Упорство Мочульского приводит читателя ко второй поразительной черте его книги: она необыкновенно напоминает советские учебники литературы. Та же примитивность оценок – Пушкин был такой хороший-хороший, а высший свет кругом был такой плохой-плохой, – то же казенное сочувствие к тяготам народной жизни, то же вполне невообразимое в талантливых людях последовательное устремление к идеалу, которое он приписывает Толстому или Пушкину, никак образцами последовательности не считавшимися. Только вместо дедушки Ленина тут Иисус Христос.
Но при этом у Мочульского есть одно важное отличие от советских авторов – он все-таки очень образованный, интеллигентный человек. Купите книжку знакомым и родственникам, заканчивающим школу. Вреда-то всяко не будет.
Так и хочется сказать, что то была прекрасная эпоха милых, невинных барышень. Что они все были такими: трогательными, изящными, неумными и очаровательными. Считается, что и Наталья Николаевна была такой. Керн тоже. Но тогда же жила Вера Вяземская, и Смирнова-Россет, и Карамзина. Умные, блестящие, желчные женщины, под стать окружавшим их мужчинам. Так что не все, далеко не все.
Анна Оленина не была умна. Если еще точнее, она была глупенькой. Но мораль ее дневников, как и дневников многих ее современниц, в том, что глупость, вставленная в оправу из хорошего воспитания, образования и незыблемых моральных ценностей, перестает раздражать и оскорблять эстетическое чувство. Глупость, лишенная вульгарности, а значит, и оригинальности, превращается в такое же лишенное экзистенциальных глубин качество, как, например, цвет волос или тембр голоса. В таком своем целомудренном варианте она прекрасно сочетается с наблюдательностью, живостью, культурной чуткостью. С нашей сегодняшней точки зрения это вообще нельзя назвать глупостью.
Саму себя Оленина считала умной, тонко чувствовавшей девушкой, склонной к творчеству в минуты досуга и к здравомыслию в повседневной жизни. В здравомыслии ей и впрямь не откажешь. Оно всегда помогало ей быстро утешаться в минуты горести. Подчеркну, что это именно здравомыслие, а не легкомыслие. Что же до творчества (его фрагменты приведены в книге), то к литературе оно имеет весьма малое отношение. К сожалению, это совершенно забытый в России жанр. Вымерли в этой стране интеллигентные глупцы.
За всем тем книга, по-моему, на редкость бессмысленная. То есть читать ее практически невозможно. Подавляющее большинство текстов исходит из того, что малая проза, в отличие от большой, не нуждается в композиции как таковой. Часть авторов пашет плодородную, но однообразную ниву хармсовских «Случаев». Скучно ужасающе.
В принципе, на этом надо бы и закончить, больше-то нечего говорить. Но дело в том, что тогда эта рецензия не наберет нужное количество знаков, а это в нашем журнале считается совершенно недопустимым. Потому что якобы ломается макет. Я, впрочем, плохо себе представляю, что это такое – макет и как его ломают. Я вот думаю, может, кофе сходить попить? Так поздно уже, не засну потом. Лучше пива, но с ним писать трудно.
Еще я съела бы чего-нибудь, а то от сигарет вкус во рту уже медный, хотя, возможно, это обострение гастрита. И зря я тапки не взяла, довольно жарко сидеть тут в ботинках. Ботинки я, кстати, вчера неплохие купила, сижу и прямо любуюсь на них, гусиные такие, тупенькие. Отличные, в общем, ботинки. А дешевые какие, вы бы знали! Всего-то тысяча четыреста рублей, а радости на все две. Между прочим, отечественные. Могут, когда хотят. Черные, блестят. Немножко грязные, но это ничего, так даже живее выходит: видно, что ими пользуются. Хорошие ботинки. Красивые, качественные, мне очень идут. Ботиночки мои, родненькие, галчата, ласточки.
Не удивляйтесь. Это моя творческая заявка: я решила поучаствовать в Фестивале малой прозы. Она примерно вся такая.
Блистательный перевод и комментарий Ларисы Житковой преподносит нам новую отличную книгу, грациозную, остроумную, нежную и чрезвычайно культурную. Горячая любовь автора к своему герою не мешает ему над героем издеваться и делать из Миллера-писателя Миллера-персонажа, подчиняющегося не столько драматургии жизни, сколько драматургии Перле.
Собственно, это мог бы быть и не Генри Миллер – русские могли бы написать так о Борисе Поплавском, испанцы – о Бунюэле, англичане – о Лоренсе Даррелле, словом, это мог быть любой из тех, кто обжирался, напивался, бедствовал, распутничал, веселился, бесился и сочинял в довоенном Париже.
Какие тут описания еды, какие пьянки, драки, авантюры, романы! Какой дивный город, какая смешная страна, густое и жуткое время. На всем этом фоне невероятно обаятельный и гениально одаренный Генри занят только тем, чтобы вздрючить действительность, а потом впитать ее и выплюнуть из себя. И все ему сходит с рук, все прощается, потому что он – гений. Так считает Перле, в этом он страстно и очень эффективно убеждает читателя.
Книжка настолько хорошая, что на время ее чтения я и сама поверила в гениальность Миллера. Хотя и до, и после славословий Перле Миллер для меня – пустой звук.
В принципе, роман можно было бы вообще и не читать, ничего в нем интересного нет. Но поскольку комментарий, напротив, замысловат и остроумен, то приходится читать и роман. В качестве комментария к комментарию. Автор наверняка так и задумывал. Тема комментария – единственная возлюбленная навек героиня Евгения Попова ныне покойная Советская власть. Евгений Попов и сам понимает, что героиня его померла, поэтому неоднократно обращается в своем произведении к молодежи, добровольно беря на себя роли учителя истории и дедушки-ветерана.
