Страница:
В разбросанных по тропе тщательно перевязанных упаковках оказалось оружие, взрывчатка, патроны. Все это полетело в пропасть. Документы, бумаги, карты собрали и передали командиру. Взяли оставшиеся в целости фляги с водой. Пищи не нашлось. Видимо, все ее запасы рухнули в пропасть.
— Командир, — подозвал Кондратюка Малышев.
— Что, Дмитриевич? — спросил подошедший капитан.
— Смотри.
Малышев откинул верх вспоротого им по периметру небольшого тюка, упакованного в жесткий непромокаемый материал. Кондратюк увидел спрессованные пачки новеньких афгани сотенного и тысячного достоинства.
— Забери с собой, — распорядился он.
— Неужто и сейчас отдашь этим говнюкам, Васильевич? — с укоризной спросил старший прапорщик.
Года полтора назад группа Кондратюка, правда, больше, чем наполовину в другом составе, согласно приказу, перехватила небольшой караван с деньгами — их было там десятки миллионов. Охрану и сопровождение, как водится, перебили, а деньги доставили на базу и, как положено, сдали в распоряжение командования. Однако, как потом выяснилось, до финчасти сорокой армии через различные полномочные и не совсем полномочные, но заинтересованные инстанции дошло лишь несколько сот тысяч. Хорошо хоть капитан догадался взять у начфина полка, где сдавал деньги, справку по всей форме о сдаче отбитых у моджахедов сумм, иначе не миновать бы беды, поскольку без конца тянувшееся расследование снова вернулось на круги своя и привело к Кондратюку. Молодой шустрый следователь в лейтенантских погонах безапеляционо потребовал у капитана расписку начфина для приобщения к делу. Имевшаяся у него копия следователя не удовлетворяла. До крайности возмущенный таким нахальством, Кондратюк коротко ткнул лейтенанта пальцем в шею и, когда тот очнулся через некоторое время, с обаятельной улыбкой сказал:
— Послушайте, коллега, я ведь юрист по образованию. Полагаю, что для ведения следствия вам вполне достаточно копии расписки.
— Юрист, значит. Хорошо, хорошо… — хрипло пробормотал лейтенант, держась рукой за шею.
Видимо он нажал какую-то скрытую под столом кнопку, потому что в кабинете тотчас появились два сержанта с пистолетами в руках. Капитан рассмеялся, шагнул к ним — пистолеты мгновенно оказались у него в руках, а на полу корчились от боли сержанты. Он повернулся к следователю. Тот был в шоке и смотрел на него округлившимися от страха глазами.
— Слушай, дерьмо смердящее, — с той же широкой улыбкой заговорил Кондратюк. — Чтобы по хилости интеллекта и, как видно, врожденной подлости ты не вздумал и дальше мерзопакостить, я записал всю нашу милую беседу на диктофон, — он достал из наружного кармана и показал миниатюрный аппарат. — Но если ты все же не уймешься, я найду тебя, и буду долго вынимать из твоего станового хребта четвертый позвонок, четвертый сверху, разумеется. Рекомендую сегодня же заглянуть в медицинскую энциклопедию. А это страшное орудие смертоубийства, — капитан посмотрел на пистолеты, — я возьму с собой. С тебя, конечно, за них спросят, но ты выкрутишься. Ну-ка, оставь на одном из них свои пальчики, чтобы видно было, какими методами ты добываешь показания.
Кондратюк вложил в потную ладонь лейтенанта пистолет, крепко прижал к металлу его пальцы, завернул оружие в газету и ушел.
Об этой истории своим вопросом и напомнил Малышев.
— Нет, не отдам, — ответил капитан. — Во-первых, о деньгах не было никакого приказа; во-вторых, не для того вы сегодня рисковали жизнью, чтобы какие-то свиньи жировали за ваш счет. Нет, нет, Дмитриевич, — остановил он хотевшего что-то сказать Малышева и предугадывая, о чем. — Сегодня я не участвовал в бою. Знать бы, так специально пару раз выстрелил, — улыбнулся Кондратюк.
— Слушай, Васильевич, — под влиянием порыва, видя, что к ним направляется Марьясин, быстро заговорил старший прапорщик. — Кто-то из группы доносит на тебя и на всех нас начальству.
— Знаю, что доносит, но не знаю, кто, — ответил Кондратюк. — Да черт с ним, доносить-то ведь, в общем, не о чем. Значит, он просто своими словами излагает мои рапорты. Конечно, неприятно, что среди нас завелась какая-то вошь. Впрочем, такие, наверное, имеются в каждой группе. Видимо, так положено. Только не вздумай еще кому-нибудь рассказать. Взаимная подозрительность при нашей работе — гроб.
— Да уж понятно.
— Ну, как сработали, командир? — с довольной улыбкой спросил подошедший старший лейтенант.
— Я только что говорил Дмитриевичу: раз лично я не произвел ни одного выстрела, стало быть, все было подготовлено и выполнено нормально, — ответил капитан и веселым взглядом окинул людей. — Все живые, раненых нет. Идем домой. А пока — быстро на запасную базу. До вечера надо отсидеться.
5-
Группа поисково-спасательной службы, в армейском фольклоре пээссэсники, в официальной аббревиатуре — ПСС, вернулась на свою основною базу в Лангар в таком виде, что даже видавшие виды спецназовцы дивились и смеялись. Казалось, этим, словно вышедшим из преисподней парням с изможденными, иссеченными ветрами лицами с запавшими от голода глазами пришлось отбиваться от пьяной банды озверевших орлов, после чего их долго волочили по свеженасыпанной щебенке.
Десантная форма на каждом из шестнадцати поисковиков висела лохмотьями. Относительно светлыми пятнами выделялись оголенные, с запекшейся кровью, покрытые синяками локти и колени. За грязными, покрытыми ссадинами, одинаково заросшими бородами физиономиями трудно было рассмотреть знакомые лица. Даже из надежных кроссовок торчали вылезшие пальцы. Но у всех за спинами аккуратно висели, выпирая углами и округлостями гранат, мин и патронных магазинов, неизменные рюкзаки десантников — РД. А поверх них лежали надежные, из верблюжьей шерсти накидки, приспособленные предохранять человека от любой температуры в горах, спасать от стужи и зноя. Кажется, это единственное, что могло быть позаимствовано у моджахедов. Правда, армейцам пришлось перенять у них и тактику войны в горах. Но к вернувшейся из поиска группе это не относилось. Ее парни сами могли поучить душманов и тактике, и многому другому, чего никогда не могли бы придумать ни вся афганская Шура, ни Лойя Джирга.
