Страница:
На этот раз я мерил роскошные цельнокожаные спортивные туфли английской фирмы «Нью бэланс» классического покроя и с трехслойной ортопедической подошвой. Мой турок объяснил, что ничего более замечательного на сегодня в магазине нет. Можно было поверить ему: цена зашкаливала за триста марок. И я уже согласился оставить кроссовки на ногах, а ботинки сложить в коробку, когда в кармане запел телефон.
— Да, — ответил я, после чего секунд десять звучала странная восточная мелодия, больше понравившаяся продавцу, нежели мне.
— Странный у вас телефон, — сказал он, — музыку играет.
И тут сквозь эту музыку голос Нанды четко произнес по-русски:
— Восемь двадцать семь.
Ну, вот и определились мои планы. Теперь можно было ехать домой, ждать Белку с Рюшиком, готовить им ужин и спокойно спать до утра.
Настроение у меня сделалось отличным, сам не смог бы объяснить, от чего: от коньяка, от разговора с Кедром, от предвкушения встречи с Москвой или от шикарных вновь приобретенных тапок для моей коллекции?
А на платформе ко мне подошел очень опрятный старичок, пахнущий едва ли не одеколоном, и вежливо попросил пятьдесят или хотя бы двадцать пфеннигов — на хлеб.
«Вот черт! — подумал я со смешанным чувством, — у этих немцев даже нищие сохраняют достоинство. Все у них не по-нашему!»
Иногда меня это злило, как Белку, но сейчас почему-то порадовало.
И я дал старику десять марок. Ну, не было у меня мелочи.
Глава третья. Встреча на Эльбе
— Да, — ответил я, после чего секунд десять звучала странная восточная мелодия, больше понравившаяся продавцу, нежели мне.
— Странный у вас телефон, — сказал он, — музыку играет.
И тут сквозь эту музыку голос Нанды четко произнес по-русски:
— Восемь двадцать семь.
Ну, вот и определились мои планы. Теперь можно было ехать домой, ждать Белку с Рюшиком, готовить им ужин и спокойно спать до утра.
Настроение у меня сделалось отличным, сам не смог бы объяснить, от чего: от коньяка, от разговора с Кедром, от предвкушения встречи с Москвой или от шикарных вновь приобретенных тапок для моей коллекции?
А на платформе ко мне подошел очень опрятный старичок, пахнущий едва ли не одеколоном, и вежливо попросил пятьдесят или хотя бы двадцать пфеннигов — на хлеб.
«Вот черт! — подумал я со смешанным чувством, — у этих немцев даже нищие сохраняют достоинство. Все у них не по-нашему!»
Иногда меня это злило, как Белку, но сейчас почему-то порадовало.
И я дал старику десять марок. Ну, не было у меня мелочи.
Глава третья. Встреча на Эльбе
Я решил, что посплю в поезде. Это было вполне реально теоретически. Западноевропейские железные дороги — это вам не электричка Москва — Петушки — спится там вполне нормально. Однако, уже садясь в полупустой вагон, я ощутил гадостное предчувствие: меня сопровождают. Кедр накануне ничего не сказал по поводу вещей, которые необходимо иметь при себе во время поездки в Гамбург. То ли ничего не надо, то ли сам должен соображать. И я ещё ночью решил, что береженого Бог бережет, а значит, полный шпионский комплект будет не лишним: пистолет, нож, передатчик, по две маленьких гранаты четырех типов — ослепляющих, усыпляющих, дымовых и боевых, очки ночного видения, джентльменский набор пилюль, металлоискатель. Еще какая-то чертовщина — уж и не припомню. Отвык за два года от всего, чему обучали. А в тихом спокойном Айхвальде, из которого я, работая над романом, случалось, не вылезал по неделям, отношение к вопросам личной безопасности стало окончательно ироничным. И вот все переменилось.
На вокзале Цоологишер Гартен моя экипировка враз перестала мне казаться дурным маскарадным костюмом, а уж по ходу движения я просто то и дело проверял содержимое карманов и карманчиков, чтобы не дай Бог не перепутать, когда припрет и надо будет действовать. И сделалось мне очень кисло. Я занял, разумеется, пустое купе, но за два часа и двадцать минут мою дверь открывали как бы невзначай пять раз. И хуже всего было то, что дважды её открывал один и тот же человек — высоченный парень туповатого вида, не считавший своим долгом даже извиняться.
А спать хотелось. Мерное, еле заметное покачивание убаюкивало, однообразные пейзажи за окном навевали тоску. Мелкий серенький дождик, зарядивший едва ли не с ночи, усугублял скучный вид расчерченных на аккуратные квадратики сельхозугодий и тошнотворно чистеньких, как две капли воды похожих друг на друга домиков вдоль железнодорожного полотна. В какой-то момент я надумал было сходить в ресторан, но обнаружил внутри себя лишь всепоглощающую лень при полном отсутствии аппетита в столь ранний час и решил не осложнять жизнь загадочным следакам — не хватало еще, чтобы они тут устроили беготню по вагонам со стрельбой и криками.
Накануне Белка приехала поздно, но в отличнейшем расположении духа. И Рюшик был в восторге, хоть и валился с ног. Выпив залпом стакан любимого персикового сока, он отказался от ужина (ну, ещё бы — в половине 12-го!), однако попытался тайком включить компьютер и пройти пару уровней в любимой стрелялке. Мы даже не успели сделать ему замечания, когда он сам начал падать носом в клавиатуру, одумался, быстро умыл лицо и, не до конца раздевшись, уснул в полуразобранной постели.
По всей Саксонии, в отличие от Берлина, погода стояла прекрасная в течение дня, и мои гулёны получили максимум удовольствия. Белка даже историю с разбитой машиной восприняла почти с юмором, а когда узнала, что мне завтра ехать по делам, сразу сообщила, что «Субару» в полном порядке, сама же она запросто воспользуется эс-баном. Тогда я объяснил, что обойдусь вовсе без машины, и вот тут Белка сразу задумалась, почуяв неладное:
— В Гамбург без машины?
— А кто сказал, что на поезде медленнее?
