Скирюк Дмитрий. Осенний Лис

   А ты смог бы выглядеть храбрым таким,
   Как эти три глупых мышонка?
 
   Жуга горько улыбнулся.
 
   Часы на далекой теперь ратуше пробили полдень, и вдруг за стенами собора ожили, залились торжественно соборные колокола. Их было такое множество, и выводили они столь чистую и сложную мелодию, что Жуга не заметил, как ноги сами понесли его прямиком к собору.
   Под высокими стрельчатыми сводами было темно.
   — Есть тут кто? — окликнул он. Никто не отозвался, и Жуга осторожно двинулся вперед меж длинных, рядами стоящих скамеек.
   Кафедра была пуста. У высокого, украшенного резьбой и позолотой алтаря тоже не было никого. Жуга поднялся по лестнице, прошел наугад по коридору и неожиданно очутился в маленькой светлой комнатке с покатым сводчатым потолком. У стены, на стуле сидел невысокий длинноволосый паренек. Он играл. Прямо перед ним, из стены двумя рядами торчали гладкие деревянные рукоятки, и когда ладонь юноши касалась одной из них, где-то высоко под сводами собора тотчас отзывалась чистым звоном колокольная бронза. Жуга замер в изумлении: всем этим трезвоном заправлял один человек!
   Увлеченный своей музыкой, паренек ничего не замечал. Жуга стоял тихо, и лишь когда колокола смолкли, решился заговорить.
   — День добрый.
   Юноша вздрогнул от неожиданности, обернулся.
   — Здравствуй… — Он смерил вошедшего взглядом и нерешительно потер бритый подбородок. — Ты как сюда попал?
   — Дверь была открыта, — пожал плечами Жуга, и в свою очередь оглядел нового знакомого.
   Это был невысокий, худощавый парень лет двадцати, одетый в серый немецкий полукафтан, который здесь называли «волком», короткие штаны, полосатые вязаные чулки и поношенные кожаные башмаки с пряжками. Настороженный взгляд карих глаз, усыпанное веснушками лицо. Одно плечо было почему-то слегка выше другого. При разговоре паренек слегка шепелявил.
   — Как звать тебя, звонарь?
   — Яцек…
   — А меня — Жуга. Что-то не похож ты на немца, Яцек.
   Тот кивнул в ответ:
   — Так ведь и ты, я вижу, не здешний. Я из-под Кракова родом. Там вырос, там и играть учился, а год назад сюда вот перебрался — они как раз звонаря искали. А кариллон тут, между прочим, знатный!
   — Кто? — удивленно переспросил Жуга. — Ка… Кариллон?
   — Ну, да. — Яцек кивнул и повел рукою вдоль стены. — Вот вся эта штука, инструмент колокольный, кариллоном зовется… А ты откуда будешь?
   — С гор я, — ответил тот и, подумав, добавил: — С Хоратских.
   — О… далековато, — признал Яцек. — А в Гаммельне что делаешь?
   — Бургомистра мне повидать надо. Ратушу я искал, да вот, заплутал малость. Народ здесь, кого ни спроси, один дольше другого объясняют, куда идти, да как… А я и половины слов не понимаю.
   — Да? А я привык уже. — Яцек встал, подошел к стене и отворил низкую неприметную дверь. — Идем, кое-что покажу.
   — Спасибо, да мне уж идти пора, — засобирался Жуга.
   — Брось, — отмахнулся тот, — все равно бургомистра сейчас не застать — он только до полудня в ратуше бывает, да и то не каждый день. Как там тебя… Жуга? Пошли.
   Жуга усмехнулся.
   — Чего смешного? — не понял Яцек.
   — Да так… Ты, верно, первый здесь, кто мое имя повторил.
   — А-а! — рассмеялся тот. — Твоя правда — не могут немцы «Ж» произнесть… А может, не хотят.
   — А что там?
   — Увидишь.
   Согнувшись, новоиспеченные приятели пролезли в дверь и оказались с той стороны стены.
   Здесь было пыльно. Стройными рядами уходили вверх тонкие, туго натянутые веревки. Вдоль стены вилась ветхая деревянная лестница. В углах грязными лоскутьями висела паутина.
