Страница:
Россия была никому не нужна здесь, в единой Европе, а там в, Америке — тем паче. На рубеже тысячелетий её просто стерли с глобуса небрежным жестом детского художника. Это было до жути символично. До жути. И в Москву захотелось немедленно, да так захотелось, что костяшки на кулаках побелели и скулы свело от бессильного желания доказывать всем и каждому: «Мы живы! Нас много! Мы великая нация! Не забывайте про нас!»
Ближе к Берлину истерика моя поутихла. Здравый смысл возобладал над ностальгическим патриотизмом-идиотизмом. Но в Москву все равно хотелось, и едва сойдя с электрички в Айхвальде, я связался с Вербой. Не собирался я ждать звонков ото всех этих шизоидов, включая Кедра. В конце концов, имея в качестве любовницы первое лицо службы ИКС, я имел право на приватную информацию в нарушение всех правил?
— Хай, Мишка! Ты застал меня в постели. Чего звонишь в такое время?
Я лихорадочно пытался сообразить, какое такое сейчас время в Колорадо, если это вообще Колорадо, а не Майами. Но больше зацепило меня другое: голос у Вербы был не сонный. Отчего и родился мой следующий вопрос:
— С кем я застал тебя в постели?
— С любимой собакой.
— Ну, милая, ты уже на собак перешла!
— Да ты что, она же девочка!
— Тем более! — я стал хохотать. — Собака, да ещё девочка — это уже какое-то извращение в квадрате — зоолесбофилия, во! Не ожидал от тебя…
— Ладно. Хватит, — переход был резким. — Чего ты звонишь? Рассказывай.
Я рассказал. Верба загрустила. Долго мямлила что-то, выбирая главное из потока информации последних дней. Наконец резюмировала:
— Займись, пожалуй, Хансом Шульце, пока торчишь в Берлине. Немцы страшные буквоеды и через Интернет не пускают нас в закрытые файлы. Но если ты подъедешь непосредственно в архив, а я позвоню их шефу, все будет в порядке. Понимаешь, этот тип был правой рукою Грейва. Человек не может долго без правой руки. Теперь, когда ему отрубили эту руку, понадобится замена, и такой человек как Грейв очень быстро обзаведется новым и достаточно совершенным протезом. Мы должны вычислить его очередного первого помощника, и ты нам в этом поможешь, Ясень. Вот собственно и все, займись прямо завтра. Я буду держать тебя в курсе. А сейчас, извини, но правда, очень спать хочется.
— Дрыхни, пушистый комочек! А я ещё не ужинал, пока!
Бандиты и гэбульники всех мастей любят повторять крылатую фразу: «Нет человека — нет проблемы». У нас же, как правило, получается наоборот. Ну, жил такой человек Ханс Йорген Шульце, и не было у нас с ним никаких проблем. А вот убили — и сразу у всей службы сплошная головная боль, лично у меня — особенно сильная. Ни поспать, ни поесть спокойно, без телефона и пистолета в сортир не сходишь. Чехарда началась несусветная.
В архивах я выкопал все, что мог, из частных бесед тоже вытянул немало, самых разных людей обтрясал, как груши — от полиции, до разведки, от соседей по дому в Дрездене до сослуживцев в Кёльне. Но неожиданно больше других рассказал интересного Толян, тот самый чудик, который помял мне машину. Нет, он не работал на Грейва, и в гэбуху ни на кого не стучал, даже со здешними спецслужбами дела не имел и в их немецких названиях отчаянно путался. Зато с Хансом Шульце они пару славных делишек провернули. Весьма достойных по масштабам. Толян искренне жалел «братишку», тем более что Ханс по-русски говорил на удивление хорошо для немца, и Толян мой воспринимал его почти как земляка.
Рядом с такой неожиданной информацией блекло все, даже буддийские воззрения убитого и его серьезное увлечение тантризмом лет десять назад. Даже подтвержденная документами работа этого виртуоза перевоплощений на советскую и американскую военные разведки одновременно. А чего стоило, например, такое мое открытие: Ханс Шульце — это самое настоящее имя, данное человеку при рождении. Какого же лешего профессионал пишет его в милицейском протоколе в Москве? А потом, уже скрываясь ото всех, разъезжает по Гамбургу с документами, оформленными на ту же фамилию?! Однако рядом с уголовными аферами уже и это были семечки. Полной ерундой казалась даже непосредственная связь Ханса со шри-ланкийским правительством… Про тамилов, кстати, Толян сразу сказал, что это левые чуваки, и мигом сообразил, кто именно подбросил «чернозадым» оружие.
Таким образом, все, что связано с уголовщиной, прорисовалось достаточно четко, а дальше подключился Платан и в течение суток безошибочно вычислил руководителя проекта, то есть человека, подбиравшего Грейву кадры для наиболее ответственных операций. Им оказался сотрудник гамбургской резидентуры «Моссада», неделю назад внезапно переведенный в Москву на нелегальную(!) работу. Только в Россию и могли послать нелегалом человека, засвеченного в европейской резидентуре! Что это: головотяпство, вызывающе циничное неуважение к московской контрразведке или — настолько хитрый ход, что его даже служба ИКС разгадать не способна?
Кедр попытался нанести ответный удар. Вышел напрямую на руководство «Моссада» и рискнул отозвать разоблаченного двойного агента в Тель-Авив. Эффект получился неожиданным. Агент в последний раз мелькнул в Твери и исчез навсегда. Наши тверские представители заработали с невиданной активностью, но мне это все стало вдруг совсем неинтересно.
В ожидании сигнала к отлету на родину, я вспомнил о пожелании Шактивенанды, прислушался к внутренним ощущениям и почувствовал, что действительно мечтаю дописать роман. Невероятно, но факт: все эти дни, изгаженные звонками, поездками, деловыми встречами, внезапной простудой Андрюшки, и крайне нервным состоянием Белки, начавшей срываться не только на меня, но и на Бригитту, — так вот, все эти окаянные дни выжимали меня, словно лимон, но к ночи я принимал легкую дозу какого-нибудь хорошего напитка солидной выдержки, взбадривался, наполняясь новыми соками, и всем чертям назло садился работать. Вдохновение было. Оно накатывало мощной волной и не давало спать. Короче говоря, к концу недели у меня оставалось только две недописанных главы. Конечно, следовало ещё перечитать весь роман от начала до конца. Но это уже была лирика — сей приятный процесс я мог отложить до заключения конкретного договора хотя бы с одним издательством. Я собирался взять текст в Москву. Ну а где же ещё стоило предлагать его для публикации?
