— Такая загвоздка, Яцек… — сказал Жуга, не поворачивая головы. — Плохо я город знаю, а мне по всем улицам пройти надо. Помог бы ты мне, а?
Тот помолчал нерешительно.
— А ты когда идти-то надумал? — наконец спросил он.
Жуга повернул голову.
— Сегодня, — сказал он и посмотрел Яцеку в глаза. — Сейчас.
Они шли по темным улицам — две тени, черное на сером; шли тихо, лишь башмаки Яцека стучали по каменной мостовой, да шуршал изредка под ногами палый осенний лист. Шли мимо запертых лавок и мастерских, мимо пивной, где давно уже смолк всякий шум, мимо черной молчаливой громады собора. Шли мимо ратуши, где равнодушные черные ножницы стрелок отмеряли третий час. Шли мимо пекарни вдовы Мютцель, мимо аптеки Готлиба, мимо темных унылых домов, кружили в узких лабиринтах уснувшего города, и лишь тусклые фонари слепо таращились им вслед.
Первым шел Яцек, кратчайшей дорогой направляясь к городским воротам, сразу за ним — Жуга с котомкой за плечами (ее он взял с собою). Жуга играл. Звук свирели почти что не был слышен, лишь возникал временами в голове тонкий комариный писк, висел в воздухе, щекотал виски, а через миг растворялся в ночной тишине. Зыбкая, плачущая мелодия из двух-трех нот билась в тесных каменных ладонях, летя в небытие и возвращаясь, звала за собой. Яцек мог бы поклясться, что никаких звуков нет вообще, если бы…
Если бы не крысы.
Сбившись в тесную стаю, они шли за ними, как привязанные, и с каждой улицей, с каждым проулком их становилось все больше и больше, словно серое бугристое одеяло накрыло мостовую от края и до края. Яцек содрогнулся от такого зрелища и больше не оглядывался. Улицы петляли, брусчатка мостовой была неровной. Жуга шел, чуть заметно хромая, не оборачиваясь, сосредоточенно глядел себе под ноги. И только поэтому ни он, ни Яцек не заметили, как там, где они прошли, открываются бесшумно двери домов.
Лишь когда оба они вышли далеко за городские стены, Яцек набрался храбрости и оглянулся еще раз. Оглянулся — и остолбенел.
Крысы по-прежнему бежали следом, их теперь было гораздо больше, но дело даже не в этом.
По пятам за ними шли дети.
Растянувшись по дороге неровной цепочкой, одетые, как попало, а многие и вовсе — в ночных рубашках и колпаках, мальчики и девочки лет пяти-шести; они брели, еле переставляя ноги, спотыкаясь и падая, держались друг за дружку, словно ожил вдруг какой-то нелепый страшный сон.
Опомнившись, Яцек в два прыжка нагнал приятеля и схватил его за рукав.
— Жуга! — в ужасе зашептал он. — Глянь назад, Жуга!
Тот обернулся и тоже переменился в лице. Опустил свирель.
Мелодия смолкла.
Яцек замер, ожидая, что зверьки тотчас бросятся врассыпную, но те, казалось, и не думали бежать, наоборот — сгрудились потеснее и замерли, поблескивая глазками. Остановились и дети.
Яцека била дрожь.
— Что ж мы натворили, а? — растерянно пролепетал он. — Как же так? Почему они не уходят? Почему, Жуга?!
— Погоди, не мешай! — отмахнулся тот. Посмотрел на свирель в своей руке, на детей, и снова — на свирель. — Вот, значит, как… — пробормотал он. — Не думал я, что детское ухо чуткое такое… Хорошо еще, что ночь сегодня теплая.
Яцек наконец умолк. В наступившей тишине Жуга снова оглядел неровный белый полукруг ребячьих лиц. Их было двадцать семь — пятнадцать мальчиков и двенадцать девочек. Безвольно опустив руки, они стояли, глядя в темноту широко раскрытыми невидящими глазами. Некоторые улыбались.
Жуга нахмурился — что-то здесь было не так… Он зажмурился и попытался вспомнить, вернуть то странное чувство пустоты в голове, что приходило ночью, во сне; прогнав прочь все мысли, кроме одной, он тянулся ею, все дальше и дальше уходя в бархатную темноту закрытых век. Голова закружилась. Еще немного… Еще…
Вот!!!
Жуга даже вздрогнул от неожиданности: ОНО было здесь — тихое, дремлющее зло — стояло рядом, безобидное до поры, до времени, и только холодный, затаившийся липким комком страх выдавал его присутствие. Жуга проглотил застрявший в горле ком и осторожно — словно спящую змею за хвост, потянул ЭТО на себя.
Яцек стоял, глядя то на Жугу, то на детей, как вдруг в их рядах возникло какое-то шевеление, и те расступились, пропуская вперед троих — девчонку и двух мальчишек. Яцек попятился.
— Мышата… — хрипло выдохнул он и смолк.
Жуга открыл глаза. Оглядел всех троих.
— Так значит, про них поют ту самую песенку? — спросил он.
— Про них… — кивнул Яцек, помолчал растерянно и снова посмотрел на трех босоногих ребятишек.
Коротышка Фриц, Кристиан-заика и тихоня Магда. Три глупых маленьких мышонка, в слепом безрассудстве побежавшие за злой фермершей. В них тоже не было зла. Но когда тебе ни за что ни про что оттяпают хвостик… Когда отберут любимую игрушку… Когда задразнят до слез просто потому, что ты не такой, как все… Когда… Когда…
Беспомощные в своей обиде, и оттого — еще более смешные, что они могли? Но кто-то из них проник случайно в мир Серого Народа, туда, где их слабость обернулась силой.
И фермерша содрогнулась и побежала.
«А ты смог бы выглядеть храбрым таким?..»
Яцек посмотрел на Жугу.
— Как ты догадался? — спросил он.