Почему в послевоенные десятилетия появилось так много книг о войне? Потому что война была самым важным и поразительным коллективным опытом поколения, ее заставшего. Точно так же Советская власть стала главным событием и переживанием тех, кто при ней прожил большую часть жизни. Я часто думаю, какая же я счастливая женщина, что, с одной стороны, прекрасно помню Советскую власть в лицо, а с другой, еще в юном возрасте проводила ее в последний путь. Какая удача, что я и мои товарищи обладаем этим сокровенным знанием, позволяющим бесконечно радоваться непережаренной котлете в трактире, чистому сортиру в аэропорту, вечернему освещению в городах. Книжка Попова для меня была источником неиссякаемого жизнеутверждающего торжества – воспоминания и забвения. Я не могу не разделять оптимизма Попова, который в комментарии № 90 пишет: «Ну и хорошо – какая разница, кто в моей стране стал капиталистом, если капитализм в моей стране неизбежен?» При этом автор не забывает поименно назвать все возможные подлости и гадости СВ, от знаменитого совписовского негодяя Феликса Кузнецова или вызывающих у автора (и не только у него, а у всех, кто помнит) рвотный рефлекс газетных терминов «юмореска» и «изошутка» до нынешнего альянса партии, бандитосов и церкви.
Вы, может быть, скажете, что это паранойя. А вот и нет. Только человек, вскормленный СВ, может додуматься до такого: «…Народные герои советских анекдотов Василий Иванович Чапаев и бесфамильный Петька… ничуть не уступают двум пьяным дублинцам С. Дедалусу и Л. Блюму, так как тоже находятся в состоянии перманентного уважительного диалога».
А моя любимая острота в книге сообщает о том, что нынешнее состояние России можно было бы сформулировать как «Переход Обломова через Штольца». Убей бог, не понимаю, что это значит, но, по-моему, очень смешно.
«…Еда должна быть вкусной, из доброкачественных продуктов, и на нее не следует жалеть средств, на ней нельзя экономить. Сокращать свои потребности можно в другом: быть проще в одежде, не тратить на обстановку, мебель, развлечения». То есть вообще не тратить, никогда.
«Так чего можно было ждать от такого народа? Как он мог разобраться в политиках? Конечно, выбирал по внешним признакам: статный рост, красивая укладка седых волос, манеры „своего мужика в доску". А о том, что скрывается под этой укладкой волос, какова сущность этого человека, совершенно не думали. Надо ли после всего этого удивляться, что не заметили нототению?» Нототения – это рыба.
Это прекрасная книга. Драматичная, увлекательная, волнующая до слез. Образ автора, добровольно подвергшего себя аскезе во всем, что не касается желудка, достоин романиста. Выписать бы нам сюда Зюскинда, свозить его в Подольск, познакомить с Вильямом Васильевичем, и мир обогатился бы книгой «Кулинар», не менее пугающей, чем «Парфюмер».
Простота замысла обнаруживается в том, что Время можно обрести только через Искусство. Сейчас мы бы сказали «через культуру», но во времена Пруста понятие культуры было сугубо бытовым. Культура была лишь набором навыков, устоев, привычек – никак не набором устремлений. Говоря языком грубых сценарных синопсисов, «В поисках утраченного времени» – это история о том, как и через что главный герой эпопеи – юноша Марсель – приходит к решению стать писателем. История о том, как интеллигент постепенно начинает понимать, что обретенное время есть время пойманное, кем-то отображенное. Собственно, сам процесс написания эпопеи и есть обретение Времени.
Для тех, кто читал все предыдущие тома, сообщаю: это, может быть, не так прекрасно, как «Сван»; «Обретенное время» сложнее и деструктивнее, но зато это не хуже «Германтов» и, по моему мнению, значительно лучше «Пленницы». А похоже больше всего на «Содом и Гоморру», хоть и не так темпераментно.
«Обретенное время» впервые выходит на русском. В этом и заключается событие: до этого нам больше всего были известны довоенные переводы Франковского (которые некоторыми эстетами почитаются эталонными и с чем мы совершенно не можем согласиться, так как мы не эстеты какие-нибудь, а народ) и гениальные переводы Любимова. Нынешний перевод осуществлен А. Кондратьевым под редакцией Ольги Яриковой.
Переводчики прекрасно понимают степень ответственности перед читателями и предшественниками и снабжают предисловие всеми возможными реверансами и извинениями, называя свой перевод «попыткой». И перевод хорош, неожиданно хорош. После того, как первым русским переводом был несколько лет назад изуродован Лоренс Даррелл, своего рода английский Пруст, читатель был вправе ждать всего самого худшего. Худшего, слава богу, не случилось, читать это можно, удовольствие испытывать можно, Пруст виден и почти не замутнен.
Но беда в том, что перевод Любимова, названный Ольгой Яриковой «неподражаемым», был не только неподражаем, но и конгениален оригиналу. И теперь нам, избалованным, чрезвычайно трудно с какими-то вещами смириться. Так, почти невозможно пережить выражение «типа Шарлю», в жар и холодный пот бросает от оборота «жил во мне все же некий персонаж…». Может, конечно, у Пруста и «персонаж» там жил, но в сегодняшней русской речи это слово имеет вполне внятный богемный оттенок. И не то чтобы герой Пруста Марсель не был совсем богемой. Но он безусловно не был советско-русской богемой конца XX века.
Вы можете сказать, что это ненужные тонкости. Но вообще-то ненужные тонкости – это и есть Пруст.
