Страница:
— Опытность! — сказал мистер Джарви. — Да, опыт у меня, бесспорно, есть, и я сделал кое-какие подсчеты, да и, говоря между нами, я даже навел некоторые справки через Эндрю Уайли, своего бывшего клерка. Сейчас он служит у «Мак-Витти и Компания», но в субботу после службы он иногда выпивает стаканчик с прежним своим хозяином. И раз вы говорите, что намерены следовать совету глазговского ткача, не такой я человек, чтоб отказать в нем сыну негоцианта, с которым я издавна веду дела, и мой покойный отец, декан, тоже был не таким человеком. Я не раз подумывал зажечь светильник перед герцогом Аргайлом или его братом, лордом Айлеем (зачем же прятать светильник под колпаком? ). Но большие люди не стали бы слушать человека вроде меня, какого-то жалкого суконщика, — для них важно, кто говорит, а не что, по сути, говорится. Тем хуже, тем хуже! То есть я не хочу сказать ничего дурного о Мак-Каллуморе. «Не кляни богатого и в спальне своей, — говорит сын Сираха, — ибо птица небесная может разнести твои слова, и у жбана длинные уши».
Опасаясь, как бы за таким предисловием не последовала длинная речь, я прервал мистера Джарви, сказав, что мы с Оуэном будем держать в строгой тайне все, что будет сообщено нам доверительно.
— Не в том дело, — ответил бэйли, — я никого не боюсь. Чего мне бояться? В моих словах нет крамолы. Но у горцев цепкие руки, а я иногда заезжаю в их горные долины проведать кого-нибудь из родни, и мне не хотелось бы ссориться ни с одним кланом. Да, на чем же мы остановились? Я, вы понимаете, основываю свои замечания на цифрах, а цифры, как хорошо известно и мистеру Оуэну, — единственный подлинный и осязательный корень человеческого знания.
Оуэн охотно подтвердил высказанное положение, столь согласное с его собственными взглядами, и наш оратор продолжал:
— Горная Страна, как зовется у нас этот край, дорогие джентльмены, представляет собой совсем особенный, дикий мир: лощины, леса, пещеры, озера, реки, горы такие высокие, что самому дьяволу не долететь до их вершины в один перелет. В той стране и на островах, которые немногим лучше, а по совести сказать, даже хуже материка, имеется около двухсот тридцати приходов, включая оркнейский, где говорят, я сам не знаю, по-гэльски ли или на другом каком языке, но жители его совершенно нецивилизованный народ. Так вот, сэр, я кладу на каждый приход по самому умеренному счету восемьсот человек, не считая детей до девятилетнего возраста, а затем прикинем одну пятую на ребятишек девяти лет и моложе. Итого имеем население круглым счетом… восемь разделить на четыре пятых, это будет у нас множимое, двести тридцать — множитель…
— Произведение, — подсказал мистер Оуэн, с восхищением следивший за статистикой мистера Джарви, — составит двести тридцать тысяч.
— Правильно, сэр, совершенно правильно. А войсковое ополчение по Горной Стране, где призывается каждый мужчина, способный носить оружие, от восемнадцати до пятидесяти шести лет, должно составлять без малого пятьдесят семь тысяч пятьсот человек. Так вот, сэр, печальная и страшная истина: половина этих несчастных ходит без работы, без всякой работы, иными словами — земледелие, скотоводство, рыболовство и все другие виды честного промысла в стране не могут охватить и половины населения, дать людям возможность работать хотя бы так лениво, как они сами пожелали бы, — а они работают обычно так, точно плуг или заступ обжигает им руки. Прекрасно, сэр! Значит, безработная половина населения достигает…
— … ста пятнадцати тысяч душ, — подсказал Оуэн, — половины найденного нами произведения.
— Правильно, мистер Оуэн, правильно… Из которых имеем двадцать восемь тысяч семьсот здоровяков, способных носить оружие, — они его носят и палец о палец не ударят, чтоб заработать на пропитание честной работой, даже если б она у них и была; сейчас у них ее нет и не предвидится.
— Но возможно ли, мистер Джарви! — сказал я. — Неужели такова подлинная картина жизни столь значительной части острова Великобритания?
— Сэр, вам это сейчас покажется простым и очевидным, как палка Питера Пейсли. Допустим, что в каждом приходе занято в среднем пятьдесят плугов, — это совсем немало, если вспомнить, на какой жалкой почве приходится работать этим беднякам, — и что в нем хватает пастбищ на соответственное количество упряжных лошадей и быков и на сорок — пятьдесят коров. Так вот, положим на обслуживание этих плугов и скота семьдесят пять семей, по шесть душ в каждой, да накинем для круглого счета еще пятьдесят: итого получим пятьсот человек на приход — ровно половина населения! — занятых трудом и получающих возможность кое-как прокормиться коркой хлеба да кислым молоком. Но хотел бы я знать, что должны делать остальные пятьсот?
— Боже милостивый! — вскричал я. — Но что же они все-таки делают, мистер Джарви? Меня бросает в дрожь, когда я подумаю, в каком они положении!
— Сэр, — ответил бэйли, — вас и не так бы еще зазнобило, доведись вам пожить с ними бок о бок. Допустим даже, что половина из них может честно заработать кое-что в Нижней Шотландии, нанимаясь в пастухи, помогая при уборке сена и хлеба, на разных промыслах, — все же остается еще много сотен и тысяч долгоногих горцев, которые не находят работы и слоняются, побираясь note 73 по своим знакомым, или живут, выполняя повеление лэрда, правые и неправые. А кроме того, многие сотни горцев спускаются к границе Низины, где есть что взять, и живут воровством, разбоем, уводом скота, всяческим хищничеством, — обстоятельство весьма прискорбное для христианской страны. И, что хуже всего, — они этим гордятся! На их взгляд, угнать стадо чужого скота — доблестный подвиг, который больше подобает «порядочному человеку», как величают себя эти разбойники, нежели честный поденный труд ради куска хлеба. А лэрды ничуть не лучше этих голодранцев; они, правда, не приказывают им воровать и разбойничать, но и не запрещают. Черта с два — запретишь! После любой проделки они укрывают их или разрешают укрываться в своих лесах, и горах, и замках. Каждый лэрд содержит при себе столько бездельников одного с ним имени, или, как мы говорим, клана, сколько он может навербовать и прокормить, — или, что одно и то же, всех, кто может каким бы то ни было способом, честным или бесчестным, сам промыслить себе хлеб около него. И вот они бродят с ружьем и пистолетом, с ножом и дурлахом (Кожаной сумкой.), готовые по первому слову лэрда нарушить мир в стране. И в этом — несчастье Горной Страны, которая и сейчас и тысячу лет назад — всегда была гнездом самых отъявленных, самых нечестивых беззаконников, постоянно тревоживших благонравное население долин по соседству, таких, как наш западный Лоуленд.