— Не догадывался я, — хмуро помотал головой Жуга. — Только сейчас сам все понял… — Он взъерошил волосы и покосился на Магду. — Никто из них в одиночку не смог бы крыс на город натравить — ни Фриц, ни Кристиан этот. А девчушка… Нет в ней Силы, она… ну, как бы мостик между ними, что ли…
— Но ведь леса-то на нее упали!
Жуга опять покачал головой.
— Леса на их обидчиков падали, тех, что в песке играли, помнишь? Она просто не поняла, что и ее задавит тоже… Они не понимали даже, что и пацанов-то тех убьет, просто отплатить им хотели.
Яцек помолчал задумчиво.
— Не понимаю, — наконец сказал он. — С чего ты взял, что они такие жестокие? Почем тебе знать?
Жуга пожал плечами.
— Самое жестокое в этом мире — детские игры, друг Яцек. Чтобы понять это, надо просто-напросто вырасти. Кто взрослеет в двадцать лет, кто — в пятнадцать… А иной рождается стариком.
— Это ты, что ли?
Жуга поднял взгляд:
— Может, и я… Не все ли равно? Давай лучше подумаем, что делать-то теперь с ними, со всеми.
Яцек покосился на детей.
— Они что, спят?
— Спят, — кивнул Жуга.
— Отведем их обратно… А крыс убей. Утопи, вон, в реке…
Жуга криво усмехнулся.
— Уж больно у тебя, Яцек, просто все получается: «Тех вернем, этих прибьем»… Погоди кулаками-то махать. Крысы в город новые придут, как ни старайся — это уж, как пить дать, точно. В этой жизни только одно имеет значение — смерть. А чья — не важно. Так что, не надо их топить. Попробуем иначе.
— Ты так думаешь? — неуверенно спросил Яцек.
— Я — знаю, — отрезал Жуга и подошел к ребятишкам.
Он постоял в задумчивости около них, коснулся каждого рукою и сказал что-то — Яцек не расслышал толком, что именно. Отступил назад.
— Что ты с ними сделал? — обеспокоенно спросил Яцек.
Жуга передернул плечом и поморщился:
— Да почти что ничего…
— Нет, все таки? — не отступал тот.
Жуга взглянул на Яцека так странно, что по спине у того вдруг забегали мурашки, и всякая охота спрашивать почему-то отпала сама собой. Яцек внезапно понял, что он ровным счетом ничего не знает об этом рыжем пареньке с таким нелепым именем, который так вот запросто способен увести из города кого угодно, когда угодно и куда угодно.
Жуга меж тем опять повернулся к детям, которые по-прежнему стояли, не двигаясь, и протянул руку.
— Ты, — он тронул за плечо Кристиана. — Ты больше не будешь заикаться. А ты, Фриц, не стыдись отныне своего роста. Магда… Ты вырастешь, станешь очень красивой, и будешь счастлива, поверь мне. — Жуга опустил руки и еще раз оглядел всех троих. — Больше никто не назовет вас слепыми мышатами. Это я вам обещаю. А теперь… — он покосился на крыс, — … отпустите их.
Два мальчугана и девочка не шевельнулись, стояли, молча глядя перед собой. И вдруг… поляна ожила, наполнилась шорохом и писком — хвостатые зверьки суматошно заметались в жухлой осенней траве, сталкиваясь, разбегаясь и тут же прячась, и меньше чем через минуту все крысы исчезли, лишь поблескивали изредка в ночной темноте черные бусинки глаз.
Жуга кивнул и улыбнулся.
— Вот и все, — сказал он Яцеку. — Не было бы счастья, да несчастье помогло. Отведешь детей обратно, Яцек?
— А ты? — опешил тот. — Ты разве не вернешься?
— Оглянись, — вместо ответа сказал Жуга.
Яцек глянул через плечо и увидел, как просыпается среди ночи растревоженный Гаммельн. В окнах загорались огни, то и дело мелькали красные точки факелов, а минуту спустя зазвонил отчаянно самый большой соборный колокол.
— Видишь? — Жуга виновато улыбнулся. — Нельзя мне туда… А ты возвращайся. Если что — вини во всем меня, тебе ведь жить еще с ними. А я пойду, пожалуй.
— Но… — запинаясь, начал тот. — Но куда?
— Не знаю, — Жуга вздохнул. — Теперь уже не знаю… Много есть мест, где я хотел бы побывать, — он развязал вдруг мешок и вытащил что-то, завернутое в тряпицу. — Не в службу, а в дружбу, Яцек, зайди потом как-нибудь к Готлибу, передай ему.
— Что это?
— Горный воск.
— А дети?
— Дети проснутся скоро. Ну, бывай здоров, — он вскинул было котомку на плечо, как вдруг нахмурился, припоминая что-то, и хлопнул себя по лбу. — Вот незадача!
— Что?
— Совсем забыл… Когда уходили мы, я там горшок с кашей оставил на столе кипеть. Кто же знать мог, что все так получится! Остудить бы надо.
— Надо, — согласился Яцек. — А как?
— Проще простого. Произнеси рядом с ним: «Ильта-вашта» и представь красный цвет.
— Красный?
— Ага, — кивнул Жуга. — Ну, вот теперь, кажется, все. Прощай, Яцек. Может, зайду еще когда-нибудь в Гаммельн, колокола ваши послушать — уж больно мне игра твоя душу разбередила.
— Счастливого пути, Жуга, — кивнул тот и, не удержавшись, спросил: — А что, правда понравилось?
Тот улыбнулся, кивнул, поправил мешок за спиной, и вскоре растворился в ночи. Шаги смолкли.
Внезапно, в одночасье поднялся ветер. Яцек вздохнул полной грудью, посмотрел на небо — черное, с матовым узором осенних созвездий. Ветер не хотел утихать. Ветер раскачивал деревья, ветер шелестел сухой листвою. Ветер брал свое начало на заснеженных вершинах далеких гор, может быть, даже Хоратских. Путь его лежал через леса и луга, через холмы и поля, через реки и болота. Ветер нес искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей; и было в нем еще что-то неясное, почти неощутимое, но такое… такое…
Яцек вдруг понял, что именно: исчез запах города — застарелая сырая вонь — запах, который преследовал его всю жизнь — и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарем. А ветер…
Ветер нес в себе все то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой.
