Смирнов Борис. Небо моей молодости

   Саша отпивает глоток лимонной воды и внимательно смотрит на собеседника. А тот устремил взгляд куда-то в пространство и молчит. Вдруг мы замечаем на глазах у испанца слезы.
   - Понимаю вас, теперь я понимаю,- волнуясь, говорит он и встает перед нами во весь рост.- Разрешите пожелать вам большого счастья. Пожелать вам жизни!
   И, крепко пожав нам руки, не оборачиваясь, быстро выходит из кафе.
   Маноло - живой справочник по Мадриду. Он знает тысячи людей. И мы не перестаем удивляться этой его особенности.
   - Имени его я не знаю,- подумав, отвечает он.- Но знаю - это один из лучших наших музыкантов. Он сочиняет музыку к испанским песням. И еще я слышал, будто его сын недавно погиб в Астурии, сражаясь в рядах республиканцев.
   Когда мы подъезжаем к Бельяс Артэс, Бутрым спрашивает Минаева:
   - Ты не знаешь марки новых немецких монопланов?
   - Знаю, - говорит Минаев, - "мессершмитты".
   - "Мессершмитты"?
   Мы еще не предполагаем, что вскоре это слово станет одним из самых зловещих.
   На другой день стало ясно, почему "мессершмитты" появились над городом именно 8 июля. Все мадридские газеты вышли с крупными шапками: "Успех республиканцев в районе Брунете", "Бойцы республики наступают на Брунете".
   Почти три месяца после победной Гвадалахарской операции фронт был в основном стабильным. Изо дня в день с небольшими изменениями скупые сводки сообщали: "Отмечаются разведывательные поиски обеих сторон...", "Ожесточенный артиллерийский обстрел Мадрида...".
   Напряженные бои шли только в воздухе. На земле было сравнительно спокойно. На многих участках передней линии бойцы сумели даже благоустроить окопы: выстлали дно траншей каменными плитами, досками, соорудили парусиновые тенты от солнца.
   Конечно, это никого не вводило в заблуждение. Было хорошо известно, что фашисты производят перегруппировку своих сил, вводят в Испанию новые, свежие части. Едва ли, укрываясь под тентом от солнца, хоть один боец думал, что все лето пройдет только в перестрелках и кратковременных атаках. Фалангисты готовили новые удары по обороне республики.
   Республика предупредила эти удары, начав 5 июля Брунетскую операцию. Брунете - городок на фланге Мадридского фронта, маленький, но имеющий серьезное значение: это ключевая позиция, с которой фашисты могли начать фланговый обход Мадрида. Удар республиканцев был неожиданным. В первые же дни наступления им удалось подойти к Брунете, ворваться в город и завязать уличные бои. Фашистское командование начало спешно подтягивать к Центральному фронту резервные части. Слишком еще свежа была в памяти Гвадалахара.
   День нашей большой победы явился вместе с тем днем боевого успеха и наших товарищей из батальона имени Чапаева. После первой встречи мы еще ни разу не видели комиссара батальона. Но не забыли его слов: "Помните Романильос!"
   Мы точно знали, где расположены чапаевцы: перед высотами, закрывающими небольшой населенный пункт Романильос. Пролетая над передним краем, мы не раз покачивали крыльями в знак привета и видели, как солдаты в окопах потрясают в ответ винтовками.
   Не встречаясь, мы стали друзьями. Нас интересовало все, что происходит под Романильосом. В сводках мы в первую очередь искали это слово. Но сводки упоминали его редко.
   И вдруг утром девятого... "Штурм высот под Романильосом!" Это же чапаевцы дерутся! Снова и снова перечитываем сообщение с фронта., Под Романильосом завязалось серьезное дело - жестокие бои с применением всей имеющейся у каждой из сторон техники. Читаем: "В результате многочасового боя высоты взяты республиканцами". Чапаевцами!
   - Когда это было? - спрашивает кто-то.
   - Вчера! Понимаешь, вчера!
   - Может быть, когда мы били "мессершмитты"?
   - Может быть. Вполне может быть.