Конечно, вид ребят был не столько смешон, сколько ужасен, но для смеха были причины. Измученные поисковики понимали это и пытались улыбаться. Впереди шел такой же оборванный, как и все остальные, высокий, широкоплечий, но гибкий, как пружина, командир группы капитан Игорь Васильевич Кондратюк. Его аскетичное, с резкими, будто высеченными из камня, чертами лицо лучилось добродушием, но глаза были серьезны и внимательны. Еще в разведшколе кто-то заметил, что Кондратюк улыбается, как некогда это делали люди Даллеса. А они нужному человеку улыбались так, словно встретили родного брата, вырвавшегося из тюрьмы. Действительно улыбка капитана была такой искренней и располагающей, что помимо воли вызывала симпатию. Но подчиненные отлично знали, что за ней часто кроется вовсе не то, что кажется человеку непосвященному. Перед каждым выходом на задание командир требовал, чтобы все в группе были чисто одеты и непременно выбриты. В гарнизоне Лангара об этом знали и теперь, вспоминая уходивших в поиск ухоженных, чисто выбритых джентльменов и видя перед собой банду оборванных, грязных, оголодавших бродяг, не могли удержаться от смеха. Усмехался и начальник особого отдела базировавшегося в городке полка подполковник Семен Иванович Жилин. Он один знал о времени возвращения группы — Кондратюк предупредил по рации — и только ему здесь было известно, что под «крышей» поисково-спасательной службы скрывается группа специального назначения Главного разведывательного управления Генштаба Министерства обороны СССР. Об этом не знали даже его подчиненные. Не смея спросить у начальника — такое у них было не принято, да и просто не положено — между собой они недоумевали, почему их отдел полностью взял на себя заботу об этих, вроде ничем не отличавшихся от других спецназовцев, пээсэсовцах. А заботиться приходилось во всех отношениях, включая пайковое, вещевое довольствие, вооружение, транспорт и даже разведданные, доступ к которым был не у каждого из их особого отдела.
Подполковник слышал, что таких подразделений ГРУ всего лишь несколько на всем афганском театре военных действий и справедливо полагал, что их может быть, ну, пять, шесть, вряд ли больше. Судя по делам ребят Кондратюка, каждое из них в условиях этой странной войны без тыла и фронта подчас стоит батальона, а то и полка. Бывало, шестнадцать-двадцать таких парней блестяще справлялись с заданием там, где пасовал полк со всей его людской и огневой мощью. Знай о такой группе многие, даже только особисты — мало ли что может случиться и в особом отделе, да уже и случалось — ее давно бы постарались накрыть и уничтожить любой ценой, не считаясь с потерями. И скорее уничтожили бы не в горах, где обнаружить, а тем более истребить профессионалов с таким уровнем подготовки дело почти невозможное, а здесь, в расположении, где естественно притупляется осмотрительность. Нельзя же на самом деле месяцы и годы жить в постоянном напряжении, ежеминутно ожидая удара.
Значит здесь, в расположении части, осмотрительным должен быть он, Жилин. У него до сих пор саднило уязвленное самолюбие контрразведчика при воспоминании о двух сорвавшихся операциях по уничтожению фактического хозяина нескольких афганских провинций и талантливого военачальника Ахмад Шаха Масуда. Ведь это через него, Жилина, оба раза по рации был отдан приказ об отмене операции после того, как Кондратюк доложил о полной готовности к выполнению приказа. Задевало и то, что его использовали, как шута горохового, подставили, как Петрушку в базарном представлении. Тут суть была, собственно, не в отмене приказов — на войне это явление естественное, — а в том, что в последствии так и не удалось выяснить, кто именно распорядился отменить приказ и в первом, и во втором случае. Нити негласного расследования контрразведки сходились и терялись в высших штабах сороковой армии и оперативной группы министерства обороны в Афганистане. Но ведь именно генералы из министерства отвергали неоднократные предложения своих более разумных сослуживцев пойти на переговоры с Шахом Масудом, патриотически заявляя, что предпочитают видеть его не за столом переговоров, а на виселице. «Хотя дело здесь, наверное, не в отсутствии разума, а в присутствии подлости, — думал подполковник. — Должно быть, им лично выгодна, следовательно, нужна эта позорная для советских людей война».
Обычно никто не устраивал никаких встреч возвращавшимся на базу подразделениям. Повоевали, выполнили приказ, вернулись в расположение — дело обычное, не о чем особо и толковать. Не выполнили приказ — тоже, в общем-то, толковать не о чем: война не может состоять из одних побед. А проанализировать причины неудач и подать начальству конструктивную идею давно уже не находилось желающих — отбили охоту. Под общепринятый тон обыденности происходящего, чтобы избежать ненужного к себе интереса, подлаживались и парни группы Кондратюка. А если сейчас она вызвала несколько излишнее любопытство, то всего лишь из-за их ужасного внешнего вида. И хотя смеха было много, вопросами им не досаждали, до такой-то степени люди чувствовали свою принадлежность к армии с ее, в данном случае, разумными запретами.
Неожиданно откуда-то появился тощий, как аист, вопреки обыденному представлению о хозяйственниках, заместитель командира части по тылу, подполковник, и от удивления всплеснул руками:
— Бог ты мой! Что за банда блатных и нищих! Неужели нельзя аккуратнее относиться к обмундированию!
Его искренний порыв вызвал сочувственный смех у сопровождавших группу офицеров. Довольный их реакцией подполковник еще раз окинул взглядом истерзанных парней и тоже улыбнулся:
— Сколько же времени вы там шлялись, охломоны?
— Не помню, — с улыбкой ответил капитан.
— Спасли хоть кого-нибудь, спасатели? — поняв неуместность первого вопроса, язвительно поинтересовался подполковник.
— Нас вполне устраивает то, что мы себя спасли, — ответил Кондратюк.
— А заодно и вас, товарищ подполковник, спасли от разорения, — поддержал командира Марьясин, мощная фигура которого сейчас выглядела несколько усохшей. — Километрах в восьми отсюда на трассе отбили вашу колонну из девяти грузовиков с армейским имуществом, как нам объяснили, и двух бронетранспортеров сопровождения. Между прочим, из двух подбитых духами опрокинувшихся машин посыпались ковры, аппаратура и прочая дребедень явно не военного назначения. Жаль только, что все это сгорело, — посочувствовал он. — Но другие машины целы. Так что свою новую амуницию мы окупили вне сомнения.
— Что ты мелешь, что мелешь! — повысил голос подполковник. — Какое твое дело, кто, куда и что везет? Везут, значит, так положено!