— А этот ваш родственник и мой друг — он один из таких крупных владельцев, содержащих при себе небольшое собственное войско? — спросил я.
— О нет, — сказал мистер Джарви, — он не принадлежит к знати, к вождям, как у нас их зовут, вовсе нет. Но все же он хорошего рода, прямой потомок старого Гленстрэ, — мне, понятно, известна его родословная: ведь он мой близкий родственник и как-никак отпрыск благородного шотландского корня, как я уже говорил, хотя, смею вас уверить, я не придаю значения этой чепухе: это все равно что отсвет месяца на воде: одни, как мы говорим, очески. Но я могу показать вам письма от его отца, потомка Гленстрэ в третьем колене, к моему отцу, декану Джарви (благословенна будь его память! ), которые все начинаются словами: «Дорогой наш декан», и подписаны: «Ваш любящий, готовый к услугам родственник». Почти во всех этих письмах речь идет о деньгах, взятых в долг, так что покойный декан хранил их как документ и свидетельство: он был предусмотрительный человек.
— Но если ваш родственник и не принадлежит к их вождям или патриархальным предводителям, о которых мне немало рассказывал мой отец, — вернулся я к своей теме, — то все же он пользуется в Горной Стране большим влиянием, не правда ли?
— Что верно, то верно: от Леннокса до Бредалбейна нет более известного имени. Робин был когда-то преуспевающим трудолюбивым скотоводом, какого встретишь одного на десять тысяч. Любо-дорого было смотреть, когда он в затянутом поясом пледе, в брогах, с круглым щитом за спиной, с палашом и кинжалом у пояса шел следом за сотней горных бычков и двенадцатью молодцами, такими же косматыми и дикими, как погоняемый ими скот. В делах он был всегда справедлив и вежлив, и если ему казалось, что мелкий торговец, бравший у него скот на перепродажу, плохо заработал, он возмещал ему из собственного барыша. Я знаю случаи, когда он отдавал таким образом по пять шиллингов с фунта.
— Двадцать пять процентов, — сказал Оуэн. — Высокий процент!
— Тем не менее, сэр, говорю вам, он отдавал охотно, в особенности если думал, что покупатель — бедный человек и убыток ему не под силу. Но настали тяжелые времена, а Роб любил рисковать. Моей вины тут не было, ему не в чем меня упрекнуть: я всегда старался его образумить. Кредиторы, в особенности кое-кто из крупных владельцев, его соседей, наложили руку на весь его скот и на землю. И, говорят, жену его прогнали из дому — просто вышвырнули за порог, да еще поглумились над ней вдобавок. Стыд и срам! Я мирный человек и член магистрата, но если бы кто обошелся с моей служанкой Мэтти так, я, пожалуй, вынул бы из ножен саблю, служившую моему отцу, декану, в деле при Босуэле. Вернулся Роб домой и нашел полное запустение — помилуй нас, Господи! — там, где оставил полную чашу. Он поглядел на восток и на запад, на юг и на север, и видит: помощи нет ниоткуда — нет нигде ни крова, ни защиты. Надвинул он шляпу на лоб, заткнул за пояс обоюдоострый меч и подался в горы, стал жить «своим законом».
У доброго горожанина прерывался голос от кипевших в нем противоречивых чувств. Он хоть и выказал пренебрежение к родословной своего родича-горца, но, по-видимому, втайне гордился этим родством и говорил о своем друге с глубокой и явной симпатией, покуда речь шла о его счастливой поре, и с сочувствием к нему в его невзгодах.
— И после таких испытаний, — сказал я, видя, что мистер Джарви не думает продолжать свой рассказ, — ваш родственник с отчаяния сделался, верно, одним из тех грабителей, о которых вы нам рассказывали?
— Нет, не так уж худо, — сказал бэйли, — до такой крайности он все же не дошел. Но он стал собирать черную дань так широко, как она никогда еще не взималась в наши дни — по всему Ленноксу и Ментейту, вплоть до ворот замка Стерлинг.
— Черную дань? Я не совсем понимаю… — сказал я.
— Видите ли, Роб вскоре собрал вокруг себя шайку синих шапок, потому что он носит грозное имя, которое наводит страх на всех, кто его слышит… его настоящее имя! Он из рода, который долгие годы брал всегда свое, шел против короля и против парламента, даже, насколько мне известно, против церкви — древний и почтенный род, как ни жестоко его сейчас давят, притесняют и гонят. Моя мать была из Мак-Грегоров, мне нет нужды это скрывать. Так вот, Роб собрал вскоре шайку удальцов; и так как ему (говорил он) было больно смотреть на такой разор, на разбой и грабеж, опустошавший страну к югу от границы Горной Страны, — вот Роб и предложил: если какой-нибудь лэрд или фермер согласен платить ему четыре шотландских фунта с каждой сотни фунтов своих доходов в переводе на деньги (что составляет, конечно, довольно скромный процент), то он, Роб, обязуется обеспечить владельцу неприкосновенность его имущества. Случись, что уведут у него воры хоть одну овцу, Роб обязуется ее вернуть или уплатить ее стоимость. И он всегда держит слово, не могу отрицать, всегда держит слово, — каждый скажет, что Роб свое слово держит.
— Очень странный вид страхового контракта, — сказал мистер Оуэн.
— Конечно, спору нет, он идет вразрез с нашим уложением, — сказал Джарви, — совершенно вразрез; взимание и выплата черной дани караются законом. Но если закон не может оградить от ограбления мой хлев и амбар, почему не заключить мне договор с шотландским джентльменом, который может это сделать? Ответьте, почему?
— Но простите, мистер Джарви, — сказал я, — этот договор о черной дани, как вы ее зовете, вполне ли он доброволен со стороны лэрда или фермера, платящего страховку? Что случится с тем, кто откажется выплачивать дань?