Отношение к Ахматовой как к великому русскому поэту давно уже наложило отпечаток культа на все высказывания о ней в мемуарной литературе. По сути дела, образ и характер Ахматовой сформированы в нашем сознании ее же окружением. Этому окружению мы обязаны в том числе и прохладным, если не осуждающим отношением к Пунину. Ахматова довольно долгое время прожила в доме Николая Николаевича уже по окончании их любовных отношений и даже после смерти Пунина. Естественно, что совместное проживание с женой Пунина, с которой он так и не решился расстаться на протяжении всего романа, не могло быть безоблачным. Были и ссоры, и периоды, когда никто ни с кем не разговаривал, и раздражение со стороны Пунина. Ахматовские почитатели повествуют об этом с неизменным горестным сочувствием к Ахматовой и безоговорочным осуждением Пунина. Не последнюю роль в такой устоявшейся уже трактовке сыграл знаменитый трехтомник Лидии Чуковской. И вот теперь опубликованы дневники с другой стороны, «с другого берега».
Пунин не только любил Ахматову с невообразимым для современного читателя напряжением всех духовных и эмоциональных сил – такой накал чувств вообще был свойствен людям той эпохи, – он очень страдал, очень мучился от этой любви. Не смея бросить жену, жалея ее и считая ее неспособной жить самостоятельно (что отчасти тоже было нередкой приметой любовных и семейных отношений того времени – достаточно вспомнить Бриков, Горьких, Буниных), он тем не менее не счел для себя возможным жить двойной жизнью. Анна Андреевна изменяла ему с первого года их романа и, что самое приятное, оповещала Николая Николаевича обо всех своих изменах. Может быть, поэтому в его поздней записи о том, что А. А. не имеет никакого представления о любви, что она никогда никого не любила, звучит не столько раздражение, сколько горечь. И, несмотря на эту горечь, а возможно, и благодаря ей, он сумел сохранить на всю жизнь чувство глубокого трепета перед Ахматовой.
Его обвиняли в связях с большевиками (весьма кратких и не помешавших двум его арестам и смерти в лагере), он был человеком сложным, тяжелым – но и в высшей степени достойным любви.
И он был чрезвычайно талантливым искусствоведом, писателем об искусстве. Чего стоит одно только между делом брошенное замечание, что модерн по отношению к предыдущим стилям искусства был своего рода буддизмом.
Зато прекрасный переплет и дизайн. Зато отличный роман «Три товарища». Для подростков, но очень хорошо. Не все же им «Мастера и Маргариту» читать. Ремарк – очень серьезный писатель. В смысле серьезного отношения к миру. Что-то вроде Виктора Цоя. «Закрой за мной дверь, я ухожу…» – дальше сами знаете.
Почему-то еще лет десять назад Ремарка было принято ставить в один ряд с Хемингуэем.
Это все равно что Ерофеева (любого) со Львом Толстым сравнивать. И до сих пор, как видите, Ремарк по инерции ходит в классиках. Совершенно, надо сказать, зря. Это такая литература, которую можно читать, а можно и не читать – ничего вам за это не будет. Но своя польза в книжке есть: подарите ее либо маме на пятидесятилетие (они все как одна мечтали быть похожими на Пат), либо младшей сестре, чтобы отвлечь ее наконец от разговоров по телефону. Телефон вам и самим нужен.
– А мне нравится.
– А мне нет.
– А мне очень даже нравится.
– Да что же вам там нравится?
– Да все. И язык, и стиль, и сюжет. А вам-то что не нравится?
– Да вот язык, стиль, сюжет. Все не нравится. Хотя сама она прекрасная.
Это я разговаривала со своим приятелем, литературным критиком Львом Данилкиным. Он знает Марию Рыбакову, а я нет. Мне не повезло. Потому что Мария Рыбакова написала замечательный современный роман о любви и смерти. Ни много ни мало. Девушка, повесившаяся от неразделенной любви, пишет своему возлюбленному письма с того света. А потом она выпьет воды из Леты и все забудет. В пересказе все это выглядит пошлейшим образом. Как «Анна Каренина». «Ты жив, я мертва». Это первая фраза романа Марии Рыбаковой. Найти такую первую фразу – уже большая удача.
«Он поет по утрам в клозете» – так начинается «Зависть» Олеши. И в этой фразе уже есть все, что потом случится с Кавалеровым. В первой фразе Рыбаковой тоже есть все. Такая молодая (1973 г. р.), такая талантливая! Я сижу на завалинке в платочке и слезящимися глазами с умилением и восторгом смотрю на «племя молодое». Сложная, изящная, необыкновенно страстная проза, в которой героиня умершая значительно умнее героини прижизненной (а как тут иначе скажешь, не «живой» же, она ведь умерла), как и положено быть мертвым. Поразительные предположения (а как по-другому сказать, не «догадки» же, ведь она еще жива) автора о загробном мире. Образцово-показательные культурные аллюзии. Очень точно пойманный современный сюжет о молодом русском существе, пытающемся жить в Европе, не в эмиграции. Отчетливое сознание того, что юность это вульгарное мучение. Замечательный финал.
Что, спрашивается, еще можно пожелать для первого романа? Ну да, кое-где в середине композиция провисает, становится скучновато. Ну и что? Да, все о чувствах, без страха перед эстетским наморщенным носом. Строгий и чистый язык без выпендрежа. Данилкину это не нравится. А мне нравится.
«Словарь-справочник для решения кроссвордов» содержит больше 25 000 слов, распределенных по темам и расположенных по мере возрастания количества букв. В разделе отечественных композиторов последнее место занимает Соловьев-Седой, в нем 13 букв. Непонятно только, куда в кроссвордах девается дефис.