— Важно только кем и что положено, — усмехнулся Михаил.
— Молчать! — прикрикнул заместитель по тылу. Командование полка отправило в дивизию очередной караван с «трофеями», которые за прошедший квартал сумел награбить полк во время боевых операций. Из девяти теперь осталось семь машин. Стало быть, из дивизии в штаб армии пойдут уже только четыре машины, в лучшем случае пять, подумал подполковник. Потому что дивизионщики тоже охулки на руку не положат. Конечно, и они, полковое начальство, себя не обидели. Да и не отдавать же все вышестоящим рвачам. Это было бы несправедливо. И хотя он, подполковник, получал здесь больше иного союзного замминистра, но у него на родине дети и внуки. Кстати сказать, о таких хозяйственных операциях знает вся армия. Так какого черта этот задрипанный мордоворот лезет со своими наглыми заявлениями!
Но запугивать Марьясина было делом безнадежным. При необходимости его добродушная физиономия могла стать жесткой, а взгляд — острым и давящим. Он и не подумал молчать:
— Новая форма, товарищ подполковник, сами видите, нужна немедленно, — скорее распорядился, чем попросил Марьясин.
В подполковнике стала разгораться злость, но он не решился всерьез поставить на место этого громадного бандита неизвестно в каком звании. Наверное, в немалом, раз позволяет себе так разговаривать со старшим офицером. Поди знай, не станет ли на этой кругом неправильной войне, в сплошь пронизанной коррупцией армии сегодняшний подчиненный завтра отдавать тебе приказы. А этих молодчиков вообще сам черт не разберет. Подчиняются только особому отделу, и то даже не в оперативном, как он слышал, а бог знает в каком отношении. Приказывать им не мог даже сам командир полка. А когда хотел привлечь их к войсковой операции, просил разрешения свыше и почти всегда получал отказ. А потом матерился и жаловался на ущемление своего полковничьего достоинства. Однако, отступая, надо было как-то сохранить лицо.
— Не слишком ли много на себя берете, не вижу, кто вы там по званию? — резко спросил он.
— Старший лейтенант, — представился Марьясин.
«Врет, наверное», — додумал подполковник и сбавил тон.
— Вижу, что потрепало вас изрядно, но это еще не повод хамить страшим по званию. А форма будет. Заявку уже подали. Да, а больше там ничего не сгорело?
— Сгорело, — отозвался Михаил. — Жизни десяти солдат сгорели.
— Пошли, — отвернувшись от подполковника, махнул капитан. Уже на подходе к базе они действительно мимоходом отбили колонну. По вершине горы выведя группу на шум боя, командир увидел на серпантине две горящие и другие стоявшие под огнем душманов машины. Водители и экипажи БТРов сопровождения палили из всех стволов вверх, не по цели, а по направлению, откуда моджахеды вели огонь из автоматов, пулеметов и ротного миномета.
— Савченко, Омелин, Голицин, разберитесь, — приказал капитан, — и догоняйте нас.
— Есть, — ответили прапорщики и скользнули вниз, привычно сливаясь с камнями.
В составе группы не было никого званием ниже прапорщика, имелись два старших прапорщика, лейтенант, старший лейтенант и капитан. Все воевали по контракту. Кроме офицеров и старших прапорщиков, все прошли жесткую шестимесячную выучку в школе ГРУ и затем ежедневно совершенствовали ее, служа в бригадах особого назначения. Офицеры и старшие прапорщики учились четырнадцать месяцев по более обширной и более жесткой программе.
Группа не задерживаясь пошла дальше. Вскоре сзади послышались короткие, в два-три патрона, автоматные очереди. Все было кончено в полминуты. Десять душманов остались лежать в тех же позах, но уже не стреляли. Передав поднявшимся снизу десантникам из охраны колонны трофеи, Савченко презрительно сплюнул, махнул товарищам, и они, не отвечая на вопросы, двинулись догонять своих. Похвалы от командира они не ждали, но и нагоняй получить не предполагали, однако после доклада получили его.
— Значит, решили показать свое искусство необученным армейцам ? — хмуро спросил командир. — Чтобы завтра вся часть, а послезавтра вся провинция узнала, какие тут появились мастера огневого боя? Что, не могли их гранатами забросать? Швырять гранаты, да еще сверху, каждый зачуханный мотострелок сумеет.
— Извини, командир, как-то не подумалось, — виновато оправдывались прапорщики.
— Мы пока еще и живы-то лишь потому, что нас учили думать, выговорил им капитан. — Видно, не доучили… Ладно, если поняли, тогда все. Если действительно хорошо поняли, о выговоре можете забыть.
— Есть забыть, — с облегчением ответили проштрафившиеся. Тянуться и козырять между ними было не принято. Командир остановил группу возле офицерский казармы.
— Ты, Миша, устраиваешь ребят, — распорядился он и обратился к Черных: — А ты, Юра, займись нашей экипировкой и баней. Я буду в отведенной нам комнате, о которой позаботился Жилин. Поторопись, а то нехорошо как-то мне идти к начальнику особого отдела в таком задрипанном виде, — он окинул себя взглядом. — Тем более что мужик он хороший, надо уважить почтением.
Спецподразделения ГРУ не подчинялись командованию сороковой армии и капитан не был обязан отчитываться в своих действиях перед подполковником Жилиным. Но, поскольку связь со своим прямым начальством он имел возможность поддерживать чаще всего через него, и через него же отправлял отчеты, то начальник особого отдела, по существу, был посвящен в дела группы, за исключением тех случаев, когда для получения приказа капитана вызывали непосредственно в штаб оперативной группы министерства обороны в Кабул. От Жилина зависело и благополучие подчиненных Кондратюка в перерывах между заданиями, которые иногда могли длиться неделями. Поэтому капитан вел себя с начальником особого отдела так, будто тот являлся его начальником. Конечно, Жилин понимал эту несложную игру в субординацию и про себя усмехался, но тем не менее отношение командира группы ему льстило.
Жилин был убежденным формалистом, к чему его обязывало само содержание службы. Но к Кондратюку неизменно проявлял снисхождение, тем более что это никак не сказывалось на его непосредственной работе.
— Видел, крепко вам досталось, — сказал Жилин, когда после бани к нему вошел Кондратюк в новом отглаженном обмундировании. — Сегодня отдыхай и выспись, наконец, как следует. Задание выполнил — это главное. Подробности подождут до завтра. Но все же пару запросов задам. Проведение операции задокументировано?
— Как положено. Только, Семен Иванович, мы ведь провели две операции.