   Вслед за Яцеком Жуга поднялся под самую крышу старого собора, где на массивных потолочных балках висели всяческих размеров колокола. Самый маленький можно было поднять одной рукой, самый большой весил, должно быть, пудов двадцать. Соединенные в хитрую систему из колесиков и рычагов, близ каждого колокола замерли маленькие бронзовые молоточки.
   Яцек прошел по чердаку, поглаживая их ладонью.
   — Вот так тут все и устроено, — он повернулся к Жуге. — У каждого колокола свой тон. Рычаги тянут за веревки, а те двигают молоточки. — Он постучал ногтем по массивной бронзовой юбке ближайшего колокола, и тот откликнулся чистым, еле слышным звоном.
   — Слыхал, как звучит? — Яцек многозначительно посмотрел на Жугу. — Из Малина колокола-то…
   — Хитро придумано, — оценил тот. — А ну, как веревка оборвется?
   — Заменим…
   Яцек открыл еще одну дверь, и оба вышли на узкий, засиженный голубями балкон. Выше была только крыша, и каменщики еще не добрались сюда со своими лесами. Гаммельн отсюда был как на ладони. Жуга огляделся и сразу увидел справа городскую ратушу.
   — Понятно, — хмуро кивнул он. — Стало быть, не туда я свернул… А дом аптекаря Иоганна Готлиба где?
   Яцек указал рукой:
   — Вон тот, с белой трубой. А зачем тебе Готлиб?
   — Работать я к нему нанялся, — нехотя пояснил Жуга. — Помощником, на время.
   — Ты?! — Яцек посмотрел на него с невольным уважением. — А не врешь?
   Жуга пожал плечами.
   — Зачем мне врать?
   — А живешь где?
   — Нигде пока… — Он еще раз осмотрелся окрест, запоминая дорогу, вздохнул и отвернулся. — Ладно, пошли вниз. Спасибо, что город показал.
   — Да не за что, — сказал тот, спускаясь. Старые ступени скрипели под ногами. — Все равно, Гаммельн не сверху — изнутри смотреть надо… Ты куда идешь сейчас?
   — Я? Не знаю, — Жуга пригладил ладонью растрепанные рыжие волосы. — Как-то не думал еще.
   — Я сейчас свободен. Если хочешь, пошли, покажу, где тут что купить можно подешевле. Деньги у тебя есть?
   — Есть немного…
 
   На улице было светло. В куче песка подле входа по-прежнему играли дети. Жуга щурился после соборного полумрака, моргал часто.
   — Куда теперь? — спросил он.
   — Направо, — ответил Яцек. — Там сперва…
   Что именно там находится, он не успел сказать: деревянные столбы неожиданно затрещали, и высокие строительные леса на левом крыле собора угрожающе зашатались. «Берегись! — донесся сверху чей-то истошный крик. — В сторону! В сторону!!!»Яцек поспешно рванулся обратно под прочные своды собора и потянул за собой Жугу.
   Ребятишки бросились врассыпную, убегая со всех ног, и лишь одна девчушка лет пяти осталась стоять, глядя завороженно, как заваливается на бок угловатая, неровно сбитая громада лесов.
   Жуга вскинулся запоздало.
   — Беги! — крикнул он ей. — Да беги, же!!! — И через миг осознал, что она его просто не понимает. — А, ч-черт! Да пусти ты! — он вырвал у Яцека из рук полу своей рубашки и бросился вперед.
   — Куда?! — ахнул тот. — Стой, дурак! Убьешься!!!
   Было ясно, что он не успеет — леса уж не заваливались — они падали, словно гигантский кулак, готовый прихлопнуть двух мошек — большую и малую. И вдруг… Яцек даже не успел толком понять, что произошло: Жуга вскинул руки, крикнул что-то на бегу, и воцарилась тишина.
   Леса вдруг зависли под самым нелепым углом, застыли внезапно, в одно мгновение. Яцек не мог поверить своим глазам.
   Жуга, хромая, поравнялся с кучей песка, подхватил девочку на руки и побежал дальше, отягощенный своей драгоценной ношей, не останавливаясь и не оглядываясь, как бегут последний раз в жизни…
   И тут невидимая подпорка не выдержала!