— Ага, молодой человек, — сказал бэйли и со смехом приставил палец к носу, — думаете, вы меня поймали? Правда, я всем своим друзьям посоветовал бы договориться с Робом, иначе сколько бы они ни глядели, что бы ни делали, их непременно ограбят, когда пойдут длинные ночи. Кое-кто из лэрдов по кланам Грэма и Кохуна отказался от страховки. И что же? В первую же зиму они лишились всех своих запасов. Так что большинство считает теперь, что лучше вступать с Робом в соглашение. Он хорош со всяким, кто хорош с ним; но если вы с ним в ссоре… лучше ввяжитесь в ссору с дьяволом!
— И, как я понимаю, благодаря своим подвигам на этом поприще, — продолжал я, — он теперь не в ладу с правосудием?
— Не в ладу? Да, можно сказать — не в ладу. Его шея узнает вес его окороков, если он дастся им в руки. Но у Роба есть добрые друзья среди сильных мира сего; могу вам назвать одну весьма влиятельную семью, которая всячески его поддерживает — насколько позволяют приличия — назло другой семье. Да и то сказать, в наше время среди удальцов, промышляющих разбоем, не было еще такой умной и тонкой бестии, как Роб. Много ловких проделок он совершил — не одну книгу можно было бы ими заполнить! И были среди них проделки очень странные, в духе Робин Гуда и Уильяма Уоллеса — столько отчаянных подвигов, побегов из тюрьмы, таких, что люди рассказывают о них у камелька в глухие зимние вечера. Странная вещь, джентльмены: вот я как будто мирный человек и сын мирного человека, потому что мой отец, декан, ни с кем никогда не ссорился вне стен магистрата, — так вот, говорю я, странная вещь: мне кажется, кровь исконного горца разгорается в моих жилах при этих захватывающих рассказах, и я иногда выслушиваю их охотней, чем сообщение о барыше, да простит меня господь! Но они — тщета и суета, греховная суета, противная к тому же уголовным и евангельским законам.
Продолжая исподволь свое «следствие», я спросил, каким путем мистер Роберт Кэмбел может оказать влияние на дела мои и моего отца.
— Надо вам знать, — сказал мистер Джарви, совсем понизив голос, — я говорю среди друзей и под большим секретом, — надо вам знать, что с восемьдесят девятого года, то есть после Килликрэнки, в горах у нас было спокойно. Но чем, вы думаете, поддерживалось это спокойствие? Деньгами, мистер Оуэн, деньгами, мистер Осбалдистон. По заказу короля Вильгельма Бредалбейн роздал среди горцев добрых двадцать тысяч фунтов стерлингов, и львиную долю из них старый граф удержал, говорят, в собственном кошельке. Потом королева Анна, покойница, выдавала кое-какие пособия вождям, чтобы им было на что содержать своих удальцов, — работать они не работают, как я уже говорил; вот они и сидели, в общем, тихо, разве что учинят, по своему исконному обычаю, набег на Низину и угонят скот или затеют резню между собой, о которой цивилизованный человек не узнает и знать не захочет. Отлично. Но теперь, со времени короля Георга (все ж таки скажу: да благословит его Бог! ), порядок пошел иной: в горах теперь не пахнет ни раздачей денег, ни пособиями; у вождей нет средств содержать кланы, которые их объедают, как вы могли понять из того, что я сказал вам раньше; кредита в Нижней Шотландии они лишились; человек, которому довольно свистнуть — и тысяча удальцов, а то и полторы кинутся выполнять его волю, — такой человек с трудом получит сейчас в Глазго пятьдесят фунтов на прокорм своей шайки. Долго так продолжаться не может: будет восстание в пользу Стюартов, непременно будет восстание. Горцы ринутся на Нижнюю Шотландию, как было в печальные времена Монтроза, — года не пройдет, как мы станем тому свидетелями.
— Все же, — сказал я, — мне непонятно, с какой стороны это касается мистера Кэмбела, а тем более дел моего отца.
— Роб может поднять пятьсот человек, сэр, а потому война касается его так же близко, как и многих других, — ответил бэйли. — Его ремесло гораздо менее доходно в мирное время. Потом, сказать по правде, я подозреваю в нем главного посредника между некоторыми вождями Горной Страны и североанглийскими джентльменами. Все мы слышали о том, как Роб и один из молодых Осбалдистонов отобрал у ротозея Морриса казенные деньги где-то в Чевиотских горах; сказать по правде, шла даже молва, будто в ограблении участвовали именно вы, мистер Фрэнсис, и я был огорчен, что сын вашего отца пускается на такие проделки. Ну-ну, вам ничего не нужно говорить — я вижу, что ошибался. Но про актера я поверил бы чему угодно, — а ведь я считал вас тогда актером. Но теперь я не сомневаюсь, что это был Рэшли или кто другой из ваших двоюродных братьев, — все они одним дегтем мазаны: ярые якобиты и паписты и считают государственные деньги и государственные документы своей законной добычей. А эта тварь Моррис — презренный трус: он и по сей час не смеет заявить, что чемодан у него отнял не кто другой, как Роб. Впрочем, может он и прав, потому что таможенных и акцизников нигде не любят, и Роб может расправиться с ним втихую, прежде чем департамент (так он у вас зовется? ) успеет ему помочь.
— Я это давно подозревал, мистер Джарви, — сказал я, — и вполне с вами согласен, но дела моего отца…
— Вы подозревали? Это достоверный факт! Я знаю людей, которые видели своими глазами отобранные у Морриса бумаги, — не будем спрашивать, где. А про дела вашего отца скажу вам вот что. За последние двадцать лет некоторые вожди и лэрды Горной Страны научились понимать, что им выгодно, а что нет. Ваш отец, как и другие дельцы, скупал леса в Глен-Диссеризе, Глен-Киссохе, Тобернакиппохе и других местах, и ваш торговый дом расплачивался векселями на крупные суммы; и так как кредит фирмы «Осбалдистон и Трешем» стоял высоко (я скажу в лицо мистеру Оуэну, как сказал бы за его спиной, что до последних несчастий, ниспосланных Господом, не было в деловом мире более уважаемого имени), джентльмены Горной Страны, держатели векселей, всегда находили кредит в Глазго и Эдинбурге (я мог бы сказать — просто в Глазго, потому что кичливые эдинбуржцы принимают мало участия в настоящих делах) на всю или почти на всю означенную в векселе сумму. Так что… Ну, теперь вы поняли?
Я сознался, что не совсем уловил его мысль.
— Да как же, — сказал он, — если векселя не будут оплачены, глазговский купец нагрянет в горы к лэрдам, у которых денег кот наплакал, и станет тянуть из них жилы, доведет их до отчаяния; пятьсот человек из тех, кто мог бы спокойно сидеть дома, встанут все как один — и черт их тогда угомонит! Так что прекращение платежей торговым домом вашего отца ускорит взрыв, давно у нас назревавший.