   Газета переходит из рук в руки. Хочется, чтобы именно сейчас был дан сигнал на вылет и чтобы командование направило нас именно туда - в район, где, забыв о жажде, зное, об усталости, "батальон 21 нации" идет вперед по бурым кастильским высотам.
   Напряжение боев нарастало и на наших высотах. Дело дошло до того, что Волощенко упал в обморок. Произошло это неожиданно. Мы поднялись, как всегда, в половине третьего утра. Единственное средство отогнать сон - это холодная вода. Поэтому, вскочив с постели, мы сразу же бежим в умывальную комнату.
   Волощенко не дошел до крана, грохнулся в коридоре. Лицо побледнело, возле глаз появились синие тени. Пульс едва прощупывался. Диагноз ставить не надо. Ясно, что этот обморок - следствие крайней усталости. Значит, дело зашло далеко. Волощенко нужен отдых. А может быть, ему, на худой конец, нужно всего-навсего выспаться. Мы советуемся друг с другом и решаем оставить его на день в Бельяс Артэс, пусть отлежится.
   Волощенко открывает глаза. Удивленно смотрит на нас и наконец догадывается о случившемся. Конфузится:
   - Вот черт, петрушка какая.
   - Ты останься сегодня в городе. Полежи, отдохни, выспись, - говорит ему Минаев.
   Волощенко краснеет, сердится:
   - Вы меня уж совсем за дохлятину принимаете! Встает, пошатываясь, держится рукой за стену.
   - Я поеду. Ничего особенного не случилось.
   Волощенко - человек упрямый и настойчивый. К тому же он заметно стыдится своей слабости.
   - Мы все устали! - кричит он Бутрыму. - Я же видел, Петр, как тебя вчера механик подсаживал в машину. А мой обморок - чепуха. Пройдет!
   В полдень, после второго вылета, я встречаю Волощенко. Он направляется к столовой.
   - Куда? - спрашиваю его.
   - Нужно, - уклончиво отвечает он.
   Должно быть, спешит к девушкам-официанткам. Это его страсть - девушки. Волощенко привез в Испанию вместе с патефоном по крайней мере десятка два фотографий самых различных девиц - белокурых, миловидных и безнадежно некрасивых. Трудно сказать, кому из них он отдавал предпочтение. Сейчас он все фотографии рассматривает с одинаковым интересом. Скорее всего, ему нравились сразу все. И он нравился всем. Но только нравился...
   Я сужу по тому, что у Волощенко и в Испании уже появилась уйма знакомых девушек. Вечером они щебечут, окружив его возле Бельяс Артэс. Его прекрасно знает весь женский персонал нашей столовой. Когда Волощенко заходит туда, даже старая толстуха повариха считает своим долгом выйти из кухни и улыбнуться ему.
   Я никогда не видел Волощенко с одной девушкой. Меньше двух возле него не бывает. И скучных, постных лиц в этой компании вы тоже не увидите. Он обладает совершенно неотразимым простодушием. Не освоив толком языка, мы, например, подчас стесняемся обращаться к испанцам: поймут ли? Был же у нас курьезный случай, когда мы только что прибыли в Мадрид. Сидя в столовой, я решил блеснуть своими успехами в испанском языке и без помощи переводчика попросил официанта принести мне кусочек ветчины. Услышав просьбу, официант растерянно посмотрел на меня и, пожав плечами, удалился. Через минуту, к моему великому смущению, он принес на тарелочке кусочек мыла.
   В окнах столовой звенели от хохота стекла. Серов, давясь от смеха, показывал пальцем на мыло:
   - Ты к этой закусочке попроси еще стопку керосина, тогда совсем будет подходяще!
   Оказывается, я спутал ветчину (по-испански "хамон") с мылом ("хабон"). Но лишь только улегся шум, попал впросак Анатолий. Он также рискнул воспользоваться испанским языком и попросил себе жареного картофеля. Новый взрыв смеха огласил зал, когда удивленный официант ответил, что ботинки ни в сыром, ни в жареном виде испанцы не употребляют.