Я работал, как вол, и, когда поставил точку, почувствовал даже некоторую опустошенность. Все желания пропали напрочь. Белка уже спала, так что радостью победы поделиться было не с кем, а сна — ну ни в одном глазу. Отключился я в итоге как-то незаметно для самого себя, и на утро (позднее утро) захотелось всего и сразу: пить, есть, петь, плясать, драться, принять душ, посмотреть красивую эротику, и наконец, покувыркаться с Белкой. Последнее мы исполнили в лучшем виде, как только я отвез мальчика в школу. Завтрак был позже. А ещё позже недосып потянул обратно в постель, а в постели нас потянуло обратно друг к другу. Но этой семейной идиллии не довелось получить развития, потому что настойчиво и грубо запел телефон. Наши нежности прервал не кто-нибудь, а сама Верба. Символично так. Не менее символично, чем отсутствие России на игрушечном глобусе. И прервала нас Верба не ревности ради — ради дела. Белка узнала Татьянин голос и даже странным образом не обиделась. Наверно, ей льстила такая ситуация, когда в постели была именно она, а соперница — лишь в телефоне.
— Ты вылетаешь сегодня из Шёнефельда рейсом «Аэрофлота».
— Опять вы меня надули, — проворчал я. — В прошлый раз Кедр предлагал «Люфтганзу». У них сервис совсем другой.
— Летайте самолетами «Аэрофлота», — жестко припечатала Верба. — Нечего выпендриваться! — Тем более что ты уже опять не Сергей Малин, а Михаил Разгонов. Поедешь к Редькину забирать свои рукописи. Выдернешь их из-под носа у ЧГУ, ФСБ и ГРУ, они начнут на себе волосенки рвать, мол, опять все пропало! И тут на авансцену выходишь ты, весь в белом, выступаешь где-нибудь на «Эхо Москвы» или в энтэвэшных новостях и рассказываешь, как заживо похороненный, вернулся из эмиграции к родным берегам, этакий маленький Солженицын, и все эти гады просто обгадятся от обиды.
— А не застрелят ли они заживо похороненного классика? — робко поинтересовался маленький Солженицын.
— Пусть только попробуют! — лихо заявила Верба.
Я хотел ей напомнить, что подобных обещаний уже наслушался два года назад, а в итоге мы, помнится, всем гуртом, поджавши хвост, ломанули на Багамы. Но я не стал этого говорить, Может, и впрямь времена переменились, раз я теперь уже и не Малин, а Разгонов?
Сексуальный настрой был, конечно, сбит напрочь, но настроение осталось хорошим, мы с Белкой выпили в обед за мое счастливое возвращение в собственный образ (честно признаться, я так и не понял, почему это происходит именно теперь), и любимая жена проводила меня в аэропорт. Рюшик сидел сзади в нашей «Субару» и листал бесконечных «Микки Маусов». Ему страшно нравилось, что на немецком комиксы выходят каждую неделю, он ещё помнил, что в Москве этот детский журнал был лишь ежемесячным.
А в Шёнефельде, перед паспортным контролем, Белка сначала заявила мне:
— Я вот иногда думаю и все никак не могу понять, на черта ты мне вообще нужен. Со своей Вербой, со своей дурацкой спецслужбой, с этой вечной нервотрепкой, конспирацией… Улетел бы что ли, уже раз и навсегда!..
Потом расплакалась вдруг, умоляла звонить почаще, так как ей самой звонить было запрещено строго-настрого. И, наконец, спросила:
— А я не могу полететь с тобой вместе?
Вопрос был вполне серьезным, но я ответил ей одними глазами. Мы уже обсуждали это. Я никогда не ставил «любовь к родному пепелищу», а равно и «любовь к отеческим гробам» выше инстинкта самосохранения. И жене не позволял.
— Обрыдло мне тут все, в этом Берлине. Домой хочу, — прошептала Белка и добавила злобно: — Проклятая Германия!
Ну, прямо булгаковский генерал Чарнота в Константинополе!
Зато плакать перестала. Рюшик ничего не понимал, и на всякий случай успокаивал нас обоих.
Потом был «виповский» коридор вместо паспортного контроля, и когда мы поднялись в воздух, я сам себе напоминал террориста: в каждом кармане по пистолету, два телефона — обычный мобильник и трубка космической связи, а также целый дипломат, набитый ещё не до конца изученной мною шпионской техникой. В Москве должны были встретить специалисты, которые все объяснят. Братья древовидные предоставили мне и пачку документов и кучку референтов, а впереди ждала ещё и ванна, и чашечка кофэ, и какава с чаем в каком-нибудь «Балчуге-Кемпинском» или «Палас-отеле». Теперь, говорят, и в Москве неслабых гостиниц понастроили…
Если б только я ещё долетел до той Москвы.
Так ведь нет. Шпионские страсти начались уже в воздухе.
Мои друзья почему-то не стали звонить по космической связи, наверно, не хотели соседей по самолету пугать, вместо этого после всяких милых сообщений о температуре воздуха за бортом и городах, промелькнувших под алюминиевым брюхом ТУ-154-го (во, какую доисторическую колымагу мне подали!), тот же воркующий голосок стюардессы объявил — для надежности дважды:
— Господин Малин, вас просят пройти в голову салона, к служебному входу.
«Ну вот, — вздохнул я про себя. — Опять Малин. А говорили, Разгонов, Разгонов…»
А у закрытой двери ждала уже не стюардесса, а солидный такой аэрофлотовский служащий, возможно, второй пилот, я у них в знаках различия не разбираюсь, и уточнив, действительно ли я Малин, он попросил пройти непосредственно туда, откуда управляли всей этой летающей техникой. За последние годы я много где побывал и навидался всевозможной экзотики, но в пилотской кабине пассажирского самолета оказался впервые. Это романтично, доложу я вам. Яркие блестки на черном бархате неба, стеганая пуховая перина облаков внизу, и все великолепие — сквозь большой фонарь, а не через жалкий кругляш иллюминатора, в который обычно вжимаешься мордой, чтобы хоть чуточку побольше интересного разглядеть за бортом. Лайнер неторопливо парил среди холодных звезд над поистине лунным пейзажем, огромная приборная панель уютно светилась разноцветными лампочками, и в этом действительно было что-то космическое. Захотелось даже сказать: «Мужик, дай порулить». Но мужик за штурвалом выглядел слишком серьезным, даже озабоченным, и шутить с ним определенно не стоило. Он протянул мне шлемофоны и сказал:
— Послушайте, это вас.