— Значит, вы полагаете, — сказал я, удивленный столь странным взглядом на дело, — Рэшли Осбалдистон нанес удар моему отцу ради того, чтоб наделать неприятностей джентльменам, которым были выданы первоначально эти векселя, и тем ускорить восстание в Горной Стране?
— Несомненно, несомненно, это было главной его целью, мистер Осбалдистон. Разумеется, соблазняли его также и наличные деньги, которые он унес с собой. Но они составили для вашего отца сравнительно небольшую потерю, хотя, может быть, для Рэшли только в них и заключалось прямое приобретение. Лично ему в похищенных ценных бумагах проку немного — ими он может разжигать свою трубку. Он попробовал, не оплатят ли их ему «Мак-Витти и Компания», — я это знаю через Эндрю Уайли, — но те и сами старые воробьи, на мякину не польстятся. Они их отклонили, отделавшись хорошими словами. Рэшли Осбалдистон отлично известен в Глазго и доверием не пользуется, потому что в семьсот седьмом году он вертелся здесь по каким-то католико-якобитским делам и оставил за собой долги. Нет, здесь ему за бумаги ничего не получить — его возьмут на подозрение и станут допытываться, как они попали в его руки. Он их спрячет, все целиком, в каком-нибудь разбойничьем гнезде в горах, и я думаю, мой кузен Роб сможет их получить, если захочет.
— Но будет ли он расположен оказать нам помощь в беде, мистер Джарви? — сказал я. — Вы изобразили его приспешником якобитов, сильно замешанным в их интригах; захочет ли он — ради меня или, если угодно, ради справедливости — возвратить владельцу похищенное (допустим, что это в его власти) и тем самым, согласно вашему взгляду на вещи, нанести немалый ущерб замыслам своей партии?
— Точно я вам не скажу; знаю только, что главари не вполне полагаются на Роба, да и Роб не очень-то полагается на них; к тому же он всегда был дружен с семьей Аргайла, а герцог держит сторону теперешнего правительства. Будь он свободен от всех долгов да в ладу с законом, он примкнул бы скорей к Аргайлу, чем к Бредалбейну, потому что между Бредалбейнами и его собственным родом идет давнишняя вражда. Сказать по правде, Роб стоит «за самого себя», как Генри Уинд note 74, — он станет держаться той стороны, какая ему будет выгодней. Если бы дьявол был лэрдом, Роб стал бы у него арендатором, и при сложившихся обстоятельствах нельзя его, беднягу, за это винить! Но одно для вас нехорошо — у Роба стоит на конюшне серая кобыла.
— Серая кобыла? — повторил я. — При чем тут она?
— Его жена, дорогой мой, жена! Страшная женщина его жена. Она не переносит вида порядочного человека из Нижней Шотландии, уж не говоря об англичанах, и ей по сердцу все, что может вернуть престол королю Иакову и свергнуть короля Георга.
— Как странно, — заметил я, — что торговые дела лондонских купцов влияют на ход переворотов и восстаний.
— Ничуть не странно, дорогой, ничуть не странно, — возразил мистер Джарви, — это все ваши глупые предрассудки. В длинные зимние вечера я люблю иногда почитать. И вот я читал в «Хронике» Бэкера, что лондонские купцы поднажали на Генуэзский банк, и тот нарушил свое обещание одолжить испанскому королю изрядную сумму денег; а это на целый год задержало выход в море Великой испанской армады. Что вы на это скажете, сэр?
— Что купцы оказали своей стране неоценимую услугу, о которой история должна вспоминать с почтением.
— И я так думаю. И они хорошо сделают, большую окажут услугу и государству и человечеству, если не допустят, чтобы несколько честных лэрдов Горной Страны очертя голову кинулись на гибель со всеми своими бедными, неповинными приверженцами только потому, что не могут вернуть деньги, которые давно потратили, по праву считая своими, и если вдобавок купцы спасут кредит вашего отца, а с ним и мои кровные денежки, которые мне причитаются с «Осбалдистона и Трешема»! Да, говорю я, если кто-нибудь может это все уладить, он должен это сделать непременно, кем бы он ни был, хотя бы и скромным ткачом, — каждый скажет, что король с радостью возвеличил бы его почестями.
— Не возьму на себя смелость определить, как далеко будет простираться благодарность нации, — отвечал я, — но наша признательность, мистер Джарви, была бы соразмерна с оказанной нам услугой.
— Которую, — добавил мистер Оуэн, — мы занесли бы в баланс и поспешили бы оплатить, как только мистер Осбалдистон вернется из Голландии.
— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, он весьма достойный джентльмен, весьма почтенный и, следуя моим советам, мог бы делать в Шотландии большие дела. Так вот, сэр, если удастся вырвать у филистимлян эти векселя, они будут хорошими бумагами. В надлежащих руках они настоящая ценность, а надлежащие руки — это ваши руки, мистер Оуэн. И хоть вы о нас невысокого мнения, мистер Оуэн, я подберу вам в Глазго трех человек — хотя бы Сенди Стинсона с Торгового Поля, Джона Пири с Кэндлригза, а третьего мы пока называть не будем, — и они, не требуя иных обеспечении, ссудят под эти бумаги достаточные суммы для поддержания вашего кредита.
У Оуэна загорелись глаза перед этой спасительной возможностью. Но тотчас лицо его омрачилось, когда он вспомнил, как маловероятно было, что розыски похищенных бумаг увенчаются успехом.
— Не отчаивайтесь сэр, не отчаивайтесь, — сказал мистер Джарви. — Я принял уже столько хлопот по вашему делу, что бросать его никак нельзя: увяз в болоте по щиколотки — увязнешь по колено. Я, как мой отец, покойный декан (светлая память ему! ), если вмешиваюсь в дело своего друга, оно всегда становится моим личным делом. Итак, я надену завтра ботфорты и пущусь с мистером Фрэнком в Драйменмур; и если я не смогу урезонить Роба и его жену, не знаю, кто тогда сможет. Я до сих пор был им всегда добрым другом, уж не говоря о случившемся в прошлую ночь, когда довольно было мне назвать его по имени, и не снести бы ему головы. Мне еще, может быть, предстоит препираться по этому поводу в совете с бэйли Грэмом, с Мак-Витти и еще кое с кем. Они и так не раз напускались на меня из-за Роба, попрекали родством; а я отвечал им, что оправдывать виновных не намерен, но все же считаю Роба честнее любого из их братин, хоть он и преступал иногда законы страны — собирал по Ленноксу грабительскую дань, и было несколько несчастных случаев, когда он отправлял людей на тот свет. Зачем мне слушать их болтовню? Если Роб — разбойник, пусть они скажут это ему самому: нет теперь закона, чтобы человек отвечал за преступление тех, с кем он имел сношения, как было в злые времена последних Стюартов. Полагаю, во рту у меня есть язык, как у всякого шотландца: мне говорят, я отвечаю.