   Ясно, что после этого мы внимательнее следили за своей испанской речью. Единственный человек, который по-прежнему чрезвычайно просто относился к этому, был Волощенко. Еще на пароходе он по любому поводу вступал в разговор с первым встречным матросом. А уж сойдя на испанскую землю, он немедленно сломал языковую преграду, отделявшую его от испанцев. Не задумываясь над такой "мелочью", как чужой язык, он стал запросто встревать в беседу с каждым: на улице с мальчишками, взрослыми, девушками, на аэродроме - с испанцами, с американцем Джоном, с французами...
   Стоит один раз послушать Волощенко, чтобы понять, какой это расчудесный "кавальеро". Он никогда не рассуждает о серьезных материях (это не его стихия!), но зато острит напропалую. И не беда, что остроты подержанные, старенькие, - соль их испанцы все равно не поймут, ибо Волощенко разговаривает, конечно, в основном по-русски, вставляя в речь (чаще невпопад) одно-два испанских слова. Зато с какой неподдельной искренностью и жаром он жестикулирует и как смеется! Там, где Волощенко, всегда веселье.
   Я смотрю, как он катится к столовой, и не знаю, что удивительнее - его сегодняшний обморок или смех, который, можете быть уверены, через несколько минут раздастся на веранде.
   И все-таки первые недели боев в небе Испании оказались для всех нас очень трудными. Навсегда запомнился один из боев над Мадридом, когда на каждого из наших летчиков пришлось по 3 - 4 самолета противника.
   В то утро был какой-то удивительно приятный воздух, свежий, бодрящий. Торжественно пересчитал нас старый швейцар: "Уна, дос, трес... Счастливого пути, сеньор Алехандро... Дай бог вам счастья, сеньор Педро..." Мягко, словно по воде, катил нас на аэродром Маноло, и впервые не хотелось досыпать в машине. Нежная лимонная заря обнимала Мадрид, и витрины магазинов казались перламутровыми от росы.
   Празднично начинался тот день. Если б мы только знали, как он кончится...
   В полдень был дан сигнал на вылет: к линии фронта шла волна вражеских бомбардировщиков под прикрытием не менее тридцати "фиатов".
   Минаев приказал моему звену заняться бомбардировщиками, а сам с двумя звеньями врезался в группу истребителей. С первых минут воздушный бой принял угрожающий для нас характер. "Фиаты" теснили нас со всех сторон. В конце концов противнику удалось разрознить эскадрилью.
   Впервые минаевцы дрались в одиночку, еле успевая стряхивать с себя наседающие "фиаты".
   И вдруг - надежда! - сразу два "фиата" вспыхнули ярким пламенем, через мгновение взорвался третий. Мне почудилось, что я слышу, как со свистом посыпались вниз горящие обломки.
   Серов! Это он с шестеркой своих "курносых" подоспел в самый критический момент. Он с такой силой и неожиданностью ворвался в бой, расшвыривая облепивших нас фашистов, что те, не сообразив, в чем дело, бросились врассыпную.
   Мы с Бутрымом вышли из боя последними. Мне не раз приходилось садиться последним на аэродром. И каждый раз я не мог отделаться от безотчетной тревоги, заставляющей проверять строй приземлившихся самолетов. Такова участь замыкающего - он знает, что после него уже едва ли кто-нибудь совершит посадку. А на земле ждут не только его.
   И вот снова, прежде чем приземлиться, я осматриваю сверху весь аэродром. Не хватает одного самолета. Пустая стоянка. Сашина стоянка? Не может быть! Наверное, он летит сзади нас...
   Я разворачиваю машину и осматриваю воздушное пространство. Ослепительно ясное небо. Ни облачка. В каком-то оцепенении, механически повторяя маневр Бутрыма, иду на посадку. Навстречу нам бегут летчики, механики. Они молча останавливаются перед самолетами. С опущенной головой подходит Панас. Я вижу его бледное, землистое лицо. Спрашиваю:
   - Скажи, что случилось с Сашей?