Теперь Яцек знал, что когда-нибудь он тоже уйдет из Гаммельна, как ушел только что Жуга. Рано ли, поздно ли, но — уйдет непременно. Уйдет сам, по зову сердца, по следам рыжего паренька-травника, по велению музыки, что звучит в его душе. И тогда уже кто-то другой сядет за клавиши Малинского кариллона. Но это будет потом, позже. А пока — город слишком крепко держал его. Слишком крепко.
Было тихо, и Яцек вздрогнул от неожиданности, когда пальцев его коснулась теплая детская ручонка. То была Магда. Стояла рядом, глядя на него искренне и доверчиво. Теплый ветер шевелил ее мягкие светлые волосы. Остальная ребятня, сбившись стайкою, топталась позади.
— Дядя Яцек, — улыбаясь, спросила Магда. — А мы скоро пойдем домой? Скоро, а?
Тот улыбнулся рассеянно в ответ и погладил ее по голове.
— Скоро, — ответил он. — Сейчас.
Яцек посмотрел на Кристиана, на Фрица, и в этот миг вдруг понял, что именно сделал с ними Жуга, прежде чем уйти.
Он отобрал у детей и унес с собой их страх — единственное, что помогало им выгонять крыс из нор.
Яцек поднял Магду на руки и медленно зашагал обратно в город. Остальные дети шли следом.
Он шел и вспоминал все, что с ним произошло в эти странные дни, гадал, кем мог быть этот странный рыжий пришелец, и зачем заявился он в Гаммельн, и кто приходил к нему ночью на стук, и что он, Яцек, скажет теперь городским жителям.
И еще он думал о том, как хорошо, что последнее слово всегда остается за человеком, хотя в последнем он, почему-то, был не очень уверен.
Серое на черном.
Оправа: ГОВОРЯЩИЙ
— О чем ты? — травник поднял голову.
«О крысах, — фыркнул тот. — Люди всегда были склонны сваливать свои грехи на кого-нибудь другого. Служители вашего бога сравнивают кошек с дьяволом, а после жгут их сотнями в кострах. Немудрено, что в городах раздолье крысам. Чума двадцатилетней давности, я вижу, ничему вас не научила. А ты, стало быть, травник?»
— Да.
«Забавно… Ты именно тогда и понял, что умеешь говорить?»
— Что? Говорить? А, да. Наверное, тогда. Но дети…
«Дети. Хм. От рождения до смерти долгий путь, да и люди меняются с возрастом. Два мальчика и девочка, так? Я их запомню.»
Медведь умолк, а когда заговорил опять, речь пошла совсем о другом.
«Встречались ли тебе такие, как ты сам?» — спросил он.
— Такие же, как я? — переспросил Жуга. — Нет. Не встречал. Хотя однажды… Это было что-то другое, но похожее. Не знаю как сказать.
«И что ты почувствовал?»
— Страх.
«Страх, — вслух задумался медведь. — Полезная штука. Помогает понять, что жизнь — всего лишь бег мельничного колеса в потоке времени.»
— Да, — сказал Жуга. — Бег мельничного колеса.
РОБКИЙ ДЕСЯТОК
Тот помолчал нерешительно.
— А ты когда идти-то надумал? — наконец спросил он.
Жуга повернул голову.
— Сегодня, — сказал он и посмотрел Яцеку в глаза. — Сейчас.
Они шли по темным улицам — две тени, черное на сером; шли тихо, лишь башмаки Яцека стучали по каменной мостовой, да шуршал изредка под ногами палый осенний лист. Шли мимо запертых лавок и мастерских, мимо пивной, где давно уже смолк всякий шум, мимо черной молчаливой громады собора. Шли мимо ратуши, где равнодушные черные ножницы стрелок отмеряли третий час. Шли мимо пекарни вдовы Мютцель, мимо аптеки Готлиба, мимо темных унылых домов, кружили в узких лабиринтах уснувшего города, и лишь тусклые фонари слепо таращились им вслед.
Первым шел Яцек, кратчайшей дорогой направляясь к городским воротам, сразу за ним — Жуга с котомкой за плечами (ее он взял с собою). Жуга играл. Звук свирели почти что не был слышен, лишь возникал временами в голове тонкий комариный писк, висел в воздухе, щекотал виски, а через миг растворялся в ночной тишине. Зыбкая, плачущая мелодия из двух-трех нот билась в тесных каменных ладонях, летя в небытие и возвращаясь, звала за собой. Яцек мог бы поклясться, что никаких звуков нет вообще, если бы…
Если бы не крысы.
Сбившись в тесную стаю, они шли за ними, как привязанные, и с каждой улицей, с каждым проулком их становилось все больше и больше, словно серое бугристое одеяло накрыло мостовую от края и до края. Яцек содрогнулся от такого зрелища и больше не оглядывался. Улицы петляли, брусчатка мостовой была неровной. Жуга шел, чуть заметно хромая, не оборачиваясь, сосредоточенно глядел себе под ноги. И только поэтому ни он, ни Яцек не заметили, как там, где они прошли, открываются бесшумно двери домов.
Лишь когда оба они вышли далеко за городские стены, Яцек набрался храбрости и оглянулся еще раз. Оглянулся — и остолбенел.
Крысы по-прежнему бежали следом, их теперь было гораздо больше, но дело даже не в этом.
По пятам за ними шли дети.
Растянувшись по дороге неровной цепочкой, одетые, как попало, а многие и вовсе — в ночных рубашках и колпаках, мальчики и девочки лет пяти-шести; они брели, еле переставляя ноги, спотыкаясь и падая, держались друг за дружку, словно ожил вдруг какой-то нелепый страшный сон.