Опасаясь, как бы за таким предисловием не последовала длинная речь, я прервал мистера Джарви, сказав, что мы с Оуэном будем держать в строгой тайне все, что будет сообщено нам доверительно.
— Не в том дело, — ответил бэйли, — я никого не боюсь. Чего мне бояться? В моих словах нет крамолы. Но у горцев цепкие руки, а я иногда заезжаю в их горные долины проведать кого-нибудь из родни, и мне не хотелось бы ссориться ни с одним кланом. Да, на чем же мы остановились? Я, вы понимаете, основываю свои замечания на цифрах, а цифры, как хорошо известно и мистеру Оуэну, — единственный подлинный и осязательный корень человеческого знания.
Оуэн охотно подтвердил высказанное положение, столь согласное с его собственными взглядами, и наш оратор продолжал:
— Горная Страна, как зовется у нас этот край, дорогие джентльмены, представляет собой совсем особенный, дикий мир: лощины, леса, пещеры, озера, реки, горы такие высокие, что самому дьяволу не долететь до их вершины в один перелет. В той стране и на островах, которые немногим лучше, а по совести сказать, даже хуже материка, имеется около двухсот тридцати приходов, включая оркнейский, где говорят, я сам не знаю, по-гэльски ли или на другом каком языке, но жители его совершенно нецивилизованный народ. Так вот, сэр, я кладу на каждый приход по самому умеренному счету восемьсот человек, не считая детей до девятилетнего возраста, а затем прикинем одну пятую на ребятишек девяти лет и моложе. Итого имеем население круглым счетом… восемь разделить на четыре пятых, это будет у нас множимое, двести тридцать — множитель…
— Произведение, — подсказал мистер Оуэн, с восхищением следивший за статистикой мистера Джарви, — составит двести тридцать тысяч.
— Правильно, сэр, совершенно правильно. А войсковое ополчение по Горной Стране, где призывается каждый мужчина, способный носить оружие, от восемнадцати до пятидесяти шести лет, должно составлять без малого пятьдесят семь тысяч пятьсот человек. Так вот, сэр, печальная и страшная истина: половина этих несчастных ходит без работы, без всякой работы, иными словами — земледелие, скотоводство, рыболовство и все другие виды честного промысла в стране не могут охватить и половины населения, дать людям возможность работать хотя бы так лениво, как они сами пожелали бы, — а они работают обычно так, точно плуг или заступ обжигает им руки. Прекрасно, сэр! Значит, безработная половина населения достигает…
— … ста пятнадцати тысяч душ, — подсказал Оуэн, — половины найденного нами произведения.
— Правильно, мистер Оуэн, правильно… Из которых имеем двадцать восемь тысяч семьсот здоровяков, способных носить оружие, — они его носят и палец о палец не ударят, чтоб заработать на пропитание честной работой, даже если б она у них и была; сейчас у них ее нет и не предвидится.
— Но возможно ли, мистер Джарви! — сказал я. — Неужели такова подлинная картина жизни столь значительной части острова Великобритания?
— Сэр, вам это сейчас покажется простым и очевидным, как палка Питера Пейсли. Допустим, что в каждом приходе занято в среднем пятьдесят плугов, — это совсем немало, если вспомнить, на какой жалкой почве приходится работать этим беднякам, — и что в нем хватает пастбищ на соответственное количество упряжных лошадей и быков и на сорок — пятьдесят коров. Так вот, положим на обслуживание этих плугов и скота семьдесят пять семей, по шесть душ в каждой, да накинем для круглого счета еще пятьдесят: итого получим пятьсот человек на приход — ровно половина населения! — занятых трудом и получающих возможность кое-как прокормиться коркой хлеба да кислым молоком. Но хотел бы я знать, что должны делать остальные пятьсот?
— Боже милостивый! — вскричал я. — Но что же они все-таки делают, мистер Джарви? Меня бросает в дрожь, когда я подумаю, в каком они положении!
— Сэр, — ответил бэйли, — вас и не так бы еще зазнобило, доведись вам пожить с ними бок о бок. Допустим даже, что половина из них может честно заработать кое-что в Нижней Шотландии, нанимаясь в пастухи, помогая при уборке сена и хлеба, на разных промыслах, — все же остается еще много сотен и тысяч долгоногих горцев, которые не находят работы и слоняются, побираясь note 73 по своим знакомым, или живут, выполняя повеление лэрда, правые и неправые. А кроме того, многие сотни горцев спускаются к границе Низины, где есть что взять, и живут воровством, разбоем, уводом скота, всяческим хищничеством, — обстоятельство весьма прискорбное для христианской страны. И, что хуже всего, — они этим гордятся! На их взгляд, угнать стадо чужого скота — доблестный подвиг, который больше подобает «порядочному человеку», как величают себя эти разбойники, нежели честный поденный труд ради куска хлеба. А лэрды ничуть не лучше этих голодранцев; они, правда, не приказывают им воровать и разбойничать, но и не запрещают. Черта с два — запретишь! После любой проделки они укрывают их или разрешают укрываться в своих лесах, и горах, и замках. Каждый лэрд содержит при себе столько бездельников одного с ним имени, или, как мы говорим, клана, сколько он может навербовать и прокормить, — или, что одно и то же, всех, кто может каким бы то ни было способом, честным или бесчестным, сам промыслить себе хлеб около него. И вот они бродят с ружьем и пистолетом, с ножом и дурлахом (Кожаной сумкой.), готовые по первому слову лэрда нарушить мир в стране. И в этом — несчастье Горной Страны, которая и сейчас и тысячу лет назад — всегда была гнездом самых отъявленных, самых нечестивых беззаконников, постоянно тревоживших благонравное население долин по соседству, таких, как наш западный Лоуленд.
— А этот ваш родственник и мой друг — он один из таких крупных владельцев, содержащих при себе небольшое собственное войско? — спросил я.