   - Я сделал все, что мог. Я старался до последней возможности держаться рядом с ним. Вначале мне это удавалось. Потом Саша стремительно пошел вверх за одним из "фиатов". Тут я отстал... и потерял его... совсем...
   - Восемь минут, - нервно говорит Бутрым, глядя на часы. - Мы вылетели в час сорок. Сейчас... Да, еще есть в запасе восемь минут. Может, он прилетит?
   Снова вспыхивает надежда. Целых восемь минут! Как мы могли поверить в гибель Саши, когда еще впереди столько времени! Тишина. Слышно дыхание людей. Напряженно прислушиваясь, механик Минаева инстинктивно отодвигается от толпы. Тишина. Мертвая, равнодушная, проклятая тишина!
   - Все, - говорит Бутрым и отводит взгляд от часов.
   Нет не все! Еще тлеет искра надежды. Может быть, Саша где-нибудь поблизости произвел вынужденную посадку? Бежим к телефону, к его же, Сашиному, командирскому телефону. Звоним по всем соседним аэродромам. Отовсюду один ответ: "Нет, не садился".
   И вдруг резкое дребезжанье звонка. "Барахас? Да, Барахас... Барахас, слушай, Барахас, возле нас упал ваш самолет. У летчика найдены документы. Его зовут Алехандро. Алехандро Минаев. Грудь летчика пробита навылет тремя пулями. Барахас, ты слышишь меня? Барахас..."
   Замер механик Минаева. Стиснув ладонями щеки, отвернулся в сторону Бутрым. Куда-то в сторону, спотыкаясь, пошел Панас. И только Волощенко как стоял, так и остался стоять, глядя в землю полными слез глазами.
   Страшно, очень страшно, когда беззвучно плачут мужчины.
   Снова телефонный звонок. Я машинально поднимаю трубку. Из штаба передают боевое распоряжение: всей эскадрилье немедленно вылететь в район Брунете с целью прикрытия наземных войск.
   Возле телефона столпились летчики. Кто там еще говорит и что? Я быстро сообщаю поставленную задачу и вместе со всеми бегу к самолету. На полпути внезапно останавливаюсь.
   "Кто же теперь поведет эскадрилью на фронт?"
   Панас и Петр, бежавшие рядом, тоже останавливаются. Я растерянно смотрю на них. Петр угадывает мою мысль.
   - Мы с Панасом пристроимся к тебе, Борис, - говорит он, - и пойдем ведущим звеном, остальные звенья пристроятся к нам.
   Панас в знак согласия кивает.
   Хуан уже запустил мотор и держал наготове мой парашют. Стремительно подбегает к самолету Аытонио, механик Минаева:
   - Камарада Бореc! Отомстите за Алехандро!
   Впервые среди нас нет в боевом полете Саши. Мы летим по проложенному им пути. Вот здесь он сбил первый самолет, здесь выручил в трудный момент Бутрыма, а вот там мы провели с ним один из славных боев. "Камарада Бореc! Отомстите за Алехандро!"
   Мелькают, отлетая назад, крыши Мадрида. Дачи, виноградники, огороды. Уже виднеется Брунете. На земле идет ожесточенный бой. Опасаясь повторения Гвадалахары, фашистское командование любой ценой пытается задержать продвижение республиканцев. Чтобы отвлечь наши силы от Брунете, мятежники начали наступление под Сеговией, пытаются контратаковать в районе Вильянуэвы. И это им в известной степени удается. Говорят, что Сеговия эвакуируется. Еще вчера мы узнали, что на фронт на подмогу франкистам прибыли свежие марокканские части. Делаем круг над полем боя. Ждать приходится недолго. Замечаем идущую к фронту группу вражеских истребителей. Опять "фиаты"! Ну что ж!
   Мы сразу бросаемся в атаку. Врезаемся в строй фашистов стремительно и легко. С первой же атаки кто-то, кажется Панас, поджигает "фиат". Молодец! Сегодня ему во что бы то ни стало нужно сбить самолет - отомстить за своего ведущего. Иначе не успокоить совесть... Еще один самолет падает вниз. Фашисты не выдерживают и, вырываясь из боя, уходят поодиночке.
   Чем сильнее натиск врага, тем упорнее сопротивление республиканцев. Это бесит фашистов. Победа, которая казалась им близкой осенью 1936 года, отодвигается все дальше и дальше. Мальчишки поют на улицах Мадрида.
   Белая кобыла генерала Мола застоялась в конюшне.
   Ей не увидеть нашу площадь Пуэрто-дель-Соль.
   Пытаясь сломить волю народа, мятежники идут на откровенный массовый террор. Страшно читать об этом, страшно об этом вспомнись. А я помню: вот, привалившись к шасси самолета, беззвучно, без слез рыдает авиамеханик, прочитав в газете о том, что в Бадахосе фашисты расстреляли всех, у кого на руках были мозоли. Он сам из Бадахоса, семья его осталась там. Механик плакал, а мы стояли поодаль, и у нас сжимались кулаки от обиды, что нельзя сегодня же, сейчас же найти тех, именно тех, кто, согнав на арену цирка полторы тысячи человек, скосил всех до одного пулеметными очередями, найти, эту сволочь и не одной очередью, а десятками очередей уничтожить. Немедленно. Не задумываясь. Я помню, как спустя два года в жаркой монгольской степи мы нашли однажды труп советского летчика, нашего товарища. Руки и ноги его были скручены колючей проволокой. Мы представили себе живого человека, оставленного в степи японцами на долгую, мучительную смерть, и тогда нам тоже было очень нелегко сдержать себя, чтобы не броситься сейчас же к самолетам.
   Не знаю, что за сердце у тех английских джентльменов и американских сенаторов, что после Майданека и Освенцима оправдывают палачей человечества, и не только оправдывают, но и с пеной у рта защищают их...
   Вечером того же дня Маноло, как обычно, везет нас к Бельяс Артэс. Но сегодня он молчит, всю дорогу молчит. Мы выходим из машины и останавливаемся. Что мы скажем нашему старику швейцару? Впервые не хочется подниматься в наш роскошный, постылый теперь особняк, где все будет напоминать о Саше, где сейчас вот, через полминуты, нас спросят: "Где он? Где вы его потеряли?"
   Медленно входим в вестибюль. Старичок еще ничего не подозревает.
   - Уна - камарада Бореc (улыбка)... Дос - камарада Педро (улыбка), трес камарада Панас... А где... где камарада Алехандро?
   - Дедушка! - забыв все испанские слова, по-русски говорит Бутрым. - Погиб Александр... Понимаешь, Дед?
   Швейцар смотрит на нас, быстро мигая выцветшими ресницами, и вдруг, сморщившись, всхлипывает и, покачивая головой, опускается на свою скамеечку.
   Мы медленно идем в свою комнату. Нечего делать. Абсолютно нечего делать, не о чем говорить. И нет сна. Стук в дверь. Голос: "Здесь?" Широко раскрыв дверь, входит Серов.
   - Ну что? - останавливается у порога. - Уже пали духом?
   Мы не ожидали его появления.
   Он подходит к каждому из нас и крепко жмет руки.
   - Еле разыскал вас. Вот это жилище! Но пусто, очень тихо. Идешь по коридору и слышишь только самого себя.
   Слова Серова звучат странно, как-то некстати и, наверное, именно поэтому действуют на нас отрезвляющим образом. Панас оживает и не сводит с Анатолия взгляда. Бутрым, потянувшись за папиросой, забывает ее закурить.
   - Плохо, ребята, получилось. И вы виноваты. Больше всех ты, Панас, виноват. Ведомый же ты! Понимаешь? Как ты мог его потерять из виду! И вы все виноваты. Еще плохо взаимодействуете друг с другом. Вот урок, страшный урок. Какого летчика не стало!..
   Никто не отводит глаз под тяжелым взглядом Серова. Анатолий откидывается назад на стуле, упираясь руками в край стола.
   - Самое главное: будем их бить. А за Сашу Минаева в три раза крепче будем бить. Только не зазнаваться, не думать, что одни мы можем сбивать самолеты! И они могут. И еще как, если мы будем действовать разрозненно, недружно.
   Он встает из-за стола и начинает расхаживать по комнате. Рассказывает нам о своих тактических новинках и замыслах, тут же руками показывает, как он их осуществит. И ему удается сломить наше подавленное настроение, заставить думать о будущем. Я замечаю, как Бутрым что-то чертит на бумажке, готовясь к спору.
   Анатолий спохватывается:
   - Ого! Времени-то сколько уже! Ну, мне надо гнать обратно.
   Он останавливается на пороге:
   - Проводите-ка меня. Освежитесь.
   Мы спускаемся в вестибюль. Анатолий шагает по лестнице через две ступеньки. Еле поспевая за ним, я думаю о том, как он вовремя приехал!
   Швейцар сидит на скамеечке, опустив голову. Уже поздно, но ему не спится.
   За полночь усталость все же валит нас на кровати. Беспокойно засыпает Панас. Он что-то бормочет и часто вздрагивает. Начинаю дремать, отяжелевшие веки смыкаются. И вдруг Панас вскакивает с постели. Бледное лицо Панаса кажется окаменевшим. Мертвенный лунный свет падает в окно, роняя в комнате восковые блики. Несколько секунд Панас стоит неподвижно. Затем его пальцы судорожно сжимаются. Похоже, что он нажимает двумя руками на гашетки своих пулеметов и стреляет по невидимому противнику.
   - Панас! Панас! - тихо окликаю я его. - Успокойся! Ложись и отдохни.
   И он покорно ложится. На рассвете, как обычно, едем на аэродром. У меня не выходит из головы ночное происшествие с Панасом. Неужели он так устал, что уже начинает галлюцинировать? И еще одно странное обстоятельство смущает меня: верно ли я заметил, что Панас неправильно стреляет? Ясно ведь, что, когда он ночью нажимал на несуществующие гашетки, его действиями командовала привычка.
   - Скажи, пожалуйста, Петр, - обращаюсь я к Бутрыму, - как ты стреляешь в бою?
   - Как я стреляю? - устало пожимает плечами Бутрым. - Как обычно, большим пальцем правой руки или всей ладонью нажимаю гашетки и веду огонь короткими очередями. А почему ты вдруг спрашиваешь об этом?
   - Потому, что Панас стреляет, по-моему, иначе. Он нажимает пулеметные гашетки обеими руками и, значит, бросает в этот момент сектор газа и не управляет мотором.
   Панас, всю дорогу сидевший с закрытыми глазами, резко стряхивает дремоту.
   - Откуда ты это знаешь? Ты что, в кабину ко мне, что ли, заглядывал во время воздушного боя?
   - А разве это не так?
   - Так, - тяжело признается Панас. - А откуда ты все-таки знаешь это?
   - Я видел сегодня ночью, как ты стрелял во сне.
   - Ночью? Когда? - Панас изумленно смотрит на меня.
   - Было дело, Панас. Но не это важно. Важно то, что в самый ответственный момент боя ты бросаешь управление мотором. Рано или поздно противник поймает тебя на этом и сшибет, как желторотого птенца. Тогда будет поздно исправлять ошибку. Понял, друг?
   ...Низкое солнце освещало лишь верхние этажи зданий, когда через Мадрид протянулась похоронная процессия. За гробом шли летчики, авиамеханики, обслуживающий персонал аэродрома. Узнав, что хоронят русского летчика, мадридцы присоединялись к нам. Когда мы уже приближались к кладбищу, я оглянулся и не увидел конца процессии. Шли женщины в черных траурных косынках (когда они успели их надеть?), шли солдаты республиканской армии в помятых пилотках, с винтовками за плечами, шли рабочие в спецодежде, видно возвращавшиеся домой после смены, степенно, как взрослые, шагали тихие дети.