Опомнившись, Яцек в два прыжка нагнал приятеля и схватил его за рукав.
— Жуга! — в ужасе зашептал он. — Глянь назад, Жуга!
Тот обернулся и тоже переменился в лице. Опустил свирель.
Мелодия смолкла.
Яцек замер, ожидая, что зверьки тотчас бросятся врассыпную, но те, казалось, и не думали бежать, наоборот — сгрудились потеснее и замерли, поблескивая глазками. Остановились и дети.
Яцека била дрожь.
— Что ж мы натворили, а? — растерянно пролепетал он. — Как же так? Почему они не уходят? Почему, Жуга?!
— Погоди, не мешай! — отмахнулся тот. Посмотрел на свирель в своей руке, на детей, и снова — на свирель. — Вот, значит, как… — пробормотал он. — Не думал я, что детское ухо чуткое такое… Хорошо еще, что ночь сегодня теплая.
Яцек наконец умолк. В наступившей тишине Жуга снова оглядел неровный белый полукруг ребячьих лиц. Их было двадцать семь — пятнадцать мальчиков и двенадцать девочек. Безвольно опустив руки, они стояли, глядя в темноту широко раскрытыми невидящими глазами. Некоторые улыбались.
Жуга нахмурился — что-то здесь было не так… Он зажмурился и попытался вспомнить, вернуть то странное чувство пустоты в голове, что приходило ночью, во сне; прогнав прочь все мысли, кроме одной, он тянулся ею, все дальше и дальше уходя в бархатную темноту закрытых век. Голова закружилась. Еще немного… Еще…
Вот!!!
Жуга даже вздрогнул от неожиданности: ОНО было здесь — тихое, дремлющее зло — стояло рядом, безобидное до поры, до времени, и только холодный, затаившийся липким комком страх выдавал его присутствие. Жуга проглотил застрявший в горле ком и осторожно — словно спящую змею за хвост, потянул ЭТО на себя.
Яцек стоял, глядя то на Жугу, то на детей, как вдруг в их рядах возникло какое-то шевеление, и те расступились, пропуская вперед троих — девчонку и двух мальчишек. Яцек попятился.
— Мышата… — хрипло выдохнул он и смолк.
Жуга открыл глаза. Оглядел всех троих.
— Так значит, про них поют ту самую песенку? — спросил он.
— Про них… — кивнул Яцек, помолчал растерянно и снова посмотрел на трех босоногих ребятишек.
Коротышка Фриц, Кристиан-заика и тихоня Магда. Три глупых маленьких мышонка, в слепом безрассудстве побежавшие за злой фермершей. В них тоже не было зла. Но когда тебе ни за что ни про что оттяпают хвостик… Когда отберут любимую игрушку… Когда задразнят до слез просто потому, что ты не такой, как все… Когда… Когда…
Беспомощные в своей обиде, и оттого — еще более смешные, что они могли? Но кто-то из них проник случайно в мир Серого Народа, туда, где их слабость обернулась силой.
И фермерша содрогнулась и побежала.
«А ты смог бы выглядеть храбрым таким?..»
Яцек посмотрел на Жугу.
— Как ты догадался? — спросил он.
— Не догадывался я, — хмуро помотал головой Жуга. — Только сейчас сам все понял… — Он взъерошил волосы и покосился на Магду. — Никто из них в одиночку не смог бы крыс на город натравить — ни Фриц, ни Кристиан этот. А девчушка… Нет в ней Силы, она… ну, как бы мостик между ними, что ли…
— Но ведь леса-то на нее упали!
Жуга опять покачал головой.
— Леса на их обидчиков падали, тех, что в песке играли, помнишь? Она просто не поняла, что и ее задавит тоже… Они не понимали даже, что и пацанов-то тех убьет, просто отплатить им хотели.
Яцек помолчал задумчиво.
— Не понимаю, — наконец сказал он. — С чего ты взял, что они такие жестокие? Почем тебе знать?
Жуга пожал плечами.
— Самое жестокое в этом мире — детские игры, друг Яцек. Чтобы понять это, надо просто-напросто вырасти. Кто взрослеет в двадцать лет, кто — в пятнадцать… А иной рождается стариком.
— Это ты, что ли?
Жуга поднял взгляд:
— Может, и я… Не все ли равно? Давай лучше подумаем, что делать-то теперь с ними, со всеми.
Яцек покосился на детей.
— Они что, спят?
— Спят, — кивнул Жуга.
— Отведем их обратно… А крыс убей. Утопи, вон, в реке…
Жуга криво усмехнулся.
— Уж больно у тебя, Яцек, просто все получается: «Тех вернем, этих прибьем»… Погоди кулаками-то махать. Крысы в город новые придут, как ни старайся — это уж, как пить дать, точно. В этой жизни только одно имеет значение — смерть. А чья — не важно. Так что, не надо их топить. Попробуем иначе.
— Ты так думаешь? — неуверенно спросил Яцек.
— Я — знаю, — отрезал Жуга и подошел к ребятишкам.
Он постоял в задумчивости около них, коснулся каждого рукою и сказал что-то — Яцек не расслышал толком, что именно. Отступил назад.
— Что ты с ними сделал? — обеспокоенно спросил Яцек.
Жуга передернул плечом и поморщился:
— Да почти что ничего…
— Нет, все таки? — не отступал тот.
Жуга взглянул на Яцека так странно, что по спине у того вдруг забегали мурашки, и всякая охота спрашивать почему-то отпала сама собой. Яцек внезапно понял, что он ровным счетом ничего не знает об этом рыжем пареньке с таким нелепым именем, который так вот запросто способен увести из города кого угодно, когда угодно и куда угодно.
Жуга меж тем опять повернулся к детям, которые по-прежнему стояли, не двигаясь, и протянул руку.