   Тяжелые балки с треском и грохотом рухнули, ломаясь, туда, где еще мгновение назад были девочка и рыжий паренек. Пыль, щепки, мусор взвились столбом, длинный брус ударил бегущего под колени, сбил с ног. Жуга упал, прокатился по камням мостовой и остался лежать неподвижно.
   Со всех сторон к ним бежали люди. Яцек стряхнул оцепенение и тоже поспешил туда.
   Жуга лежал, тяжело дыша и крепко прижимая к себе девочку. Из разбитого носа его текла кровь. Завидев Яцека, он кивнул и попытался сесть.
   — Ты цел? — обеспокоенно спросил тот.
   — Вроде… — прохрипел Жуга, откашлялся, сел и поморщился. — Нога вот только…
   Он осторожно поставил девочку на ноги, отряхнул на ней простое саржевое платьице. Оглядел хмуро растерянные, бледные лица столпившихся вокруг горожан.
   — Чей ребенок?
   Люди молчали. Жуга уже хотел повторить свой вопрос, но вовремя сообразил, что его опять не понимают.
   — Чья девочка? — спросил он уже по-немецки.
   — Это Магда, — дрожащим голосом сказала какая-то женщина, — прачки Анны-Марии дочка… Господи Боже! Давайте я отведу ее домой…
   Жуга встал, поморщился, ступив на больную ногу. Поглядел на обломки упавших лесов. Девочка стояла рядом, доверчиво держа его за руку теплой ладошкой, не хотела отпускать.
   — Хорошо, — кивнул он.
   Девочку увели к матери. Люди потихоньку расходились, обсуждая происшествие, и вскоре на площади остались только Яцек и Жуга.
   — У тебя кровь течет, — сказал Яцек.
   — Да? — Жуга осторожно потрогал свой распухший нос. — А, верно… Тут есть, где умыться? Колодец какой-нибудь там…
   — Вот что, — предложил Яцек. — Я тут, неподалеку живу, вон в том доме. Пошли ко мне — тебе все равно пока идти некуда.
   Жуга помолчал, задумчиво глядя на свои окровавленные пальцы. Кивнул:
   — Что ж, пошли, пожалуй.
 
   Яцек обитал под крышей высокого каменного дома, что принадлежал вдове пекаря Эриха Мютцеля — Гертруде Мютцель. Сама хозяйка, дородная женщина почтенных лет, занимала второй этаж. Третий этаж и мансарды сдавались внаем. Внизу была пекарня. Яцек и Жуга вошли и поднялись наверх.
   — Садись, — Яцек кивнул в сторону кровати и потащил с полки большой фаянсовый кувшин. — Я сейчас за водой сбегаю.
   Жуга сел и огляделся.
   Низкая, но довольно длинная комната, где двух стен не было вовсе — лишь скошенный углом потолок — была обставлена просто: стол, стул, застеленная одеялом кровать, шкаф для одежды и большой, окованный железными полосами сундук с пожитками Яцека. В углу, на колченогой табуретке примостился таз для умывания. На столе, в закапанной воском бутыли торчал огарок от свечи. Справа углом выпирала из стены печная труба. Окно вело на крышу.
   — Я и не знал, что на чердаке можно жить, — сказал Жуга, когда Яцек вернулся. — Сколько ты платишь хозяйке?
   — За мансарду? — тот поставил кувшин на стол, вытер руки о штаны. — Талер в месяц.
   — Ну, это — не деньги…
   — Так ведь и это — не жилье, — грустно улыбнулся тот. — Летом жарко, зимой холодно, если только печь в пекарне не топят. Готовить, опять же, негде.
   Жуга стянул рубаху, нагнулся над тазом, подставил сложенные лодочкой ладони: «Лей». Долго, фыркая, умывался; вытерся протянутым полотенцем. Вода в тазу порозовела.
   Яцек во все глаза смотрел на спину Жуги, где изгибался неровной дугой рваный белый шрам.
   — А это откуда?
   Жуга поморщился, отмахнулся досадливо:
   — Дело прошлое… Скажи-ка ты мне лучше, где в Гаммельне жилье подешевле найти можно?
   — Надолго?
   — Не знаю, — Жуга пожал плечами. — На месяц-другой.
   Яцек потер подбородок, оглядел мансарду.
   — Если хочешь, живи пока у меня. Платить за комнату вдвое меньше, а кровать вторую у хозяйки попросим. Вещи твои где?
