, держа в своем седле Снорри. Неожиданно перед ее мысленным взором предстало горделивое лицо Тьодхильд. Ее свекрови здесь понравилось бы: ехать в окружении разнаряженных людей, по хорошо утоптанной дороге, в ожидании обильной трапезы, под последний удар колокола, звук которого долго еще стоит в морозном воздухе, плывя над вересковыми зарослями. И Тьодхильд, наверное, поняла бы гораздо лучше Гудрид, о чем говорил в церкви Эгберг-священник, упоминая «грехи» и «спасение». Сама служба была для Гудрид столь же красивой, сколь и непонятной.
 
   После осеннего равноденствия, когда Карлсефни с Гуннульвом вытащили наконец свои корабли на берег, на двор в Лунде прискакал один из дозорных Гуннульва и сообщил новость:
   – Только что я видел Бьёрна Толстого и с ним – десять человек короля Олава. Все они направляются сюда! Надо найти Эрика.
   У Сигрид дочери Торда на лбу залегла глубокая морщина, пока она вместе с Гудрид лихорадочно готовилась к приему гостей. Гудрид обратила внимание на то, что гости эти не особенно-то желанны в доме. И может быть, посланник конунга Олава едет к ним не ради того, чтобы отдать дань вежливости. Она спросила:
   – Сигрид, ты, кажется, недовольна, что к Эрику пожалуют люди короля. Ведь это большая честь для вас.
   Сигрид усмехнулась и, быстро поглядев через плечо, ответила:
   – Разумеется, это честь, и Эрик ни о чем не догадывается. Но мы-то видели, как умер его отец за одного такого же короля, и потому считаем, что прежде ему надо успеть жениться и родить сына, а потом уже отдавать свою жизнь за другого короля. Мы с Гуннульвом в состоянии воспитать только одного наследника Лунде. Я терпеть не могу распрей из-за наследства. Как мне кажется, король хочет взять Лунде себе, в случае если Эрик умрет бездетным, а у меня от этого голова кругом идет.
 
   Посланник короля, Бьёрн Толстый, подошел к дому пешком, как раз в тот момент, когда Гудрид выходила из молочной кладовой с миской простокваши. Она увидала, как к ней приближается тучный, но энергичный человек; он шел вразвалку, выставив голову вперед, тяжело передвигая толстыми ногами. И ей показалось, что с самой своей юности в Исландии она никогда не видела более тучного и дородного человека. Похоже, правду говорят, что новый король не скупится на угощение для своих друзей! Повидав норвежские торжища и усадьбы богатых людей, Гудрид отметила про себя, что лошади, одежда и снаряжение Бьёрна Толстого и его свиты отличаются роскошью и изысканностью.
 
   Люди короля Олава остались в доме только на одну ночь, а затем вместе с Эриком сыном Торкеля и его людьми двинулись в Борг. Так-то лучше, думала Гудрид, стоя на солнышке вместе с Карлсефни и Снорри и наблюдая за тем, как пышная свита покидает двор. Кладовые Сигрид не выдержали бы такого количества гостей. Наверное, Карлсефни думал о том же, потому что он тихо проговорил:
   – Надо иметь побольше припасов, чтобы принимать столько гостей… Теперь понятно, почему король Олав так печется о сборе налогов! Хорошо еще, что я припас для него рысий мех: должно быть, только такой подарок и придется по вкусу властителю, который покупает себе все, что захочет, – в Гардарики^[11] и до южных морей.
   – Когда ты собираешься навестить короля?
   – Не я, а мы, – уточнил Карлсефни. – Нас пригласили через неделю после следующего полнолуния. В этих краях поздно выпадает снег, так что нам предстоит приятная поездка, хотя дни и становятся все короче.
   – Мы возьмем с собой Снорри?
   – Конечно же, нет! Хорошо, что он уже отвыкает от груди. Он-то окажется лучшим заложником для короля Олава, если тот решит, что я должен выполнить его поручения в Исландии.
   Гудрид выглядела такой напуганной, что Карлсефни улыбнулся и поспешил утешить ее:
   – Все будет хорошо, если мы поведем себя разумно. Люди не купят того, что не продается, и даже король прежде подумает, а потом покажет свою власть.
 
   В течение трех недель после того разговора Гудрид больше не думала о поездке в Борг. Переждав свирепый шторм, Гуннульв и Сигрид показали своим гостям окрестные владения. К тому времени установилась хорошая погода. С гордостью показали хозяева знаменитый могильный курган конунга Трюггви сына Олава, старинные крепости, наскальные изображения и тучные пастбища. Гудрид думала, что они могли бы открыто высказать, что Исландия и Гренландия ни в коей мере не могут сравниться с Норвегией, где с незапамятных времен жили люди, осваивая эти земли и застраивая их. Тем временем Гудрид почувствовала, что она вновь беременна.
 