— Я сказала. Да ты когда последний раз на поезде ездил?
— Мы с тобой в прошлом году в Братиславу ездили.
Мне хотелось отвлечь её от скользкой темы, я совершенно не собирался посвящать жену в подробности завтрашних приключений, тем более, что и сам ещё никаких подробностей не знал. И тут же, без перехода я принялся рассказывать ей в деталях о столкновении с «байером», тем более, что даже Кедр не усмотрел в нем никакой связи с авантюрами Грейва и приездом Шактивенанды.
Разговор со всей неизбежностью докатился до бутылки «Луи XIII-го», которая и была предъявлена в качестве вещественного доказательства. Белка никогда не считала себя знатоком и любителем коньяков, но хороший от плохого отличала легко, причем главным критерием для неё служила мягкость напитка. Роскошный хрустальный сосуд явно пленил мою женушку, в глазах её появился хитрый блеск, и Белка решила уточнить:
— Если я правильно помню, коньяк не закусывают? Особенно такой. Значит, давай за ужином выпьем чего-нибудь еще, а это произведение искусства попробуем уже в постели.
Намек был предельно прозрачный, в общем, я сразу согласился. И на выпить за ужином, и на все последующее. Так уж у нас повелось в последние два года: предложение исходит только от нее, а я по определению всегда готов, как пионер. Вообще Белка и раньше была жуткой эгоисткой в сексе. Наши постельные отношения никак не зависели от моих успехов или неудач, от количества денег, приносимых в семью, от положения, занимаемого в обществе, — они зависели только от её, Белкиного, настроения. Без настроения ни о каких интимных радостях и речи не могло быть. Признаться, в прежней жизни накатывало на неё не часто. Я не говорю о медовых месяцах (а их действительно было несколько), я говорю о долгом периоде, предшествовавшем моему торжественному «исходу» в деревню Заячьи Уши.
В то страшное, веселое, трагическое и счастливое лето наша общая усталость, злость, раздражение, наши взаимные обиды и смертная тоска по навсегда ушедшему теплу и покою — все сконцентрировалось, спрессовалось, навалилось безумной тяжестью, превышающей критическую массу, и случился взрыв. Мы просто не могли не расстаться. Но кто же знал, что это произойдет именно так? Чехарда стран, персонажей, языков, событий, сюжетных поворотов, немыслимый взлет в заоблачную политическую высь, игра со смертью и, наконец, яркая, пряная, незабываемая, сводящая с ума страсть к самой фантастической женщине в мире…
А после нашего невероятного воссоединения с Белкой поменялось все. И теперь настроение её бывало либо хорошим, либо очень хорошим, либо никаким. Расстраиваться всерьез стало не из-за чего: бытовые и финансовые проблемы исчезли навсегда, на здоровье, тьфу-тьфу, мы оба не жаловались, примитивной ревностью давно переболели. Из отрицательных эмоций сохранились только легкие недомогания, скука, ностальгия да беспричинная грусть. Секс от всего этого не лечил, во всяком случае, Белку. Альковные наслаждения и прежде не утешали её, им должна была изначально сопутствовать радость. А радость и теперь, несмотря на благополучие, оказывалась не частым гостем в нашем доме. Удивительно: в жизни действительно переменилось все. Кроме этого. Это лишь усугубилось.
Белка моя не отказывалась в принципе от разнообразных новшеств в интимной жизни (вплоть до острого перчика легкомысленных измен, а где-то впереди маячил даже дразнящий призрак групповых экспериментов), но в главном она оставалась верна своим принципам: мне позволяла делать с собою все, сама же не делала ровным счетом ничего. Просто отдавалась. Самозабвенно, с восторгом, но без фантазии. Может быть, это и стало одной из причин, почему я бросил её два с половиной года назад? Однако сегодня, в сравнении с Вербой, в дополнение к ней, запредельно активной, непредсказуемой, изобретательной — пикантно эгоистичная Белка доставляла мне массу удовольствия. Ее ленивая расслабленность, переходящая вдруг в неистовую истерику многократных оргазмов, существующих только для нее, заводила меня необычайно. Я всякий раз словно пытался покорить недоступную вершину, взбираясь по отвесной ледяной стене, вновь и вновь забывая о принципиальной недостижимости её ласк, и в порыве страсти воображал, придумывал, рисовал себе, как под моими пальцами, губами и языком эта царственная особа, великодушно позволяющая владеть ею, наконец превращается в бесстыдную, дикую, ненасытную нимфоманку.
В ночь перед Гамбургом чуда опять не произошло. Наш секс был традиционен. Быстро приготовленный, но вкусный и обильный ужин с джином вначале и итальянской темной марсалой в конце придал ощущениям изысканный вкус, а достойнейший коньяк на десерт пропитал их сказочным ароматом. Однако последний долгий поцелуй уже в предутренний час отдавал горчинкой разлуки.
— Слушай, а это не опасно? — зашептала она с тревогой в голосе. — То, что ты едешь в Гамбург?
— Нет, — соврал я, — спи, мой пушистый Бельчонок!
А теперь было утро, и жутко хотелось спать, и совсем не было аппетита, и голова трещала от сложного коктейля вчерашних напитков, и я ещё забыл специальные болеутоляющие таблетки, единственные, которые на меня реально действовали — подарок наших аргентинских друзей. А без таблеток… Ну, это только Шактивенанда считает, будто в каждом человеке заложены возможности полного контроля над организмом. Сам-то он мало годится как пример для подражания. Ведь не выпил за жизнь и сотой доли уничтоженного, например, мною коньяка, не говоря уже о водке, а также Нанда совсем не пьет кофе, никогда в жизни не курил табака, и вообще, он языки выучивает за месяц, а то и за неделю, он их глотает файлами, как могучий пентиум, и рассовывает по директориям памяти аккуратными столбиками строчек. Этот чудак по молодости лет думал, что и такое доступно каждому, а потом выяснилось — только ему, Анжею Ковальскому.