   — Да мешок у меня только, в аптеке у Готлиба остался… — Жуга подошел к окну, выглянул наружу. — Подумать надо.
   — Скажи, Жуга, — неуверенно начал Яцек. — А… что это такое с лесами сделалось, когда ты за девчонкой побежал? Это что, колдовство?
   Жуга промолчал, глядя в сторону.
   — Чего молчишь? Я же сам видел…
   Тот опять ничего не ответил.
   В дверь постучали, и Яцек пошел открывать.
   На пороге стоял тощий, весь перепачканный сажей паренек с витым горячим штройзелем под мышкой, блестел озорно глазами.
   — День добрый, Яцек! Видел, что на площади стряслось?
   — А, здравствуй… Видел, конечно. А что?
   — Ну, так я сейчас Дитриха встретил — он там работал. Знаешь, отчего леса грохнулись? Крысы веревки сгрызли! — Парень отломил от булки кусок и отправил его в рот. — Каково, а? Мне они тоже осточертели — каждый день в дымоходах застревают… Ну, пока! Заходи как-нибудь.
   Яцек закрыл дверь, обернулся.
   — Это Гюнтер, трубочист. Он тут вот, за стенкой живет… Так ты как насчет жилья?
   Жуга покивал задумчиво, поднял голову:
   — Так говоришь, кровать хозяйка даст?
 
   Серое на черном.
   Удар!!!
   Больно больно больно!
   Назад, не чуя ног, по длинной полке, мимо вкусных мягких кругов, успев отгрызть один лишь кусочек, к спасительной темноте холодной ночи…
   Шелест материи. Запах сосновой палки. Серая тень.
   Прыг вправо! Влево! Гулкий стук дерева об пол, истошный женский визг — больно ушам — но путь открыт! За дверь, где серая луна на черном небе. Болит отбитый бок. Бегом-бегом, вдоль по улице, выгибая горбатую спинку, сжимая в острых зубах душистую хлебную мякоть — еда! еда! — се…
   Жуга открыл глаза. Долго лежал, не шевелясь, затем встал и подошел к окну мансарды.
   В комнате было тихо. Повернувшись на бок, мирно сопел на своей кровати Яцек. С улицы тянуло холодком. Город окутала туманная осенняя ночь. Таяли во мраке желтые цепочки фонарей.
   Жуга сел, закутался в одеяло и задумался.
   Вторая ночь в городе — и снова этот непонятный сон. Почему мир в нем видишь снизу, от самой земли? Почему вокруг море запахов и звуков, но всего один цвет? Почему в сердце все время сидит щемящее до боли чувство страха?
   Почему, почему, почему?!
   Жуга помотал головой. Наваждение какое-то!
   Так и не растолковав странное видение, он лег и долго ворочался, пока снова не заснул.
   Ему снился лес.
 
   Три слепых мышонка,
   Три слепых мышонка —
   Как они бегут,
   Как они бегут!
 
   Дурашливая эта песенка летела ввысь из глубины городских улиц, звенела детскими голосами, словно напоминая, что уже утро, и пора вставать. В узкое застекленное окно мансарды лился потоками солнечный свет. День обещал быть хорошим.
   Мышатами — и Яцек это знал — дразнили троих: двух мальчишек по имени Кристиан и Фриц, и девчонку — ту самую Магду, которую вчера спас его новый знакомый. Эти трое всегда ходили вместе: играть с ними никто не хотел, ибо первый сильно заикался, второй был мал ростом, а девочка, кроме того, что была сущей тихоней, еще и говорила плохо и редко.
   Яцек зевнул, потянулся и открыл глаза. Огляделся.
   Жуга, хмурый и задумчивый, не спал, сидел одетый на кровати, обхватив колени руками и прислонясь спиною к стене. Смотрел в одну точку. Скомканное серое одеяло валялось рядом.
   — Привет, Жуга.
   Тот поднял голову, кивнул равнодушно:
   — Доброе утро, Яцек.
   Яцек отбросил одеяло и сел. Поежился от утреннего холодка. Посмотрел на Жугу, озадаченно почесал в затылке.
   — Ты чего такой хмурый? Не выспался?
   Жуга поднял руку, взъерошил рыжие нечесанные волосы. Усмехнулся невесело.