   Узнав о неудачных родах Гудрид в прошлом, Сигрид запретила ей поднимать тяжести и одолжила свою тихую и смирную кобылку, когда они все вместе отправились праздновать йоль в Элинсгард.
   Усадьбы эта лежала к юго-западу от Лунде, в узкой бухте, окруженной лесами и лугами. Гудрид казалось, что эта тучная земля словно источает жир. Пир устроили знатный. Пиво текло рекой, и много красивых слов было сказано в честь Бога и Белого Христа. Но когда на следующий день Гудрид прогуливалась со Снорри по двору, то мальчик обнаружил старый жертвенник Тора, забрызганный свежей кровью, с запекшимися клочками козлиной шерсти. Жертвенник этот стоял на лесной опушке, прямо за домом.
   Гудрид взволновалась и расстроилась: выходит, здешние жители на глазах у других исповедуют одну веру, а втайне – совсем другую, прибегая к старым богам в случае нужды, словно это отжившая свое, но еще нужная прислуга в доме. Неужели они не боятся, что мстительный Тор может прогневаться на их лицемерие и покарать их дом, невзирая на все жертвы которые они ему приносят? А еще хуже, если разгневается Фрейя, и беременность Гудрид окончится неблагополучно.
   Гудрид ничего не стала говорить о жертвеннике Карлсефни, но вздохнула с облегчением, когда наконец трехдневный пир подошел к концу.
 
   Прежде чем вернуться домой в Лунде, они собрались наведаться на двор, которым владели Гуннульв и Сигрид. Двор этот лежал на берегу Фольден-фьорда, с одной стороны окруженный сосновым бором, а с другой – невысокой грядой светлого гранита. Едва они спешились и привязали лошадей, как Гудрид почувствовала запах соленой воды и водорослей и радостно вдохнула его поглубже.
   Карлсефни разрешил Снорри покататься с горки.
   – Иди погуляй по берегу вместе с Альвхильд! – сказал он сыну, а затем повернулся к Гудрид.
   – Здесь настоящий песчаный берег… Какой чудесный песок в этой бухте! Такого ты больше не найдешь во всем фьорде на много миль вокруг! Гуннульв очень гордится своим двором, и наверное, мы именно здесь и пообедаем.
   Слуги Гуннульва вынесли на берег еду, и даже Гудрид ощутила голод. Она расстелила свой плащ прямо среди золотистых колосьев и села на землю, повернув лицо на запад, к солнцу, как любила делать еще в Виноградной Стране. Вокруг колосилась дикая рожь. В серебристых водах фьорда у берега отражались фигурки Снорри и других детей, которые плескались на мелководье. А за спиной Гудрид выводил свои рулады дрозд.
   Она сидела молча, пропуская сквозь пальцы белый песок и мысленно представляя себе прекрасный берег на пути к Виноградной Стране. Тогда для нее начиналась новая жизнь, как и теперь. И ее будущий малыш увидит теперь свет в Исландии, внезапно подумала она с необъяснимой тоской. Она закрыла глаза и вновь подставила лицо солнечным лучам, прислушиваясь к разговору, который вели Карлсефни и остальные рядом с ней. Но сама она словно бы отсутствовала, вроде тех дальних стран, к которым она привязалась гораздо сильнее, чем думала.
   Она не могла понять, отчего вдруг ощутила себя такой одинокой и печальной посреди внешнего достатка и благополучия. Ведь она больше уже не чувствовала себя ненужным бревном, которое прибивает от берега к берегу, – нет, теперь она была женой прекрасного, умного человека, с которым проживет долгую и счастливую жизнь и от которого она способна рожать детей. Удача по-прежнему сопутствует Гудрид, как и предсказывала однажды прорицательница Торбьёрг.