Вот и его пресловутая система контроля над организмом подходит отнюдь не для всех. Верба, прошедшая через хитрую медитацию по методу Шактивенанды, творит чудеса, Ясень тоже способен был на разные фокусы, да и Тополь не сильно отстает, разве что с поправкой на возраст. И все это, надо думать, потому, что вместе с карате, они вобрали в себя принципы восточных духовных практик. То же можно сказать и про Кедра, ведь он не только боксер, но и психолог, а психологи все немножко буддисты, немножко йоги, немножко маги — чокнутые, одним словом. Скромный же писатель Миша Разгонов — прост, как утюг, эзотерических академиев не кончал. Да и борьбу-то осваивал нашенскую, кондовую, с псевдоиностранным названием «самбо» и без всяких медитативных прибамбасов. В общем, пройдя курс лечения-обучения у Нанды, я приобрел не слишком много нового. Да, болевой порог научился регулировать, да, спиртного в меня влезало теперь ещё больше, чем прежде, да, сексуальная энергия в мои почти сорок стала, как у двадцатилетнего, общая выносливость-живучесть заметно повысилась, но йогом, который «гвозди жрет, как колбасу», я так и не стал. Даже до двойника моего Малина было ох как далеко! Хотя все древовидные личности и продолжали упорно звать меня Ясенем.
«Причастный высшей категории, — объясняли они, — это не звание и не должность, его вместе с погонами с плеч не сорвешь. Причастный — это судьба». «Судьба, которую я не выбирал», — хотелось им ответить. Но я так не отвечал, потому что спустя два года, честно говоря, перестал понимать, кто из нас кого выбрал. Держать в руках весь земной шарик, непосредственно ощущая под пальцами рычаги и кнопки, я никогда не мечтал, а вот наблюдать за процессом управления и контроля, находясь в одном помещении с главным пультом — было как раз мое. Вот почему я согласился стать Причастным, сколь бы дорого ни пришлось платить за это. Меж тем физически я оставался почти обыкновенным человеком, и сегодня муки давешнего обжорства, недосыпа и тривиальное похмелье ощущал в достаточной мере. А тут ещё эти паскуды по вагонам шастают!
В последующие полчаса я внимательно изучил карту Гамбурга и пришел к выводу, что выходить стоит не на центральном вокзале, а на юго-западном, в районе Альтона. Там и улочки поглуше, и к порту ближе. Только чайники полагают, что от хвоста удобно отрываться, затерявшись в толпе. На самом деле этот трюк гораздо проще исполнять в пустынных проездах какой-нибудь промзоны. Особенно если представления не имеешь, сколько человек за тобой следит. А я уже понял — одним туповатым жлобом дело не кончится.
И действительно. Побродив меж полок привокзального торгового центра, я насчитал троих топтунов, выйдя на улицу, отметил пятерых, а когда свернул на пустынную Эренбергштрассе, начал сбиваться со счета. Плотное ощущение, будто практически все люди идут вместе со мной, не покидало ни на минуту. Однако загадочные преследователи вели себя не совсем обычно: большинство из них интересовались не столько мною, сколько друг другом. Я не успел прийти к четкому выводу, что бы это значило, но бросать в несуразную толпу филеров маленькую дымовую шашку до поры передумал. Когда же у развилки, взяв южнее, к Эльбе, выскочил на довольно людную и широкую Кёнигштрассе, понял, что отрываться буду без применения технических средств. Любая стрельба в центре большого города представлялась мне крайне несимпатичной.
По левую руку замелькал унылый забор, я вгляделся: это было заброшенное еврейское кладбище, все мраморные плиты на нем, земля вокруг, и даже стволы деревьев покрывал ровный слой грязно-зеленого мха (или как это правильно называется?). Гамбург — город очень сырой, в нем если не чистить поверхности, абсолютно все они обрастают вот такой жуткой зеленью, словно древний бронзовый памятник — патиной. Кладбище повергло меня в состояние вселенской тоски, а моих незваных спутников — в полнейшую растерянность. Я воспользовался этим и внезапно ускорил шаг, а завидев вдалеке белую «S» на синем фоне, просто кинулся бежать. Чудаки мои тоже ломанули следом, но не все — видать, разделили обязанности, или уже передавали информацию по телефону на следующий пост.
Влетев на станцию эс-бана, я ещё ни в чем не был уверен, но сделав четыре пересадки и наконец нырнув в метро сначала на красной линии, потом познакомившись с синей, а в итоге вернувшись назад по желтой, я отсек навязчивых обормотов по всем правилам шпионской науки. Теперь за мной не наблюдал никто, если конечно, не предположить, что лимит на обормотов у них кончился и теперь за мной следят настоящие профи, которых я по определению увидеть не смогу.
В общем, я вышел в город ровно на той же станции, где и вошел, — в самом начале знаменитой улицы Рипербан. Станция называлась так же.
До этого я был в Гамбурге всего один раз, мы приезжали с Белкой на машине, полдня помотались по старинным улочкам, полюбовались восхитительной ратушей в стиле настоящего ренессанса, покатались на прогулочном катерке по совершенно потрясающим средневековым каналам, омывающим зазелененные стены высоких кирпичных домов с отметинами уровня воды в период наводнений, зашли в пару-другую старинных храмов, ну и конечно, заглянули в знаменитый музей эротического искусства. А это уже в двух шагах от Рипербана со всеми его борделями и легендарной Хербертштрассе, отгороженной с двух сторон глухими красными воротами от женщин и детей. Музей работает до полуночи, а на закрытой улице в это время только самая жизнь начинается. Я изъявил робкое желание заглянуть туда, пока Белка посидит в каком-нибудь кафе, ну, буквально на полчасика, однако жена справедливо обиделась. Во-первых, бросить женщину одну посреди ночного Гамбурга — это, мягко говоря, странно. А во-вторых… Белка сказала прямо:
— Чего ты там не видел? Что там может быть нового? Я тебя уверяю: у них у всех вдоль. Ни у кого поперек нету!
Она была права на все сто процентов, и настроение у меня вмиг испортилось. Прежде чем поехать в отель, мы ещё посидели в каком-то ночном заведении, убей бог, не помню, как оно называлось — «Голубая ночь», что ли? Голубых там не было, плясали обычные девки с длинными ногами и вертлявыми задницами, трясли грудями у меня перед самым носом, мы выпили по стаканчику виски и по бокалу пива. Но от всего этого у Белки лишь разболелась голова, и ничего у нас с ней в отеле не вышло. Вот и отдохнули!
