Скаландис Ант. Причастные - Скрытая угроза

   Наконец я пробегаю глазами первый лист досье и узнаю, с кем имею дело. Петрова Светлана Борисовна, 1962 года рождения, русская, коренная москвичкаs И здесь же, раньше всех биографических сведений, словно у рецидивистки, указана кличка - Ланка Рыжикова. Я спотыкаюсь об эту странность и уже в следующую секунду вспоминаю, кто это. Для самоконтроля пролистываю остальные досье.
   Ну конечно, это подробные данные на всех обитателей так называемого Бульвара с большой буквы, где примерно два года назад небезызвестный Тимофей Редькин, вселившийся в бывшую квартиру Малина, прогуливал по вечерам свою собаку, где и состоялось его злосчастное знакомство с Юлей Соловьевой и с сослуживцем Грейва - Мурашенко, что в итоге и привело к необратимым и в общем-то трагическим последствиям. Я вспомнил "лирические отчеты" сотрудников ИКСа, в которых подробно излагалась вся эта история. Тогда я более чем внимательно изучил все нюансы случившегося. Малейшие фактические неувязки и самые дикие мистические совпадения могли сыграть важную роль в разгадке наших вселенских тайн, могли помочь подобраться к сакральному или физическому смыслу точки сингулярности. А к тому же мне упорно мерещилось, что у Редькина удивительно много общего лично со мной. Я даже Вербе об этом постеснялся рассказать, но сам продолжал настойчиво раскапывать все новые подробности из его жизни. Понятнее от этого, признаться, не становилось.
   Вот и сейчас, просмотрев все фотографии, ни от жены его Марины, ни от скрутившей Тимофею мозги миловидной девчонки Юли в восторг я не пришел. Если Редькин все-таки мое "альтер эго", то бишь другое я, то следует признать, что оно очень другое. А вот от Ланки Рыжиковой я неожиданно вздрогнул, и ее сверхнормативную фотографию (ни у кого больше подобных не было) так и оставил в пиджаке - от греха подальше. Полный бред.
   В итоге я повесил парадный костюм в шкаф, переоделся по-домашнему в спортивную форму и сел в кресло покурить. Потом вспомнил, что неделю не курю вообще, а еще месяц назад взял за правило выходить из дома. Но было уже поздно. И еще: я же не позвонил по поводу форума инвесторов! Что если прямо сейчас надо ехать на встречу с Линдеманном и, значит, опять облачаться в костюм? Да нет, вряд ли. Для случайной встречи лучше подойдет вечерне-ночное время.
   Сигарета меня несколько отрезвила, я накрутил номер Кедра. Связи по-прежнему не было. Тогда я позвонил Вербе. Эта трубку взяла сразу, мгновенно определив меня даже не по цифрам на дисплее, а наверно, по звуку. Кажется, все Причастные еще год назад обзавелись такими примочками.
   - Привет, милый! - проворковала Татьяна.
   - Привет. Ты видела материалы, которые прислал мне Кедр?
   - Нет, а что это?
   - Пакет досье на обитателей Покровского бульвара в Москве. А что, это самое главное, чем сегодня следует заниматься?
   - Ой, Мишка, вечно ты с какой-то ерундой пристаешь, - хихикнула она, а потом вдруг добавила серьезно. - А вообще, это может оказаться очень важным.
   - Вот как? - удивился я.
   - Ты все прочти внимательно, не сачкуй. Материал, скажу тебе, подготовлен блестяще. А тебе, между прочим, скоро в Москву возвращаться. Вот и репетируй.
   - Что репетировать? - не понял я.
   - Общение с этими людьми. В Москве оно станет для тебя неизбежным.
   Я насторожился: либо Верба в очередной раз пудрила мне мозги обещанием возврата на родину, либо у них опять возникла необходимость внедрять меня куда-то. И тогдаs
   - Послушай, я, кажется, понял. Среди этих бульварных гулен, так же как тогда в Эмиратах, скрывается наш главный враг, и вы хотите, чтобы я его вычислил.
   - Не совсем так, - проговорила Верба задумчиво, - но что-то вродеs
   - Хорошо, - я принял ее ответ. - А почему сверху лежала отдельная фотография Светланы Петровой?
   - Кто это? - искреннее недоумение.
   - Одна из них. Гуляет на бульваре с дворнягой по кличке Рыжий. И, между прочим, очень похожа на тебя.
   - Разгонов, я все поняла! Ты без меня соскучился.
   Через тысячекилометровую бездну я абсолютно ясно видел ее смеющиеся глаза и широкую улыбку.
   - Ну, есть немного, - пробормотал я.
   - Где уж там немного! Пора мне приезжать. Встретишь?
   - Встречу, - шепнул я, воровато оглядываясь, словно Белка могла стоять рядом.
   - Ну, пока, я еще позвоню.
   Но она не позвонила и не приехала. Точнее, приехала, но уже много позже, когда события вокруг Эльфа закрутились в тугую и страшную спираль. А в жаркий июньский день, начавшийся деловой встречей в Кёпенике и странным звонком Кедра, все, абсолютно все складывалось удивительно нелепо. Московские досье читать не хотелось, над романом работать - тоже, Белка и Рюшик со своими проблемами вызывали неумеренное раздражение, перезванивать Вербе казалось глупостью, и, наконец, порученный мне Линдеманн никак не ловился. Я так и не встретился с Дитмаром, не только ближайшей ночью, но и вообще в тот его приезд.
   1
   Дитмар Линдеманн зажал в зубах длинную черную сигарету, задумчиво покачал ею и сделался похож в этот момент на школьника, грызущего авторучку, перед тем как приступить к ответу на письменный вопрос. Но потом из полутьмы вынырнула девушка, щелкнула зажигалкой, и сходство исчезло, тем более что яркий язычок пламени на какую-то секунду высветил и безжалостно подчеркнул глубокие контрастные борозды на лице Линдеманна.
   "Что ж, весельчак Дит здорово постарел за эти годы, - подумал Бенжамен Харрис, сидящий напротив. - Да и я не молодею, впрочемs".
   - Оставьте нас в покое, - попросил Дитмар, - я буду сам наливать себе виски и зажигать сигареты.
   Девушка растворилась в полумраке. А Дитмар подержал бутылку на весу, рассматривая сквозь нее дрожащий огонек свечи, а потом щедро расплескал янтарную жидкость по большим коньячным фужерам. Бенжамен знал эту особенность Дитмара: настоящее солодовое виски пятнадцатилетней и более солидной выдержки, например, свой любимый "Талискер" или "Гленливет" с его богатейшим букетом и вкусом, Линдеманн всегда пил из французских фужеров "тюльпан", презирая классические шотландские стаканы с толстенным донышком. И Бенжамен вынужден был согласиться: да, так вкуснее.
   Но сейчас вкус как будто и не ощущался вовсе, слишком велико было нервное напряжение.
   Дитмар сам инициировал эту встречу именно теперь, хотя мог назначить и днем позже. Но чудак - он и есть чудак. Харрис выбрал, как ему казалось, идеальное место для деловой беседы - в этом элитном ночном баре они сидели только вдвоем, многочисленная обслуга была готова к любым заказам и прихотям, а случайные и тем более не случайные посетители исключались. Давно уже пора было начинать серьезный разговор, но Линдеманн все отмалчивался. Наконец, он счел возможным пояснить:
   - Я жду сверхважного сообщения с Востока.
   - И сколько еще? - деловито осведомился Харрис.
   - Возможно, через две минуты. А возможно, и через час. Кто б это знал, Бен!
   - Ладно, - тяжко вздохнул Харрис, прикидывая, чем развлечься, и подумал про себя: "Как это русские славно говорят - сделал дело, гуляй смело. Нам же приходится наоборот".
   - А вы знаете, - решил он напомнить Дитмару, - что на этой глубине обычные сотовые телефоны уже не работают.
   - Знаю, - улыбнулся Линдеманн и добавил загадочно. - У меня другая связь. Я жду сообщения с Востока.
   Это прозвучало так, как будто речь шла о Древнем Востоке, где кроме курьеров и почтовых голубей ни о чем другом еще не слыхивали. Ассоциация навела Харриса на мысль.
   - Ну а раз так, не заказать ли нам восточный танец?
   - Нет возражений, - проговорил Линдеманн и, отхлебнув добрый глоток благороднейшего виски-молт (а это был именно "Гленливет"), прикрыл глаза от удовольствия.
   "Удивительный человек!" - подумал Харрис.
   Потом опрокинул свою дозу, как опрокидывают водку в России - все равно он сейчас эту марочную экзотику от маисового самогона не отличит - и дважды щелкнул пальцами поднятой правой руки.
   Полилась тихая индийская музыка, завораживающе эротичная, как бы обволакивающая со всех сторон. И Линдеманн невольно засмотрелся на прекрасных танцовщиц, исполнявших классический танец. Классическим он был во всем, кроме одного: традиционные индийские платья, или - как их там? сари? - делались гамбургскими модельерами, и по ходу движений они легко рассыпались на полоски, ленточки, лоскуты. Все это было совсем не в индийском духе, скорее в традициях европейско-американского стриптиза, зато позы абсолютно обнаженных в финале танца девушек были достойны изображения в камне на стенах знаменитого храма Кхаджурахо - того самого, где древние резчики изобразили едва ли не все позиции "Кама Сутры". Дитмар любил подобные шоу, они его и сегодня возбуждали, но он безумно жалел, что не может пуститься во все тяжкие, как в молодости. Конечно, это было совсем не то заведение, где девчонки садятся на стол, хохочут и облепляют тебя со всех сторон. А Дитмар больше всего любил именно такие, и даже не на знаменитой, закрытой для женщин и детей Хербертштрассе неподалеку от Гамбургского порта, а в Розовом квартале Амстердама - ни для кого не закрытом. У голландцев и с фантазией было посвежее, и с извращенной распущенностью - помасштабнее, побогаче. Чего стоили одни только гигантские, очень натурально выполненные фаллосы, бродящие среди толпы, показательные разноцветно-разнополые группешники под открытым небом, зазывные красные фонари в виде распахнутых навстречу посетителю женских гениталий. Ну а уж что творилось внутри этих заведений - никакому описанию не поддается!
   И Дитмар, чья молодость прошла в Советском Союзе (об этом знали лишь единицы!), обделенный эротикой в самые активные годы, потом, вырвавшись на просторы свободного мира, с неизменным восторгом окунался в упоительный океан сексуальных развлечений и пьянел от запредельного разгула. С годами почти ничего не изменилось для него в этом вопросе, кромеs Ноблес оближ, как говорят французы. Положение обязывает. Чем старше становился Дитмар, тем все чаще боялся признаться кому-либо в этой своей страсти.
   Нет, разумеется, с его-то деньгами он мог купить любую из тех турчанок и филиппинок, что изображали сейчас древних индусок времен Ватсьяяны, автора "Кама Сутры", а мог и всех чохом, он был способен заставить их делать что угодно. Ноs было "но". Линдеманн - это слишком громкое имя в известных кругах, и все, что происходило с ним, очень скоро и со всей неизбежностью становилось известно жене, дочери, референтам и этим проклятым журналистам, а значит, в итоге президенту международного банка, канцлеру, в конце концов. Вне всяких сомнений! Это и есть оборотная сторона больших денег и большой власти. Невозможно спрятаться от мира. А обставлять дешевенькую интрижку, пошлый адюльтер, как спецоперацию по всем правилам шпионской науки - ну, это же просто бред! Какое уж там удовольствие! После такого надо будет сразу ложиться в клинику!..
   Поток этих странных мыслей был прерван появлением девушки, которую Дитмар чуть было не попросил раздеться, видно, крепко одурманили его дивное виски, восточная музыка и эти бесстыжие филиппинки.
   Однако официантка протянула ему небольшой поднос с листком бумаги, и когда Линдеманн понял, что перед ним вовсе не счет, а запечатанный конверт, вся эйфория улетучилась вмиг: слишком ответственный момент. И пока Дитмар разворачивал послание, Бенжамен аж шею вытянул от нетерпения, как мальчишка, подглядывающий в чужую тетрадку.
   И что это их обоих тянуло сегодня на воспоминания детства и юности?
   Дитмар перехватил нетерпеливый взгляд своего компаньона и уж совершенно не к месту вспомнил, что самое сильное возбуждение в своей жизни испытал еще в Москве, лет в тринадцать, когда друг и сосед по двору Николай, на год его старше, показал особое место на покатой крыше, откуда можно было смотреть в не задернутые занавесками окна женского общежития, а там частенько по вечерам девушки занимались любовью друг с другом и не гасили свет. И старший товарищ Колька вот так же смешно тянул шею и тяжело дышал.
   Но сейчас Бенжамен мог бы и не стараться. На розовом листке бумаге было выведено несколько строк изящной арабской вязью. А такие буквы Харрис не то что в полутьме и вверх ногами, а и в своем кабинете под яркой лампой и со словарем вряд ли разобрал бы без посторонней помощи.
   - Они сделали это, - сладострастно выдохнул Дитмар, комментируя сообщение с Востока. - Теперь вы можете смело переводить туда деньги. Детали обсудим позже.
   И тогда Харрис поднялся и, наклонившись через стол, пожал партнеру руку.
   2
   Настоящее имя Дитмара Линдеманна было совсем не немецким. В детстве его звали Димой, бабушка с дедушкой - Митей, в общем, по первому паспорту Дмитрий Олегович Линевич. Даже не еврей, как думали многие, - белорус. Родился в Москве и до двадцати трех лет в ней и прожил в славные годы хрущевской оттепели, плавно перешедшие в застой. Человеку с незаурядными способностями скучно было и грустно в Советском Союзе на рубеже шестидесятых и семидесятых. Тем более что Дима имел способности к бизнесу. Уже в младших классах школы приторговывал жвачкой, французскими комиксами, шариковыми ручками. Отец его был видным профессором медицины и часто ездил за границу. Позднее предметом торговли сделались диски популярных рок-групп, изданные "там", первые настоящие джинсы, американские сигареты. Учился Дима в английской спецшколе номер двадцать, что во Вспольном переулке, а там у каждого второго папа или мама занимали достаточно высокое положение в обществе. Было с кем контачить по обмену опытом и товаром. Но годам к пятнадцати мелочевка, которой занимались одноклассники, сделалась ему окончательно неинтересной, и юный Линевич нашел выход на вполне серьезных фарцовщиков. К десятому, выпускному, классу школы через его руки уже проходил товар на суммы в тысячи рублей (или долларов - по тем временам это было практически одно и то же) - ежемесячно! Это было по-взрослому. Очень по-взрослому. Однако пора было подумать об официальном начале взрослой жизни.
   Он хорошо знал к тому моменту, как можно грамотно закосить от армии, устроившись на работу в какую-нибудь тихую конторку типа "мосгорглавснабсбытпатрон", куда и приходить-то нужно не каждый день, зато считаешься военнообязанным и год за годом прибавляешь себе звания, занимаясь, по сути, все тем же бизнесом. Был у него такой вариант. И, тем не менее, Дима собирался поступать в институт, точнее даже в университет. На юридический. Обогнав время, Линевич сумел увидеть, что это самая престижная и перспективная специальность. Отец, пользуясь своими связями, предлагал сыну атаковать МГИМО, но Дима цинично ответил:
   - Я, конечно, понимаю, па, что мотаясь по загранкам, ты, как все советские люди, постукиваешь на своих сотрудников в родную контору, а может, и являешься ее официальным осведомителем, но неужели тебе хочется видеть своего сына штатным офицером КГБ?
   Папа обалдел от такой наглости, а главное, от такой эрудированности сына, и не стал настаивать на своем. Дима поступил на юрфак. Учился очень серьезно. Советские законы изучил досконально. С римским правом тоже не поленился разобраться, ну и все остальное, что полагалось, знал на зубок. Он был отличником, его любили профессора и доценты, а в свободное от учебы время Дима занимался все той же фарцой, и к середине пятого курса - уже в особо крупных размерах. Это не художественный образ - это строка из уголовного кодекса. Подбивая итоги своей коммерческой деятельности за очередной год, Дима Линевич вдруг обнаружил прибыль, превысившую сто двадцать тысяч тогдашних рублей. А учитывая, что налогов с этих денег никто не платил и платить не собирался, оно и получалось: как раз та самая статья.
   Кого-то вокруг Димы периодически сажали, но его словно сама судьба оберегала от несчастий. А может, это был талант? Особый талант уходить от ответственности за чужой счет. Линевич закончил университет с красным дипломом, распределился в адвокатуру, но поработать толком не успел. Главный его партнер по бизнесу Костик Жилин по кличке Жила неожиданно загремел под фанфары. ОБХСС провел в тот год одну из своих самых масштабных операций, под суд попали десятки цеховиков и подпольных торговцев, но между информацией, поступившей из надежных источников, и полным крахом, то есть арестом, обыском и конфискацией имущества - возник интервал в два-три дня. Жила решил использовать представившийся шанс. Он срочно вызвал к себе Линевича - парень казался ему наиболее перспективным и толковым - и сообщил:
   - Линь, тебе нужно срочно рвать нитку. Главное сейчас - спасти бабки, бабульки спасти - вот главное! Ты должен это сделать. У меня на границе Армении с Турцией есть окно. Оно действует только двое суток, но я сам не смогу им воспользоваться. Не спрашивай, почему.
   Понятно, уркагану Косте Жилину было там не пройти, скорее всего, он и до Армении не сумел бы добраться, ведь он уже во всесоюзный розыск объявлен, а не засвеченного у мусоров мальчишку купленные погранцы пропустят и в чемодан не заглянут, если, как и договаривались, одну пачку их начальнику кинутьs
   И вот еще достаточно юному Линевичу предлагалось в одночасье сломать всю свою жизнь. Но это было так романтично! Что он терял здесь? Родителей, взаимопонимание с которыми утратил окончательно? Девушку с филфака, которую окучивал уже полгода и все безрезультатно? Сорокалетнюю Наташку из коммуналки одногруппника, с которой познакомился по случаю и теперь трахался регулярно? (Это было интересно, вкусно, но как-то уж слишком пошло!) Сестрицу младшую, год назад поступившую-таки именно в МГИМО и сделавшуюся профессиональной шлюхой для своих гэбэшных ухажеров? Ну, что еще? Комсомольские собрания, очереди за водкой, походы в кино и театр, бесконечные пьянки на цековских дачах, переходящие в неловкие группешники?.. Надоело все! А по ту сторону была вожделенная заграница. Свободный мир.
   Ему понадобилось на раздумье семь минут. С половиной. Он засекал по часам и запомнил эту цифру на всю жизнь. Дальше были очень серьезные инструкции и много всяких страхов. По-турецки он не понимал ни слова, но, к счастью, вполне свободно говорил по-английски и довольно сносно по-немецки, которым занимался дополнительно с преподавателем. Немецкий он любил больше английского, слышал музыку этого языка, увлекался поэзией немецких романтиков в оригиналеs Вряд ли это все понадобится в дикой восточной стране, думал он, хотя, как выяснилось, турки тоже больше любили немецкий и вообще оказались не такими уж и дикими.
   Но вышло так, что в Турции ему понадобилось нечто совсем другое. Чтобы спасти хотя бы часть денег - а в чемодане было пять миллионов долларов наличными - понадобился тяжелый страшный "вальтер" чуть ли не образца 43-го года, из которого Димка, ни минуты не сомневаясь, застрелил какого-то наглеца, заявившего свои ничем не обоснованные права на привезенный из заграницы ценный груз. Линевича сразу зауважали. За быстроту реакции, за жестокость, за немецкий язык. А еще - за интеллект. Люди, крутившие подобными деньгами, умели ценить и мозги.
   Но турки все-таки обули его на целый миллион. В той же весьма зауважавшей его компании пошла какая-то тупая торговля, сколько может стоить отправка советского человека в Оман по подложным документам. Понятно, что в любом случае речь шла о тысячах долларов, но турецкие мафиози (это уже потом Дмитрий узнал, что они были курдами) вели разговор о процентах с переправляемой суммы. Доходило дело и до размахивания стволами, но вооружены оказались теперь уже все поголовно, и у Линевича хватило ума не стрелять первым - хорошенького понемножку. Красивые трюки, будучи повторены, иногда работают сами против себя. Здесь и сейчас победа ему не светила - ни психологическая, ни чисто практическая. В общем, сторговались в итоге на сумасшедших деньгах, на пяти процентах, но в момент отгрузки пачек возникла безобразная возня, чуть ли не потасовка, и в результате из чемодана было самым наглым образом вынуто ровно сто пачек по сто бумажек по сто долларов каждая. То есть как раз миллион, и значит, в четыре раза больше оговоренной суммы.
   Обида Линевича оказалась крепкой. На всю жизнь. На всех турков и всю Турцию. А позднее, когда узнал, кто они были на самом деле, еще и на всех курдов и Курдистан, на Аджалана и Джемиля лично. При этом Линдеманн странным образом не различал курдов и турок, все они были для него на одно лицо. Впрочем, если учесть, что живая святыня курдов - товарищ Абдулла Аджалан не знает ни слова по-курдски, а говорит только по-турецки, все становится на свои места, то есть с ног на голову.
   Короче, он так и не простил туркам своей кровной обиды на курдов.
   И точно так же, по логике абсурда - Дима Линевич однажды осознал это с предельной ясностью - он не смог простить новой России своей обиды на коммунистов, лишивших его многих нормальных радостей в детстве и юности. И он не любил свою Родину, ни тогда, когда жил в Союзе, ни теперь, когда покинул страну. Он так и не узнал на личном опыте, что такое ностальгия. Зато очень хорошо понимал уже сегодня неодиссидентов типа Эдуарда Лимонова или Александра Зиновьева. Кровно обиженные властью, отторгнутые ею, разуверившиеся во всем, они утратили способность любить и как затравленные бродячие собаки кусали любую протянутую к ним руку - на всякий случай. Линевич не был ни писателем, ни политиком, и это спасало его от крайней озлобленности, но он очень, очень хорошо понимал, как можно одинаково сильно ненавидеть Ленина, Брежнева и Ельцина. И даже Клинтона с ними заодно.
   Для человека без Родины это нормально.
   - Может быть, я моральный урод, - бравировал он иной раз перед женщинами, - но я никогда не тоскую по той стране, из которой уехал.
   - Так ведь тоскуют не по той стране, из которой уезжают, а по той, в которой родились и выросли.
   - Я родился на Занзибаре, - беззастенчиво врал Дмитрий. - Рос в Китае, Мексике и Турции, но окончательно возмужал в Кувейте. По какой же части света мне тосковать?
   - Вы несчастный человек! - ахали женщины.
   - Или наоборот - счастливый, - возражал Дмитрий. - Я настоящий гражданин Земного шара.
   В подобных разговорах он всякий раз придумывал себе новую родину и новые страны детства, только Турцию вспоминал неизменно - и всегда с ненавистью, сквозь зубы.
   А Россию не называл никогда.
   После тех, давних уже, разборок он был весьма скоро отправлен в Стамбул и приведен в посольство какой-то арабской страны, где оказался в полной безопасности, а все деньги попали к надежному партнеру Жилина Саятулле, тот даже успел созвониться с Костиком за три часа до ареста последнего, и Линевич был уполномочен вести все дела Константина вплоть до выхода старшего товарища из тюрьмы. Дима, расчувствовавшись, обещал вытащить Жилу на свободу задолго до срока, а впаять тому предполагали по максимуму - пятнадцать лет. Но когда разговор закончился, арабский партнер Саятулла улыбнулся иезуитски и сказал Дмитрию Линевичу на хорошем английском языке:
   - Не стоит вызволять из тюрьмы этого человека. Пусть каждый сидит столько, сколько заслужил. Неужели вы, Дмитрий, не сумеете работать вместо него?
   Дима понял, что сумеет.
   И сумел.
   В Стамбуле Линевич провел всего три дня. А уже на четвертый был далеко от Турции - в городе Дубае на берегу Персидского, или, как его называли местные, Арабского, залива. Это был тот еще город - рыбацкий поселок, пара заводов, огромный грязный порт и сплошная стройка посреди пустыни. Но за ним было будущее, так говорили знающие люди. Потому что здесь неподалеку нашли нефть, много нефти. И среди безжизненных песков образовался гигантский оазис - целая новая страна - Объединенные Арабские Эмираты. Уж года два прошло, как они себя провозгласили независимым государством на месте бывшего английского Договорного Омана.
   Дима вдруг вспомнил, как еще в универе, попутно с фарцой увлекался марками и очень ценил роскошные серии неизвестных, загадочных стран, печатавших всю эту красоту. На советских картах новые государства еще не успели тогда обозначить, а звучали названия романтично: Аль-Фуджайра, Умм-аль-Кайвайн, Абу-Дабиs Теперь все это было здесь, рядом, он жил и работал среди арабов, осваивавших свой Клондайк.
   Четыре миллиона, вложенные в правильный банк, за какие-нибудь три года превратились в шестьдесят, и Дмитрий понял, что больше не хочет жить в мусульманском мире. Он безумно устал от их пуританства и сухого закона, от дикой жары летом и от гортанной арабской речи, хотя уже владел этим языком в совершенстве. Двадцатишестилетнему миллионеру, полностью легализовавшему свой капитал (на саму легализацию ушло миллионов десять, не больше), захотелось в Европу. Он вдруг обнаружил, что не видел ничего на свете, что уже четвертый год пашет без отпуска, как папа Карло. Что не успеет он оглянуться, как состарится, утратит все желания, так и не испытав в жизни самых элементарных радостей. Но, может быть, наибольшие деньги и зарабатываются в тех странах, где их тратить не на что? Может, таков закон жизни?