ФРЕЙЯ ЗАБАВЛЯЕТСЯ

   Вскоре после их возвращения в Лунде наступила настоящая зима. Выйдя из дома и направившись в кладовую, Гудрид увидела, что на большой, развесистой березе во дворе каждая веточка покрыта серебристым инеем. На обратном пути Гудрид поскользнулась на замерзшей луже и вывихнула себе ногу. Сморщившись от боли, она поспешила к дому. Предстояло еще многое успеть, прежде чем они с Карлсефни отправятся в Борг.
   Через два дня ее муж вместе с двенадцатью людьми ускакал со двора, оставив Гудрид одну. А она лежала в постели, ослабев от большой потери крови. Страстно ожидаемый малыш умер при родах. Сигрид считала, что теперь Гудрид вне опасности, так что Карлсефни пришлось прислушаться к советам Гуннульва о том, чтобы не дразнить короля.
   Сама Сигрид была не особенно сведуща во врачебном искусстве, но все же сумела приготовить горькое снадобье, и Гудрид на несколько дней погрузилась в сон, не думая больше ни о потере ребенка, ни о Карлсефни. Сигрид поила ее этим отваром до тех пор, пока не остановилось кровотечение, и не разрешала ей вставать с постели. И потому Гудрид лежала, прислушиваясь к доносящимся со двора звукам и беспокоясь о Снорри.
   Разочарование, которое она сперва испытала, лишившись возможности посетить короля, постепенно было вытеснено тревогой за сына: что будет, если Снорри вдруг умрет и у нее больше не будет детей? Не захочет ли Карлсефни развестись с ней? И если он решит сделать это, что будет с ней? Ее не оставляло чувство, что потеря младенца свидетельствует о немилости Фрейи, потому что они с Карлсефни, приехав в Лунде, ни разу не приносили жертвы старым богам. И Гудрид с радостью пила горький отвар Сигрид, чтобы только забыться и не думать об этих вещах.
   После отъезда Карлсефни мороз ослабел; прошло уже десять дней, и по крыше дома барабанил такой сильный дождь, что Гудрид не услышала, как вернулся Карлсефни со своей свитой. Она лежала в постели, укрывшись одеялом. В горнице стоял полумрак, и она учила Снорри слагать рифмы. Мальчик не так-то часто позволял усадить себя рядом с матерью и приласкать себя. Вдруг они услышали, как заскрипела лестница, и на пороге появился Карлсефни, держа в руках зажженную лампу. Он сбросил с себя мокрый плащ еще внизу, но с башмаков его продолжала течь вода, а волосы и борода курчавились от влажности.
   Он схватил Снорри на руки и подбросил его в воздух. Поставив сына на пол, он склонился над Гудрид, заглянул в ее заблестевшие глаза и поцеловал ее. Гудрид, вдохнув в себя свежий, знакомый запах мужа, жадно встретила его губы.
   – Мне надо переменить обувь, чтобы не простудиться… – И он порылся в своем сундуке, сел на край постели и переобулся в сухое, рассказывая о поездке. Все прошло хорошо, дороги здесь надежные, безопасные… И он, и его свита были достойно приняты конунгом, и сам Олав шлет привет и пожелания скорейшего выздоровления Гудрид дочери Торбьёрна.
   Карлсефни завязал наконец ремешки, попросил Снорри отнести мокрые чулки вниз, к очагу, а сам вновь склонился над Гудрид. В свете мерцающей лампы она заметила, какие у него уставшие глаза, и на лице пролегли глубокие морщины. Гудрид впервые увидела, что брови у него начали куститься, как у стареющего мужчины.
   – Гудрид, тебя не должно огорчать, что ты осталась дома. У конунга Олава нет королевы, а потому на дворе у него плохие условия для женщин. Дружина его ни в чем не терпит недостатка, но я совершенно не представляю себе, чем бы ты занялась там, – разве что слушала бы епископа Гримкеля, когда он нашел бы для тебя свободную минутку… Кстати, Эрлинг сын Скьялги дал нам хороший совет: первое, о чем меня спросили, так это о крещении моей семьи! И король, и епископ непременно хотели узнать, как обстоит дело с новой верой в Гренландии. Я рассказал им, что Лейв намерен выстроить в Братталиде новую церковь и хочет привезти с собой из Исландии нового священника. Когда Лейв и Торкель были в Норвегии, они произвели на короля очень хорошее впечатление, и он сказал мне, что охотно поможет им!