   — Нет, почему же. Выспался… Не в том дело.
   — А в чем?
   — Так… — Он помолчал, затем добавил: — Есть причина.
   — А-аа… — Яцек встал и принялся умываться. — Завтракать будем? — обернулся он.
   — Неплохо бы, — поддержал Жуга. — А где?
   — Да прямо здесь и закусим. Ты подожди, я сейчас.
   Яцек оделся, коснулся мимоходом печной трубы — теплая ли? — убежал и вскоре вернулся с булкой горячего хлеба и медным чайником. Чайник был странной формы — узкий, высокий, булькал свежим кипятком. Яцек поставил его на стол, с головой залез в сундук, вытащил два мешочка и насыпал в чайник немного коричневого порошка. В воздухе разлился сильный горьковатый аромат. Жуга озадаченно принюхался.
   — Это что?
   — Не знаешь? — Яцек оглянулся. — Кофе. Неужто не пил никогда?
   — Нет… Это какая-то трава?
   Яцек почесал в затылке.
   — Наверное.. — неуверенно сказал он. — На, взгляни сам.
   Он снова пошарил в мешочке и насыпал Жуге в подставленную ладонь дюжину крупных — с ноготь — коричневых зерен. Были они овальные, сухие, слегка подгоревшие, пахли странно, но приятно. Жуга с опаской раскусил одно, хмыкнул: вкус был незнакомый, чужой, разливался терпко на языке.
   — Где это растет?
   — Не знаю, — пожал плечами Яцек. — Где-то на юге… Вот черт!
   — Что такое?
   — Гляди — крысы булку погрызли. И когда только успели? Ну, да ладно, пошли есть.
   Яцек разлил дымящийся напиток в чашки, нарезал хлеб, достал из сундука горшочек с маслом.
   Жуга отпил из чашки, поморщился:
   — Горько.
   Яцек кивнул:
   — Мне тоже поначалу не нравилось, а потом привык. На вот, сахару добавь.
   — Сахару?!
   Жуга заглянул во второй мешочек. Там действительно был наколотый кусками сахар — редкостное лакомство в горах. В Гаммельне его продавали в аптеках. Видно, не так уж мало денег получал Яцек за свою работу, если мог позволить себе такое! Поколебавшись, Жуга положил в кофе пару кусочков и снова попробовал. Напиток и впрямь стал вкуснее. Утренняя вялость постепенно ушла, в голове прояснилось.
   Хлеб из пекарни фрау Мютцель был свежайший — даже масло таяло, когда его намазывали на толстые теплые ломти. Приятели в два счета съели всю булку и засобирались по своим делам.
   — Вот так ты и питаешься? — спросил Жуга, когда Яцек укладывал все обратно в сундук. — Хлебом да водой?
   — А что?
   Жуга пожал плечами:
   — Хоть бы кашу варил, что ли…
   — Сваришь ее, как же! — фыркнул тот. — Нет ничего — ни огня, ни камина.
   Жуга обернулся, стоя в дверях.
   — Ты вот что, Яцек, — сказал он. — Раздобудь к вечеру какой-нибудь горшок. Только не шибко большой. И чтоб с глазурью.
   — Глиняный?
   — Ну.
   — Для чего? Я же говорю — негде готовить.
   Жуга загадочно улыбнулся.
   — Что-нибудь придумаем, а пока — до вечера.
   — До вечера.
 
   Томас Остенберг, бургомистр Гаммельна, принимал просителей по вторникам и четвергам. Сегодня он был не один — с утра к нему заглянул господин Густав Бреннель, доктор медицины. Обоих связывали давние и прочные дружеские отношения, хотя человеку стороннему трудно было бы вообразить двоих людей, более друг с другом не схожих, как внешностью, так и характером.
   Бургомистр был полный, степенный господин лет сорока, слегка обрюзгший и бледный, как все горожане, с пухлыми губами, маленькими серыми глазками и редкими светлыми волосами. Бреннель же, напротив, был сух и высок, профиль имел ястребиный, а взгляд — пронзительный. Его лицо и руки покрывал темный загар. Горожане, встречая его на улицах, почтительно снимали шляпы: он был ничуть не менее, а может быть, даже более уважаемым человеком в Гаммельне, чем сам бургомистр.
   Сейчас Томас Остенберг сидел за столом, перебирая бумаги и почти не глядя на очередного посетителя. Сегодня как раз был вторник, и настроение у бургомистра было испорчено с самого утра. Ох уж эти просители! Ну зачем, скажите на милость, зачем нести в городскую ратушу всякие мелкие дрязги? Взять, например, Рудольфа Хоффа, что подал жалобу на соседа. Неужели нельзя было разобраться меж собою тихо и мирно? А этот придурок Ганс Фогель, мелкий лавочник, который сетует, что ему нет покоя от крыс, и просит принять меры! Каково, а? Может, прикажете еще и ущерб ему возместить?
   Н-да…
   Ну, ладно, когда приходят горожане — это еще можно понять. Но что здесь делает этот подпасок, который и говорит-то по-немецки с трудом?
   Бургомистр откинулся на спинку кресла и задумчиво побарабанил пальцами по столу. Поднял взгляд.
   Перед ним стоял худой, безусый паренек лет семнадцати — уже не мальчик, но еще не мужчина. Острый взгляд, голубые глаза, давно не стриженые рыжие волосы. В речи сквозит сильнейший славянский акцент. Интересно, откуда он пришел?
   — Так ты говоришь, что хотел бы посмотреть приходские книги?
   — Да, это так, — кивнул тот.
   Томас Остенберг нахмурился.
   — Сделать это не так-то просто, юноша. Приходские записи — важный документ, и нельзя выдавать их первому встречному. Зачем они тебе?
   Паренек помолчал, переступил с ноги на ногу.
   — Семнадцать лет тому назад в этих местах был мор, — медленно подбирая слова, начал он. — Черная смерть. Очень много людей умерло тогда… Я хотел бы посмотреть старую перепись тех лет.
   — Для чего?
   — Мне не хотелось бы об этом говорить.
   Бургомистр помрачнел. Он помнил то время, помнил, как прошлась по деревням и городам своей ржавой косой бубонная чума, помнил, как жгли за городом в кучах заразные трупы, как чадили на улицах факела, и плыл над городом унылый погребальный звон. Тогда еще не было в соборе нынешнего Малинского кариллона, лишь звякал надтреснуто одинокий старый колокол… По счастью, времена те давно миновали.
   — Где ты живешь ?
   — В доме у площади, где пекарня.
   — А, у вдовы Мютцель… И давно ты в городе?
   — Четыре дня, — ответил тот. — Работаю у Иоганна Готлиба, в аптеке.
   — Хорошо, — кивнул тот. — Приходи в пятницу, я подумаю, что тут можно сделать. Но учти — одного желания мало, чтобы получить доступ к записям. Тебе ясно?
   — Да, — кивнул тот. — Спасибо. Я подожду.
   И он ушел. Бургомистр облегченно вздохнул — на сегодня этот был последним.
   — Этот парнишка кажется мне немного странным, — он повернулся к сидевшему в кресле у камина Бреннелю. — А что по этому поводу думаете Вы, господин доктор?
   — Аптекарь, — с легким презрением произнес тот. — Аптекарь и помощник аптекаря из диких мест, скорее всего, с гор. Последнее время они плодятся, как мухи. Народ любит лечиться у фармацевтов — ни тебе кровопусканий, ни процедур: знай себе глотай пилюли, да пей микстуры. Вся эта зараза ползет к нам с Востока, от арабов и сарацин, у которых много трав и мало знаний. Авиценна, конечно, кое в чем был прав, но далеко не во всем. Вот что я Вам скажу, господин Остенберг: единственное, что у них стоит покупать — это яды. Боле ничего. Все остальное — чистой воды шарлатанство.
   — Да? — Бургомистр придал своему лицу умное выражение. — Но что Вы скажете про Готлиба? Я слышал, вы когда-то начинали вместе.
   Густав Бреннель поморщился, словно съел что-то кислое.
   — Готлиб — паршивая овца в стаде, — ответил он. — Доктор, который на старости лет вдруг впал в маразм и вообразил, что можно лечить людей травками и цветами… Цех аптекарей имеет большое влияние, но почти все они — просто наглые самозванцы. Впрочем, — он покачал головой, — Иоганну Готлибу можно доверять больше, чем другим — он все таки, доктор медицины… Хотя я не упустил бы случая поставить его на место.