— Так вот зачем тебя перед выходом в Кабул вызывали. То-то вместо двух недель вы почти месяц путешествовали. Второй вопрос: Почему за все время только дважды вертолеты вызывали? Нелегко ведь приходилось.
— Даже очень нелегко, — подтвердил капитан. — Мы большей частью почти по вершинам шли. Для вертолетов подходящих площадок не находилось. К тому же, по случаю водой разжились. Можно было терпеть.
— Понятно. — Подполковник открыл дверцы шкафа. — Свою водку, видно, уже завтра получите, сколько положено. А пока — на из запасов отдела по бутылке на двоих на всю братию, чтобы спалось крепче. Получишь, вернешь.
— Спасибо, — сказал Кондратюк и улыбнулся. — Боюсь, завтра нам выпивки не хватит. Что-то слишком уж много желающих поздравить нас с благополучным прибытием собирается.
— Шаромыжников среди нашего доблестного офицерства хватает, —проворчал подполковник. — Так и ищут, где бы заложить за воротник, особливо, ежели на дармовщину. Ладно, если не хватит, зайдешь, дам спирту. Докупать водку не спеши. Контрабандная бутылка сейчас двадцать чеков стоит. Шоферня в емкостях машин по семьсот-восемьсот бутылок за рейс завозит. Представляешь, какой навар имеют те, кто в Союзе их загружает? Ловят их, конечно, да и мы помогаем. Но это, как половодье, попробуй, останови. Везде сплошная пьянь.
— На войне как на войне, — пожал плечами Кондратюк.
— На войне тоже не обязательно быть свиньей, — хмуро возразил подполковник.
— Ну да, хрен с ними, с пьянчугами. Рассказать бы тебе, с каким народом нам приходится иметь дело, не поверишь.
— Ну, почему же? Я ведь тоже кое-что вижу.
— Что ты видишь? Что ты можешь видеть, террорист несчастный? Хотя не такой уж несчастный, раз все еще живой. Ты можешь видеть листья, так сказать, от древа зла, а нам чаще приходится иметь дело с корнями.
— И получается что-нибудь?
— Стараемся. Только топоры отскакивают, не успеваем точить. Корни больно толсты.
— А вы их электропилой, Семен Иванович, — смеясь, посоветовал капитан.
— Находятся умельцы, что электроэнергию вырубают, — хмыкнул Жилин. — Но ничего, у нас тоже специалисты не из последних.
В комнате офицерского общежития, выделенной Кондратюку и его заместителям, собралось полтора десятка приглашенных и не приглашенных, забредших на запах застолья, — представители почти всех расположенных в Лангаре родов войск в звании от лейтенанта до подполковника и в должности от комвзвода до комбата. Они сидели на кроватях, стульях, ящиках. На столе в изобилии стояли бутылки с водкой, опустошенные и налитые кружки, стаканы, пиалы, открытые банки консервов и лимонада, лежали ломти хлеба, куски колбасы, бережно нарезанные ломтики сала — дар кого-то из отпускников, желтели разрезы дынь.
Офицеры пили, галдели и изредка закусывали. Шум в комнате то стихал до нормальных разговоров, то достигал такой плотности, что его, казалось, можно лепить в ладонях, как снежки, то разбивался на обособленные диалоги, то снова концентрировался в общий гвалт, когда каждый слушал только себя. Все уже успели забыть, по какому поводу собрались, да, пожалуй, и изначально это мало кого интересовало. Как только рядом с Кондратюком освободилось место, туда протиснулся лейтенант-десантник и с пьяным упорством стал терзать его вопросами, явно получая удовольствие от «тыканья» чужому капитану:
— Нет, ты все-таки скажи, кто для тебя лучше — парчамисты или халькисты? Лично ты за кого, капитан?
В первое время после ввода ограниченного контингента советских войск в Афганистан такого рода вопрос был бы вполне уместен. Советский офицерский корпус даже разделился на приверженцев той или другой группировки в расколовшейся Народно-демократической партии. Сейчас, на седьмом году войны, никого уже не могли всерьез интересовать распри лидеров партии в борьбе за власть. Все давно уже поняли, что различие между фракцией «парчам» и «хальк» состоит лишь в их национальной окраске. Первую представляли богатей непуштунских национальностей, вторую — толстосумы пуштунов из юго-восточных и южных провинций. Вопрос лейтенанта свидетельствовал лишь о его желании предстать в глазах этого интеллигентного капитана мыслящим человеком и о том, что в Афганистане он, лейтенант, явный новичок.
— Я за интернационал, — с серьезной миной произнес капитан. Он вовсе не имел в виду давно залитый своей и чужой кровью интернациональный долг советского воина, о котором на первом году войны повсеместно болтали штабные замполиты. Ему вспомнился ответ Чапаева на вопрос крестьянина — за коммунистов он али за большевиков.
— Издеваешься, капитан? — обиделся лейтенант и в стремлении уязвить собеседника с вызовом спросил. — А сколько у тебя «войн»?
— Для интернационалиста, пожалуй, многовато, — вздохнул Кондратюк. — На сегодняшний день двести девяносто восемь.
Сначала десантник вытаращил на него удивленно пьяные глаза, потом рассмеялся:
— Да ты, оказывается, юморист, командир. Я за полгода всего одиннадцать раз воевал. Но мы-то на самом деле воюем, а ты со своими только спасаешь кого-то.
— Хреново воюете, вот и приходится столь часто спасать таких, как вы, — начиная раздражаться, ответил капитан.
Кондратюк назвал точную цифру. С учетом только что завершившегося поиска лично он действительно уже двести девяносто восемь раз принимал участие в выполнении заданий командования. Но что считать «войной», то есть участием в боевых операциях, для его разведывательно-диверсионной группы? Когда они, всякий раз с риском для жизни, добывали разведанные, чтобы сберечь как можно больше жизней таких вот лейтенантов и их солдат, когда похищали командиров моджахедов, сутками лежа без воды и пищи и почти без движений, когда выкрадывали руководителей законспирированных исламских организаций, когда тихо перехватывали караваны с оружием, — это были «войны» или не «войны» в молодом сознании бравого десантника? При всем этом группы подобные той, которой командовал капитан, до последней возможности стремились избежать стрельбы, которая в подобного рода операциях оценивалась их командованием как минус в работе. Каждый из прошедших школу ГРУ искренне считал, что здесь, на войне, по крайней мере, на этой войне, выполнять приказы командования значительно легче, чем оставшиеся позади учебные задания мирного времени. Хотя бы уже потому, что если там тебя станут убивать, ты, даже защищая свою жизнь, убивать не имеешь права — таково было нерушимое условие их подготовки. Здесь же при необходимости можно было и пострелять.