— О нет, — сказал мистер Джарви, — он не принадлежит к знати, к вождям, как у нас их зовут, вовсе нет. Но все же он хорошего рода, прямой потомок старого Гленстрэ, — мне, понятно, известна его родословная: ведь он мой близкий родственник и как-никак отпрыск благородного шотландского корня, как я уже говорил, хотя, смею вас уверить, я не придаю значения этой чепухе: это все равно что отсвет месяца на воде: одни, как мы говорим, очески. Но я могу показать вам письма от его отца, потомка Гленстрэ в третьем колене, к моему отцу, декану Джарви (благословенна будь его память! ), которые все начинаются словами: «Дорогой наш декан», и подписаны: «Ваш любящий, готовый к услугам родственник». Почти во всех этих письмах речь идет о деньгах, взятых в долг, так что покойный декан хранил их как документ и свидетельство: он был предусмотрительный человек.
— Но если ваш родственник и не принадлежит к их вождям или патриархальным предводителям, о которых мне немало рассказывал мой отец, — вернулся я к своей теме, — то все же он пользуется в Горной Стране большим влиянием, не правда ли?
— Что верно, то верно: от Леннокса до Бредалбейна нет более известного имени. Робин был когда-то преуспевающим трудолюбивым скотоводом, какого встретишь одного на десять тысяч. Любо-дорого было смотреть, когда он в затянутом поясом пледе, в брогах, с круглым щитом за спиной, с палашом и кинжалом у пояса шел следом за сотней горных бычков и двенадцатью молодцами, такими же косматыми и дикими, как погоняемый ими скот. В делах он был всегда справедлив и вежлив, и если ему казалось, что мелкий торговец, бравший у него скот на перепродажу, плохо заработал, он возмещал ему из собственного барыша. Я знаю случаи, когда он отдавал таким образом по пять шиллингов с фунта.
— Двадцать пять процентов, — сказал Оуэн. — Высокий процент!
— Тем не менее, сэр, говорю вам, он отдавал охотно, в особенности если думал, что покупатель — бедный человек и убыток ему не под силу. Но настали тяжелые времена, а Роб любил рисковать. Моей вины тут не было, ему не в чем меня упрекнуть: я всегда старался его образумить. Кредиторы, в особенности кое-кто из крупных владельцев, его соседей, наложили руку на весь его скот и на землю. И, говорят, жену его прогнали из дому — просто вышвырнули за порог, да еще поглумились над ней вдобавок. Стыд и срам! Я мирный человек и член магистрата, но если бы кто обошелся с моей служанкой Мэтти так, я, пожалуй, вынул бы из ножен саблю, служившую моему отцу, декану, в деле при Босуэле. Вернулся Роб домой и нашел полное запустение — помилуй нас, Господи! — там, где оставил полную чашу. Он поглядел на восток и на запад, на юг и на север, и видит: помощи нет ниоткуда — нет нигде ни крова, ни защиты. Надвинул он шляпу на лоб, заткнул за пояс обоюдоострый меч и подался в горы, стал жить «своим законом».
У доброго горожанина прерывался голос от кипевших в нем противоречивых чувств. Он хоть и выказал пренебрежение к родословной своего родича-горца, но, по-видимому, втайне гордился этим родством и говорил о своем друге с глубокой и явной симпатией, покуда речь шла о его счастливой поре, и с сочувствием к нему в его невзгодах.
— И после таких испытаний, — сказал я, видя, что мистер Джарви не думает продолжать свой рассказ, — ваш родственник с отчаяния сделался, верно, одним из тех грабителей, о которых вы нам рассказывали?
— Нет, не так уж худо, — сказал бэйли, — до такой крайности он все же не дошел. Но он стал собирать черную дань так широко, как она никогда еще не взималась в наши дни — по всему Ленноксу и Ментейту, вплоть до ворот замка Стерлинг.
— Черную дань? Я не совсем понимаю… — сказал я.
— Видите ли, Роб вскоре собрал вокруг себя шайку синих шапок, потому что он носит грозное имя, которое наводит страх на всех, кто его слышит… его настоящее имя! Он из рода, который долгие годы брал всегда свое, шел против короля и против парламента, даже, насколько мне известно, против церкви — древний и почтенный род, как ни жестоко его сейчас давят, притесняют и гонят. Моя мать была из Мак-Грегоров, мне нет нужды это скрывать. Так вот, Роб собрал вскоре шайку удальцов; и так как ему (говорил он) было больно смотреть на такой разор, на разбой и грабеж, опустошавший страну к югу от границы Горной Страны, — вот Роб и предложил: если какой-нибудь лэрд или фермер согласен платить ему четыре шотландских фунта с каждой сотни фунтов своих доходов в переводе на деньги (что составляет, конечно, довольно скромный процент), то он, Роб, обязуется обеспечить владельцу неприкосновенность его имущества. Случись, что уведут у него воры хоть одну овцу, Роб обязуется ее вернуть или уплатить ее стоимость. И он всегда держит слово, не могу отрицать, всегда держит слово, — каждый скажет, что Роб свое слово держит.
— Очень странный вид страхового контракта, — сказал мистер Оуэн.
— Конечно, спору нет, он идет вразрез с нашим уложением, — сказал Джарви, — совершенно вразрез; взимание и выплата черной дани караются законом. Но если закон не может оградить от ограбления мой хлев и амбар, почему не заключить мне договор с шотландским джентльменом, который может это сделать? Ответьте, почему?
— Но простите, мистер Джарви, — сказал я, — этот договор о черной дани, как вы ее зовете, вполне ли он доброволен со стороны лэрда или фермера, платящего страховку? Что случится с тем, кто откажется выплачивать дань?
— Ага, молодой человек, — сказал бэйли и со смехом приставил палец к носу, — думаете, вы меня поймали? Правда, я всем своим друзьям посоветовал бы договориться с Робом, иначе сколько бы они ни глядели, что бы ни делали, их непременно ограбят, когда пойдут длинные ночи. Кое-кто из лэрдов по кланам Грэма и Кохуна отказался от страховки. И что же? В первую же зиму они лишились всех своих запасов. Так что большинство считает теперь, что лучше вступать с Робом в соглашение. Он хорош со всяким, кто хорош с ним; но если вы с ним в ссоре… лучше ввяжитесь в ссору с дьяволом!
— И, как я понимаю, благодаря своим подвигам на этом поприще, — продолжал я, — он теперь не в ладу с правосудием?