— Ты, — он тронул за плечо Кристиана. — Ты больше не будешь заикаться. А ты, Фриц, не стыдись отныне своего роста. Магда… Ты вырастешь, станешь очень красивой, и будешь счастлива, поверь мне. — Жуга опустил руки и еще раз оглядел всех троих. — Больше никто не назовет вас слепыми мышатами. Это я вам обещаю. А теперь… — он покосился на крыс, — … отпустите их.
Два мальчугана и девочка не шевельнулись, стояли, молча глядя перед собой. И вдруг… поляна ожила, наполнилась шорохом и писком — хвостатые зверьки суматошно заметались в жухлой осенней траве, сталкиваясь, разбегаясь и тут же прячась, и меньше чем через минуту все крысы исчезли, лишь поблескивали изредка в ночной темноте черные бусинки глаз.
Жуга кивнул и улыбнулся.
— Вот и все, — сказал он Яцеку. — Не было бы счастья, да несчастье помогло. Отведешь детей обратно, Яцек?
— А ты? — опешил тот. — Ты разве не вернешься?
— Оглянись, — вместо ответа сказал Жуга.
Яцек глянул через плечо и увидел, как просыпается среди ночи растревоженный Гаммельн. В окнах загорались огни, то и дело мелькали красные точки факелов, а минуту спустя зазвонил отчаянно самый большой соборный колокол.
— Видишь? — Жуга виновато улыбнулся. — Нельзя мне туда… А ты возвращайся. Если что — вини во всем меня, тебе ведь жить еще с ними. А я пойду, пожалуй.
— Но… — запинаясь, начал тот. — Но куда?
— Не знаю, — Жуга вздохнул. — Теперь уже не знаю… Много есть мест, где я хотел бы побывать, — он развязал вдруг мешок и вытащил что-то, завернутое в тряпицу. — Не в службу, а в дружбу, Яцек, зайди потом как-нибудь к Готлибу, передай ему.
— Что это?
— Горный воск.
— А дети?
— Дети проснутся скоро. Ну, бывай здоров, — он вскинул было котомку на плечо, как вдруг нахмурился, припоминая что-то, и хлопнул себя по лбу. — Вот незадача!
— Что?
— Совсем забыл… Когда уходили мы, я там горшок с кашей оставил на столе кипеть. Кто же знать мог, что все так получится! Остудить бы надо.
— Надо, — согласился Яцек. — А как?
— Проще простого. Произнеси рядом с ним: «Ильта-вашта» и представь красный цвет.
— Красный?
— Ага, — кивнул Жуга. — Ну, вот теперь, кажется, все. Прощай, Яцек. Может, зайду еще когда-нибудь в Гаммельн, колокола ваши послушать — уж больно мне игра твоя душу разбередила.
— Счастливого пути, Жуга, — кивнул тот и, не удержавшись, спросил: — А что, правда понравилось?
Тот улыбнулся, кивнул, поправил мешок за спиной, и вскоре растворился в ночи. Шаги смолкли.
Внезапно, в одночасье поднялся ветер. Яцек вздохнул полной грудью, посмотрел на небо — черное, с матовым узором осенних созвездий. Ветер не хотел утихать. Ветер раскачивал деревья, ветер шелестел сухой листвою. Ветер брал свое начало на заснеженных вершинах далеких гор, может быть, даже Хоратских. Путь его лежал через леса и луга, через холмы и поля, через реки и болота. Ветер нес искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей; и было в нем еще что-то неясное, почти неощутимое, но такое… такое…
Яцек вдруг понял, что именно: исчез запах города — застарелая сырая вонь — запах, который преследовал его всю жизнь — и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарем. А ветер…
Ветер нес в себе все то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой.
Теперь Яцек знал, что когда-нибудь он тоже уйдет из Гаммельна, как ушел только что Жуга. Рано ли, поздно ли, но — уйдет непременно. Уйдет сам, по зову сердца, по следам рыжего паренька-травника, по велению музыки, что звучит в его душе. И тогда уже кто-то другой сядет за клавиши Малинского кариллона. Но это будет потом, позже. А пока — город слишком крепко держал его. Слишком крепко.
Было тихо, и Яцек вздрогнул от неожиданности, когда пальцев его коснулась теплая детская ручонка. То была Магда. Стояла рядом, глядя на него искренне и доверчиво. Теплый ветер шевелил ее мягкие светлые волосы. Остальная ребятня, сбившись стайкою, топталась позади.
— Дядя Яцек, — улыбаясь, спросила Магда. — А мы скоро пойдем домой? Скоро, а?
Тот улыбнулся рассеянно в ответ и погладил ее по голове.
— Скоро, — ответил он. — Сейчас.
Яцек посмотрел на Кристиана, на Фрица, и в этот миг вдруг понял, что именно сделал с ними Жуга, прежде чем уйти.
Он отобрал у детей и унес с собой их страх — единственное, что помогало им выгонять крыс из нор.
Яцек поднял Магду на руки и медленно зашагал обратно в город. Остальные дети шли следом.
Он шел и вспоминал все, что с ним произошло в эти странные дни, гадал, кем мог быть этот странный рыжий пришелец, и зачем заявился он в Гаммельн, и кто приходил к нему ночью на стук, и что он, Яцек, скажет теперь городским жителям.
И еще он думал о том, как хорошо, что последнее слово всегда остается за человеком, хотя в последнем он, почему-то, был не очень уверен.
Серое на черном.
Оправа: ГОВОРЯЩИЙ
3
«Глупее глупого, » — сказал медведь.— О чем ты? — травник поднял голову.
«О крысах, — фыркнул тот. — Люди всегда были склонны сваливать свои грехи на кого-нибудь другого. Служители вашего бога сравнивают кошек с дьяволом, а после жгут их сотнями в кострах. Немудрено, что в городах раздолье крысам. Чума двадцатилетней давности, я вижу, ничему вас не научила. А ты, стало быть, травник?»
— Да.
«Забавно… Ты именно тогда и понял, что умеешь говорить?»