Буднично так, как будто сослуживца позвал к телефону из другой комнаты.
— Малин! — на связи оказался сам Тополь. — Тебе нельзя садиться в Москве. Ни в коем случае.
— Почему? — глупо спросил я.
Тополь шумно вздохнул, потом тихонько зарычал и наконец совершенно бесцветным голосом полюбопытствовал:
— А что ещё ты хочешь узнать у меня прямо сейчас, в эфире?
— Ничего, — я оказался понятлив. — Полетели тогда обратно в Берлин.
— Это невозможно, — вступил пилот, который, оказывается, участвовал в разговоре.
— Женева, — предложил я.
— Семен Семеныч! — воскликнул Тополь. — Это же не спецрейс. Ты летишь на обычном пассажирском самолете!
Я действительно вел себя как герой Никулина в «Бриллиантовой руке». А время шло.
— Хорошо, — смирился я, — запрашивайте посадку в Смоленске.
Пилот щелкнул чем-то на пульте и вступил в переговоры на своем птичьем языке. Но и Горбовский тоже чем-то щелкнул у себя в Майами (или откуда он там разговаривал?). И прежде чем Смоленск успел дать добро, последовало его категорическое распоряжение:
— Российские города исключаются. В любом из них нас опередят. Давай-ка ближнее зарубежье, Малин.
Я готов был лететь хоть в Монголию, если керосина хватит, но решил промолчать с очередной дурацкой шуткой.
Разблюдовку выдал пилот:
— Рига, Вильнюс, Минск, Киев.
В каждом из этих городов у меня были хорошие знакомые по писательской тусовке. Я перебирал их в памяти, прикидывая, с кем интереснее будет встретиться. Потом догадался уточнить, а смогу ли я входить с ними в контакт, ведь Тополь пока ещё называл меня служебным именем, да и в Москву я летел как будто именно затем, чтобы доказывать гэбухе: Малин жил, Малин жив, Малин будет жить. Неважно теперь, что там сказала Верба перед отлетом!
— Эй, Леонид, а я смогу общаться со старыми друзьями?
— Да, — ответил он коротко.
— Тогда лучше всего — Киев.
— Хорошо. К кому ты пойдешь в Киеве? Я должен навести справки.
— Товарищи, — вмешался пилот, — у вас осталось сорок две секунды на все справки. Вы уж извините, работа такая.
— Да, да, — затараторил я, — поеду к Лешке Кречету, его зовут Алексей Иванович Кречет. О нем смешно наводить справки, это очень известный человек на Украине. Однако за два года у Алексея наверняка сменился телефон. Ты слышишь, Горбовский, найди мне его телефон. И мы летим в Киев.
Горбовский молчал, казалось, секунд десять, наконец, проговорил глухо:
— Добро, летите в Киев.
— Борисполь не принимает. В Жуляны будем садиться? — решил уточнить пунктуальный командир экипажа.
Второй пилот вытаращил глаза:
— А может, лучше на Антонова?
— Нет, — решительно возразил первый, — там у нас будут совсем другие ненужные проблемы.
— Но ведь Жуляны… — бормотал второй потерянно, — покрытие… полоса…
— Знаю. Справимся, — рубанул первый пилот.
Это был какой-то полнейший сюр. Они спорили о своих непонятных нам предметах, хотя только что поторапливали самого Горбовского.
— Ребята, — встрял я робко, — садитесь, где вам удобно. Главное, чтоб это был Киев.
— Аэродром значения не имеет, — согласно проворчал Горбовский и отключился. Или его отключили.
А мне и вовсе было наплевать. Я ещё не знал, в какую часть города ехать и вообще очень плохо знал Киев. Аэропорт Жуляны, как объяснил пилот, место потише, чем Борисполь, а значит, в принципе, все к лучшему. Я же не торжественной встречи жду — наоборот, хочу тихо прокрасться и залечь на дно.
Потом я вышел в народ. Хорошо, что они не знали, по чьей вине летят вместо Москвы в Киев. Салон гудел, как растревоженный улей. Я не слышал, что им там объявляли и, честно говоря, не особо стремился услышать. Я ощущал себя очень важной персоной и по-мальчишески радовался столь дурацкому повороту событий. Да не такой уж он и дурацкий, если вдуматься: в конце концов, чем в родную Москву под пули, лучше в неродной Киев поболтать со старым приятелем — кто ж не согласится с подобным утверждением? («Девочка, ты хочешь на дачу или чтобы тебе оторвали голову?» — вот она классическая дилемма из старинного фильма «Подкидыш»!) Сто пятьдесят пассажиров, конечно, не согласились бы. Многие из них собственноручно и с удовольствием оттяпали бы мне голову. Представляю, сколько деловых встреч сорвалось, сколько радостных ожиданий закончилось звонкой оплеухой облома, сколько проклятий обрушилось на и без того горячо любимый всеми и абсолютно неповинный в данном случае «Аэрофлот». А сколько нервотрепки доставила эта авантюра встречающим! Ведь не у всех же, как у меня, космическая связь под рукою. Ну, извините, ребята! Ну, работа у нас такая. Ну, такой уж у нас мир корявый! Что поделать — планеты для жизни пока ещё не выбирают…
Глава пятая. Турецкий городок
Ближе к Берлину истерика моя поутихла. Здравый смысл возобладал над ностальгическим патриотизмом-идиотизмом. Но в Москву все равно хотелось, и едва сойдя с электрички в Айхвальде, я связался с Вербой. Не собирался я ждать звонков ото всех этих шизоидов, включая Кедра. В конце концов, имея в качестве любовницы первое лицо службы ИКС, я имел право на приватную информацию в нарушение всех правил?
— Хай, Мишка! Ты застал меня в постели. Чего звонишь в такое время?
Я лихорадочно пытался сообразить, какое такое сейчас время в Колорадо, если это вообще Колорадо, а не Майами. Но больше зацепило меня другое: голос у Вербы был не сонный. Отчего и родился мой следующий вопрос:
— С кем я застал тебя в постели?
— С любимой собакой.
— Ну, милая, ты уже на собак перешла!
— Да ты что, она же девочка!
— Тем более! — я стал хохотать. — Собака, да ещё девочка — это уже какое-то извращение в квадрате — зоолесбофилия, во! Не ожидал от тебя…
— Ладно. Хватит, — переход был резким. — Чего ты звонишь? Рассказывай.
Я рассказал. Верба загрустила. Долго мямлила что-то, выбирая главное из потока информации последних дней. Наконец резюмировала:
— Займись, пожалуй, Хансом Шульце, пока торчишь в Берлине. Немцы страшные буквоеды и через Интернет не пускают нас в закрытые файлы. Но если ты подъедешь непосредственно в архив, а я позвоню их шефу, все будет в порядке. Понимаешь, этот тип был правой рукою Грейва. Человек не может долго без правой руки. Теперь, когда ему отрубили эту руку, понадобится замена, и такой человек как Грейв очень быстро обзаведется новым и достаточно совершенным протезом. Мы должны вычислить его очередного первого помощника, и ты нам в этом поможешь, Ясень. Вот собственно и все, займись прямо завтра. Я буду держать тебя в курсе. А сейчас, извини, но правда, очень спать хочется.
— Дрыхни, пушистый комочек! А я ещё не ужинал, пока!
Бандиты и гэбульники всех мастей любят повторять крылатую фразу: «Нет человека — нет проблемы». У нас же, как правило, получается наоборот. Ну, жил такой человек Ханс Йорген Шульце, и не было у нас с ним никаких проблем. А вот убили — и сразу у всей службы сплошная головная боль, лично у меня — особенно сильная. Ни поспать, ни поесть спокойно, без телефона и пистолета в сортир не сходишь. Чехарда началась несусветная.
В архивах я выкопал все, что мог, из частных бесед тоже вытянул немало, самых разных людей обтрясал, как груши — от полиции, до разведки, от соседей по дому в Дрездене до сослуживцев в Кёльне. Но неожиданно больше других рассказал интересного Толян, тот самый чудик, который помял мне машину. Нет, он не работал на Грейва, и в гэбуху ни на кого не стучал, даже со здешними спецслужбами дела не имел и в их немецких названиях отчаянно путался. Зато с Хансом Шульце они пару славных делишек провернули. Весьма достойных по масштабам. Толян искренне жалел «братишку», тем более что Ханс по-русски говорил на удивление хорошо для немца, и Толян мой воспринимал его почти как земляка.
Рядом с такой неожиданной информацией блекло все, даже буддийские воззрения убитого и его серьезное увлечение тантризмом лет десять назад. Даже подтвержденная документами работа этого виртуоза перевоплощений на советскую и американскую военные разведки одновременно. А чего стоило, например, такое мое открытие: Ханс Шульце — это самое настоящее имя, данное человеку при рождении. Какого же лешего профессионал пишет его в милицейском протоколе в Москве? А потом, уже скрываясь ото всех, разъезжает по Гамбургу с документами, оформленными на ту же фамилию?! Однако рядом с уголовными аферами уже и это были семечки. Полной ерундой казалась даже непосредственная связь Ханса со шри-ланкийским правительством… Про тамилов, кстати, Толян сразу сказал, что это левые чуваки, и мигом сообразил, кто именно подбросил «чернозадым» оружие.
Таким образом, все, что связано с уголовщиной, прорисовалось достаточно четко, а дальше подключился Платан и в течение суток безошибочно вычислил руководителя проекта, то есть человека, подбиравшего Грейву кадры для наиболее ответственных операций. Им оказался сотрудник гамбургской резидентуры «Моссада», неделю назад внезапно переведенный в Москву на нелегальную(!) работу. Только в Россию и могли послать нелегалом человека, засвеченного в европейской резидентуре! Что это: головотяпство, вызывающе циничное неуважение к московской контрразведке или — настолько хитрый ход, что его даже служба ИКС разгадать не способна?
Кедр попытался нанести ответный удар. Вышел напрямую на руководство «Моссада» и рискнул отозвать разоблаченного двойного агента в Тель-Авив. Эффект получился неожиданным. Агент в последний раз мелькнул в Твери и исчез навсегда. Наши тверские представители заработали с невиданной активностью, но мне это все стало вдруг совсем неинтересно.
В ожидании сигнала к отлету на родину, я вспомнил о пожелании Шактивенанды, прислушался к внутренним ощущениям и почувствовал, что действительно мечтаю дописать роман. Невероятно, но факт: все эти дни, изгаженные звонками, поездками, деловыми встречами, внезапной простудой Андрюшки, и крайне нервным состоянием Белки, начавшей срываться не только на меня, но и на Бригитту, — так вот, все эти окаянные дни выжимали меня, словно лимон, но к ночи я принимал легкую дозу какого-нибудь хорошего напитка солидной выдержки, взбадривался, наполняясь новыми соками, и всем чертям назло садился работать. Вдохновение было. Оно накатывало мощной волной и не давало спать. Короче говоря, к концу недели у меня оставалось только две недописанных главы. Конечно, следовало ещё перечитать весь роман от начала до конца. Но это уже была лирика — сей приятный процесс я мог отложить до заключения конкретного договора хотя бы с одним издательством. Я собирался взять текст в Москву. Ну а где же ещё стоило предлагать его для публикации?
Я работал, как вол, и, когда поставил точку, почувствовал даже некоторую опустошенность. Все желания пропали напрочь. Белка уже спала, так что радостью победы поделиться было не с кем, а сна — ну ни в одном глазу. Отключился я в итоге как-то незаметно для самого себя, и на утро (позднее утро) захотелось всего и сразу: пить, есть, петь, плясать, драться, принять душ, посмотреть красивую эротику, и наконец, покувыркаться с Белкой. Последнее мы исполнили в лучшем виде, как только я отвез мальчика в школу. Завтрак был позже. А ещё позже недосып потянул обратно в постель, а в постели нас потянуло обратно друг к другу. Но этой семейной идиллии не довелось получить развития, потому что настойчиво и грубо запел телефон. Наши нежности прервал не кто-нибудь, а сама Верба. Символично так. Не менее символично, чем отсутствие России на игрушечном глобусе. И прервала нас Верба не ревности ради — ради дела. Белка узнала Татьянин голос и даже странным образом не обиделась. Наверно, ей льстила такая ситуация, когда в постели была именно она, а соперница — лишь в телефоне.
— Ты вылетаешь сегодня из Шёнефельда рейсом «Аэрофлота».
— Опять вы меня надули, — проворчал я. — В прошлый раз Кедр предлагал «Люфтганзу». У них сервис совсем другой.
— Летайте самолетами «Аэрофлота», — жестко припечатала Верба. — Нечего выпендриваться! — Тем более что ты уже опять не Сергей Малин, а Михаил Разгонов. Поедешь к Редькину забирать свои рукописи. Выдернешь их из-под носа у ЧГУ, ФСБ и ГРУ, они начнут на себе волосенки рвать, мол, опять все пропало! И тут на авансцену выходишь ты, весь в белом, выступаешь где-нибудь на «Эхо Москвы» или в энтэвэшных новостях и рассказываешь, как заживо похороненный, вернулся из эмиграции к родным берегам, этакий маленький Солженицын, и все эти гады просто обгадятся от обиды.
— А не застрелят ли они заживо похороненного классика? — робко поинтересовался маленький Солженицын.
— Пусть только попробуют! — лихо заявила Верба.
Я хотел ей напомнить, что подобных обещаний уже наслушался два года назад, а в итоге мы, помнится, всем гуртом, поджавши хвост, ломанули на Багамы. Но я не стал этого говорить, Может, и впрямь времена переменились, раз я теперь уже и не Малин, а Разгонов?
Сексуальный настрой был, конечно, сбит напрочь, но настроение осталось хорошим, мы с Белкой выпили в обед за мое счастливое возвращение в собственный образ (честно признаться, я так и не понял, почему это происходит именно теперь), и любимая жена проводила меня в аэропорт. Рюшик сидел сзади в нашей «Субару» и листал бесконечных «Микки Маусов». Ему страшно нравилось, что на немецком комиксы выходят каждую неделю, он ещё помнил, что в Москве этот детский журнал был лишь ежемесячным.
А в Шёнефельде, перед паспортным контролем, Белка сначала заявила мне:
— Я вот иногда думаю и все никак не могу понять, на черта ты мне вообще нужен. Со своей Вербой, со своей дурацкой спецслужбой, с этой вечной нервотрепкой, конспирацией… Улетел бы что ли, уже раз и навсегда!..
Потом расплакалась вдруг, умоляла звонить почаще, так как ей самой звонить было запрещено строго-настрого. И, наконец, спросила:
— А я не могу полететь с тобой вместе?
Вопрос был вполне серьезным, но я ответил ей одними глазами. Мы уже обсуждали это. Я никогда не ставил «любовь к родному пепелищу», а равно и «любовь к отеческим гробам» выше инстинкта самосохранения. И жене не позволял.
— Обрыдло мне тут все, в этом Берлине. Домой хочу, — прошептала Белка и добавила злобно: — Проклятая Германия!
Ну, прямо булгаковский генерал Чарнота в Константинополе!
Зато плакать перестала. Рюшик ничего не понимал, и на всякий случай успокаивал нас обоих.
Потом был «виповский» коридор вместо паспортного контроля, и когда мы поднялись в воздух, я сам себе напоминал террориста: в каждом кармане по пистолету, два телефона — обычный мобильник и трубка космической связи, а также целый дипломат, набитый ещё не до конца изученной мною шпионской техникой. В Москве должны были встретить специалисты, которые все объяснят. Братья древовидные предоставили мне и пачку документов и кучку референтов, а впереди ждала ещё и ванна, и чашечка кофэ, и какава с чаем в каком-нибудь «Балчуге-Кемпинском» или «Палас-отеле». Теперь, говорят, и в Москве неслабых гостиниц понастроили…
Если б только я ещё долетел до той Москвы.
Так ведь нет. Шпионские страсти начались уже в воздухе.
Мои друзья почему-то не стали звонить по космической связи, наверно, не хотели соседей по самолету пугать, вместо этого после всяких милых сообщений о температуре воздуха за бортом и городах, промелькнувших под алюминиевым брюхом ТУ-154-го (во, какую доисторическую колымагу мне подали!), тот же воркующий голосок стюардессы объявил — для надежности дважды:
— Господин Малин, вас просят пройти в голову салона, к служебному входу.
«Ну вот, — вздохнул я про себя. — Опять Малин. А говорили, Разгонов, Разгонов…»
А у закрытой двери ждала уже не стюардесса, а солидный такой аэрофлотовский служащий, возможно, второй пилот, я у них в знаках различия не разбираюсь, и уточнив, действительно ли я Малин, он попросил пройти непосредственно туда, откуда управляли всей этой летающей техникой. За последние годы я много где побывал и навидался всевозможной экзотики, но в пилотской кабине пассажирского самолета оказался впервые. Это романтично, доложу я вам. Яркие блестки на черном бархате неба, стеганая пуховая перина облаков внизу, и все великолепие — сквозь большой фонарь, а не через жалкий кругляш иллюминатора, в который обычно вжимаешься мордой, чтобы хоть чуточку побольше интересного разглядеть за бортом. Лайнер неторопливо парил среди холодных звезд над поистине лунным пейзажем, огромная приборная панель уютно светилась разноцветными лампочками, и в этом действительно было что-то космическое. Захотелось даже сказать: «Мужик, дай порулить». Но мужик за штурвалом выглядел слишком серьезным, даже озабоченным, и шутить с ним определенно не стоило. Он протянул мне шлемофоны и сказал:
— Послушайте, это вас.
Буднично так, как будто сослуживца позвал к телефону из другой комнаты.
— Малин! — на связи оказался сам Тополь. — Тебе нельзя садиться в Москве. Ни в коем случае.
— Почему? — глупо спросил я.
Тополь шумно вздохнул, потом тихонько зарычал и наконец совершенно бесцветным голосом полюбопытствовал:
— А что ещё ты хочешь узнать у меня прямо сейчас, в эфире?
— Ничего, — я оказался понятлив. — Полетели тогда обратно в Берлин.
— Это невозможно, — вступил пилот, который, оказывается, участвовал в разговоре.
— Женева, — предложил я.
— Семен Семеныч! — воскликнул Тополь. — Это же не спецрейс. Ты летишь на обычном пассажирском самолете!
Я действительно вел себя как герой Никулина в «Бриллиантовой руке». А время шло.
— Хорошо, — смирился я, — запрашивайте посадку в Смоленске.
Пилот щелкнул чем-то на пульте и вступил в переговоры на своем птичьем языке. Но и Горбовский тоже чем-то щелкнул у себя в Майами (или откуда он там разговаривал?). И прежде чем Смоленск успел дать добро, последовало его категорическое распоряжение:
— Российские города исключаются. В любом из них нас опередят. Давай-ка ближнее зарубежье, Малин.
Я готов был лететь хоть в Монголию, если керосина хватит, но решил промолчать с очередной дурацкой шуткой.
Разблюдовку выдал пилот:
— Рига, Вильнюс, Минск, Киев.
В каждом из этих городов у меня были хорошие знакомые по писательской тусовке. Я перебирал их в памяти, прикидывая, с кем интереснее будет встретиться. Потом догадался уточнить, а смогу ли я входить с ними в контакт, ведь Тополь пока ещё называл меня служебным именем, да и в Москву я летел как будто именно затем, чтобы доказывать гэбухе: Малин жил, Малин жив, Малин будет жить. Неважно теперь, что там сказала Верба перед отлетом!
— Эй, Леонид, а я смогу общаться со старыми друзьями?
— Да, — ответил он коротко.
— Тогда лучше всего — Киев.
— Хорошо. К кому ты пойдешь в Киеве? Я должен навести справки.
— Товарищи, — вмешался пилот, — у вас осталось сорок две секунды на все справки. Вы уж извините, работа такая.
— Да, да, — затараторил я, — поеду к Лешке Кречету, его зовут Алексей Иванович Кречет. О нем смешно наводить справки, это очень известный человек на Украине. Однако за два года у Алексея наверняка сменился телефон. Ты слышишь, Горбовский, найди мне его телефон. И мы летим в Киев.
Горбовский молчал, казалось, секунд десять, наконец, проговорил глухо:
— Добро, летите в Киев.
— Борисполь не принимает. В Жуляны будем садиться? — решил уточнить пунктуальный командир экипажа.
Второй пилот вытаращил глаза:
— А может, лучше на Антонова?
— Нет, — решительно возразил первый, — там у нас будут совсем другие ненужные проблемы.
— Но ведь Жуляны… — бормотал второй потерянно, — покрытие… полоса…
— Знаю. Справимся, — рубанул первый пилот.
Это был какой-то полнейший сюр. Они спорили о своих непонятных нам предметах, хотя только что поторапливали самого Горбовского.
— Ребята, — встрял я робко, — садитесь, где вам удобно. Главное, чтоб это был Киев.
— Аэродром значения не имеет, — согласно проворчал Горбовский и отключился. Или его отключили.
А мне и вовсе было наплевать. Я ещё не знал, в какую часть города ехать и вообще очень плохо знал Киев. Аэропорт Жуляны, как объяснил пилот, место потише, чем Борисполь, а значит, в принципе, все к лучшему. Я же не торжественной встречи жду — наоборот, хочу тихо прокрасться и залечь на дно.
Потом я вышел в народ. Хорошо, что они не знали, по чьей вине летят вместо Москвы в Киев. Салон гудел, как растревоженный улей. Я не слышал, что им там объявляли и, честно говоря, не особо стремился услышать. Я ощущал себя очень важной персоной и по-мальчишески радовался столь дурацкому повороту событий. Да не такой уж он и дурацкий, если вдуматься: в конце концов, чем в родную Москву под пули, лучше в неродной Киев поболтать со старым приятелем — кто ж не согласится с подобным утверждением? («Девочка, ты хочешь на дачу или чтобы тебе оторвали голову?» — вот она классическая дилемма из старинного фильма «Подкидыш»!) Сто пятьдесят пассажиров, конечно, не согласились бы. Многие из них собственноручно и с удовольствием оттяпали бы мне голову. Представляю, сколько деловых встреч сорвалось, сколько радостных ожиданий закончилось звонкой оплеухой облома, сколько проклятий обрушилось на и без того горячо любимый всеми и абсолютно неповинный в данном случае «Аэрофлот». А сколько нервотрепки доставила эта авантюра встречающим! Ведь не у всех же, как у меня, космическая связь под рукою. Ну, извините, ребята! Ну, работа у нас такая. Ну, такой уж у нас мир корявый! Что поделать — планеты для жизни пока ещё не выбирают…
Глава пятая. Турецкий городок
До этого случая я был в Киеве всего один раз и даже не ночевал в городе. Поездка случилась летом девяносто первого, за какой-нибудь месяц до путча. Родное издательство «Текст» командировало меня в типографию «Молодь» с ценным грузом целлофота — это такие неподъемные листы для изготовления печатных форм, коих я пер на себе кажется четыре упаковки общим весом килограммов восемьдесят. В Москве, от машины до вагона столь жуткую тяжесть помог тащить водитель — Виталик Нестеренко, а вот в Киеве, от вагона до машины, я волок все это сам и чуть не умер. Так что когда сдал груз с рук на руки встречающим работягам из офсетного цеха, даже не расстроился, что в их «пирожке» (по-нашему, по-московски — «каблучке») места не оказалось и придется ехать на метро и трамвае — так легко сделалось в руках и на душе.
Нежаркая летняя погода, метромост через Днепр, золотые луковки церквей над широкой водою, а Крещатик остался в памяти, только крупными буквами названия на стене перронного зала. Вот и весь Киев. Нет, вру, была ещё типография, замечательная тетка зав. производством, из благодарности за московское подношение напоившая меня чаем с тортом и не пожалевшая каких-то личных талонов на приобретение голодному москалю целого круга украинского сыра килограмма на четыре с лишним. Не целлофот, конечно, но на обратном пути тоже руки оттягивал, зато уж как мои радовались в Заячьих Ушах нежданному гостинцу! Вот ведь какое странное время было…
Плохое забывается быстро. Отсутствие жратвы и обилие талонов на все, что только можно, как-то не вспоминается теперь, а вот как билет обратный покупал, запечатлелось в памяти навсегда. Билетов не было, а уехать надо — работа. Стою, канючу, а девушка в кассе, чуть ли не извиняясь, наконец, сообщает: «Есть только СВ». «Господи, что же ты молчала, милая!» «Так они ж дорогие, по шестьдесят рублей…»
Что это было тогда — шестьдесят рублей? Два круга украинского сыра? Или целых четыре? Теперь и не припомнить! Но для меня это было тьфу, за меня фирма платила, а кабы жизнь заставила, я б и сам заплатил. Легко! Как говорят сегодня. «Текст» в тот год назывался ещё не издательством, а издательским кооперативом, и я таким образом был самым настоящим кооператором. Это звучало гордо. В СВ ехал со мною парень, торговец видеокассетами из Конотопа, тоже кооператор в варенках и китайских кроссовках. Так он по модной майке и хорошим джинсам, мигом распознал во мне родственную душу, мы разговорились. Оба чувствовали себя хозяевами жизни, эйфория свободы и грядущего изобилия разливалась повсюду, несмотря на талоны и купоны. «От Москвы до Конотопа покорила нас Европа…» Мы выпили по рюмке далеко не самого дешевого грузинского коньяка из ресторана — за знакомство — и я пошел в видеосалон смотреть эротику, как сейчас помню «Одиннадцать дней, одиннадцать ночей», а мой утомленный украинский друг завалился спать. Весь мир в то лето принадлежал нам, и это сладостное ощущение было намного сильнее, чем теперь, когда мое право на владение планетой подтверждалось секретными документами, агентурными сетями, автомобилями, пистолетами, телефонами и целыми батальонами охраняющих меня людей. А ещё — знаниями. Я это специально на закуску оставил. Знания-то и не позволяли чувствовать себя счастливым, «ибо кто умножает знание, тот умножает скорбь».
Я подумал о Малине, который в то самое время не вылезал из Кремля и готовился, готовился, готовился к историческому августу. Он уже не мог быть счастливым, он уже слишком много знал. Но это не имело никакого отношения ко мне. Я мог думать о Сергее и вспоминать массу подробностей из его жизни, но никогда не чувствовал родства с ним. Сколько лет мы прожили почти рядом в одном городе! Но мы не только не встретились — мы даже не подозревали о существовании друг друга. Что бы это значило? Кедр на подобные темы умничал. Верба печально отмалчивалась. Тополь глубокомысленно замечал: «Это — судьба…» А по-моему, все от начала до конца — простое случайное совпадение.
Ладно. Забыли про Малина. Я — в Киеве, здесь знали и знают только Михаила Разгонова.
Малин вообще никогда в Киеве не был.
Аэропорт Жуляны оказался страшной дырой, напомнившей мне сибирские обветшавшие хибары на краю грунтовой взлетной полосы. Наверно, это было несправедливо, но после Шёнефельда… Полосы-то в Киеве были, конечно, не грунтовые, но здание, через которое выходили в город, действительно напоминало большой сарай. Темная, безлюдная площадь тоже не радовала глаз. Хотелось покрепче сжать рукоятку «беретты», однако жизнь заставляла сжимать трубку мобильника. На связь опять вышел Тополь:
— Пиши телефон. Это сотовый, но вообще твой друг сейчас дома. Все. Не забывай звонить нам по поводу любых сомнений и подозрений. А мы тебя, если нужно, сами найдем. В твоей охране работают лучшие из лучших. Спи спокойно.
— Спасибо.
Я действительно хотел спать, но не так уж скоро довелось.
Лешка Кречет трубку взял сразу:
— Ты поймал меня в ванной, — безмятежно сообщил он не без гордости сразу после «здрасте» — и это в разговоре с живым покойником! Потом добавил, чтобы уж совсем меня удивить: — У моего аппарата корпус водозащищенный.
— Так почему же бульканья не слышно? — отпарировал я.
— Ха-ха-ха, — ответствовал Лешка. — Умру со смеху! Скажи-ка лучше, откуда ты звонишь?
— Понятно, откуда — с того света, — зловеще прошелестел я после театрально долгого молчания.
— А эта шутка ещё менее удачная, Миха.
Кречет был настроен серьезно, и мало того — я услышал в его голосе сильное подозрение: уж не разыгрывают ли его? Ведь нет давно никакого Разгонова. Похоронили родимого, всем известно. И все-таки он сказал «Миха»…
— Ну, извини, просто ты стесняешься спросить напрямую,
— Не стесняюсь, — поправил Кречет, теперь голос его зримо набирал уверенность, — а выдерживаю дипломатическую паузу.
— Ах, вот как это у вас называется! Ну что ж, я действительно жив и звоню тебе из Киева.
— Во, дела! Откуда именно?
— Если я правильно говорю на вашем языке, это называется аэропорт Жуляны.
— С ума сошел! Жди прямо у выхода на улицу, я сейчас буду.
— Так ты же в ванной, — подколол я. — Выходит, так, для понта сказал?
— Я ничего для понта не говорю, а сейчас действительно лежу в ванне, но раз такое дело, незамедлительно вытрусь и приеду. От мэни и до тых Жулян — п’ять хвилын ызды. Зрозумив?
Последнюю фразу он выдал на такой издевательски ломаной мове, что даже я сумел это понять. Но решение Лешка принял абсолютно верное: объяснять кому-нибудь адрес в незнакомом городе, да ещё в новом районе — занятие гиблое.
Какое-то время мне, конечно, предстояло померзнуть на холодном ветру с мокрым снегом. Странно, но внутрь возвращаться хотелось ещё меньше. Предчувствие, что ли? Не зря же Горбовский сказал про охрану.
От скуки я некоторое время боролся с искушением накрутить номер Вербы или — того хлеще — позвонить кому-нибудь из старых друзей в любой из республик бывшего Союза, с тем чтобы торжественно сообщить о собственном воскрешении. Конечно, связь через орбиту два раза подряд за столь короткий промежуток времени была крайне нежелательна. Если кто-то действительно фиксировал эти импульсы, я бы только добавил и без того нелегкой работы своим лучшим в мире сотрудникам безопасности. А подобное поведение я считал негуманным и предпочел просто дефилировать, кося глазом по сторонам и размышляя о вечном.
Нежаркая летняя погода, метромост через Днепр, золотые луковки церквей над широкой водою, а Крещатик остался в памяти, только крупными буквами названия на стене перронного зала. Вот и весь Киев. Нет, вру, была ещё типография, замечательная тетка зав. производством, из благодарности за московское подношение напоившая меня чаем с тортом и не пожалевшая каких-то личных талонов на приобретение голодному москалю целого круга украинского сыра килограмма на четыре с лишним. Не целлофот, конечно, но на обратном пути тоже руки оттягивал, зато уж как мои радовались в Заячьих Ушах нежданному гостинцу! Вот ведь какое странное время было…
Плохое забывается быстро. Отсутствие жратвы и обилие талонов на все, что только можно, как-то не вспоминается теперь, а вот как билет обратный покупал, запечатлелось в памяти навсегда. Билетов не было, а уехать надо — работа. Стою, канючу, а девушка в кассе, чуть ли не извиняясь, наконец, сообщает: «Есть только СВ». «Господи, что же ты молчала, милая!» «Так они ж дорогие, по шестьдесят рублей…»
Что это было тогда — шестьдесят рублей? Два круга украинского сыра? Или целых четыре? Теперь и не припомнить! Но для меня это было тьфу, за меня фирма платила, а кабы жизнь заставила, я б и сам заплатил. Легко! Как говорят сегодня. «Текст» в тот год назывался ещё не издательством, а издательским кооперативом, и я таким образом был самым настоящим кооператором. Это звучало гордо. В СВ ехал со мною парень, торговец видеокассетами из Конотопа, тоже кооператор в варенках и китайских кроссовках. Так он по модной майке и хорошим джинсам, мигом распознал во мне родственную душу, мы разговорились. Оба чувствовали себя хозяевами жизни, эйфория свободы и грядущего изобилия разливалась повсюду, несмотря на талоны и купоны. «От Москвы до Конотопа покорила нас Европа…» Мы выпили по рюмке далеко не самого дешевого грузинского коньяка из ресторана — за знакомство — и я пошел в видеосалон смотреть эротику, как сейчас помню «Одиннадцать дней, одиннадцать ночей», а мой утомленный украинский друг завалился спать. Весь мир в то лето принадлежал нам, и это сладостное ощущение было намного сильнее, чем теперь, когда мое право на владение планетой подтверждалось секретными документами, агентурными сетями, автомобилями, пистолетами, телефонами и целыми батальонами охраняющих меня людей. А ещё — знаниями. Я это специально на закуску оставил. Знания-то и не позволяли чувствовать себя счастливым, «ибо кто умножает знание, тот умножает скорбь».
Я подумал о Малине, который в то самое время не вылезал из Кремля и готовился, готовился, готовился к историческому августу. Он уже не мог быть счастливым, он уже слишком много знал. Но это не имело никакого отношения ко мне. Я мог думать о Сергее и вспоминать массу подробностей из его жизни, но никогда не чувствовал родства с ним. Сколько лет мы прожили почти рядом в одном городе! Но мы не только не встретились — мы даже не подозревали о существовании друг друга. Что бы это значило? Кедр на подобные темы умничал. Верба печально отмалчивалась. Тополь глубокомысленно замечал: «Это — судьба…» А по-моему, все от начала до конца — простое случайное совпадение.
Ладно. Забыли про Малина. Я — в Киеве, здесь знали и знают только Михаила Разгонова.
Малин вообще никогда в Киеве не был.
Аэропорт Жуляны оказался страшной дырой, напомнившей мне сибирские обветшавшие хибары на краю грунтовой взлетной полосы. Наверно, это было несправедливо, но после Шёнефельда… Полосы-то в Киеве были, конечно, не грунтовые, но здание, через которое выходили в город, действительно напоминало большой сарай. Темная, безлюдная площадь тоже не радовала глаз. Хотелось покрепче сжать рукоятку «беретты», однако жизнь заставляла сжимать трубку мобильника. На связь опять вышел Тополь:
— Пиши телефон. Это сотовый, но вообще твой друг сейчас дома. Все. Не забывай звонить нам по поводу любых сомнений и подозрений. А мы тебя, если нужно, сами найдем. В твоей охране работают лучшие из лучших. Спи спокойно.
— Спасибо.
Я действительно хотел спать, но не так уж скоро довелось.
Лешка Кречет трубку взял сразу:
— Ты поймал меня в ванной, — безмятежно сообщил он не без гордости сразу после «здрасте» — и это в разговоре с живым покойником! Потом добавил, чтобы уж совсем меня удивить: — У моего аппарата корпус водозащищенный.
— Так почему же бульканья не слышно? — отпарировал я.
— Ха-ха-ха, — ответствовал Лешка. — Умру со смеху! Скажи-ка лучше, откуда ты звонишь?
— Понятно, откуда — с того света, — зловеще прошелестел я после театрально долгого молчания.
— А эта шутка ещё менее удачная, Миха.
Кречет был настроен серьезно, и мало того — я услышал в его голосе сильное подозрение: уж не разыгрывают ли его? Ведь нет давно никакого Разгонова. Похоронили родимого, всем известно. И все-таки он сказал «Миха»…
— Ну, извини, просто ты стесняешься спросить напрямую,
— Не стесняюсь, — поправил Кречет, теперь голос его зримо набирал уверенность, — а выдерживаю дипломатическую паузу.
— Ах, вот как это у вас называется! Ну что ж, я действительно жив и звоню тебе из Киева.
— Во, дела! Откуда именно?
— Если я правильно говорю на вашем языке, это называется аэропорт Жуляны.
— С ума сошел! Жди прямо у выхода на улицу, я сейчас буду.
— Так ты же в ванной, — подколол я. — Выходит, так, для понта сказал?
— Я ничего для понта не говорю, а сейчас действительно лежу в ванне, но раз такое дело, незамедлительно вытрусь и приеду. От мэни и до тых Жулян — п’ять хвилын ызды. Зрозумив?
Последнюю фразу он выдал на такой издевательски ломаной мове, что даже я сумел это понять. Но решение Лешка принял абсолютно верное: объяснять кому-нибудь адрес в незнакомом городе, да ещё в новом районе — занятие гиблое.
Какое-то время мне, конечно, предстояло померзнуть на холодном ветру с мокрым снегом. Странно, но внутрь возвращаться хотелось ещё меньше. Предчувствие, что ли? Не зря же Горбовский сказал про охрану.
От скуки я некоторое время боролся с искушением накрутить номер Вербы или — того хлеще — позвонить кому-нибудь из старых друзей в любой из республик бывшего Союза, с тем чтобы торжественно сообщить о собственном воскрешении. Конечно, связь через орбиту два раза подряд за столь короткий промежуток времени была крайне нежелательна. Если кто-то действительно фиксировал эти импульсы, я бы только добавил и без того нелегкой работы своим лучшим в мире сотрудникам безопасности. А подобное поведение я считал негуманным и предпочел просто дефилировать, кося глазом по сторонам и размышляя о вечном.