Неласков был ко мне Гамбург в тот, первый визит. Да и сейчас не радовал.
Однако я все-таки позволил себе расслабиться. Мокрый от беготни из вагона в вагон, от перепрыгивания через три ступеньки на лестницах, от проскакивания сквозь уже почти схлопнувшиеся двери, я шел теперь медленно, дышал запахом близкого моря, осенней свежести, вековых отсыревших камней и любовался сонно притихшим Рипербаном без иллюминации и разгоряченных толп. Это было очень милое, я бы сказал трогательное зрелище — улица красных фонарей днем. Растрепанная, усталая, ещё толком не проснувшаяся, но по-своему очень красивая женщина средних лет на утро после ночи любви — вот что такое Рипербан в половине первого. Пополудни. Я посмотрел на часы и сразу с улыбкой вспомнил песенку, которую нам немедленно начала исполнять Бригитта, стоило ей только узнать, куда мы едем:
А я-то как раз уже проснулся и бодро свернул по Давидштрассе мимо всех бесстыжих реклам, мимо буднично пристегнутых к специальным столбикам велосипедов, мимо деловитых клерков, спешащих на обед в ближайшее кафе, мимо сонных вышибал, скучающих у дверей клубов так, для порядка, мимо уныло задраенных ворот развратной Хербертштрассе — вниз, к пассажирским причалам, откуда уже доносились гудки теплоходов, мерный шум дизелей, резкие, лающие объявления из громкоговорителей и разноязыкий гул портовой публики.
Последнюю попытку, выявить хвост я предпринял, проторчав несуразно долго перед витриной с очень странной выставкой. В центре композиции располагался женский манекен в дырявых колготках и грязноватом белье под изодранным в клочья платьем, а вокруг были набросаны и расставлены по полочкам предметы, которые мог собрать в одном месте разве только шизофреник: ювелирные украшения, детские игрушки, запечатанные презервативы, стреляные гильзы, зажигалки, авторучки, конфеты, шарики для пинг-понга, банка консервов без этикетки, щетка для мытья унитазов и две палки сухой колбасы. Надпись на стекле гласила: «Все эти вещи найдены в городской канализации». Другие комментарии отсутствовали, и я так и не понял, что это: стол находок, произведение сюрреалистического искусства в духе Сальвадора Дали или своеобразное напоминание: «Граждане! Не бросайте в канализацию что попало! Там и без вас дерьма хватает».
Однако за решением этой животрепещущей проблемы я не забывал и о главной цели своей остановки. Потому не все время пялился в витрину — а, делая вид, что назначил в этом месте встречу, периодически нетерпеливо озирался и даже шею вытягивал от усердия. За десять минут таких упражнений я сумел убедиться: ни один человек не скучает здесь со мной за компанию. Оставалось предположить, что слежки больше нет или же что за мной теперь наблюдают иначе: из автобуса, стоящего метрах в ста отсюда, с маяка в километре от берега, со шпиля собора Святого Михеля, со спутника на орбите, ну и так далее.
А ещё не покидало ощущение, что даже выставку этой ахинеи устроили здесь специально для меня. Абсурдная, конечно, догадка, но если вспомнить, как они вербовали меня летом девяносто пятого, поставив на дороге в десяти верстах от моей глухой деревни шикарный джип со жратвой, рацией, оружием и девицей-красавицей в придачу — если вспомнить весь тогдашний сюр, можно очень легко поверить во что угодно. Служба ИКС никогда не скупилась на оригинальную выдумку. Неслабая хохма получилась у них и теперь.
«В порту тебя сами найдут», — поведал мне Кедр. Нашли меня, однако, на железнодорожном вокзале и, похоже, совсем не те, кого я ждал, а в порту…
Морской порт Гамбурга, расположенный, собственно, не на море, а в эстуарии Эльбы, это, доложу я вам, целый город с многочисленными островами, проливами, доками, складами, электростанциями, домами, мостами, проездами, причалами, магазинами, ресторанами, офисами…
Однажды ко мне в Москву из Томска приехал друг-фантаст Юрик Булкин. Чуть позже прилетела оттуда же его девушка. Так мой сибиряк не придумал ничего лучше, как назначить ей встречу «в метро на Пушкинской». «Где именно?» — спросил я. «Ну, ты же возле Пушкинской живешь, правильно? Вот я и договорился встретиться там в метро». Объяснять ему что-то было бесполезно, пришлось пойти вместе, и, поставив бедолагу непосредственно на станции Пушкинской в центре зала, бегать самому с Горьковской на Чеховскую, пытаясь опознать подругу незадачливого томича по фотографии. Мысль о том, что она ждет своего любимого в одном из верхних вестибюлей, я просто гнал от себя, как кошмарный сон. Часа через полтора мы, наконец, встретились, причем именно на Пушкинской и ровно в том самом месте, где стоял Юрик. Любовь оказалась сильнее жестокой суеты московского метро и топографического кретинизма писателя Булкина.
Однако гамбургский порт будет все-таки помасштабнее, чем все три станции метро на Пушкинской вместе взятые. Очевидно, и любовь наша со службой ИКС оказалась масштабнее. И оно свершилось.
Двигаясь куда глаза глядят, получая странное удовольствие от толкотни и шума, я выбрел, наконец, к пристани, откуда стартовали экскурсионные и прогулочные катера от легких застекленных баркасиков до роскошных плавучих ресторанов. Зашел в кафешку, ощутив некое подобие аппетита, взял пару бутербродов с красной рыбой и большой бокал «Хольстена» (вообще-то предпочитаю «Берлинер Киндл», но берлинское пиво надо пить в Берлине, а в Гамбурге — гамбургское) и сел под навесом на улице. Было уже прохладно, и открытые места пустовали. Меня полностью устраивала такая ситуация. И вот, не выпил я ещё и половины от своих четырехсот граммов, как к столику подсел худощавый, высокий, смуглый и очень чернявый гражданин лет пятидесяти. В Москве сказали бы про такого: «лицо кавказской национальности», в Германии в первую очередь предполагают: турок, наверное. Но для немецкого турка он был слишком хорошо одет: белый плащик от «Галери Лафайет», галстучная заколка с большим сапфиром, английские модельные башмаки ценою никак не меньше двух тысяч фунтов. И, наконец, когда он небрежно сдвинул рукав, уточняя время, из-под обшлага сверкнула увесистая «Омега» с россыпью немелких бриллиантов и на мощном золотом браслете.