— Что? Говорить? А, да. Наверное, тогда. Но дети…
«Дети. Хм. От рождения до смерти долгий путь, да и люди меняются с возрастом. Два мальчика и девочка, так? Я их запомню.»
Медведь умолк, а когда заговорил опять, речь пошла совсем о другом.
«Встречались ли тебе такие, как ты сам?» — спросил он.
— Такие же, как я? — переспросил Жуга. — Нет. Не встречал. Хотя однажды… Это было что-то другое, но похожее. Не знаю как сказать.
«И что ты почувствовал?»
— Страх.
«Страх, — вслух задумался медведь. — Полезная штука. Помогает понять, что жизнь — всего лишь бег мельничного колеса в потоке времени.»
— Да, — сказал Жуга. — Бег мельничного колеса.
РОБКИЙ ДЕСЯТОК
Зелень исчезала.
Последний ее оплот — парочка низкорослых молодых елочек — не мог уж боле сдерживать натиск безумного осеннего маляра. Месяца через три она, конечно, вернется — робким изумрудным мазком на снежной белизне, но сейчас всюду, куда падал взор, царствовал багрянец, огненно-рыжее золото и хрупкая, исчерканная углем белизна раздетых берез.
Лес терял свой убор.
Сухие листья, кружась и порхая в теплом безветрии, пядь за пядью укрывали землю узорчатым лоскутным одеялом, падали неслышно на темную гладь пруда и после долго плавали поверху, пока вода, вдоволь наигравшись, не загоняла их в узкий деревянный желоб. Ни один не тонул — морщинистые, скрученные в лодочку, они вертелись в вихре пены и брызг на черной карусели мельничного колеса и отправлялись в свой дальний путь вниз по течению ручья. Навсегда.
В этом прощальном разноцветье не сразу можно было различить сидящего на берегу паренька лет двадцати. Был он бос, одет в серую неприметную холщовую рубашку и такие же штаны, сидел недвижно, погрузивши ноги в ручей, и даже рыжая копна нечесаных волос смахивала издали на пучок осенних листьев. Рядом, на траве лежал потрепанный заплечный мешок, посох и кожаные башмаки-царвули. Ручей вытекал из леса. Был он неширок и говорлив, но здесь, у запруды вдруг разливался глубоким омутом. Когда-то отсюда был только один сток — через желоб, но старые швы плотины уже давно прохудились, вода сочилась изо всех щелей, стекала по заросшим зеленью бревнам и вновь сливалась в один поток.
Мельница была под стать плотине — длинный низкий сруб, крытый потемневшей от времени щепой. Дверь разбухла и не хотела закрываться. Печная труба обвалилась. Слепыми провалами чернели окна. Рос лопух. Росла крапива. Густой зеленой чащей разросся борщевик. Всюду были тлен и запустение. Царила какая-то пустая, гулкая тишина осеннего леса, только шлепало, крутясь, старое мельничное колесо, да шуршали опадавшие листья.
Из-за угла вдруг донесся громкий, как трещотка, хруст валежника. Паренек у ручья вздрогнул было, вскинул настороженно рыжую голову, но через миг уже снова расслабился и даже не посмотрел в ту сторону. Взгляд его неотрывно следил за колесом.
— Жуга!!! — зычно крикнули где-то за мельницей. — Жуга! Эй, где ты там?!
Снова затрещали сучья, и кто-то хрипло выругался, продираясь через бурелом. Еще через миг огромные — в рост человека — заросли лопуха возле старого плетня зашевелились, и на берег вывалился рослый черноволосый малый, тоже лет, примерно, двадцати. Помотал головой, огляделся. Был он широкоплечий, лобастый и сильный не по годам, волосы стриг коротко, но шапки не носил, и хоть казался неуклюжим, на деле, наверное, был довольно ловок.
Жуга (а звали рыжего паренька именно так) помахал рукой, и тот, заметив наконец своего приятеля, двинулся к нему в обход пруда, на ходу выдирая из волос застрявший там репейник. Уселся рядом на траву, подобрал ноги под себя.
— Все облазил, — сообщил он. — Мельница, как мельница, ничего особенного. Старая, конечно, и жернов один побитый, а так — ничего, еще послужит. Работы, знамо дело, много будет, ну, так я работы не боюсь… А ты все сидишь?
— Сижу, — кивнул Жуга. Повел в воде ногою. Стайка рыбьей молоди испуганно метнулась в сторону. Черноволосый покосился на запруду, хмыкнул задумчиво.
— Странный ты все таки, Жуга, — наконец сказал он, — торчишь тут, у воды целый день, пялишься на колесо, будто сыч… Или что интересного в нем нашел, а?
Жуга вздохнул и повернул голову. Цепкий, внимательный взгляд его голубых глаз был нехорош. Тревожный был взгляд.
— Не знаю, Олег, не знаю… — Он взъерошил волосы рукой. — Может, и нашел…
— Что, к примеру сказать?
Жуга отвел взгляд.
— Почему оно вертится? — спросил он.
После долгих кутежей, после нескончаемой череды пирушек, попоек и пьяных драк Олег наконец-то решил завязать и взяться за ум. Произошло это вскоре после того, как его погнали с мельницы, где он работал.
Как раз в эти дни судьба вновь свела Олега с одним его приятелем — не то волошеским, не то вазурским горцем — мрачноватого вида рыжим пареньком со странным прозвищем — Жуга. Никто не знал, откуда он пришел и где живет, не знали даже — как его зовут; в свое время обоих перезнакомил их общий друг Реслав. Месяца полтора-два тому назад всех троих, в компании еще с одним парнишкой, имени которого Олег уже и не помнил, занесло в замок к одному вельможе. О том, что приключилось после, Олег предпочитал помалкивать, хотя соблазн похвастать своими похождениями был велик — знал он мало, но по крайней мере то, как рушилась одна из башен замка, видел сам, своими глазами.