— Командир, — подозвал Кондратюка Малышев.
— Что, Дмитриевич? — спросил подошедший капитан.
— Смотри.
Малышев откинул верх вспоротого им по периметру небольшого тюка, упакованного в жесткий непромокаемый материал. Кондратюк увидел спрессованные пачки новеньких афгани сотенного и тысячного достоинства.
— Забери с собой, — распорядился он.
— Неужто и сейчас отдашь этим говнюкам, Васильевич? — с укоризной спросил старший прапорщик.
Года полтора назад группа Кондратюка, правда, больше, чем наполовину в другом составе, согласно приказу, перехватила небольшой караван с деньгами — их было там десятки миллионов. Охрану и сопровождение, как водится, перебили, а деньги доставили на базу и, как положено, сдали в распоряжение командования. Однако, как потом выяснилось, до финчасти сорокой армии через различные полномочные и не совсем полномочные, но заинтересованные инстанции дошло лишь несколько сот тысяч. Хорошо хоть капитан догадался взять у начфина полка, где сдавал деньги, справку по всей форме о сдаче отбитых у моджахедов сумм, иначе не миновать бы беды, поскольку без конца тянувшееся расследование снова вернулось на круги своя и привело к Кондратюку. Молодой шустрый следователь в лейтенантских погонах безапеляционо потребовал у капитана расписку начфина для приобщения к делу. Имевшаяся у него копия следователя не удовлетворяла. До крайности возмущенный таким нахальством, Кондратюк коротко ткнул лейтенанта пальцем в шею и, когда тот очнулся через некоторое время, с обаятельной улыбкой сказал:
— Послушайте, коллега, я ведь юрист по образованию. Полагаю, что для ведения следствия вам вполне достаточно копии расписки.
— Юрист, значит. Хорошо, хорошо… — хрипло пробормотал лейтенант, держась рукой за шею.
Видимо он нажал какую-то скрытую под столом кнопку, потому что в кабинете тотчас появились два сержанта с пистолетами в руках. Капитан рассмеялся, шагнул к ним — пистолеты мгновенно оказались у него в руках, а на полу корчились от боли сержанты. Он повернулся к следователю. Тот был в шоке и смотрел на него округлившимися от страха глазами.
— Слушай, дерьмо смердящее, — с той же широкой улыбкой заговорил Кондратюк. — Чтобы по хилости интеллекта и, как видно, врожденной подлости ты не вздумал и дальше мерзопакостить, я записал всю нашу милую беседу на диктофон, — он достал из наружного кармана и показал миниатюрный аппарат. — Но если ты все же не уймешься, я найду тебя, и буду долго вынимать из твоего станового хребта четвертый позвонок, четвертый сверху, разумеется. Рекомендую сегодня же заглянуть в медицинскую энциклопедию. А это страшное орудие смертоубийства, — капитан посмотрел на пистолеты, — я возьму с собой. С тебя, конечно, за них спросят, но ты выкрутишься. Ну-ка, оставь на одном из них свои пальчики, чтобы видно было, какими методами ты добываешь показания.
Кондратюк вложил в потную ладонь лейтенанта пистолет, крепко прижал к металлу его пальцы, завернул оружие в газету и ушел.
Об этой истории своим вопросом и напомнил Малышев.
— Нет, не отдам, — ответил капитан. — Во-первых, о деньгах не было никакого приказа; во-вторых, не для того вы сегодня рисковали жизнью, чтобы какие-то свиньи жировали за ваш счет. Нет, нет, Дмитриевич, — остановил он хотевшего что-то сказать Малышева и предугадывая, о чем. — Сегодня я не участвовал в бою. Знать бы, так специально пару раз выстрелил, — улыбнулся Кондратюк.
— Слушай, Васильевич, — под влиянием порыва, видя, что к ним направляется Марьясин, быстро заговорил старший прапорщик. — Кто-то из группы доносит на тебя и на всех нас начальству.
— Знаю, что доносит, но не знаю, кто, — ответил Кондратюк. — Да черт с ним, доносить-то ведь, в общем, не о чем. Значит, он просто своими словами излагает мои рапорты. Конечно, неприятно, что среди нас завелась какая-то вошь. Впрочем, такие, наверное, имеются в каждой группе. Видимо, так положено. Только не вздумай еще кому-нибудь рассказать. Взаимная подозрительность при нашей работе — гроб.
— Да уж понятно.
— Ну, как сработали, командир? — с довольной улыбкой спросил подошедший старший лейтенант.
— Я только что говорил Дмитриевичу: раз лично я не произвел ни одного выстрела, стало быть, все было подготовлено и выполнено нормально, — ответил капитан и веселым взглядом окинул людей. — Все живые, раненых нет. Идем домой. А пока — быстро на запасную базу. До вечера надо отсидеться.
5-
Группа поисково-спасательной службы, в армейском фольклоре пээссэсники, в официальной аббревиатуре — ПСС, вернулась на свою основною базу в Лангар в таком виде, что даже видавшие виды спецназовцы дивились и смеялись. Казалось, этим, словно вышедшим из преисподней парням с изможденными, иссеченными ветрами лицами с запавшими от голода глазами пришлось отбиваться от пьяной банды озверевших орлов, после чего их долго волочили по свеженасыпанной щебенке.
Десантная форма на каждом из шестнадцати поисковиков висела лохмотьями. Относительно светлыми пятнами выделялись оголенные, с запекшейся кровью, покрытые синяками локти и колени. За грязными, покрытыми ссадинами, одинаково заросшими бородами физиономиями трудно было рассмотреть знакомые лица. Даже из надежных кроссовок торчали вылезшие пальцы. Но у всех за спинами аккуратно висели, выпирая углами и округлостями гранат, мин и патронных магазинов, неизменные рюкзаки десантников — РД. А поверх них лежали надежные, из верблюжьей шерсти накидки, приспособленные предохранять человека от любой температуры в горах, спасать от стужи и зноя. Кажется, это единственное, что могло быть позаимствовано у моджахедов. Правда, армейцам пришлось перенять у них и тактику войны в горах. Но к вернувшейся из поиска группе это не относилось. Ее парни сами могли поучить душманов и тактике, и многому другому, чего никогда не могли бы придумать ни вся афганская Шура, ни Лойя Джирга.