— Здравствуйте, Малин, — проговорил незнакомец тихо и по-немецки. — Меня зовут Стив Чиньо. Я от гуру Шактивенанды. Есть разговор.
Я ещё раз внимательно оглядел этого пижона, без видимой охраны таскающего на себе тысячи баксов, и вкрадчиво поинтересовался:
— А почему я должен вам верить?
— Вы мне пока ничего не должны, — ответил Стив, — а к тому же верить вообще никому не стоит. Это ещё Будда говорил: «Мое учение основано не на вере. Оно означает: приходи и посмотри». То есть Будда призывает нас самих делать выводы и становиться свободными самостоятельно, а вера — она не конструктивна по определению. Вот в чем и заключается, по-моему, самая суть великого учения Гаутамы.
Выслушав эту внезапную коротенькую лекцию по истории религии, я поверил: новоявленный дядя Степа с английским именем и итальянской фамилией не врет, его действительно зовут Стив Чиньо, и он действительно послан ко мне Шактивенандой. Во всяком случае, по степени шизоидности в сочетании с высоким материальным уровнем он вполне достоин звания Причастного самой высшей категории.
На вокзале Цоологишер Гартен моя экипировка враз перестала мне казаться дурным маскарадным костюмом, а уж по ходу движения я просто то и дело проверял содержимое карманов и карманчиков, чтобы не дай Бог не перепутать, когда припрет и надо будет действовать. И сделалось мне очень кисло. Я занял, разумеется, пустое купе, но за два часа и двадцать минут мою дверь открывали как бы невзначай пять раз. И хуже всего было то, что дважды её открывал один и тот же человек — высоченный парень туповатого вида, не считавший своим долгом даже извиняться.
А спать хотелось. Мерное, еле заметное покачивание убаюкивало, однообразные пейзажи за окном навевали тоску. Мелкий серенький дождик, зарядивший едва ли не с ночи, усугублял скучный вид расчерченных на аккуратные квадратики сельхозугодий и тошнотворно чистеньких, как две капли воды похожих друг на друга домиков вдоль железнодорожного полотна. В какой-то момент я надумал было сходить в ресторан, но обнаружил внутри себя лишь всепоглощающую лень при полном отсутствии аппетита в столь ранний час и решил не осложнять жизнь загадочным следакам — не хватало еще, чтобы они тут устроили беготню по вагонам со стрельбой и криками.
Накануне Белка приехала поздно, но в отличнейшем расположении духа. И Рюшик был в восторге, хоть и валился с ног. Выпив залпом стакан любимого персикового сока, он отказался от ужина (ну, ещё бы — в половине 12-го!), однако попытался тайком включить компьютер и пройти пару уровней в любимой стрелялке. Мы даже не успели сделать ему замечания, когда он сам начал падать носом в клавиатуру, одумался, быстро умыл лицо и, не до конца раздевшись, уснул в полуразобранной постели.
По всей Саксонии, в отличие от Берлина, погода стояла прекрасная в течение дня, и мои гулёны получили максимум удовольствия. Белка даже историю с разбитой машиной восприняла почти с юмором, а когда узнала, что мне завтра ехать по делам, сразу сообщила, что «Субару» в полном порядке, сама же она запросто воспользуется эс-баном. Тогда я объяснил, что обойдусь вовсе без машины, и вот тут Белка сразу задумалась, почуяв неладное:
— В Гамбург без машины?
— А кто сказал, что на поезде медленнее?
— Я сказала. Да ты когда последний раз на поезде ездил?
— Мы с тобой в прошлом году в Братиславу ездили.
Мне хотелось отвлечь её от скользкой темы, я совершенно не собирался посвящать жену в подробности завтрашних приключений, тем более, что и сам ещё никаких подробностей не знал. И тут же, без перехода я принялся рассказывать ей в деталях о столкновении с «байером», тем более, что даже Кедр не усмотрел в нем никакой связи с авантюрами Грейва и приездом Шактивенанды.
Разговор со всей неизбежностью докатился до бутылки «Луи XIII-го», которая и была предъявлена в качестве вещественного доказательства. Белка никогда не считала себя знатоком и любителем коньяков, но хороший от плохого отличала легко, причем главным критерием для неё служила мягкость напитка. Роскошный хрустальный сосуд явно пленил мою женушку, в глазах её появился хитрый блеск, и Белка решила уточнить:
— Если я правильно помню, коньяк не закусывают? Особенно такой. Значит, давай за ужином выпьем чего-нибудь еще, а это произведение искусства попробуем уже в постели.
Намек был предельно прозрачный, в общем, я сразу согласился. И на выпить за ужином, и на все последующее. Так уж у нас повелось в последние два года: предложение исходит только от нее, а я по определению всегда готов, как пионер. Вообще Белка и раньше была жуткой эгоисткой в сексе. Наши постельные отношения никак не зависели от моих успехов или неудач, от количества денег, приносимых в семью, от положения, занимаемого в обществе, — они зависели только от её, Белкиного, настроения. Без настроения ни о каких интимных радостях и речи не могло быть. Признаться, в прежней жизни накатывало на неё не часто. Я не говорю о медовых месяцах (а их действительно было несколько), я говорю о долгом периоде, предшествовавшем моему торжественному «исходу» в деревню Заячьи Уши.