— Не в ладу? Да, можно сказать — не в ладу. Его шея узнает вес его окороков, если он дастся им в руки. Но у Роба есть добрые друзья среди сильных мира сего; могу вам назвать одну весьма влиятельную семью, которая всячески его поддерживает — насколько позволяют приличия — назло другой семье. Да и то сказать, в наше время среди удальцов, промышляющих разбоем, не было еще такой умной и тонкой бестии, как Роб. Много ловких проделок он совершил — не одну книгу можно было бы ими заполнить! И были среди них проделки очень странные, в духе Робин Гуда и Уильяма Уоллеса — столько отчаянных подвигов, побегов из тюрьмы, таких, что люди рассказывают о них у камелька в глухие зимние вечера. Странная вещь, джентльмены: вот я как будто мирный человек и сын мирного человека, потому что мой отец, декан, ни с кем никогда не ссорился вне стен магистрата, — так вот, говорю я, странная вещь: мне кажется, кровь исконного горца разгорается в моих жилах при этих захватывающих рассказах, и я иногда выслушиваю их охотней, чем сообщение о барыше, да простит меня господь! Но они — тщета и суета, греховная суета, противная к тому же уголовным и евангельским законам.
Продолжая исподволь свое «следствие», я спросил, каким путем мистер Роберт Кэмбел может оказать влияние на дела мои и моего отца.
— Надо вам знать, — сказал мистер Джарви, совсем понизив голос, — я говорю среди друзей и под большим секретом, — надо вам знать, что с восемьдесят девятого года, то есть после Килликрэнки, в горах у нас было спокойно. Но чем, вы думаете, поддерживалось это спокойствие? Деньгами, мистер Оуэн, деньгами, мистер Осбалдистон. По заказу короля Вильгельма Бредалбейн роздал среди горцев добрых двадцать тысяч фунтов стерлингов, и львиную долю из них старый граф удержал, говорят, в собственном кошельке. Потом королева Анна, покойница, выдавала кое-какие пособия вождям, чтобы им было на что содержать своих удальцов, — работать они не работают, как я уже говорил; вот они и сидели, в общем, тихо, разве что учинят, по своему исконному обычаю, набег на Низину и угонят скот или затеют резню между собой, о которой цивилизованный человек не узнает и знать не захочет. Отлично. Но теперь, со времени короля Георга (все ж таки скажу: да благословит его Бог! ), порядок пошел иной: в горах теперь не пахнет ни раздачей денег, ни пособиями; у вождей нет средств содержать кланы, которые их объедают, как вы могли понять из того, что я сказал вам раньше; кредита в Нижней Шотландии они лишились; человек, которому довольно свистнуть — и тысяча удальцов, а то и полторы кинутся выполнять его волю, — такой человек с трудом получит сейчас в Глазго пятьдесят фунтов на прокорм своей шайки. Долго так продолжаться не может: будет восстание в пользу Стюартов, непременно будет восстание. Горцы ринутся на Нижнюю Шотландию, как было в печальные времена Монтроза, — года не пройдет, как мы станем тому свидетелями.
— Все же, — сказал я, — мне непонятно, с какой стороны это касается мистера Кэмбела, а тем более дел моего отца.
— Роб может поднять пятьсот человек, сэр, а потому война касается его так же близко, как и многих других, — ответил бэйли. — Его ремесло гораздо менее доходно в мирное время. Потом, сказать по правде, я подозреваю в нем главного посредника между некоторыми вождями Горной Страны и североанглийскими джентльменами. Все мы слышали о том, как Роб и один из молодых Осбалдистонов отобрал у ротозея Морриса казенные деньги где-то в Чевиотских горах; сказать по правде, шла даже молва, будто в ограблении участвовали именно вы, мистер Фрэнсис, и я был огорчен, что сын вашего отца пускается на такие проделки. Ну-ну, вам ничего не нужно говорить — я вижу, что ошибался. Но про актера я поверил бы чему угодно, — а ведь я считал вас тогда актером. Но теперь я не сомневаюсь, что это был Рэшли или кто другой из ваших двоюродных братьев, — все они одним дегтем мазаны: ярые якобиты и паписты и считают государственные деньги и государственные документы своей законной добычей. А эта тварь Моррис — презренный трус: он и по сей час не смеет заявить, что чемодан у него отнял не кто другой, как Роб. Впрочем, может он и прав, потому что таможенных и акцизников нигде не любят, и Роб может расправиться с ним втихую, прежде чем департамент (так он у вас зовется? ) успеет ему помочь.
— Я это давно подозревал, мистер Джарви, — сказал я, — и вполне с вами согласен, но дела моего отца…
— Вы подозревали? Это достоверный факт! Я знаю людей, которые видели своими глазами отобранные у Морриса бумаги, — не будем спрашивать, где. А про дела вашего отца скажу вам вот что. За последние двадцать лет некоторые вожди и лэрды Горной Страны научились понимать, что им выгодно, а что нет. Ваш отец, как и другие дельцы, скупал леса в Глен-Диссеризе, Глен-Киссохе, Тобернакиппохе и других местах, и ваш торговый дом расплачивался векселями на крупные суммы; и так как кредит фирмы «Осбалдистон и Трешем» стоял высоко (я скажу в лицо мистеру Оуэну, как сказал бы за его спиной, что до последних несчастий, ниспосланных Господом, не было в деловом мире более уважаемого имени), джентльмены Горной Страны, держатели векселей, всегда находили кредит в Глазго и Эдинбурге (я мог бы сказать — просто в Глазго, потому что кичливые эдинбуржцы принимают мало участия в настоящих делах) на всю или почти на всю означенную в векселе сумму. Так что… Ну, теперь вы поняли?
Я сознался, что не совсем уловил его мысль.
— Да как же, — сказал он, — если векселя не будут оплачены, глазговский купец нагрянет в горы к лэрдам, у которых денег кот наплакал, и станет тянуть из них жилы, доведет их до отчаяния; пятьсот человек из тех, кто мог бы спокойно сидеть дома, встанут все как один — и черт их тогда угомонит! Так что прекращение платежей торговым домом вашего отца ускорит взрыв, давно у нас назревавший.
— Значит, вы полагаете, — сказал я, удивленный столь странным взглядом на дело, — Рэшли Осбалдистон нанес удар моему отцу ради того, чтоб наделать неприятностей джентльменам, которым были выданы первоначально эти векселя, и тем ускорить восстание в Горной Стране?