   — Мне кажется, перед нами как раз такой случай, — с улыбкой произнес Томас Остенберг.
   — Вы имеете ввиду этого мальчишку?
   — Именно, — кивнул тот. — Книги, как Вы знаете, хранятся в подвалах, за семью замками, и даже я не всегда имею к ним доступ. И вдруг заявляется какой-то мокроносый юнец и заявляет, что хотел бы их посмотреть. Посмотреть! Вы не находите, господин Бреннель, что это нагло сказано?
   — Пожалуй, — поразмыслив, согласился тот.
   — К тому же, — продолжал бургомистр, — большинство книг, особенно тех лет, так испорчено крысами, что прочесть их весьма затруднительно.
   — Хм! — на тонких губах доктора появилась улыбка. — А это, может быть, и к лучшему… Знаете, Томас, у меня появилась идея. Кажется, мы сумеем загнать Готлиба в угол.
   — Пари? — оживился бургомистр. — Скажем, пятьдесят талеров?
   — Принимаю!
   Они скрепили свой спор рукопожатием.
   — А теперь, — улыбаясь, сказал Томас Остенберг, — когда мы покончили со всеми делами, не выпить ли нам вина?
 
   — Ландыш?
   — Сердце.
   — Ревень?
   — Слабительное.
   — Александрийский лист?
   — Что-что? — Жуга поднял голову.
   — Э-ээ… сенна.
   — Тоже слабительное.
   — А тысячелистник?
   — От простуды…
   С раннего утра в аптеке у Готлиба витал дым и чад — престарелый аптекарь и Жуга, ставший на время его помощником, плавили в медном котле белую вязкую смолу (вчера посыльный доставил от графа фон Оппенгейна заказ на сургуч). Попутно Готлиб решил испытать паренька на предмет знания целебных растений. Было жарко, и Жуга снял рубашку, оставшись в одних лишь штанах. Аптекарь мельком взглянул на его шрамы, но ничего не сказал.
   Аптека Иоганна Готлиба была не только, и не столько лавкой, сколько мастерской — все лекарства и другие заказы приготовлялись прямо здесь. Жуга с интересом разглядывал длинные полки, уставленные разных размеров пузырьками, медленно, по складам разбирая незнакомые названия: «Антимоний», «Алкалия», «Зильбер Глет», «Серная печень»… А полкой ниже понаставлено и вовсе непонятно что: «Аравийская Камедь», «Кинкина», «Сандал», «Фернамбук», «Драконова Кровь»и даже «Адский Камень» — ни больше, ни меньше. Да и травы, знакомые Жуге с детства, здесь назывались иначе.
   — Мята? — спрашивал меж тем Готлиб, помешивая вязкую желтоватую массу.
   — От кашля.
   — Шалфей?
   — Для горла.
   — Адонис?
   — Как?
   Аптекарь огляделся, снял с полки мешочек и вынул горсть засушенных растений.
   — А, горицвет! — Жуга понимающе закивал. — Он тоже, если сердце заболит… но только сушеный.
   — И как же его сушат?
   Жуга почесал в затылке.
   — Ну-у, как… Медленно.
   — Гм! А ромашку?
   — В тени…
   — Отвар из девясила как приготовить?
   — В печке напар делают, в горшке.
   Готлиб усмехнулся довольно — паренек не лгал, когда говорил, что знает толк в травах. Жаль, что только в травах — остальное аптекарское дело было для него тайной за семью печатями. Взять например, сургуч. Любой подмастерье знает, что здесь к чему. Открой книгу и прочти: «Растопи воск, затем возьми чистой белой смолы, распусти ее на слабом угольном огне, и когда распустится, ними и вмешай в смолу на один фунт четыре лота малярной киновари, добавь мел, дай застыть вместе, и получишь красивый, красный, крепкий сургуч». Этот же и читать-то толком не умеет — взял вместо киновари малахитовую зелень — это же надо! Хорошо еще, что не добавили дорогой даммар — белую смолу, а обошлись для начала канифолью. Вон, стоит в горшке, остывая, зеленая масса, сколько не тыкай пальцем — все мягкая, липнет к рукам… Эх, молодо-зелено… А так, если посмотреть, парень сообразительный, схватывает все на лету. Хотя…