   Гудрид улыбнулась, а Карлсефни сухо продолжал:
   – Когда же речь зашла о том, чтобы отпустить людей в Исландию, раз уж там распространяется христианская вера, – я напомнил королю, что ты в родстве с Хьялти сыном Скегги.
   Гудрид растерянно взглянула на Карлсефни и сказала:
   – Разве тебя не беспокоит, как приживается новая вера в Исландии, Торфинн? Ты сам говорил мне, что в твоем роду издавна было много крещеных.
   – Я хочу, чтобы новая вера укоренилась в моей стране. Так оно и будет, даже если люди еще держатся за старую веру. Но при этом я согласен с Лейвом: если норвежский король будет решать за нас, кто у нас будет священниками и епископами, то в скором времени он потребует, чтобы мы платили ему налоги. И теперь, когда я увидел новую крепость Олава и табуны, пасущиеся на его обширных лугах, у меня пропала всякая охота оплачивать его расточительность.
   На мгновение он умолк, а потом сердито бросил:
   – Первое, что я сделаю дома, так это расскажу людям, что Олав сын Харальда норовит прибрать к своим рукам торговлю с Исландией. Этому не бывать. Мы ничего не сможем поделать при таких пошлинах на корабли, и все же я напомнил королю, что если он будет повышать налоги и дальше, то вскоре все торговые шхуны из Исландии и Гренландии, минуя Норвегию, пойдут прямиком к берегам Дублина, Йорвика и Хедебю… Именно потому-то он и жаждет управлять нашими торговыми делами!
   Гнев был столь несвойственен Карлсефни, что Гудрид в испуге посмотрела на него. А он, слегка улыбнувшись, погладил ее руку.
   – В похвалу Олаву могу сказать одно: он прекрасно понимает, какие богатства ждут его на Севере и на Западе. И как говорил Эрлинг, он так же хорошо осведомлен о том, чем я занимался в последнее время: он был единственным норвежцем, помимо Эрлинга, кто расспрашивал меня о Виноградной Стране. Королю нетрудно было догадаться, что шестьдесят человек, вдали от родных берегов, ничего не сумеют поделать с превосходящей их силой противника. Король наверняка сам уже подсчитал, во что обойдется ему отправка кораблей в Исландию или Гренландию…
   На дворе запели козьи рога, созывая людей к ужину. Карлсефни поднялся, расчесал расческой волосы и бороду и добавил:
   – Сигрид сказала мне, что, если ты надумаешь встать с постели, я должен запретить тебе это. А если я притронусь к тебе прежде, чем ты поправишься окончательно, то она спустит меня с лестницы.
   Гудрид не нашлась, что ответить, и когда Карлсефни был уже в дверях, она крикнула ему вдогонку:
   – Понравился ли королю Олаву рысий мех, который ты привез ему в подарок?
   Карлсефни вернулся к постели, позвякивая тяжелым кошелем, висящим у пояса.
   – Я и забыл рассказать тебе об этом… Король отдал эти меха своим слугам, чтобы те подбили рысью один из его плащей. А когда я уезжал, он подарил мне чудесную галльскую уздечку и серебряные бубенчики для моего коня. А этот крест он передал в дар жене Карлсефни и родственнице Хьялти сына Скегги.
   И он протянул Гудрид массивный золотой крест. На нем была высечена распятая человеческая фигура. Гудрид бережно положила крест на одеяло, затем сняла с себя цепочку с амулетом Фрейи и повесила на нее крест.
   – Посмотрим, вместе они должны помочь нам! – довольно сказал Карлсефни и исчез в дверях. А Гудрид осторожно надела на себя цепь, взяла оставленную мужем расческу и причесалась. Внезапно она почувствовала облегчение. Приятная тяжесть двух драгоценных амулетов на шее придавали ей чувство надежности и уверенности. И если Карлсефни прав в том, что христианство победит старых богов, то следует поберечь себя. Но в то же время она не хотела отказываться от помощи Фрейи, когда будет этой ночью лежать в объятиях своего мужа!
 