В то страшное, веселое, трагическое и счастливое лето наша общая усталость, злость, раздражение, наши взаимные обиды и смертная тоска по навсегда ушедшему теплу и покою — все сконцентрировалось, спрессовалось, навалилось безумной тяжестью, превышающей критическую массу, и случился взрыв. Мы просто не могли не расстаться. Но кто же знал, что это произойдет именно так? Чехарда стран, персонажей, языков, событий, сюжетных поворотов, немыслимый взлет в заоблачную политическую высь, игра со смертью и, наконец, яркая, пряная, незабываемая, сводящая с ума страсть к самой фантастической женщине в мире…
А после нашего невероятного воссоединения с Белкой поменялось все. И теперь настроение её бывало либо хорошим, либо очень хорошим, либо никаким. Расстраиваться всерьез стало не из-за чего: бытовые и финансовые проблемы исчезли навсегда, на здоровье, тьфу-тьфу, мы оба не жаловались, примитивной ревностью давно переболели. Из отрицательных эмоций сохранились только легкие недомогания, скука, ностальгия да беспричинная грусть. Секс от всего этого не лечил, во всяком случае, Белку. Альковные наслаждения и прежде не утешали её, им должна была изначально сопутствовать радость. А радость и теперь, несмотря на благополучие, оказывалась не частым гостем в нашем доме. Удивительно: в жизни действительно переменилось все. Кроме этого. Это лишь усугубилось.
Белка моя не отказывалась в принципе от разнообразных новшеств в интимной жизни (вплоть до острого перчика легкомысленных измен, а где-то впереди маячил даже дразнящий призрак групповых экспериментов), но в главном она оставалась верна своим принципам: мне позволяла делать с собою все, сама же не делала ровным счетом ничего. Просто отдавалась. Самозабвенно, с восторгом, но без фантазии. Может быть, это и стало одной из причин, почему я бросил её два с половиной года назад? Однако сегодня, в сравнении с Вербой, в дополнение к ней, запредельно активной, непредсказуемой, изобретательной — пикантно эгоистичная Белка доставляла мне массу удовольствия. Ее ленивая расслабленность, переходящая вдруг в неистовую истерику многократных оргазмов, существующих только для нее, заводила меня необычайно. Я всякий раз словно пытался покорить недоступную вершину, взбираясь по отвесной ледяной стене, вновь и вновь забывая о принципиальной недостижимости её ласк, и в порыве страсти воображал, придумывал, рисовал себе, как под моими пальцами, губами и языком эта царственная особа, великодушно позволяющая владеть ею, наконец превращается в бесстыдную, дикую, ненасытную нимфоманку.
В ночь перед Гамбургом чуда опять не произошло. Наш секс был традиционен. Быстро приготовленный, но вкусный и обильный ужин с джином вначале и итальянской темной марсалой в конце придал ощущениям изысканный вкус, а достойнейший коньяк на десерт пропитал их сказочным ароматом. Однако последний долгий поцелуй уже в предутренний час отдавал горчинкой разлуки.
— Слушай, а это не опасно? — зашептала она с тревогой в голосе. — То, что ты едешь в Гамбург?
— Нет, — соврал я, — спи, мой пушистый Бельчонок!
А теперь было утро, и жутко хотелось спать, и совсем не было аппетита, и голова трещала от сложного коктейля вчерашних напитков, и я ещё забыл специальные болеутоляющие таблетки, единственные, которые на меня реально действовали — подарок наших аргентинских друзей. А без таблеток… Ну, это только Шактивенанда считает, будто в каждом человеке заложены возможности полного контроля над организмом. Сам-то он мало годится как пример для подражания. Ведь не выпил за жизнь и сотой доли уничтоженного, например, мною коньяка, не говоря уже о водке, а также Нанда совсем не пьет кофе, никогда в жизни не курил табака, и вообще, он языки выучивает за месяц, а то и за неделю, он их глотает файлами, как могучий пентиум, и рассовывает по директориям памяти аккуратными столбиками строчек. Этот чудак по молодости лет думал, что и такое доступно каждому, а потом выяснилось — только ему, Анжею Ковальскому.
Вот и его пресловутая система контроля над организмом подходит отнюдь не для всех. Верба, прошедшая через хитрую медитацию по методу Шактивенанды, творит чудеса, Ясень тоже способен был на разные фокусы, да и Тополь не сильно отстает, разве что с поправкой на возраст. И все это, надо думать, потому, что вместе с карате, они вобрали в себя принципы восточных духовных практик. То же можно сказать и про Кедра, ведь он не только боксер, но и психолог, а психологи все немножко буддисты, немножко йоги, немножко маги — чокнутые, одним словом. Скромный же писатель Миша Разгонов — прост, как утюг, эзотерических академиев не кончал. Да и борьбу-то осваивал нашенскую, кондовую, с псевдоиностранным названием «самбо» и без всяких медитативных прибамбасов. В общем, пройдя курс лечения-обучения у Нанды, я приобрел не слишком много нового. Да, болевой порог научился регулировать, да, спиртного в меня влезало теперь ещё больше, чем прежде, да, сексуальная энергия в мои почти сорок стала, как у двадцатилетнего, общая выносливость-живучесть заметно повысилась, но йогом, который «гвозди жрет, как колбасу», я так и не стал. Даже до двойника моего Малина было ох как далеко! Хотя все древовидные личности и продолжали упорно звать меня Ясенем.
«Причастный высшей категории, — объясняли они, — это не звание и не должность, его вместе с погонами с плеч не сорвешь. Причастный — это судьба». «Судьба, которую я не выбирал», — хотелось им ответить. Но я так не отвечал, потому что спустя два года, честно говоря, перестал понимать, кто из нас кого выбрал. Держать в руках весь земной шарик, непосредственно ощущая под пальцами рычаги и кнопки, я никогда не мечтал, а вот наблюдать за процессом управления и контроля, находясь в одном помещении с главным пультом — было как раз мое. Вот почему я согласился стать Причастным, сколь бы дорого ни пришлось платить за это. Меж тем физически я оставался почти обыкновенным человеком, и сегодня муки давешнего обжорства, недосыпа и тривиальное похмелье ощущал в достаточной мере. А тут ещё эти паскуды по вагонам шастают!