Толки об этом по маргенским кабакам ходили самые разные, тем более, что не прошло и недели, как хозяин замка — Михай Пелевешич — скончался. Многие, впрочем, его недолюбливали (если не сказать хуже), да и был он уже в летах, так что в скором времени все это тихо-мирно позабылось.
Все бы ничего, но несколько дней спустя по Маргену, словно зараза какая, прокатилась волна похорон. Умирали, в большинстве своем, местные и заезжие престарелые купцы, знатные вельможи преклонных лет да именитые городские старожилы. Все они тоже изрядно подзажились на этом свете, и люди удивлялись лишь тому, что все ушли разом — друг за дружкой и в такой короткий срок. Но тут уж ничего не поделаешь. «Знать, судьба такая, — судачили за столами в корчмах. — Бог дал, бог и взял, а посему — не наше дело, куда девалось тело, а вот выпьем-ка лучше за упокой души.»Сдвигались, звякая, кружки, и пенные струи крепкого Маргенского пива гнали прочь всякие вопросы.
Где пропадал все это время Жуга, Олегу было не ведомо. Дороги их пересеклись под Желтым Колесом, у Ладоша, где Олег шумной прощальной гулянкой отмечал свой «уход»с мельницы, конец лета и еще чьи-то именины впридачу. Жуга тоже был там, искал кого-то, наверное. Его нескладную, всю какую-то перекошенную, но до странности гибкую фигуру и рыжую лохматую башку трудно было не узнать. Олег сразу затащил его за стол, и после третьей или четвертой кружки поделился с ним задумками на будущее. А хотел он ни много, ни мало — завести свое дело, то бишь — собственную мельницу. Кое-кто из приятелей присоветовал ему сходить глянуть на одну такую, позаброшенную, что у Бобрового ручья — мол, дескать, вдруг она не совсем еще развалилась — да одному идти вот что-то нет охоты, да и места там глухие, безлюдные места. Люди сказывают, неладное там что-то, да только ведь врут наверное, а все равно — лучше было бы вдвоем пойти.
— Может, составишь мне кумпанию? — то и дело спрашивал он.
Рекой лилось вино, сизой спиралью вился табачный дым, и Жуга теперь уже не помнил, как согласился тогда идти вместе с Олегом. Планов на ближайшее время у него не было, а те, что были, вполне могли подождать недельку-другую.
И была еще одна причина: Влану он искал в тот вечер. Искал, да не нашел…
На другое утро встали рано. Остальные гости еще спали вповалку, кто на лавке, кто на столе, а кто и вовсе — под столом. Очухавшись и протрезвившись бадейкой рассола, оба засобирались в путь.
Уходя с мельницы, Олег прихватил в качестве платы порядочный мешок муки, от которого теперь осталось меньше половины. Решили взять его с собой — не пропадать же добру. На менки, что водились у обоих, прикупили свечей, пару одеял, свиной копченый окорок, да пива маленький бочонок, и даже осталась еще кое-какая мелочишка на дорогу.
Вышли засветло. Шумный суетливый Марген остался вскоре позади, и Жуга постепенно перестал корить себя за содеянное. В конце концов, дело-то Олег задумал хорошее, жаль только — поздновато спохватился: осень на носу.
Погода стояла теплая, что называется — бабье лето. Где пешком, где — на попутной подводе, ночуя на постоялых дворах, а в конце пути — уже просто в поле, приятели добрались до Бобрового ручья дня через три.
Последний ее оплот — парочка низкорослых молодых елочек — не мог уж боле сдерживать натиск безумного осеннего маляра. Месяца через три она, конечно, вернется — робким изумрудным мазком на снежной белизне, но сейчас всюду, куда падал взор, царствовал багрянец, огненно-рыжее золото и хрупкая, исчерканная углем белизна раздетых берез.
Лес терял свой убор.
Сухие листья, кружась и порхая в теплом безветрии, пядь за пядью укрывали землю узорчатым лоскутным одеялом, падали неслышно на темную гладь пруда и после долго плавали поверху, пока вода, вдоволь наигравшись, не загоняла их в узкий деревянный желоб. Ни один не тонул — морщинистые, скрученные в лодочку, они вертелись в вихре пены и брызг на черной карусели мельничного колеса и отправлялись в свой дальний путь вниз по течению ручья. Навсегда.
В этом прощальном разноцветье не сразу можно было различить сидящего на берегу паренька лет двадцати. Был он бос, одет в серую неприметную холщовую рубашку и такие же штаны, сидел недвижно, погрузивши ноги в ручей, и даже рыжая копна нечесаных волос смахивала издали на пучок осенних листьев. Рядом, на траве лежал потрепанный заплечный мешок, посох и кожаные башмаки-царвули. Ручей вытекал из леса. Был он неширок и говорлив, но здесь, у запруды вдруг разливался глубоким омутом. Когда-то отсюда был только один сток — через желоб, но старые швы плотины уже давно прохудились, вода сочилась изо всех щелей, стекала по заросшим зеленью бревнам и вновь сливалась в один поток.
Мельница была под стать плотине — длинный низкий сруб, крытый потемневшей от времени щепой. Дверь разбухла и не хотела закрываться. Печная труба обвалилась. Слепыми провалами чернели окна. Рос лопух. Росла крапива. Густой зеленой чащей разросся борщевик. Всюду были тлен и запустение. Царила какая-то пустая, гулкая тишина осеннего леса, только шлепало, крутясь, старое мельничное колесо, да шуршали опадавшие листья.
Из-за угла вдруг донесся громкий, как трещотка, хруст валежника. Паренек у ручья вздрогнул было, вскинул настороженно рыжую голову, но через миг уже снова расслабился и даже не посмотрел в ту сторону. Взгляд его неотрывно следил за колесом.
— Жуга!!! — зычно крикнули где-то за мельницей. — Жуга! Эй, где ты там?!