Но мир этой книги и в остальном непонятен и загадочен. Человек, который взял бы на себя труд выучить ее наизусть, никогда бы не узнал, что Салтыков-Щедрин написал «Историю города Глупова» и «Господ Головлевых». Зато ему стало бы известно, что Бах из трех букв не только немецкий композитор, но и «музыкант-исполнитель зарубежный» с пояснением «нем. органист». У писателя Вайнера из шести букв есть другая отличительная черта – он «братья». Турнюр – принадлежность женской одежды; китч – направление в искусстве «кон. 20 в.», как хотите, так и понимайте этот кон; среди народов Азии очень много из двух букв – ва, ли, ма, ну, ту, хо, шэ, яо. Где они все живут, не сказано. Или вот возьмем, например, восьмибуквенных писателей. Рядом с Платоновым из восьми букв стоит пояснение – «Чевенгур», «Котлован». А вот для Войновича из восьми букв пояснений нет. Почему? Бог его знает, такова логика кроссвордистов.
Хотя на самом деле это книжка не столько для кроссвордистов, сколько для тех, кто подглядывает в ответы и кроссворды вовсе не любит. А может быть, это такой марсианский разговорник. Я последнее время все больше нахожу книг, куда зашифровывают сведения о Земле для инопланетян. Все-таки они, видимо, травят нас специальными лучами через стены и особенно через краны в батареях, чтобы потом отдавать страшные приказы.
Соколов давно признан самым блестящим русским публицистом нового времени. Но само устройство газетного листа таково, что мелкие соображения на нем крупнеют, а крупные, напротив, мельчают. Поэтому многие замечательные тексты Соколова временами казались сиюминутными – здравыми, умными, но недолговечными репликами на злобу дня. Понадобилась книга для того, чтобы все встало на свои места. И теперь можно не сомневаться, что тексты Соколова останутся в русской литературе и русских библиотеках навсегда.
«Поэтические воззрения» нельзя назвать ни сборником очерков, ни историографией, ни публицистикой. Несмотря на то, что всем этим они, безусловно, являются. Мощь высказывания Соколова в его парадоксальной художественности, драматургичности. Написанные как энциклопедия правых взглядов и убеждений, «Поэтические воззрения», в особенности первый том, являются беллетристикой в самом высоком смысле этого слова. Здесь есть герой, есть развитие, есть драматичные повороты повествования, есть комические отступления. Другое дело, что героем, переживающим все эти повороты, является идея, отвлеченность, как в раннехристианских философских трактатах авторов вроде Боэция. Идея Соколова – здравый смысл.
Становясь героем, здравый смысл, ratio, одухотворяется. Переживание здравого смысла как эмоции в наших широтах становится тем более значительным, чем меньше его, здравого смысла, примет мы находим вокруг. Мысль как чувство, ум как душа, убеждения как религиозный порыв и даже своего рода подвижничество – все это делает книгу Соколова беспрецедентным событием нашей культуры. Читая ее, испытываешь не только наслаждение, но и приступы удушья, то от смеха, то от слез.
Но при этом у Мочульского есть одно важное отличие от советских авторов – он все-таки очень образованный, интеллигентный человек. Купите книжку знакомым и родственникам, заканчивающим школу. Вреда-то всяко не будет.
А. Оленина. Дневник. Воспоминания. – Гуманитарное агентство «Академический проект», Санкт-Петербург; серия «Пушкинская библиотека»
В Анну Алексеевну Оленину был влюблен Пушкин. Он ей делал предложение, писал «Ты и вы», а она ему отказала. Потому что не любила его, а кокетничала только из тщеславия.Так и хочется сказать, что то была прекрасная эпоха милых, невинных барышень. Что они все были такими: трогательными, изящными, неумными и очаровательными. Считается, что и Наталья Николаевна была такой. Керн тоже. Но тогда же жила Вера Вяземская, и Смирнова-Россет, и Карамзина. Умные, блестящие, желчные женщины, под стать окружавшим их мужчинам. Так что не все, далеко не все.
Анна Оленина не была умна. Если еще точнее, она была глупенькой. Но мораль ее дневников, как и дневников многих ее современниц, в том, что глупость, вставленная в оправу из хорошего воспитания, образования и незыблемых моральных ценностей, перестает раздражать и оскорблять эстетическое чувство. Глупость, лишенная вульгарности, а значит, и оригинальности, превращается в такое же лишенное экзистенциальных глубин качество, как, например, цвет волос или тембр голоса. В таком своем целомудренном варианте она прекрасно сочетается с наблюдательностью, живостью, культурной чуткостью. С нашей сегодняшней точки зрения это вообще нельзя назвать глупостью.
Саму себя Оленина считала умной, тонко чувствовавшей девушкой, склонной к творчеству в минуты досуга и к здравомыслию в повседневной жизни. В здравомыслии ей и впрямь не откажешь. Оно всегда помогало ей быстро утешаться в минуты горести. Подчеркну, что это именно здравомыслие, а не легкомыслие. Что же до творчества (его фрагменты приведены в книге), то к литературе оно имеет весьма малое отношение. К сожалению, это совершенно забытый в России жанр. Вымерли в этой стране интеллигентные глупцы.