В последующие полчаса я внимательно изучил карту Гамбурга и пришел к выводу, что выходить стоит не на центральном вокзале, а на юго-западном, в районе Альтона. Там и улочки поглуше, и к порту ближе. Только чайники полагают, что от хвоста удобно отрываться, затерявшись в толпе. На самом деле этот трюк гораздо проще исполнять в пустынных проездах какой-нибудь промзоны. Особенно если представления не имеешь, сколько человек за тобой следит. А я уже понял — одним туповатым жлобом дело не кончится.
И действительно. Побродив меж полок привокзального торгового центра, я насчитал троих топтунов, выйдя на улицу, отметил пятерых, а когда свернул на пустынную Эренбергштрассе, начал сбиваться со счета. Плотное ощущение, будто практически все люди идут вместе со мной, не покидало ни на минуту. Однако загадочные преследователи вели себя не совсем обычно: большинство из них интересовались не столько мною, сколько друг другом. Я не успел прийти к четкому выводу, что бы это значило, но бросать в несуразную толпу филеров маленькую дымовую шашку до поры передумал. Когда же у развилки, взяв южнее, к Эльбе, выскочил на довольно людную и широкую Кёнигштрассе, понял, что отрываться буду без применения технических средств. Любая стрельба в центре большого города представлялась мне крайне несимпатичной.
По левую руку замелькал унылый забор, я вгляделся: это было заброшенное еврейское кладбище, все мраморные плиты на нем, земля вокруг, и даже стволы деревьев покрывал ровный слой грязно-зеленого мха (или как это правильно называется?). Гамбург — город очень сырой, в нем если не чистить поверхности, абсолютно все они обрастают вот такой жуткой зеленью, словно древний бронзовый памятник — патиной. Кладбище повергло меня в состояние вселенской тоски, а моих незваных спутников — в полнейшую растерянность. Я воспользовался этим и внезапно ускорил шаг, а завидев вдалеке белую «S» на синем фоне, просто кинулся бежать. Чудаки мои тоже ломанули следом, но не все — видать, разделили обязанности, или уже передавали информацию по телефону на следующий пост.
Влетев на станцию эс-бана, я ещё ни в чем не был уверен, но сделав четыре пересадки и наконец нырнув в метро сначала на красной линии, потом познакомившись с синей, а в итоге вернувшись назад по желтой, я отсек навязчивых обормотов по всем правилам шпионской науки. Теперь за мной не наблюдал никто, если конечно, не предположить, что лимит на обормотов у них кончился и теперь за мной следят настоящие профи, которых я по определению увидеть не смогу.
В общем, я вышел в город ровно на той же станции, где и вошел, — в самом начале знаменитой улицы Рипербан. Станция называлась так же.
До этого я был в Гамбурге всего один раз, мы приезжали с Белкой на машине, полдня помотались по старинным улочкам, полюбовались восхитительной ратушей в стиле настоящего ренессанса, покатались на прогулочном катерке по совершенно потрясающим средневековым каналам, омывающим зазелененные стены высоких кирпичных домов с отметинами уровня воды в период наводнений, зашли в пару-другую старинных храмов, ну и конечно, заглянули в знаменитый музей эротического искусства. А это уже в двух шагах от Рипербана со всеми его борделями и легендарной Хербертштрассе, отгороженной с двух сторон глухими красными воротами от женщин и детей. Музей работает до полуночи, а на закрытой улице в это время только самая жизнь начинается. Я изъявил робкое желание заглянуть туда, пока Белка посидит в каком-нибудь кафе, ну, буквально на полчасика, однако жена справедливо обиделась. Во-первых, бросить женщину одну посреди ночного Гамбурга — это, мягко говоря, странно. А во-вторых… Белка сказала прямо:
— Чего ты там не видел? Что там может быть нового? Я тебя уверяю: у них у всех вдоль. Ни у кого поперек нету!
Она была права на все сто процентов, и настроение у меня вмиг испортилось. Прежде чем поехать в отель, мы ещё посидели в каком-то ночном заведении, убей бог, не помню, как оно называлось — «Голубая ночь», что ли? Голубых там не было, плясали обычные девки с длинными ногами и вертлявыми задницами, трясли грудями у меня перед самым носом, мы выпили по стаканчику виски и по бокалу пива. Но от всего этого у Белки лишь разболелась голова, и ничего у нас с ней в отеле не вышло. Вот и отдохнули!
Неласков был ко мне Гамбург в тот, первый визит. Да и сейчас не радовал.
Однако я все-таки позволил себе расслабиться. Мокрый от беготни из вагона в вагон, от перепрыгивания через три ступеньки на лестницах, от проскакивания сквозь уже почти схлопнувшиеся двери, я шел теперь медленно, дышал запахом близкого моря, осенней свежести, вековых отсыревших камней и любовался сонно притихшим Рипербаном без иллюминации и разгоряченных толп. Это было очень милое, я бы сказал трогательное зрелище — улица красных фонарей днем. Растрепанная, усталая, ещё толком не проснувшаяся, но по-своему очень красивая женщина средних лет на утро после ночи любви — вот что такое Рипербан в половине первого. Пополудни. Я посмотрел на часы и сразу с улыбкой вспомнил песенку, которую нам немедленно начала исполнять Бригитта, стоило ей только узнать, куда мы едем:
В половине первого ночи здесь шла отчаянная гульба — никто ничего не стеснялся, не только под крышами кабаков, бардаков и притонов, но даже и на улице. Сейчас тоже каждый делал все, что хотел, да вот только желание было у всех одно — спать, спать, спать!
Рипербан, Рипербан, половина первого
Каждый делает, что он хочет…
А я-то как раз уже проснулся и бодро свернул по Давидштрассе мимо всех бесстыжих реклам, мимо буднично пристегнутых к специальным столбикам велосипедов, мимо деловитых клерков, спешащих на обед в ближайшее кафе, мимо сонных вышибал, скучающих у дверей клубов так, для порядка, мимо уныло задраенных ворот развратной Хербертштрассе — вниз, к пассажирским причалам, откуда уже доносились гудки теплоходов, мерный шум дизелей, резкие, лающие объявления из громкоговорителей и разноязыкий гул портовой публики.