Конечно, вид ребят был не столько смешон, сколько ужасен, но для смеха были причины. Измученные поисковики понимали это и пытались улыбаться. Впереди шел такой же оборванный, как и все остальные, высокий, широкоплечий, но гибкий, как пружина, командир группы капитан Игорь Васильевич Кондратюк. Его аскетичное, с резкими, будто высеченными из камня, чертами лицо лучилось добродушием, но глаза были серьезны и внимательны. Еще в разведшколе кто-то заметил, что Кондратюк улыбается, как некогда это делали люди Даллеса. А они нужному человеку улыбались так, словно встретили родного брата, вырвавшегося из тюрьмы. Действительно улыбка капитана была такой искренней и располагающей, что помимо воли вызывала симпатию. Но подчиненные отлично знали, что за ней часто кроется вовсе не то, что кажется человеку непосвященному. Перед каждым выходом на задание командир требовал, чтобы все в группе были чисто одеты и непременно выбриты. В гарнизоне Лангара об этом знали и теперь, вспоминая уходивших в поиск ухоженных, чисто выбритых джентльменов и видя перед собой банду оборванных, грязных, оголодавших бродяг, не могли удержаться от смеха. Усмехался и начальник особого отдела базировавшегося в городке полка подполковник Семен Иванович Жилин. Он один знал о времени возвращения группы — Кондратюк предупредил по рации — и только ему здесь было известно, что под «крышей» поисково-спасательной службы скрывается группа специального назначения Главного разведывательного управления Генштаба Министерства обороны СССР. Об этом не знали даже его подчиненные. Не смея спросить у начальника — такое у них было не принято, да и просто не положено — между собой они недоумевали, почему их отдел полностью взял на себя заботу об этих, вроде ничем не отличавшихся от других спецназовцев, пээсэсовцах. А заботиться приходилось во всех отношениях, включая пайковое, вещевое довольствие, вооружение, транспорт и даже разведданные, доступ к которым был не у каждого из их особого отдела.
Подполковник слышал, что таких подразделений ГРУ всего лишь несколько на всем афганском театре военных действий и справедливо полагал, что их может быть, ну, пять, шесть, вряд ли больше. Судя по делам ребят Кондратюка, каждое из них в условиях этой странной войны без тыла и фронта подчас стоит батальона, а то и полка. Бывало, шестнадцать-двадцать таких парней блестяще справлялись с заданием там, где пасовал полк со всей его людской и огневой мощью. Знай о такой группе многие, даже только особисты — мало ли что может случиться и в особом отделе, да уже и случалось — ее давно бы постарались накрыть и уничтожить любой ценой, не считаясь с потерями. И скорее уничтожили бы не в горах, где обнаружить, а тем более истребить профессионалов с таким уровнем подготовки дело почти невозможное, а здесь, в расположении, где естественно притупляется осмотрительность. Нельзя же на самом деле месяцы и годы жить в постоянном напряжении, ежеминутно ожидая удара.
Значит здесь, в расположении части, осмотрительным должен быть он, Жилин. У него до сих пор саднило уязвленное самолюбие контрразведчика при воспоминании о двух сорвавшихся операциях по уничтожению фактического хозяина нескольких афганских провинций и талантливого военачальника Ахмад Шаха Масуда. Ведь это через него, Жилина, оба раза по рации был отдан приказ об отмене операции после того, как Кондратюк доложил о полной готовности к выполнению приказа. Задевало и то, что его использовали, как шута горохового, подставили, как Петрушку в базарном представлении. Тут суть была, собственно, не в отмене приказов — на войне это явление естественное, — а в том, что в последствии так и не удалось выяснить, кто именно распорядился отменить приказ и в первом, и во втором случае. Нити негласного расследования контрразведки сходились и терялись в высших штабах сороковой армии и оперативной группы министерства обороны в Афганистане. Но ведь именно генералы из министерства отвергали неоднократные предложения своих более разумных сослуживцев пойти на переговоры с Шахом Масудом, патриотически заявляя, что предпочитают видеть его не за столом переговоров, а на виселице. «Хотя дело здесь, наверное, не в отсутствии разума, а в присутствии подлости, — думал подполковник. — Должно быть, им лично выгодна, следовательно, нужна эта позорная для советских людей война».
Обычно никто не устраивал никаких встреч возвращавшимся на базу подразделениям. Повоевали, выполнили приказ, вернулись в расположение — дело обычное, не о чем особо и толковать. Не выполнили приказ — тоже, в общем-то, толковать не о чем: война не может состоять из одних побед. А проанализировать причины неудач и подать начальству конструктивную идею давно уже не находилось желающих — отбили охоту. Под общепринятый тон обыденности происходящего, чтобы избежать ненужного к себе интереса, подлаживались и парни группы Кондратюка. А если сейчас она вызвала несколько излишнее любопытство, то всего лишь из-за их ужасного внешнего вида. И хотя смеха было много, вопросами им не досаждали, до такой-то степени люди чувствовали свою принадлежность к армии с ее, в данном случае, разумными запретами.
Неожиданно откуда-то появился тощий, как аист, вопреки обыденному представлению о хозяйственниках, заместитель командира части по тылу, подполковник, и от удивления всплеснул руками:
— Бог ты мой! Что за банда блатных и нищих! Неужели нельзя аккуратнее относиться к обмундированию!
Его искренний порыв вызвал сочувственный смех у сопровождавших группу офицеров. Довольный их реакцией подполковник еще раз окинул взглядом истерзанных парней и тоже улыбнулся:
— Сколько же времени вы там шлялись, охломоны?
— Не помню, — с улыбкой ответил капитан.
— Спасли хоть кого-нибудь, спасатели? — поняв неуместность первого вопроса, язвительно поинтересовался подполковник.
— Нас вполне устраивает то, что мы себя спасли, — ответил Кондратюк.
— А заодно и вас, товарищ подполковник, спасли от разорения, — поддержал командира Марьясин, мощная фигура которого сейчас выглядела несколько усохшей. — Километрах в восьми отсюда на трассе отбили вашу колонну из девяти грузовиков с армейским имуществом, как нам объяснили, и двух бронетранспортеров сопровождения. Между прочим, из двух подбитых духами опрокинувшихся машин посыпались ковры, аппаратура и прочая дребедень явно не военного назначения. Жаль только, что все это сгорело, — посочувствовал он. — Но другие машины целы. Так что свою новую амуницию мы окупили вне сомнения.
— Что ты мелешь, что мелешь! — повысил голос подполковник. — Какое твое дело, кто, куда и что везет? Везут, значит, так положено!
— Важно только кем и что положено, — усмехнулся Михаил.