Очень короткие тексты. В сторону антологии. Составитель Дмитрий Кузьмин. – «Новое литературное обозрение», Москва
«Поводом для издания этой книги послужил Фестиваль малой прозы». Это из аннотации. Прекрасно составлено и скомпоновано по разделам. Отличные фотоиллюстрации. Авторов какое-то море просто. Все разные, как и полагается в антологии. Некоторые талантливы, некоторые не очень.За всем тем книга, по-моему, на редкость бессмысленная. То есть читать ее практически невозможно. Подавляющее большинство текстов исходит из того, что малая проза, в отличие от большой, не нуждается в композиции как таковой. Часть авторов пашет плодородную, но однообразную ниву хармсовских «Случаев». Скучно ужасающе.
В принципе, на этом надо бы и закончить, больше-то нечего говорить. Но дело в том, что тогда эта рецензия не наберет нужное количество знаков, а это в нашем журнале считается совершенно недопустимым. Потому что якобы ломается макет. Я, впрочем, плохо себе представляю, что это такое – макет и как его ломают. Я вот думаю, может, кофе сходить попить? Так поздно уже, не засну потом. Лучше пива, но с ним писать трудно.
Еще я съела бы чего-нибудь, а то от сигарет вкус во рту уже медный, хотя, возможно, это обострение гастрита. И зря я тапки не взяла, довольно жарко сидеть тут в ботинках. Ботинки я, кстати, вчера неплохие купила, сижу и прямо любуюсь на них, гусиные такие, тупенькие. Отличные, в общем, ботинки. А дешевые какие, вы бы знали! Всего-то тысяча четыреста рублей, а радости на все две. Между прочим, отечественные. Могут, когда хотят. Черные, блестят. Немножко грязные, но это ничего, так даже живее выходит: видно, что ими пользуются. Хорошие ботинки. Красивые, качественные, мне очень идут. Ботиночки мои, родненькие, галчата, ласточки.
Не удивляйтесь. Это моя творческая заявка: я решила поучаствовать в Фестивале малой прозы. Она примерно вся такая.
Альфред Перле. Мой друг Генри Миллер. – «Лимбус Пресс», Санкт-Петербург
Книга имеет подзаголовок «Дружеская биография». Альфред Перле действительно много лет дружил с Генри Миллером и, что немаловажно, написал его «биографию» еще при жизни своего героя. На самом деле никакая это не биография. Это совершенно прелестный роман, в основном о Париже 30-х годов, отчасти о Европе вообще, немного об Америке и прежде всего о молодости, охоте к перемене мест и искусстве.Блистательный перевод и комментарий Ларисы Житковой преподносит нам новую отличную книгу, грациозную, остроумную, нежную и чрезвычайно культурную. Горячая любовь автора к своему герою не мешает ему над героем издеваться и делать из Миллера-писателя Миллера-персонажа, подчиняющегося не столько драматургии жизни, сколько драматургии Перле.
Собственно, это мог бы быть и не Генри Миллер – русские могли бы написать так о Борисе Поплавском, испанцы – о Бунюэле, англичане – о Лоренсе Даррелле, словом, это мог быть любой из тех, кто обжирался, напивался, бедствовал, распутничал, веселился, бесился и сочинял в довоенном Париже.
Какие тут описания еды, какие пьянки, драки, авантюры, романы! Какой дивный город, какая смешная страна, густое и жуткое время. На всем этом фоне невероятно обаятельный и гениально одаренный Генри занят только тем, чтобы вздрючить действительность, а потом впитать ее и выплюнуть из себя. И все ему сходит с рук, все прощается, потому что он – гений. Так считает Перле, в этом он страстно и очень эффективно убеждает читателя.
Книжка настолько хорошая, что на время ее чтения я и сама поверила в гениальность Миллера. Хотя и до, и после славословий Перле Миллер для меня – пустой звук.
Евгений Попов. Подлинная история «Зеленых музыкантов». – «Вагриус», Москва
Книга имеет подзаголовок «роман-комментарий». Роман занимает 60 страниц, комментарий – 276. Однажды комментатор допускает обмолвку, что на самом деле «Зеленые музыканты» написаны не в 1974-м, а вовсе даже в глубокие 90-е. Так и хочется в это поверить, но тогда придется признать, что литературно-мистификаторский талант Попова универсален почти по-борхесовски. Потому что роман и комментарий хоть и принадлежат перу явно одного и того же автора, но по качеству письма и степени стилистической свободы отличаются разительно.В принципе, роман можно было бы вообще и не читать, ничего в нем интересного нет. Но поскольку комментарий, напротив, замысловат и остроумен, то приходится читать и роман. В качестве комментария к комментарию. Автор наверняка так и задумывал. Тема комментария – единственная возлюбленная навек героиня Евгения Попова ныне покойная Советская власть. Евгений Попов и сам понимает, что героиня его померла, поэтому неоднократно обращается в своем произведении к молодежи, добровольно беря на себя роли учителя истории и дедушки-ветерана.
Почему в послевоенные десятилетия появилось так много книг о войне? Потому что война была самым важным и поразительным коллективным опытом поколения, ее заставшего. Точно так же Советская власть стала главным событием и переживанием тех, кто при ней прожил большую часть жизни. Я часто думаю, какая же я счастливая женщина, что, с одной стороны, прекрасно помню Советскую власть в лицо, а с другой, еще в юном возрасте проводила ее в последний путь. Какая удача, что я и мои товарищи обладаем этим сокровенным знанием, позволяющим бесконечно радоваться непережаренной котлете в трактире, чистому сортиру в аэропорту, вечернему освещению в городах. Книжка Попова для меня была источником неиссякаемого жизнеутверждающего торжества – воспоминания и забвения. Я не могу не разделять оптимизма Попова, который в комментарии № 90 пишет: «Ну и хорошо – какая разница, кто в моей стране стал капиталистом, если капитализм в моей стране неизбежен?» При этом автор не забывает поименно назвать все возможные подлости и гадости СВ, от знаменитого совписовского негодяя Феликса Кузнецова или вызывающих у автора (и не только у него, а у всех, кто помнит) рвотный рефлекс газетных терминов «юмореска» и «изошутка» до нынешнего альянса партии, бандитосов и церкви.