   Окраина Мадрида. Над стенами кладбища недвижима темнеющая зелень деревьев. Скрипит под ногами песок широких аллей. Остро пахнет вербена. На земле стынет мягкий, сыроватый сумрак. Между двумя цветниками пунцовых роз чернеет разверстая могила. Все огромное кладбище запружено народом. Но так тихо, что слышен полусонный щебет птиц.
   Бутрым произносит короткую речь:
   - Прощай, Саша. Мы не смогли уберечь тебя. Прости... Это большой и тяжелый урок, и он вот где отпечатался - в сердце. Каждый из нас возьмет теперь на себя долю твоей боевой работы. И не пригнет она нам плечи. Потому что память о тебе светла. Тебя любит Мадрид, он пришел к тебе сегодня...
   Чей-то одинокий вскрик вырывается из толпы. И снова тихо. И снова говорит Петр, нервно разминая рукой комок земли.
   А потом мы по очереди прощаемся с Сашей. И мимо гроба проходят испанцы суровые солдаты и молчаливые дети, женщины с широко раскрытыми влажными глазами и спокойные старики. И сначала громко, а потом все тише и тише падает на гроб сухая земля.
   Испанцы снимают с машины невысокий гранитный обелиск и устанавливают его. Последний солнечный луч чудом пробивается сквозь ветви деревьев, и на обелиске вспыхивают испанские слова:
   "Здесь похоронен русский летчик Александр Минаев, погибший в бою с фашистами за республиканскую Испанию".
   Я часто вспоминаю об этой одинокой русской могиле среди буйного цветения мадридских роз, под зеленой крышей деревьев. Я уверен, что фашисты не остановились перед тем, чтобы уничтожить всякую память о русском герое и настоящем друге испанского народа. Но я твердо знаю: настоящая Испания, "Мадрид крыш", помнит об Алехандро Минаеве.
   Как-то мы сбили два "фиата" и "мессер". Состоялся допрос пленных летчиков. Они сообщили, что "Мессершмитт БФВ-109" недавно прошел заводские и государственные испытания в Германии и что в Испанию прибыла первая партия этих истребителей. Фашистское командование возлагало большие надежды на новые самолеты, уверяло, что с помощью "мессершмиттов" в ближайшие дни вся республиканская авиация будет разгромлена.
   - Здесь, в Испании, лучшие летчики Германии, - отвечая на допросе, заметил немец. - Мой товарищ, которого вам удалось сбить в том же бою, где не повезло и мне, летал еще в первую мировую войну в составе группы Рихтгофена.
   - Чем же вы объясняете свою неудачу? - спросили пленного.
   - Мы были неправильно информированы о качестве ваших самолетов, а главное - о подготовке русских летчиков, которые сражаются в рядах республиканской авиации.
   Допрос подтвердил многое, что мы уже слышали раньше. В Испанию прибыли действительно лучшие немецкие летчики. И мы хорошо понимали, что первый бой с "мессершмиттами" - далеко не последний.
   С 9 июля "мессеры" все чаще и чаще стали появляться над Мадридом. В первые дни они летали совместно с "фиатами", но вскоре перешли к самостоятельным действиям отдельными группами.
   После нескольких встреч в воздухе мы поняли главное - тактику противника, раскусили многие его хитроумные повадки. Потеряв за несколько дней около десятка самолетов, немцы начали проявлять большую осторожность, вступали в бой только при благоприятных условиях и заметно обособились от итальянской авиации.
   Последнее обстоятельство значительно помогло нам бить тех и других по отдельности. Но противник решил подавить нас численностью. "В скором времени, - говорили пленные, - в Испанию станут прибывать самолеты из Германии и Италии не десятками, а сотнями". И этому можно было верить.
   На что же мы могли рассчитывать и надеяться? Только на то, чем располагала республика. Предательски заблокированная английскими лордами и французскими "социалистами"-блюмовцами, республиканская Испания изнемогала от нехватки вооружения, военных материалов. В дни летних боев у стен Мадрида, когда весь фронт взывал: "Дайте снарядов!", "Дайте винтовок!", - заокеанские благодетели прислали в Мадрид только ящики со свиной тушенкой.