— Молчать! — прикрикнул заместитель по тылу. Командование полка отправило в дивизию очередной караван с «трофеями», которые за прошедший квартал сумел награбить полк во время боевых операций. Из девяти теперь осталось семь машин. Стало быть, из дивизии в штаб армии пойдут уже только четыре машины, в лучшем случае пять, подумал подполковник. Потому что дивизионщики тоже охулки на руку не положат. Конечно, и они, полковое начальство, себя не обидели. Да и не отдавать же все вышестоящим рвачам. Это было бы несправедливо. И хотя он, подполковник, получал здесь больше иного союзного замминистра, но у него на родине дети и внуки. Кстати сказать, о таких хозяйственных операциях знает вся армия. Так какого черта этот задрипанный мордоворот лезет со своими наглыми заявлениями!
Но запугивать Марьясина было делом безнадежным. При необходимости его добродушная физиономия могла стать жесткой, а взгляд — острым и давящим. Он и не подумал молчать:
— Новая форма, товарищ подполковник, сами видите, нужна немедленно, — скорее распорядился, чем попросил Марьясин.
В подполковнике стала разгораться злость, но он не решился всерьез поставить на место этого громадного бандита неизвестно в каком звании. Наверное, в немалом, раз позволяет себе так разговаривать со старшим офицером. Поди знай, не станет ли на этой кругом неправильной войне, в сплошь пронизанной коррупцией армии сегодняшний подчиненный завтра отдавать тебе приказы. А этих молодчиков вообще сам черт не разберет. Подчиняются только особому отделу, и то даже не в оперативном, как он слышал, а бог знает в каком отношении. Приказывать им не мог даже сам командир полка. А когда хотел привлечь их к войсковой операции, просил разрешения свыше и почти всегда получал отказ. А потом матерился и жаловался на ущемление своего полковничьего достоинства. Однако, отступая, надо было как-то сохранить лицо.
— Не слишком ли много на себя берете, не вижу, кто вы там по званию? — резко спросил он.
— Старший лейтенант, — представился Марьясин.
«Врет, наверное», — додумал подполковник и сбавил тон.
— Вижу, что потрепало вас изрядно, но это еще не повод хамить страшим по званию. А форма будет. Заявку уже подали. Да, а больше там ничего не сгорело?
— Сгорело, — отозвался Михаил. — Жизни десяти солдат сгорели.
— Пошли, — отвернувшись от подполковника, махнул капитан. Уже на подходе к базе они действительно мимоходом отбили колонну. По вершине горы выведя группу на шум боя, командир увидел на серпантине две горящие и другие стоявшие под огнем душманов машины. Водители и экипажи БТРов сопровождения палили из всех стволов вверх, не по цели, а по направлению, откуда моджахеды вели огонь из автоматов, пулеметов и ротного миномета.
— Савченко, Омелин, Голицин, разберитесь, — приказал капитан, — и догоняйте нас.
— Есть, — ответили прапорщики и скользнули вниз, привычно сливаясь с камнями.
В составе группы не было никого званием ниже прапорщика, имелись два старших прапорщика, лейтенант, старший лейтенант и капитан. Все воевали по контракту. Кроме офицеров и старших прапорщиков, все прошли жесткую шестимесячную выучку в школе ГРУ и затем ежедневно совершенствовали ее, служа в бригадах особого назначения. Офицеры и старшие прапорщики учились четырнадцать месяцев по более обширной и более жесткой программе.
Группа не задерживаясь пошла дальше. Вскоре сзади послышались короткие, в два-три патрона, автоматные очереди. Все было кончено в полминуты. Десять душманов остались лежать в тех же позах, но уже не стреляли. Передав поднявшимся снизу десантникам из охраны колонны трофеи, Савченко презрительно сплюнул, махнул товарищам, и они, не отвечая на вопросы, двинулись догонять своих. Похвалы от командира они не ждали, но и нагоняй получить не предполагали, однако после доклада получили его.
— Значит, решили показать свое искусство необученным армейцам ? — хмуро спросил командир. — Чтобы завтра вся часть, а послезавтра вся провинция узнала, какие тут появились мастера огневого боя? Что, не могли их гранатами забросать? Швырять гранаты, да еще сверху, каждый зачуханный мотострелок сумеет.
— Извини, командир, как-то не подумалось, — виновато оправдывались прапорщики.
— Мы пока еще и живы-то лишь потому, что нас учили думать, выговорил им капитан. — Видно, не доучили… Ладно, если поняли, тогда все. Если действительно хорошо поняли, о выговоре можете забыть.
— Есть забыть, — с облегчением ответили проштрафившиеся. Тянуться и козырять между ними было не принято. Командир остановил группу возле офицерский казармы.
— Ты, Миша, устраиваешь ребят, — распорядился он и обратился к Черных: — А ты, Юра, займись нашей экипировкой и баней. Я буду в отведенной нам комнате, о которой позаботился Жилин. Поторопись, а то нехорошо как-то мне идти к начальнику особого отдела в таком задрипанном виде, — он окинул себя взглядом. — Тем более что мужик он хороший, надо уважить почтением.
Спецподразделения ГРУ не подчинялись командованию сороковой армии и капитан не был обязан отчитываться в своих действиях перед подполковником Жилиным. Но, поскольку связь со своим прямым начальством он имел возможность поддерживать чаще всего через него, и через него же отправлял отчеты, то начальник особого отдела, по существу, был посвящен в дела группы, за исключением тех случаев, когда для получения приказа капитана вызывали непосредственно в штаб оперативной группы министерства обороны в Кабул. От Жилина зависело и благополучие подчиненных Кондратюка в перерывах между заданиями, которые иногда могли длиться неделями. Поэтому капитан вел себя с начальником особого отдела так, будто тот являлся его начальником. Конечно, Жилин понимал эту несложную игру в субординацию и про себя усмехался, но тем не менее отношение командира группы ему льстило.
Жилин был убежденным формалистом, к чему его обязывало само содержание службы. Но к Кондратюку неизменно проявлял снисхождение, тем более что это никак не сказывалось на его непосредственной работе.
— Видел, крепко вам досталось, — сказал Жилин, когда после бани к нему вошел Кондратюк в новом отглаженном обмундировании. — Сегодня отдыхай и выспись, наконец, как следует. Задание выполнил — это главное. Подробности подождут до завтра. Но все же пару запросов задам. Проведение операции задокументировано?
— Как положено. Только, Семен Иванович, мы ведь провели две операции.
— Так вот зачем тебя перед выходом в Кабул вызывали. То-то вместо двух недель вы почти месяц путешествовали. Второй вопрос: Почему за все время только дважды вертолеты вызывали? Нелегко ведь приходилось.
— Даже очень нелегко, — подтвердил капитан. — Мы большей частью почти по вершинам шли. Для вертолетов подходящих площадок не находилось. К тому же, по случаю водой разжились. Можно было терпеть.
— Понятно. — Подполковник открыл дверцы шкафа. — Свою водку, видно, уже завтра получите, сколько положено. А пока — на из запасов отдела по бутылке на двоих на всю братию, чтобы спалось крепче. Получишь, вернешь.
— Спасибо, — сказал Кондратюк и улыбнулся. — Боюсь, завтра нам выпивки не хватит. Что-то слишком уж много желающих поздравить нас с благополучным прибытием собирается.
— Шаромыжников среди нашего доблестного офицерства хватает, —проворчал подполковник. — Так и ищут, где бы заложить за воротник, особливо, ежели на дармовщину. Ладно, если не хватит, зайдешь, дам спирту. Докупать водку не спеши. Контрабандная бутылка сейчас двадцать чеков стоит. Шоферня в емкостях машин по семьсот-восемьсот бутылок за рейс завозит. Представляешь, какой навар имеют те, кто в Союзе их загружает? Ловят их, конечно, да и мы помогаем. Но это, как половодье, попробуй, останови. Везде сплошная пьянь.
— На войне как на войне, — пожал плечами Кондратюк.
— На войне тоже не обязательно быть свиньей, — хмуро возразил подполковник.
— Ну да, хрен с ними, с пьянчугами. Рассказать бы тебе, с каким народом нам приходится иметь дело, не поверишь.
— Ну, почему же? Я ведь тоже кое-что вижу.
— Что ты видишь? Что ты можешь видеть, террорист несчастный? Хотя не такой уж несчастный, раз все еще живой. Ты можешь видеть листья, так сказать, от древа зла, а нам чаще приходится иметь дело с корнями.
— И получается что-нибудь?
— Стараемся. Только топоры отскакивают, не успеваем точить. Корни больно толсты.
— А вы их электропилой, Семен Иванович, — смеясь, посоветовал капитан.
— Находятся умельцы, что электроэнергию вырубают, — хмыкнул Жилин. — Но ничего, у нас тоже специалисты не из последних.
В комнате офицерского общежития, выделенной Кондратюку и его заместителям, собралось полтора десятка приглашенных и не приглашенных, забредших на запах застолья, — представители почти всех расположенных в Лангаре родов войск в звании от лейтенанта до подполковника и в должности от комвзвода до комбата. Они сидели на кроватях, стульях, ящиках. На столе в изобилии стояли бутылки с водкой, опустошенные и налитые кружки, стаканы, пиалы, открытые банки консервов и лимонада, лежали ломти хлеба, куски колбасы, бережно нарезанные ломтики сала — дар кого-то из отпускников, желтели разрезы дынь.
Офицеры пили, галдели и изредка закусывали. Шум в комнате то стихал до нормальных разговоров, то достигал такой плотности, что его, казалось, можно лепить в ладонях, как снежки, то разбивался на обособленные диалоги, то снова концентрировался в общий гвалт, когда каждый слушал только себя. Все уже успели забыть, по какому поводу собрались, да, пожалуй, и изначально это мало кого интересовало. Как только рядом с Кондратюком освободилось место, туда протиснулся лейтенант-десантник и с пьяным упорством стал терзать его вопросами, явно получая удовольствие от «тыканья» чужому капитану:
— Нет, ты все-таки скажи, кто для тебя лучше — парчамисты или халькисты? Лично ты за кого, капитан?
В первое время после ввода ограниченного контингента советских войск в Афганистан такого рода вопрос был бы вполне уместен. Советский офицерский корпус даже разделился на приверженцев той или другой группировки в расколовшейся Народно-демократической партии. Сейчас, на седьмом году войны, никого уже не могли всерьез интересовать распри лидеров партии в борьбе за власть. Все давно уже поняли, что различие между фракцией «парчам» и «хальк» состоит лишь в их национальной окраске. Первую представляли богатей непуштунских национальностей, вторую — толстосумы пуштунов из юго-восточных и южных провинций. Вопрос лейтенанта свидетельствовал лишь о его желании предстать в глазах этого интеллигентного капитана мыслящим человеком и о том, что в Афганистане он, лейтенант, явный новичок.
— Я за интернационал, — с серьезной миной произнес капитан. Он вовсе не имел в виду давно залитый своей и чужой кровью интернациональный долг советского воина, о котором на первом году войны повсеместно болтали штабные замполиты. Ему вспомнился ответ Чапаева на вопрос крестьянина — за коммунистов он али за большевиков.
— Издеваешься, капитан? — обиделся лейтенант и в стремлении уязвить собеседника с вызовом спросил. — А сколько у тебя «войн»?
— Для интернационалиста, пожалуй, многовато, — вздохнул Кондратюк. — На сегодняшний день двести девяносто восемь.
Сначала десантник вытаращил на него удивленно пьяные глаза, потом рассмеялся:
— Да ты, оказывается, юморист, командир. Я за полгода всего одиннадцать раз воевал. Но мы-то на самом деле воюем, а ты со своими только спасаешь кого-то.
— Хреново воюете, вот и приходится столь часто спасать таких, как вы, — начиная раздражаться, ответил капитан.
Кондратюк назвал точную цифру. С учетом только что завершившегося поиска лично он действительно уже двести девяносто восемь раз принимал участие в выполнении заданий командования. Но что считать «войной», то есть участием в боевых операциях, для его разведывательно-диверсионной группы? Когда они, всякий раз с риском для жизни, добывали разведанные, чтобы сберечь как можно больше жизней таких вот лейтенантов и их солдат, когда похищали командиров моджахедов, сутками лежа без воды и пищи и почти без движений, когда выкрадывали руководителей законспирированных исламских организаций, когда тихо перехватывали караваны с оружием, — это были «войны» или не «войны» в молодом сознании бравого десантника? При всем этом группы подобные той, которой командовал капитан, до последней возможности стремились избежать стрельбы, которая в подобного рода операциях оценивалась их командованием как минус в работе. Каждый из прошедших школу ГРУ искренне считал, что здесь, на войне, по крайней мере, на этой войне, выполнять приказы командования значительно легче, чем оставшиеся позади учебные задания мирного времени. Хотя бы уже потому, что если там тебя станут убивать, ты, даже защищая свою жизнь, убивать не имеешь права — таково было нерушимое условие их подготовки. Здесь же при необходимости можно было и пострелять.