Последнюю попытку, выявить хвост я предпринял, проторчав несуразно долго перед витриной с очень странной выставкой. В центре композиции располагался женский манекен в дырявых колготках и грязноватом белье под изодранным в клочья платьем, а вокруг были набросаны и расставлены по полочкам предметы, которые мог собрать в одном месте разве только шизофреник: ювелирные украшения, детские игрушки, запечатанные презервативы, стреляные гильзы, зажигалки, авторучки, конфеты, шарики для пинг-понга, банка консервов без этикетки, щетка для мытья унитазов и две палки сухой колбасы. Надпись на стекле гласила: «Все эти вещи найдены в городской канализации». Другие комментарии отсутствовали, и я так и не понял, что это: стол находок, произведение сюрреалистического искусства в духе Сальвадора Дали или своеобразное напоминание: «Граждане! Не бросайте в канализацию что попало! Там и без вас дерьма хватает».
Однако за решением этой животрепещущей проблемы я не забывал и о главной цели своей остановки. Потому не все время пялился в витрину — а, делая вид, что назначил в этом месте встречу, периодически нетерпеливо озирался и даже шею вытягивал от усердия. За десять минут таких упражнений я сумел убедиться: ни один человек не скучает здесь со мной за компанию. Оставалось предположить, что слежки больше нет или же что за мной теперь наблюдают иначе: из автобуса, стоящего метрах в ста отсюда, с маяка в километре от берега, со шпиля собора Святого Михеля, со спутника на орбите, ну и так далее.
А ещё не покидало ощущение, что даже выставку этой ахинеи устроили здесь специально для меня. Абсурдная, конечно, догадка, но если вспомнить, как они вербовали меня летом девяносто пятого, поставив на дороге в десяти верстах от моей глухой деревни шикарный джип со жратвой, рацией, оружием и девицей-красавицей в придачу — если вспомнить весь тогдашний сюр, можно очень легко поверить во что угодно. Служба ИКС никогда не скупилась на оригинальную выдумку. Неслабая хохма получилась у них и теперь.
«В порту тебя сами найдут», — поведал мне Кедр. Нашли меня, однако, на железнодорожном вокзале и, похоже, совсем не те, кого я ждал, а в порту…
Морской порт Гамбурга, расположенный, собственно, не на море, а в эстуарии Эльбы, это, доложу я вам, целый город с многочисленными островами, проливами, доками, складами, электростанциями, домами, мостами, проездами, причалами, магазинами, ресторанами, офисами…
Однажды ко мне в Москву из Томска приехал друг-фантаст Юрик Булкин. Чуть позже прилетела оттуда же его девушка. Так мой сибиряк не придумал ничего лучше, как назначить ей встречу «в метро на Пушкинской». «Где именно?» — спросил я. «Ну, ты же возле Пушкинской живешь, правильно? Вот я и договорился встретиться там в метро». Объяснять ему что-то было бесполезно, пришлось пойти вместе, и, поставив бедолагу непосредственно на станции Пушкинской в центре зала, бегать самому с Горьковской на Чеховскую, пытаясь опознать подругу незадачливого томича по фотографии. Мысль о том, что она ждет своего любимого в одном из верхних вестибюлей, я просто гнал от себя, как кошмарный сон. Часа через полтора мы, наконец, встретились, причем именно на Пушкинской и ровно в том самом месте, где стоял Юрик. Любовь оказалась сильнее жестокой суеты московского метро и топографического кретинизма писателя Булкина.
Однако гамбургский порт будет все-таки помасштабнее, чем все три станции метро на Пушкинской вместе взятые. Очевидно, и любовь наша со службой ИКС оказалась масштабнее. И оно свершилось.
Двигаясь куда глаза глядят, получая странное удовольствие от толкотни и шума, я выбрел, наконец, к пристани, откуда стартовали экскурсионные и прогулочные катера от легких застекленных баркасиков до роскошных плавучих ресторанов. Зашел в кафешку, ощутив некое подобие аппетита, взял пару бутербродов с красной рыбой и большой бокал «Хольстена» (вообще-то предпочитаю «Берлинер Киндл», но берлинское пиво надо пить в Берлине, а в Гамбурге — гамбургское) и сел под навесом на улице. Было уже прохладно, и открытые места пустовали. Меня полностью устраивала такая ситуация. И вот, не выпил я ещё и половины от своих четырехсот граммов, как к столику подсел худощавый, высокий, смуглый и очень чернявый гражданин лет пятидесяти. В Москве сказали бы про такого: «лицо кавказской национальности», в Германии в первую очередь предполагают: турок, наверное. Но для немецкого турка он был слишком хорошо одет: белый плащик от «Галери Лафайет», галстучная заколка с большим сапфиром, английские модельные башмаки ценою никак не меньше двух тысяч фунтов. И, наконец, когда он небрежно сдвинул рукав, уточняя время, из-под обшлага сверкнула увесистая «Омега» с россыпью немелких бриллиантов и на мощном золотом браслете.
— Здравствуйте, Малин, — проговорил незнакомец тихо и по-немецки. — Меня зовут Стив Чиньо. Я от гуру Шактивенанды. Есть разговор.
Я ещё раз внимательно оглядел этого пижона, без видимой охраны таскающего на себе тысячи баксов, и вкрадчиво поинтересовался:
— А почему я должен вам верить?
— Вы мне пока ничего не должны, — ответил Стив, — а к тому же верить вообще никому не стоит. Это ещё Будда говорил: «Мое учение основано не на вере. Оно означает: приходи и посмотри». То есть Будда призывает нас самих делать выводы и становиться свободными самостоятельно, а вера — она не конструктивна по определению. Вот в чем и заключается, по-моему, самая суть великого учения Гаутамы.
Выслушав эту внезапную коротенькую лекцию по истории религии, я поверил: новоявленный дядя Степа с английским именем и итальянской фамилией не врет, его действительно зовут Стив Чиньо, и он действительно послан ко мне Шактивенандой. Во всяком случае, по степени шизоидности в сочетании с высоким материальным уровнем он вполне достоин звания Причастного самой высшей категории.