   Однако Карлсефни сдержал обещание, данное Сигрид. Он не трогал свою жену ни в первый вечер после возвращения домой, ни в последующие дни и недели. Он лишь легко целовал ее в щеку, укладываясь спать гораздо позже ее. Такая сдержанность смущала Гудрид, хотя она и понимала, что ей еще рано думать о новом ребенке, пока она не набралась сил. А может быть, Карлсефни больше не хочет иметь с ней детей…
   Близилось Рождество, и Сигрид уже пекла круглые дрожжевые печенья из чудесной английской пшеницы и ячменя, собранного детьми после уборочной страды. Каждое печенье было украшено сверху фигурками из теста: то это была свинья с поросятами, то курица с цыплятами, а то и просто яичко. Прежде чем поставить печь печенья, Сигрид освятила очаг старым, добрым способом, и Гудрид дотронулась рукой до амулета Фрейи, висящего у нее на шее. И Фрейр, и Фрейя будут благосклонны к дому, в котором почитаются старые обычаи. Здесь не было места лицемерию, как в Элингарде. Но и христианский обычай был соблюден: на рождественский пир хозяева пригласили Эгберта-священника.
   В первое воскресенье после Рождества пошел снег. Несколько дней подряд продолжался снегопад. И когда временами проглядывало солнышко, то все звуки на дворе казались приглушенными, доносящимися словно издалека. Слуги расчищали дорожки между домами, и Сигрид отправила детей смахнуть снег с рождественских снопов, которые были выставлены для духов земли. Она рассказала Гудрид, что Хозяин Холма, под той самой большой березой на дворе, вылизал всю миску с рождественской кашей, которую ему пожертвовали, и это хороший знак.
   Благодаря толстому снежному покрову, лошади смогли дотащить до дома тяжелые бревна, ждавшие своего часа на берегу. Слуги суетились с раннего утра дотемна, а коробейники на лыжах шли от двора к двору со своим товаром, кашляя от холода, предлагая людям все, начиная от изюма и кончая шнурками для ботинок. На снегу виднелись следы разных зверей и птиц, и ежедневно Карлсефни и Гуннульв вставали на лыжи и уходили на охоту.
   Глядя вслед удаляющимся к лесу фигурам, Гудрид испытывала чувство зависти. Ей никогда раньше не приходилось проводить столько времени взаперти. Когда же дети на дворе простудились и заболели, у нее прибавилось столько дел, что она и думать обо всем забыла. Оказалось, что это не простая простуда. На двор напал настоящий мор. Все начиналось как обычно, но к вечеру за столом раздался раздирающий, удушливый кашель, и Гудрид поняла, что это та же болезнь, которая унесла в могилу первенца ее родителей и от которой она сама едва не погибла. Сигрид тоже поняла всю серьезность положения. Удушье погубило двух ее дочерей шесть зим назад, и теперь она выспрашивала у всех, не умер ли кто-нибудь из соседских детей.
   Тяжело заболел Снорри, и его положили внизу, вместе с маленькой Альвхильд и другими больными детьми. Гудрид спала на скамье рядом с их кроватью, постоянно вставала и варила им целебные отвары, помогая Сигрид ухаживать за больными. Однажды, поздно вечером, когда Гудрид сидела, держа в своих объятиях Снорри и в отчаянии думая, как тяжело приходится исхудавшему детскому тельцу, Сигрид сказала ей:
   – Ты искусная целительница, Гудрид. Говорили, что ты знаешь сильные заклинания и тайные руны. И теперь, когда Снорри твой заболел и маленькая Альвхильд перестала узнавать меня, тебе надо прибегнуть к старым средствам. Это останется между нами…
   Гудрид даже не стала выяснять, кто болтает о ней такие вещи. Она спрятала лицо в мокрых волосиках сына и закрыла глаза, а потом ответила:
   – Я не умею колдовать, Сигрид, поверь мне. Я знаю только те заклинания, которым научила меня моя приемная мать, и еще христианские молитвы, которые читал мне отец для спасения души. И в последние дни я так часто повторяю их, что чувствую себя совершенно измученной.
   – Я просто спросила, – медленно произнесла Сигрид.
   Гудрид прилегла на скамью, и перед ее мысленным взором пронеслись события последних лет: рождение Снорри, таинственная женщина скрелингов, опять Снорри, играющий в траве в Виноградной Стране, Снорри, ведущий за руку Альвхильд и внезапно оставшийся один…
   Она открыла глаза. У детской постели стоял Эгберт-священник, а рядом с ним – Сигрид и Гуннульв. Священник поддерживал рукой маленькое тельце Альвхильд и мазал ее лоб священным елеем. Девочка уже не дышала.
 
   Снорри и остальные дети в доме пережили мор, но все еще продолжали кашлять, и Эгберт-священник разрешил им не соблюдать пост в этом году: и дети, и взрослые должны набраться сил.
   К Пасхе Гудрид чувствовала себя уже настолько окрепшей, что смогла отправиться в церковь вместе со всеми. Худое лицо Эгберта-священника сияло радостью, пока он совершал мессу, и прежде чем благословить свою паству, он обратился к ним на норвежском языке:
   – Страсти Христовы обратились в нашу величайшую радость, ибо своими страданиями Он искупил наши грехи и даровал нам спасение. В этот день мы празднуем Воскресение Христово и милость Божию к людям. И когда вы покинете церковь и вернетесь к людям, которые еще не вняли Благой Вести, спросите у них, кому же они предпочитают служить – человеколюбивому Спасителю или старым мстительным богам.
   Как все просто, думала Гудрид. Только почему же люди поклоняются Христу, если он не сумел отомстить за себя? А старые мстительные боги оказались так живучи? И откуда знать человеку, в чьих руках его судьба?