Вы, может быть, скажете, что это паранойя. А вот и нет. Только человек, вскормленный СВ, может додуматься до такого: «…Народные герои советских анекдотов Василий Иванович Чапаев и бесфамильный Петька… ничуть не уступают двум пьяным дублинцам С. Дедалусу и Л. Блюму, так как тоже находятся в состоянии перманентного уважительного диалога».
А моя любимая острота в книге сообщает о том, что нынешнее состояние России можно было бы сформулировать как «Переход Обломова через Штольца». Убей бог, не понимаю, что это значит, но, по-моему, очень смешно.
В. В. Похлебкин. Моя кухня. – «Центрполиграф», Москва
«Центрполиграф» издает собрание избранных произведений Вильяма Похлебкина. Прелесть данного тома состоит в необычайной исповедальности. По сути дела, это своеобразное евангелие от Похлебкина. Вильям Васильевич на страницах своей книги успевает высказаться решительно обо всем: о политике, об истории, об искусстве, о философии. Все это через призму еды.«…Еда должна быть вкусной, из доброкачественных продуктов, и на нее не следует жалеть средств, на ней нельзя экономить. Сокращать свои потребности можно в другом: быть проще в одежде, не тратить на обстановку, мебель, развлечения». То есть вообще не тратить, никогда.
«Так чего можно было ждать от такого народа? Как он мог разобраться в политиках? Конечно, выбирал по внешним признакам: статный рост, красивая укладка седых волос, манеры „своего мужика в доску". А о том, что скрывается под этой укладкой волос, какова сущность этого человека, совершенно не думали. Надо ли после всего этого удивляться, что не заметили нототению?» Нототения – это рыба.
Это прекрасная книга. Драматичная, увлекательная, волнующая до слез. Образ автора, добровольно подвергшего себя аскезе во всем, что не касается желудка, достоин романиста. Выписать бы нам сюда Зюскинда, свозить его в Подольск, познакомить с Вильямом Васильевичем, и мир обогатился бы книгой «Кулинар», не менее пугающей, чем «Парфюмер».
Марсель Пруст. Обретенное время. – «Наталис», Москва
В комментариях сказано, что, по собственному признанию Пруста, последняя глава эпопеи «В поисках утраченного времени» была написана сразу вслед за первой. А все, что их разделяет, – значительно позже. Вероятно, это так и есть: если сравнить первую главу «В сторону Свана» с последней главой «Обретенного времени», то завершенность и продуманность композиции становится очевидной. Если же читать эпопею подряд, ощущение этой очевидности утрачивается к началу четвертого тома.Простота замысла обнаруживается в том, что Время можно обрести только через Искусство. Сейчас мы бы сказали «через культуру», но во времена Пруста понятие культуры было сугубо бытовым. Культура была лишь набором навыков, устоев, привычек – никак не набором устремлений. Говоря языком грубых сценарных синопсисов, «В поисках утраченного времени» – это история о том, как и через что главный герой эпопеи – юноша Марсель – приходит к решению стать писателем. История о том, как интеллигент постепенно начинает понимать, что обретенное время есть время пойманное, кем-то отображенное. Собственно, сам процесс написания эпопеи и есть обретение Времени.
Для тех, кто читал все предыдущие тома, сообщаю: это, может быть, не так прекрасно, как «Сван»; «Обретенное время» сложнее и деструктивнее, но зато это не хуже «Германтов» и, по моему мнению, значительно лучше «Пленницы». А похоже больше всего на «Содом и Гоморру», хоть и не так темпераментно.
«Обретенное время» впервые выходит на русском. В этом и заключается событие: до этого нам больше всего были известны довоенные переводы Франковского (которые некоторыми эстетами почитаются эталонными и с чем мы совершенно не можем согласиться, так как мы не эстеты какие-нибудь, а народ) и гениальные переводы Любимова. Нынешний перевод осуществлен А. Кондратьевым под редакцией Ольги Яриковой.
Переводчики прекрасно понимают степень ответственности перед читателями и предшественниками и снабжают предисловие всеми возможными реверансами и извинениями, называя свой перевод «попыткой». И перевод хорош, неожиданно хорош. После того, как первым русским переводом был несколько лет назад изуродован Лоренс Даррелл, своего рода английский Пруст, читатель был вправе ждать всего самого худшего. Худшего, слава богу, не случилось, читать это можно, удовольствие испытывать можно, Пруст виден и почти не замутнен.
Но беда в том, что перевод Любимова, названный Ольгой Яриковой «неподражаемым», был не только неподражаем, но и конгениален оригиналу. И теперь нам, избалованным, чрезвычайно трудно с какими-то вещами смириться. Так, почти невозможно пережить выражение «типа Шарлю», в жар и холодный пот бросает от оборота «жил во мне все же некий персонаж…». Может, конечно, у Пруста и «персонаж» там жил, но в сегодняшней русской речи это слово имеет вполне внятный богемный оттенок. И не то чтобы герой Пруста Марсель не был совсем богемой. Но он безусловно не был советско-русской богемой конца XX века.
Вы можете сказать, что это ненужные тонкости. Но вообще-то ненужные тонкости – это и есть Пруст.
Н. Пунин. Мир светел любовью: Дневники. Письма. – «Артист. Режиссер. Театр», Москва
Фамилия Николая Николаевича Лунина будит в общественном сознании две с половиной ассоциации: первая – это Пунин как спутник, возлюбленный, гражданский муж Ахматовой, адресат многих ее стихов; вторая – скандал по поводу архива Ахматовой между наследниками Лунина и Л. Н. Гумилевым (по общепринятому приговору обе стороны в скандале вели себя недостойно, и мы в него вдаваться не станем); половина ассоциации – Пунин как историк искусства, нечто неясное, но пользующееся у искусствоведов уважением. Изданные ныне дневники и письма вводят в массовый культурный обиход очень существенные уточнения образа Пунина.Отношение к Ахматовой как к великому русскому поэту давно уже наложило отпечаток культа на все высказывания о ней в мемуарной литературе. По сути дела, образ и характер Ахматовой сформированы в нашем сознании ее же окружением. Этому окружению мы обязаны в том числе и прохладным, если не осуждающим отношением к Пунину. Ахматова довольно долгое время прожила в доме Николая Николаевича уже по окончании их любовных отношений и даже после смерти Пунина. Естественно, что совместное проживание с женой Пунина, с которой он так и не решился расстаться на протяжении всего романа, не могло быть безоблачным. Были и ссоры, и периоды, когда никто ни с кем не разговаривал, и раздражение со стороны Пунина. Ахматовские почитатели повествуют об этом с неизменным горестным сочувствием к Ахматовой и безоговорочным осуждением Пунина. Не последнюю роль в такой устоявшейся уже трактовке сыграл знаменитый трехтомник Лидии Чуковской. И вот теперь опубликованы дневники с другой стороны, «с другого берега».
Пунин не только любил Ахматову с невообразимым для современного читателя напряжением всех духовных и эмоциональных сил – такой накал чувств вообще был свойствен людям той эпохи, – он очень страдал, очень мучился от этой любви. Не смея бросить жену, жалея ее и считая ее неспособной жить самостоятельно (что отчасти тоже было нередкой приметой любовных и семейных отношений того времени – достаточно вспомнить Бриков, Горьких, Буниных), он тем не менее не счел для себя возможным жить двойной жизнью. Анна Андреевна изменяла ему с первого года их романа и, что самое приятное, оповещала Николая Николаевича обо всех своих изменах. Может быть, поэтому в его поздней записи о том, что А. А. не имеет никакого представления о любви, что она никогда никого не любила, звучит не столько раздражение, сколько горечь. И, несмотря на эту горечь, а возможно, и благодаря ей, он сумел сохранить на всю жизнь чувство глубокого трепета перед Ахматовой.
Его обвиняли в связях с большевиками (весьма кратких и не помешавших двум его арестам и смерти в лагере), он был человеком сложным, тяжелым – но и в высшей степени достойным любви.
И он был чрезвычайно талантливым искусствоведом, писателем об искусстве. Чего стоит одно только между делом брошенное замечание, что модерн по отношению к предыдущим стилям искусства был своего рода буддизмом.
Эрих Мария Ремарк. Три товарища. Враг. Воинствующий пацифист. Письма, статьи, интервью. – «Гудьял-Пресс», Москва; серия «Гранд Либрис»
Несколько послевоенных рассказов Ремарка впервые переведены на русский. Переведены плохо. Несколько статей и интервью Ремарка, тоже впервые переведенных и чрезвычайно скупо откомментированных. Вступительная статья Виктора Васильева, пронизанная такой кристальной советской умильной глупостью, что слезы выступают на глазах. Вместо сносок в текстах почему-то скобки с примечаниями. Статья о Ремарке и его взаимоотношениях с Германией некоего Томаса Ф. Шнайдера без малейших пояснений, кто он, Томас Ф., такой. Типичный пример невоплощенного благого намерения. Хотя, если бы книга издавалась году эдак в 78-м, достать ее можно было бы только у спекулянтов.Зато прекрасный переплет и дизайн. Зато отличный роман «Три товарища». Для подростков, но очень хорошо. Не все же им «Мастера и Маргариту» читать. Ремарк – очень серьезный писатель. В смысле серьезного отношения к миру. Что-то вроде Виктора Цоя. «Закрой за мной дверь, я ухожу…» – дальше сами знаете.
Почему-то еще лет десять назад Ремарка было принято ставить в один ряд с Хемингуэем.
Это все равно что Ерофеева (любого) со Львом Толстым сравнивать. И до сих пор, как видите, Ремарк по инерции ходит в классиках. Совершенно, надо сказать, зря. Это такая литература, которую можно читать, а можно и не читать – ничего вам за это не будет. Но своя польза в книжке есть: подарите ее либо маме на пятидесятилетие (они все как одна мечтали быть похожими на Пат), либо младшей сестре, чтобы отвлечь ее наконец от разговоров по телефону. Телефон вам и самим нужен.
Мария Рыбакова. Анна Гром и ее призрак. – «Глагол», Москва
Недавно у меня произошел следующий телефонный диалог.– А мне нравится.
– А мне нет.
– А мне очень даже нравится.
– Да что же вам там нравится?
– Да все. И язык, и стиль, и сюжет. А вам-то что не нравится?
– Да вот язык, стиль, сюжет. Все не нравится. Хотя сама она прекрасная.
Это я разговаривала со своим приятелем, литературным критиком Львом Данилкиным. Он знает Марию Рыбакову, а я нет. Мне не повезло. Потому что Мария Рыбакова написала замечательный современный роман о любви и смерти. Ни много ни мало. Девушка, повесившаяся от неразделенной любви, пишет своему возлюбленному письма с того света. А потом она выпьет воды из Леты и все забудет. В пересказе все это выглядит пошлейшим образом. Как «Анна Каренина». «Ты жив, я мертва». Это первая фраза романа Марии Рыбаковой. Найти такую первую фразу – уже большая удача.
«Он поет по утрам в клозете» – так начинается «Зависть» Олеши. И в этой фразе уже есть все, что потом случится с Кавалеровым. В первой фразе Рыбаковой тоже есть все. Такая молодая (1973 г. р.), такая талантливая! Я сижу на завалинке в платочке и слезящимися глазами с умилением и восторгом смотрю на «племя молодое». Сложная, изящная, необыкновенно страстная проза, в которой героиня умершая значительно умнее героини прижизненной (а как тут иначе скажешь, не «живой» же, она ведь умерла), как и положено быть мертвым. Поразительные предположения (а как по-другому сказать, не «догадки» же, ведь она еще жива) автора о загробном мире. Образцово-показательные культурные аллюзии. Очень точно пойманный современный сюжет о молодом русском существе, пытающемся жить в Европе, не в эмиграции. Отчетливое сознание того, что юность это вульгарное мучение. Замечательный финал.
Что, спрашивается, еще можно пожелать для первого романа? Ну да, кое-где в середине композиция провисает, становится скучновато. Ну и что? Да, все о чувствах, без страха перед эстетским наморщенным носом. Строгий и чистый язык без выпендрежа. Данилкину это не нравится. А мне нравится.
Словарь-справочник для решения кроссвордов. Составитель Л. Э. Татьянок. – «Хэлтон», Минск
Мой муж вот уже десять лет помнит, что такое инвар. Это сплав железа с никелем. Нет, он не металлург и не химик. Просто инвар очень часто встречается в кроссвордах – удобное слово, начинается на гласную. Больше этот инвар нашей семье ни за чем не нужен.«Словарь-справочник для решения кроссвордов» содержит больше 25 000 слов, распределенных по темам и расположенных по мере возрастания количества букв. В разделе отечественных композиторов последнее место занимает Соловьев-Седой, в нем 13 букв. Непонятно только, куда в кроссвордах девается дефис.
Но мир этой книги и в остальном непонятен и загадочен. Человек, который взял бы на себя труд выучить ее наизусть, никогда бы не узнал, что Салтыков-Щедрин написал «Историю города Глупова» и «Господ Головлевых». Зато ему стало бы известно, что Бах из трех букв не только немецкий композитор, но и «музыкант-исполнитель зарубежный» с пояснением «нем. органист». У писателя Вайнера из шести букв есть другая отличительная черта – он «братья». Турнюр – принадлежность женской одежды; китч – направление в искусстве «кон. 20 в.», как хотите, так и понимайте этот кон; среди народов Азии очень много из двух букв – ва, ли, ма, ну, ту, хо, шэ, яо. Где они все живут, не сказано. Или вот возьмем, например, восьмибуквенных писателей. Рядом с Платоновым из восьми букв стоит пояснение – «Чевенгур», «Котлован». А вот для Войновича из восьми букв пояснений нет. Почему? Бог его знает, такова логика кроссвордистов.
Хотя на самом деле это книжка не столько для кроссвордистов, сколько для тех, кто подглядывает в ответы и кроссворды вовсе не любит. А может быть, это такой марсианский разговорник. Я последнее время все больше нахожу книг, куда зашифровывают сведения о Земле для инопланетян. Все-таки они, видимо, травят нас специальными лучами через стены и особенно через краны в батареях, чтобы потом отдавать страшные приказы.
Максим Соколов. Поэтические воззрения россиян на историю. – В 2 т., «Русская панорама», Москва
В издательстве «Русская панорама» вышел двухтомник Максима Соколова «Поэтические воззрения россиян на историю». В первом томе, носящем название «Разыскания», статьи объединены в тематические разделы: «Прошлое», «Умы», «Война» и т. д. Второй том – «Дневники» – содержит еженедельные колонки Соколова.Соколов давно признан самым блестящим русским публицистом нового времени. Но само устройство газетного листа таково, что мелкие соображения на нем крупнеют, а крупные, напротив, мельчают. Поэтому многие замечательные тексты Соколова временами казались сиюминутными – здравыми, умными, но недолговечными репликами на злобу дня. Понадобилась книга для того, чтобы все встало на свои места. И теперь можно не сомневаться, что тексты Соколова останутся в русской литературе и русских библиотеках навсегда.
«Поэтические воззрения» нельзя назвать ни сборником очерков, ни историографией, ни публицистикой. Несмотря на то, что всем этим они, безусловно, являются. Мощь высказывания Соколова в его парадоксальной художественности, драматургичности. Написанные как энциклопедия правых взглядов и убеждений, «Поэтические воззрения», в особенности первый том, являются беллетристикой в самом высоком смысле этого слова. Здесь есть герой, есть развитие, есть драматичные повороты повествования, есть комические отступления. Другое дело, что героем, переживающим все эти повороты, является идея, отвлеченность, как в раннехристианских философских трактатах авторов вроде Боэция. Идея Соколова – здравый смысл.
Становясь героем, здравый смысл, ratio, одухотворяется. Переживание здравого смысла как эмоции в наших широтах становится тем более значительным, чем меньше его, здравого смысла, примет мы находим вокруг. Мысль как чувство, ум как душа, убеждения как религиозный порыв и даже своего рода подвижничество – все это делает книгу Соколова беспрецедентным событием нашей культуры. Читая ее, испытываешь не только наслаждение, но и приступы удушья, то от смеха, то от слез.