— Несомненно, несомненно, это было главной его целью, мистер Осбалдистон. Разумеется, соблазняли его также и наличные деньги, которые он унес с собой. Но они составили для вашего отца сравнительно небольшую потерю, хотя, может быть, для Рэшли только в них и заключалось прямое приобретение. Лично ему в похищенных ценных бумагах проку немного — ими он может разжигать свою трубку. Он попробовал, не оплатят ли их ему «Мак-Витти и Компания», — я это знаю через Эндрю Уайли, — но те и сами старые воробьи, на мякину не польстятся. Они их отклонили, отделавшись хорошими словами. Рэшли Осбалдистон отлично известен в Глазго и доверием не пользуется, потому что в семьсот седьмом году он вертелся здесь по каким-то католико-якобитским делам и оставил за собой долги. Нет, здесь ему за бумаги ничего не получить — его возьмут на подозрение и станут допытываться, как они попали в его руки. Он их спрячет, все целиком, в каком-нибудь разбойничьем гнезде в горах, и я думаю, мой кузен Роб сможет их получить, если захочет.
— Но будет ли он расположен оказать нам помощь в беде, мистер Джарви? — сказал я. — Вы изобразили его приспешником якобитов, сильно замешанным в их интригах; захочет ли он — ради меня или, если угодно, ради справедливости — возвратить владельцу похищенное (допустим, что это в его власти) и тем самым, согласно вашему взгляду на вещи, нанести немалый ущерб замыслам своей партии?
— Точно я вам не скажу; знаю только, что главари не вполне полагаются на Роба, да и Роб не очень-то полагается на них; к тому же он всегда был дружен с семьей Аргайла, а герцог держит сторону теперешнего правительства. Будь он свободен от всех долгов да в ладу с законом, он примкнул бы скорей к Аргайлу, чем к Бредалбейну, потому что между Бредалбейнами и его собственным родом идет давнишняя вражда. Сказать по правде, Роб стоит «за самого себя», как Генри Уинд note 74, — он станет держаться той стороны, какая ему будет выгодней. Если бы дьявол был лэрдом, Роб стал бы у него арендатором, и при сложившихся обстоятельствах нельзя его, беднягу, за это винить! Но одно для вас нехорошо — у Роба стоит на конюшне серая кобыла.
— Серая кобыла? — повторил я. — При чем тут она?
— Его жена, дорогой мой, жена! Страшная женщина его жена. Она не переносит вида порядочного человека из Нижней Шотландии, уж не говоря об англичанах, и ей по сердцу все, что может вернуть престол королю Иакову и свергнуть короля Георга.
— Как странно, — заметил я, — что торговые дела лондонских купцов влияют на ход переворотов и восстаний.
— Ничуть не странно, дорогой, ничуть не странно, — возразил мистер Джарви, — это все ваши глупые предрассудки. В длинные зимние вечера я люблю иногда почитать. И вот я читал в «Хронике» Бэкера, что лондонские купцы поднажали на Генуэзский банк, и тот нарушил свое обещание одолжить испанскому королю изрядную сумму денег; а это на целый год задержало выход в море Великой испанской армады. Что вы на это скажете, сэр?
— Что купцы оказали своей стране неоценимую услугу, о которой история должна вспоминать с почтением.
— И я так думаю. И они хорошо сделают, большую окажут услугу и государству и человечеству, если не допустят, чтобы несколько честных лэрдов Горной Страны очертя голову кинулись на гибель со всеми своими бедными, неповинными приверженцами только потому, что не могут вернуть деньги, которые давно потратили, по праву считая своими, и если вдобавок купцы спасут кредит вашего отца, а с ним и мои кровные денежки, которые мне причитаются с «Осбалдистона и Трешема»! Да, говорю я, если кто-нибудь может это все уладить, он должен это сделать непременно, кем бы он ни был, хотя бы и скромным ткачом, — каждый скажет, что король с радостью возвеличил бы его почестями.
— Не возьму на себя смелость определить, как далеко будет простираться благодарность нации, — отвечал я, — но наша признательность, мистер Джарви, была бы соразмерна с оказанной нам услугой.
— Которую, — добавил мистер Оуэн, — мы занесли бы в баланс и поспешили бы оплатить, как только мистер Осбалдистон вернется из Голландии.
— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, он весьма достойный джентльмен, весьма почтенный и, следуя моим советам, мог бы делать в Шотландии большие дела. Так вот, сэр, если удастся вырвать у филистимлян эти векселя, они будут хорошими бумагами. В надлежащих руках они настоящая ценность, а надлежащие руки — это ваши руки, мистер Оуэн. И хоть вы о нас невысокого мнения, мистер Оуэн, я подберу вам в Глазго трех человек — хотя бы Сенди Стинсона с Торгового Поля, Джона Пири с Кэндлригза, а третьего мы пока называть не будем, — и они, не требуя иных обеспечении, ссудят под эти бумаги достаточные суммы для поддержания вашего кредита.
У Оуэна загорелись глаза перед этой спасительной возможностью. Но тотчас лицо его омрачилось, когда он вспомнил, как маловероятно было, что розыски похищенных бумаг увенчаются успехом.
— Не отчаивайтесь сэр, не отчаивайтесь, — сказал мистер Джарви. — Я принял уже столько хлопот по вашему делу, что бросать его никак нельзя: увяз в болоте по щиколотки — увязнешь по колено. Я, как мой отец, покойный декан (светлая память ему! ), если вмешиваюсь в дело своего друга, оно всегда становится моим личным делом. Итак, я надену завтра ботфорты и пущусь с мистером Фрэнком в Драйменмур; и если я не смогу урезонить Роба и его жену, не знаю, кто тогда сможет. Я до сих пор был им всегда добрым другом, уж не говоря о случившемся в прошлую ночь, когда довольно было мне назвать его по имени, и не снести бы ему головы. Мне еще, может быть, предстоит препираться по этому поводу в совете с бэйли Грэмом, с Мак-Витти и еще кое с кем. Они и так не раз напускались на меня из-за Роба, попрекали родством; а я отвечал им, что оправдывать виновных не намерен, но все же считаю Роба честнее любого из их братин, хоть он и преступал иногда законы страны — собирал по Ленноксу грабительскую дань, и было несколько несчастных случаев, когда он отправлял людей на тот свет. Зачем мне слушать их болтовню? Если Роб — разбойник, пусть они скажут это ему самому: нет теперь закона, чтобы человек отвечал за преступление тех, с кем он имел сношения, как было в злые времена последних Стюартов. Полагаю, во рту у меня есть язык, как у всякого шотландца: мне говорят, я отвечаю.