Снова затрещали сучья, и кто-то хрипло выругался, продираясь через бурелом. Еще через миг огромные — в рост человека — заросли лопуха возле старого плетня зашевелились, и на берег вывалился рослый черноволосый малый, тоже лет, примерно, двадцати. Помотал головой, огляделся. Был он широкоплечий, лобастый и сильный не по годам, волосы стриг коротко, но шапки не носил, и хоть казался неуклюжим, на деле, наверное, был довольно ловок.
Жуга (а звали рыжего паренька именно так) помахал рукой, и тот, заметив наконец своего приятеля, двинулся к нему в обход пруда, на ходу выдирая из волос застрявший там репейник. Уселся рядом на траву, подобрал ноги под себя.
— Все облазил, — сообщил он. — Мельница, как мельница, ничего особенного. Старая, конечно, и жернов один побитый, а так — ничего, еще послужит. Работы, знамо дело, много будет, ну, так я работы не боюсь… А ты все сидишь?
— Сижу, — кивнул Жуга. Повел в воде ногою. Стайка рыбьей молоди испуганно метнулась в сторону. Черноволосый покосился на запруду, хмыкнул задумчиво.
— Странный ты все таки, Жуга, — наконец сказал он, — торчишь тут, у воды целый день, пялишься на колесо, будто сыч… Или что интересного в нем нашел, а?
Жуга вздохнул и повернул голову. Цепкий, внимательный взгляд его голубых глаз был нехорош. Тревожный был взгляд.
— Не знаю, Олег, не знаю… — Он взъерошил волосы рукой. — Может, и нашел…
— Что, к примеру сказать?
Жуга отвел взгляд.
— Почему оно вертится? — спросил он.
После долгих кутежей, после нескончаемой череды пирушек, попоек и пьяных драк Олег наконец-то решил завязать и взяться за ум. Произошло это вскоре после того, как его погнали с мельницы, где он работал.
Как раз в эти дни судьба вновь свела Олега с одним его приятелем — не то волошеским, не то вазурским горцем — мрачноватого вида рыжим пареньком со странным прозвищем — Жуга. Никто не знал, откуда он пришел и где живет, не знали даже — как его зовут; в свое время обоих перезнакомил их общий друг Реслав. Месяца полтора-два тому назад всех троих, в компании еще с одним парнишкой, имени которого Олег уже и не помнил, занесло в замок к одному вельможе. О том, что приключилось после, Олег предпочитал помалкивать, хотя соблазн похвастать своими похождениями был велик — знал он мало, но по крайней мере то, как рушилась одна из башен замка, видел сам, своими глазами.
Толки об этом по маргенским кабакам ходили самые разные, тем более, что не прошло и недели, как хозяин замка — Михай Пелевешич — скончался. Многие, впрочем, его недолюбливали (если не сказать хуже), да и был он уже в летах, так что в скором времени все это тихо-мирно позабылось.
Все бы ничего, но несколько дней спустя по Маргену, словно зараза какая, прокатилась волна похорон. Умирали, в большинстве своем, местные и заезжие престарелые купцы, знатные вельможи преклонных лет да именитые городские старожилы. Все они тоже изрядно подзажились на этом свете, и люди удивлялись лишь тому, что все ушли разом — друг за дружкой и в такой короткий срок. Но тут уж ничего не поделаешь. «Знать, судьба такая, — судачили за столами в корчмах. — Бог дал, бог и взял, а посему — не наше дело, куда девалось тело, а вот выпьем-ка лучше за упокой души.»Сдвигались, звякая, кружки, и пенные струи крепкого Маргенского пива гнали прочь всякие вопросы.
Где пропадал все это время Жуга, Олегу было не ведомо. Дороги их пересеклись под Желтым Колесом, у Ладоша, где Олег шумной прощальной гулянкой отмечал свой «уход»с мельницы, конец лета и еще чьи-то именины впридачу. Жуга тоже был там, искал кого-то, наверное. Его нескладную, всю какую-то перекошенную, но до странности гибкую фигуру и рыжую лохматую башку трудно было не узнать. Олег сразу затащил его за стол, и после третьей или четвертой кружки поделился с ним задумками на будущее. А хотел он ни много, ни мало — завести свое дело, то бишь — собственную мельницу. Кое-кто из приятелей присоветовал ему сходить глянуть на одну такую, позаброшенную, что у Бобрового ручья — мол, дескать, вдруг она не совсем еще развалилась — да одному идти вот что-то нет охоты, да и места там глухие, безлюдные места. Люди сказывают, неладное там что-то, да только ведь врут наверное, а все равно — лучше было бы вдвоем пойти.
— Может, составишь мне кумпанию? — то и дело спрашивал он.
Рекой лилось вино, сизой спиралью вился табачный дым, и Жуга теперь уже не помнил, как согласился тогда идти вместе с Олегом. Планов на ближайшее время у него не было, а те, что были, вполне могли подождать недельку-другую.
И была еще одна причина: Влану он искал в тот вечер. Искал, да не нашел…
На другое утро встали рано. Остальные гости еще спали вповалку, кто на лавке, кто на столе, а кто и вовсе — под столом. Очухавшись и протрезвившись бадейкой рассола, оба засобирались в путь.
Уходя с мельницы, Олег прихватил в качестве платы порядочный мешок муки, от которого теперь осталось меньше половины. Решили взять его с собой — не пропадать же добру. На менки, что водились у обоих, прикупили свечей, пару одеял, свиной копченый окорок, да пива маленький бочонок, и даже осталась еще кое-какая мелочишка на дорогу.
Вышли засветло. Шумный суетливый Марген остался вскоре позади, и Жуга постепенно перестал корить себя за содеянное. В конце концов, дело-то Олег задумал хорошее, жаль только — поздновато спохватился: осень на носу.
Погода стояла теплая, что называется — бабье лето. Где пешком, где — на попутной подводе, ночуя на постоялых дворах, а в конце пути — уже просто в поле, приятели добрались до Бобрового ручья дня через три.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента