Я читала эту книжку, как в детстве, до семи утра. А какой там финал, братцы, какой финал!
Книга имеет подзаголовок «Господство Америки и его геостратегические императивы». Вот буквально про это она и написана. Глава о нашем любезном отечестве называется «Черная дыра». Без тени эмоций, с шахматной холодностью, очень подробно автор описывает, что нужно делать Америке со всем остальным миром. Господство Америки признается без гордости, как факт. Те, кто не желает его признать, выступают в роли ФИДЕ, у которой чемпионом мира До сих пор является Карпов. Вот две цитаты.
«…Первостепенный интерес Америки состоит в том, чтобы помочь обеспечить такую ситуацию, при которой ни одна держава не контролировала бы данное геополитическое пространство, а мировое сообщество имело бы к нему беспрепятственный финансово-экономический доступ…»
«…Всеобъемлющая и скоординированная геостратегия в отношении Евразии должна опираться на признание границ эффективного влияния Америки и неизбежное сужение с течением времени рамок этого влияния».
У этого человека нет сердца.
Нас никогда не примут в НАТО.
Очень обидная книга.
Читается как детектив.
С сюжетом пошли уже, конечно, штампы. Братья-близнецы, один новый русский, другой отставной военный. Кто хороший, кто плохой – понятно? Правильно. Все отставные военные, особенно из особых отделов, они просто смерть какие умные ребята! А все бизнесмены ужасные какашки. Потому что они всегда хотят все украсть, всех убить, женщин всех употребить, а мужчин унизить. Просто какая-то газета «Коррьере делла сера». Женщины, правда, тоже все немыслимо развратные. Как и мужчины. В общем, Пазолини такой сибирский.
Но есть и сюжетные находки. Герой-одиночка берет в союзники девочку-подростка. И они там вдвоем неплохо управляются. Да и с саспенсом у Бушкова по-прежнему порядок. Это, кстати, не совсем даже саспенс, а русский его вариант, больше напоминающий азарт. Вообще из Бушкова мог бы получиться вполне себе писатель. У него даже языковые замашки вроде как у Солженицына. Ну с какой, с какой такой радости он джип называет джипером, а овчарку мужского пола – овчаром? А так, для пущей выразительности. И будь он Солженицын, мы бы ему простили.
Но он не Солженицын. Сочетание овчара с Терезой Орловски и художником Васильевым нельзя пережить без слез. Пропал, пропал мужик.
Пожалуй, я еще и психиатра с собой в Красноярск захвачу.
Книжка вполне замечательная, очень хитро сделана. Аркадий Ваксберг постоянно подчеркивает величие Лили Юрьевны, лукаво возмущается ее клеветниками, педалирует свое уважение и восхищение ЛЮБ и при этом исподволь и совершенно бесстрастно дает убийственный ее портрет.
С кем спала? Да если вкратце, то решительно со всеми. Связи с ЧК-НКВД-КГБ? Были, были, безусловно, даже удостоверение этой организации у нее имелось. Мучила Маяковского и с большим расчетом сводничала для него? Тоже было такое, факт. Врала и лицемерила? Никуда не деться, к великому сожалению автора, отрицать это невозможно. Алчной стяжательницей вилась вокруг поэта? Ох, да. Но ведь он ее любил, ужасно любил? Вот в том-то все и дело.
Я тут две чудные цитатки вам подобрала. Первая относится к рассказу Солженицына «Правая кисть» о чекистском палаче: «Слушатели подавленно молчали. Первой подала голос Лиля Юрьевна. Тяжело вздохнув, она сказала: „Боже мой! А ведь для нас тогда чекисты были – святые люди!"» Прелесть просто. Вторая цитата из письма Лили Маяковскому за границу: «Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста. Мы много думали о том – какой. И решили – лучше всех Фордик. 1) Он для наших дорог лучше всего, 2) для него легче всего доставать запасные части… ТОЛЬКО КУПИТЬ НАДО НЕПРЕМЕННО Форд ПОСЛЕДНЕГО ВЫПУСКА, НА УСИЛЕННЫХ ПОКРЫШКАХ-БАЛЛОНАХ…» Это так на минуточку 27-й год. И какая липкая кокетливая гадость – этот «автомобильчик», «Фордик».
Может быть, конечно, я больная. Даже наверняка. Не может здоровый вменяемый человек испытывать такую горячую ненависть к давно умершей женщине, которую он еще к тому же и никогда не знал. Но я испытываю. В глазах темнеет, сдавливает виски и затылок от запредельной какой-то подлости и низости. И не в том дело, что она погубила одного из лучших русских поэтов – эту распространенную точку зрения я не разделяю, там все много сложнее было. А дело в удивительной ее бесчеловечности.
Ваксберг в последней трети книги делает замечательный авторский кульбит: рассказывая о старости Лили, о борьбе с Людмилой Маяковской за музей (Людмила, кстати, тоже была совсем не подарок), об интригах и сплетнях, он виртуозно вызывает у читателя жалость и сочувствие к старухе. Но эта жалость, человеческая, справедливая, необходимая, тоже скорее дань таланту автора: не так уж страшна была Лилина старость, в то же самое время старели и по-другому, без заграницы и дружбы с Сен-Лораном. Это как в дневниках Нагибина – горькие переживания автора там связаны с тем, что в этом году только в шесть стран пустили, а еще в пять – нет. Один знакомый рассказывал такую историю. Только-только кончилась война, его вместе с другими детьми везли всем детским домом из эвакуации. Детей разместили на верхних полках, чтобы освободить нижние для пассажиров. И вот на какой-то станции в купе вошла очень элегантная дама с двумя спутниками. Они уселись и только все время проверяли, заснул мальчик наверху или нет. Наконец, когда он притворился спящим, компания достала из сумок хлеб, вино, фрукты, мясо и стала есть. Через много лет этот мальчик, став уже взрослым, узнал даму на одном приеме: это была Лиля Юрьевна Брик.
Ранней весной, особенно днем, какая-то похмельная просто дрожь, хотя нет никакого похмелья, да и выпить уже безрадостно, – ну нет больше сил, нету. Авитаминоз. А надо с притопом и удалью, свежо, глянцево, бабах по голове очередное издательство. Или писателя. Или переводчика. Можно едко и язвительно, а можно эдак интимно и ласково. Умно, но не слишком, чтобы не скучно. Мол, мы тут понимаем, сейчас вам расскажем, а вы купите и прочтете, пойдете и съедите, посмотрите и послушаете, наденете или подарите. Вы такие бодрые, ну и мы еще бодрее. Вам так здорово живется, и нам тоже ничего. Не пишем мемуары, дневников не ведем, ничто не имеет значения, незачем запоминать больше чем на две недели, а лучше весело так, легко и без пафоса. Главное, чтоб без пафоса. Прям девиз эпохи.
А это вот про купцов. Подробнейшие мемуары о купеческой Москве. Сам Варенцов был купец-миллионщик. Он умер в глубокие советские годы, в 47-м, так никуда и не уехал. А где-то в тридцатые с упорством восстановил дневниковые записи, собрал их в несколько тетрадок, переписал набело, закончив 1905 годом. Хлопком когда-то торговал, осваивал Среднюю Азию, при большевиках нищ был совершенно, но считал это даже правильным – вроде как расплата за прежнее богатство.
Мне недавно попалось вышедшее в начале 90-х репринтное издание мемуаров А. Ф. Кошко, бывшего до эмиграции главой полицейского ведомства Российской империи. Тогда ведь тоже считалась эта работа не совсем приличной, военные презирали жандармских. Я уж не говорю об интеллигенции. Этот самый Кошко совершенно меня потряс. Милые, занимательные и по нашим временам невинные полицейские истории не только написаны с большим литературным блеском, но какой прекрасный человек их писал! Ясность мысли, не подлежащая обсуждению верность долгу, понимание России, наивная и упрямая преданность ей. Не мыслитель и не писатель, государственный чиновник, мент. Зачем ему было думать о прошлом, о будущем?
А Варенцов вообще купец. То есть бизнесмен, спекулянт. Литературных дарований никаких, хотя по нынешним временам написано культурно. С купеческим уважением к литературному труду, с детски серьезными описаниями внешности, обстоятельств, костюмов и нравов. Один среднеазиатский купец первый раз приехал в Москву и попал в Большой театр. После этого он оставил семью, детей, навсегда переселился в Москву и стал балетоманом. По мнению Варенцова, все дело было в том, что балет показался азиату живым воплощением мусульманского рая – полураздетые прекрасные женщины танцуют под дивную музыку.
Но все это описывается не для того, чтобы байками развлечь читателя. У них у всех – купцов, чиновников, военных, ученых – было непонятное и чуждое нам чувство ответственности, долга какого-то. Они считали, что из их маленьких жизней и быстрых времен складываются эпохи, история.
Пафоса они не боялись, уныния стыдились, а легкомыслие презирали.
Нынешнее русское чтение состоит из двух параллельных потоков – так называемой массовой литературы, с одной стороны, и литературы «высокой» – с другой. И как бы Сорокин ни старался доказать обратное, он все равно принадлежит ко второй. Первую читают все, вторую – некоторые. И в первой, и во второй есть свои блестящие победы и есть тонны мусора. Пересекаются обе литературы только в одной точке – точке Пелевина. Между тем ситуацию можно будет назвать нормальной только тогда, когда за Пелевиным будут стоять несметные толпы хороших, профессиональных писателей, умело сочетающих внятный сюжет с хорошим литературным вкусом, не самые тривиальные соображения – со способностью развлечь читателя. К сожалению, у нас таких писателей штук двадцать, не больше.
Вишневецкая в эту двадцатку входит, хотя и с оговорками. Рассказы «Начало» и «Брысь, крокодил!» – вообще то, что надо. В остальных произведениях есть существенный недостаток, я бы его назвала «синдромом Улицкой». «Синдром» имеет первым признаком то, что писатели (а в особенности почему-то писательницы) очень любят героями своих историй делать интеллигенцию, причем в старом, советском понимании слова. Герой повести «Вышел месяц из тумана» – сам писатель. Его подруга к концу повести учится на театрального режиссера и увлечена Мейерхольдом. Уберите это! Немедленно! Хочу домработниц, риелторов, настройщиков, киоскеров, бухгалтеров, торговых агентов и менеджеров среднего звена. Почему, например, герои современной прозы никогда не ходят менять валюту? Все ходят, а они не ходят. Вот когда они пойдут, когда начнут жить самой обычной жизнью, но полной приключений, – тогда читатели понесут с базара именно Вишневецкую, а не Доценко с Максом Фраем. Что в принципе одно и то же.
Русские барышни 10-х годов рождения, да и позже, все поголовно были влюблены в Пана, в лейтенанта (кажется) Гленна. Или хотели быть похожими на Викторию, героиню другого романа. Пылкие филологические юнцы чувствовали себя героями романа «Голод», почти кафкианского. В Гамсуне всегда было столько модернового и специфически северного, что редкий интеллигентный русский подросток не соблазнился бы его сочетанием изысканного и наивного, ломкого и грубого – что, в сущности, одно и то же. Гамсун олицетворял и символизировал любовь к модерну, стилю глуповато-жеманному.
Но прошло время, и выяснилось, что в модерне было много добротного. Что декадентское лицемерие сродни лицемерию викторианскому, в основе его лежат мрачноватые инстинкты, которым разум служит одновременно ошейником и маской. Что в грубой распущенности этого стиля таится отличное знание человеческой природы. Что в его неуклюжей грации есть легкость и оригинальность, а в его парадоксах есть большой здравый смысл. Все это в полной мере можно отнести и к Гамсуну.
История Абеля Бродерсена, сына смотрителя маяка в маленьком норвежском порту, почти статична: герой то уезжает из родного захолустья в Америку, Новую Зеландию, Канаду, то возвращается в него, влекомый тягучей и молчаливой любовью к дочери аптекаря Ольге. Все изменения, которые происходят в городке за время отсутствия Абеля, вроде значительные, а вроде топчутся на месте. Женщины меняются мужьями, дети растут, старики умирают. Идея Абеля – опускаться на дно. Не дно порока, а дно жизни, где свет только мерцает, пища только насыщает, где нет честолюбия, порыва и трепета. Трепещущий, страстный и искренний лейтенант Гленн из «Пала» превратился в невозмутимого, равнодушного, почти пустого Абеля. Модерн кончился. Круг замкнулся.
Действие происходит в Экваториальной Африке, во французской колонии, и вертится вокруг слонов. Один сумасшедший, Морель, решает спасти слонов от истребления и воюет со всем миром. За ним охотятся, все взбудоражены; толпы журналистов, попы-миссионеры, чиновники, влюбленная в него барменша. Можно бесконечно рассказывать сюжет, но при этом представления о романе вы не получите никакого. Что-то там такое в аннотации про экологический роман? Да ничего подобного. Морель когда был в концлагере, они с товарищами по бараку придумали такую игру: когда становилось совсем невмоготу, они начинали думать про слонов, про то, как они неуклюже, свободно и величественно пасутся где-то там. Один, уже умирая, просит Мореля следить за его слоном, «его зовут Родольф», слона в смысле. Поэтому Морель считает, что он у слонов в долгу.
Но и это не имеет никакого значения. Об Африке, о чистоте, как Карен Бликсен? Ну, немного похоже, что-то есть, и об Африке тоже. О свободе и одиночестве, об Африке, как Лоренс Даррелл? Да-да, похоже, но не совсем. И даже самые распоследние дураки умны, потому что такова европейская культура в африканских широтах. Проницательность и остроумие, поэтичность и здравый смысл: «Мне часто казалось, что чрезмерная серьезность делает человека больным и тебе хочется помочь ему перейти улицу»; «Это как раз один из тех людей, у кого человечность постепенно принимает вид человеконенавистничества».
У художника Вадима Захарова была серия картин, объединенных общим рефреном «слоны мешают жить». У Гари слоны помогают жить, но и мешают тоже. Есть, видимо, в этих животных нечто нас завораживающее. Отличная книга между тем.
Так вот, поговорим о герое. Не о президенте всех россиян Владимире Владимировиче Путине, а о герое книги, некоем Владимире Путине. Главное чувство, которое вызывает этот герой у читателя, – не любовь, не восхищение, а острая жалость. Представьте себе человека, который не то чтобы не был никогда счастлив, а просто не знает, что люди испытывают это состояние. Как слепой от рождения. Скучная, бедная, блеклая жизнь, где все подчинено долгу, дисциплине, идее – абстракции. Где нет чувств – есть обязанности, где вместо желаний – стремления, вместо мечтаний – план. Где самое ценное качество друга – верность. Верность и впрямь ценное качество. Но в палитре дружеских достоинств встречаются еще ум, веселость, легкость на подъем, обаяние, храбрость, да и еще много чего другого. У друзей Владимира Путина (не в жизни, а в книге) ничего этого нет. Только верность. Видимо, всем им пришлось жить в те времена, когда кругом враги, – обычно так чувствуют себя люди, пережившие оккупацию или массовый террор. Владимиру Путину, наверное, и впрямь довелось все это пережить, только с другой стороны.
«От первого лица…» – это своеобразный роман воспитания. Как у всякого героя романа воспитания, у Владимира Путина есть свой любимый учитель, он же по канонам жанра искуситель. В «Волшебной горе» Томаса Манна для обывателя Ганса Касторпа таким наставником был итальянский философ Лодовико Сеттембрини. В «Разговорах с Путиным» эту роль выполняет Анатолий Собчак. Как сказал один мой друг, у каждого полковника должен быть свой любимый интеллигент.
Это не жизнь, а какая-то биография. Надо отдать должное авторам: они не только не попытались скрыть внутреннюю бедность своего героя – они подчеркнули ее, сделав из нее подлинный сюжет этой книги, неожиданно изысканный, если забыть о том, что писали они о живом человеке. В писателях всегда есть определенная жестокость по отношению к своим героям. Вот вам идеальный ее пример.
Глава «Студент», отрывок, названный «Я сказал ей правду»:
« – Университетское время – как раз для романов. У вас были?
– А у кого не было? Но ничего серьезного… Если не считать одной истории.
– Первая любовь?
– Да. Мы с ней собирались сочетаться узами законного брака».
Как подчеркнуто раскованы в своих формулировках писатели – и как мучительно безъязык их герой. Ничем они ему не помогают, никак его не прикрывают и не облагораживают, все по-честному, все как есть, торжествующая объективность, скорбное бесчувствие.
Авторы так боялись пошлости страстей, так не хотели, чтобы их заподозрили в любви к Путину, что своими руками создали героя, которого просто невозможно полюбить, как ни старайся.
Вот мы и не любим. И не стараемся. Жалко только его.
Борис Житков. Виктор Вавич. – «Независимая газета», Москва
Это первая публикация романа, написанного в 1934 году и запрещенного к печати усилиями А. Фадеева. Сюжет, повествующий о судьбах нескольких семейств, построен вокруг беспорядков 1905 года. Так что это роман о революции. Как бы. Главный герой, по имени которого названа книга, молодой человек заурядных умственных способностей, поступивший почти случайно служить в полицию. Автор послесловия Андрей Арьев справедливо, впрочем, отмечает, что главному герою уделено ничуть не больше места, чем остальным героям, якобы не главным. На основании этого Арьев делает вывод, что Виктор Вавич и не является главным героем. У меня эта трактовка романа вызывает сомнение.
Дело в том, что одной из основных тем романа, если не самой главной, является глупость в разных ее проявлениях. Глупость и ее страшные последствия. Ни в ком она не выражена так определенно и ни в ком она так не убеждает и не увлекает, как в Викторе Вавиче. У всех остальных действующих лиц не раз и не два случаются страшные приступы глупости, толкающие сюжет к самым трагическим поворотам, но Вавич пребывает в ней постоянно. Естественно, он находится на вершине ее и ни разу не спускается вниз, в долину хотя бы простой сообразительности. Глупость правит его жизнью, глупость приводит его к смерти.
Поразительным образом Житкову удалось то, что в жанре романа до него удавалось только Гоголю и Андрею Белому: создать героя, ни на секунду не вызывающего у читателя симпатии, и при этом заставить следить за его судьбой с напряженным вниманием. Но Гоголь и Белый – гении. А Житков? Рваный, прыгающий стиль романа, нервный язык, почти лишенный эпитетов, брошенные фразы, короткие главки, каждая из которых названа ключевым словом, но ключевым не в сюжете, а в языке повествования, внешние события, без колебаний перемешанные с внутренними монологами героев, виртуозно разные речевые характеристики персонажей, лавиной развивающееся действие, кинематографическая выразительность в сценах еврейского погрома и уличных беспорядков, документальный ужас одиночной камеры – это большой русский роман, масштаба «Живаго», но лучше, много лучше. Хотела вот придраться, что, как и во всей почти экспрессионистской прозе, слабые женские образы, но вспомнила Груню. Потом Мирскую. Нет, и с этим все в порядке. Во многом эта книга – оправдание интеллигенции, так непростительно заигравшейся в революцию. Читаешь и думаешь: нет, ведь это и впрямь снести было невозможно, невыносимо. Хотя и глупо, конечно, ужасно глупо, как глупо-то, господи. Прочтите обязательно.
Все это вместе больше всего напоминает, как ни странно, «Рассказы о Шерлоке Холмсе» Конан Дойла. В модерновой литературе есть сочетание какой-то звериной серьезности, подростковой любви к тайнам и совершенно провинциальных представлений о роскоши. С Конан Дойлом Захер-Мазоха объединяет еще и то, что оба они казались сами себе натурами чрезвычайно сложными, тогда как на самом деле природа делала их топором.
Если рассуждать о Мазохе не с медицинской точки зрения (а ведь так и подмывает!), то беда его незатейлива: в отличие от де Сада, настоящего великого писателя, Мазох писатель плохой, графоман попросту говоря. Слезы, ахи, вздохи, плетки, шубы, свечи, плечи, – совершеннейший Надсон, беспомощная пошлятина с претензией на страшную откровенность. Это при том что «Опасные связи» давным-давно написаны!
Некоторый интерес представляет только одно сочинение сборника – «Приключение с Людвигом…», от имени жены Мазоха, Ванды, описывающее печальный и отчасти комичный, полуэпистолярный, полуконспиративный опыт общения четы Мазохов с несчастным королем Баварии. Сочинение это интересно будет прежде всего поклонникам Висконти и фильма «Людвиг». Ужас, однако, состоит в том, что оно не снабжено никакими мало-мальски вразумительными комментариями: ни когда было опубликовано впервые, ни имело ли место в действительности, ни кем на самом деле было написано – женой или мужем, ни кто такая была жена, – ничего вообще. Издательство «Эксмо» привыкло халтурить, да и пусть себе халтурит со своими мариниными-поляковыми. Зачем взялись не за свое дело?
А дедушка Фрейд все-таки был совершенно больной. На всю голову.
Карлсон – мужчина в самом расцвете сил и богатства. Из его книги мы то и дело узнаем, что жена его – преуспевающая бизнес-вумен (так и написано), у них трое детей, сам Карлсон много читает лекций и играет на бирже. В целях правильного жизненного ориентирования читателей Карлсон время от времени самокритичен: неоднократно в своей книге он пишет о том, как помогло ему достичь успеха сознание того, что писатель он хороший, а редактор – не очень. Это прямо-таки потрясает! Какой же он тогда редактор, если он такой писатель?!
Это прелесть, прелесть что за книга. Что ни страница, то перл. Вот, например, прямо из предисловия: «Чем бы я ни делился с окружающими – деньгами, временем, идеями, энергией, да просто любовью, – мне воздается сторицей». Какая божественная иерархия! А вот из главы 27: «Размышление – один из самых мощных, но, к сожалению, недооцененных инструментов достижения успеха». Ох, недооцененных! А вот мое любимое, глава 29: «Вероятно, и вас, и ваших близких волнует проблема ланча – ведь на него нужно потратить и время, и усилия».
Збигнев Бжезинский. Великая шахматная доска. – «Международные отношения», Москва
Книга вышла в прошлом году, но как нельзя более актуальна именно сейчас. Как известно, после начала бомбежек Сербии антиамериканские настроения в России усилились до того, что даже убежденные западники вроде Ал. Ал. Тимофеевского вынуждены были с кислой миной признать, что НАТО все-таки порядочная свинья. Так вот Бжезинский, бывший советник по национальной безопасности президента США и действующий профессор американской внешней политики в Школе современных международных исследований, очень внятно и последовательно объясняет, что, собственно, случилось и чего нам ожидать в дальнейшем. Вы не поверите, но всемерной поддержки Азербайджана, например.Книга имеет подзаголовок «Господство Америки и его геостратегические императивы». Вот буквально про это она и написана. Глава о нашем любезном отечестве называется «Черная дыра». Без тени эмоций, с шахматной холодностью, очень подробно автор описывает, что нужно делать Америке со всем остальным миром. Господство Америки признается без гордости, как факт. Те, кто не желает его признать, выступают в роли ФИДЕ, у которой чемпионом мира До сих пор является Карпов. Вот две цитаты.
«…Первостепенный интерес Америки состоит в том, чтобы помочь обеспечить такую ситуацию, при которой ни одна держава не контролировала бы данное геополитическое пространство, а мировое сообщество имело бы к нему беспрепятственный финансово-экономический доступ…»
«…Всеобъемлющая и скоординированная геостратегия в отношении Евразии должна опираться на признание границ эффективного влияния Америки и неизбежное сужение с течением времени рамок этого влияния».
У этого человека нет сердца.
Нас никогда не примут в НАТО.
Очень обидная книга.
Читается как детектив.
Александр Бушков. Бульдожья схватка. – «Бонус», Красноярск; «ОЛМА-Пресс», Москва; «Нева», Санкт-Петербург; серия «Русский проект»
Вот было бы у меня много денег, пошла бы я к Игорю Кону, спросила бы у него, кто у нас в стране самый лучший сексопатолог-практик, взяла бы этого сексопатолога под мышку, полетела бы с ним в Красноярск и пришла бы к Александру Бушкову. Ох, я бы его подлечила! Ведь жалко, хороший писатель гибнет, не доценко какое-нибудь. Он доехал уже до того, что Терезу Орловски в тексте поминает.С сюжетом пошли уже, конечно, штампы. Братья-близнецы, один новый русский, другой отставной военный. Кто хороший, кто плохой – понятно? Правильно. Все отставные военные, особенно из особых отделов, они просто смерть какие умные ребята! А все бизнесмены ужасные какашки. Потому что они всегда хотят все украсть, всех убить, женщин всех употребить, а мужчин унизить. Просто какая-то газета «Коррьере делла сера». Женщины, правда, тоже все немыслимо развратные. Как и мужчины. В общем, Пазолини такой сибирский.
Но есть и сюжетные находки. Герой-одиночка берет в союзники девочку-подростка. И они там вдвоем неплохо управляются. Да и с саспенсом у Бушкова по-прежнему порядок. Это, кстати, не совсем даже саспенс, а русский его вариант, больше напоминающий азарт. Вообще из Бушкова мог бы получиться вполне себе писатель. У него даже языковые замашки вроде как у Солженицына. Ну с какой, с какой такой радости он джип называет джипером, а овчарку мужского пола – овчаром? А так, для пущей выразительности. И будь он Солженицын, мы бы ему простили.
Но он не Солженицын. Сочетание овчара с Терезой Орловски и художником Васильевым нельзя пережить без слез. Пропал, пропал мужик.
Пожалуй, я еще и психиатра с собой в Красноярск захвачу.
Аркадий Ваксберг. Лиля Брик. Жизнь и судьба. – «Олимп», Москва; «Русич», Смоленск; серия «Женщина-миф»
Татьяна Толстая говорит: «Знаете, Ваксберг написал книжку про то, с кем спала Лиля Брик, то есть про самое интересное, и что удивительно – совсем без пошлости, очень аккуратно и с большим тактом». Я, конечно, тут же побежала покупать.Книжка вполне замечательная, очень хитро сделана. Аркадий Ваксберг постоянно подчеркивает величие Лили Юрьевны, лукаво возмущается ее клеветниками, педалирует свое уважение и восхищение ЛЮБ и при этом исподволь и совершенно бесстрастно дает убийственный ее портрет.
С кем спала? Да если вкратце, то решительно со всеми. Связи с ЧК-НКВД-КГБ? Были, были, безусловно, даже удостоверение этой организации у нее имелось. Мучила Маяковского и с большим расчетом сводничала для него? Тоже было такое, факт. Врала и лицемерила? Никуда не деться, к великому сожалению автора, отрицать это невозможно. Алчной стяжательницей вилась вокруг поэта? Ох, да. Но ведь он ее любил, ужасно любил? Вот в том-то все и дело.
Я тут две чудные цитатки вам подобрала. Первая относится к рассказу Солженицына «Правая кисть» о чекистском палаче: «Слушатели подавленно молчали. Первой подала голос Лиля Юрьевна. Тяжело вздохнув, она сказала: „Боже мой! А ведь для нас тогда чекисты были – святые люди!"» Прелесть просто. Вторая цитата из письма Лили Маяковскому за границу: «Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста. Мы много думали о том – какой. И решили – лучше всех Фордик. 1) Он для наших дорог лучше всего, 2) для него легче всего доставать запасные части… ТОЛЬКО КУПИТЬ НАДО НЕПРЕМЕННО Форд ПОСЛЕДНЕГО ВЫПУСКА, НА УСИЛЕННЫХ ПОКРЫШКАХ-БАЛЛОНАХ…» Это так на минуточку 27-й год. И какая липкая кокетливая гадость – этот «автомобильчик», «Фордик».
Может быть, конечно, я больная. Даже наверняка. Не может здоровый вменяемый человек испытывать такую горячую ненависть к давно умершей женщине, которую он еще к тому же и никогда не знал. Но я испытываю. В глазах темнеет, сдавливает виски и затылок от запредельной какой-то подлости и низости. И не в том дело, что она погубила одного из лучших русских поэтов – эту распространенную точку зрения я не разделяю, там все много сложнее было. А дело в удивительной ее бесчеловечности.
Ваксберг в последней трети книги делает замечательный авторский кульбит: рассказывая о старости Лили, о борьбе с Людмилой Маяковской за музей (Людмила, кстати, тоже была совсем не подарок), об интригах и сплетнях, он виртуозно вызывает у читателя жалость и сочувствие к старухе. Но эта жалость, человеческая, справедливая, необходимая, тоже скорее дань таланту автора: не так уж страшна была Лилина старость, в то же самое время старели и по-другому, без заграницы и дружбы с Сен-Лораном. Это как в дневниках Нагибина – горькие переживания автора там связаны с тем, что в этом году только в шесть стран пустили, а еще в пять – нет. Один знакомый рассказывал такую историю. Только-только кончилась война, его вместе с другими детьми везли всем детским домом из эвакуации. Детей разместили на верхних полках, чтобы освободить нижние для пассажиров. И вот на какой-то станции в купе вошла очень элегантная дама с двумя спутниками. Они уселись и только все время проверяли, заснул мальчик наверху или нет. Наконец, когда он притворился спящим, компания достала из сумок хлеб, вино, фрукты, мясо и стала есть. Через много лет этот мальчик, став уже взрослым, узнал даму на одном приеме: это была Лиля Юрьевна Брик.
Н. А. Варенцов. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое. – «Новое литературное обозрение», Москва; серия «Россия в мемуарах»
Это про купцов.Ранней весной, особенно днем, какая-то похмельная просто дрожь, хотя нет никакого похмелья, да и выпить уже безрадостно, – ну нет больше сил, нету. Авитаминоз. А надо с притопом и удалью, свежо, глянцево, бабах по голове очередное издательство. Или писателя. Или переводчика. Можно едко и язвительно, а можно эдак интимно и ласково. Умно, но не слишком, чтобы не скучно. Мол, мы тут понимаем, сейчас вам расскажем, а вы купите и прочтете, пойдете и съедите, посмотрите и послушаете, наденете или подарите. Вы такие бодрые, ну и мы еще бодрее. Вам так здорово живется, и нам тоже ничего. Не пишем мемуары, дневников не ведем, ничто не имеет значения, незачем запоминать больше чем на две недели, а лучше весело так, легко и без пафоса. Главное, чтоб без пафоса. Прям девиз эпохи.
А это вот про купцов. Подробнейшие мемуары о купеческой Москве. Сам Варенцов был купец-миллионщик. Он умер в глубокие советские годы, в 47-м, так никуда и не уехал. А где-то в тридцатые с упорством восстановил дневниковые записи, собрал их в несколько тетрадок, переписал набело, закончив 1905 годом. Хлопком когда-то торговал, осваивал Среднюю Азию, при большевиках нищ был совершенно, но считал это даже правильным – вроде как расплата за прежнее богатство.
Мне недавно попалось вышедшее в начале 90-х репринтное издание мемуаров А. Ф. Кошко, бывшего до эмиграции главой полицейского ведомства Российской империи. Тогда ведь тоже считалась эта работа не совсем приличной, военные презирали жандармских. Я уж не говорю об интеллигенции. Этот самый Кошко совершенно меня потряс. Милые, занимательные и по нашим временам невинные полицейские истории не только написаны с большим литературным блеском, но какой прекрасный человек их писал! Ясность мысли, не подлежащая обсуждению верность долгу, понимание России, наивная и упрямая преданность ей. Не мыслитель и не писатель, государственный чиновник, мент. Зачем ему было думать о прошлом, о будущем?
А Варенцов вообще купец. То есть бизнесмен, спекулянт. Литературных дарований никаких, хотя по нынешним временам написано культурно. С купеческим уважением к литературному труду, с детски серьезными описаниями внешности, обстоятельств, костюмов и нравов. Один среднеазиатский купец первый раз приехал в Москву и попал в Большой театр. После этого он оставил семью, детей, навсегда переселился в Москву и стал балетоманом. По мнению Варенцова, все дело было в том, что балет показался азиату живым воплощением мусульманского рая – полураздетые прекрасные женщины танцуют под дивную музыку.
Но все это описывается не для того, чтобы байками развлечь читателя. У них у всех – купцов, чиновников, военных, ученых – было непонятное и чуждое нам чувство ответственности, долга какого-то. Они считали, что из их маленьких жизней и быстрых времен складываются эпохи, история.
Пафоса они не боялись, уныния стыдились, а легкомыслие презирали.
Марина Вишневецкая. Вышел месяц из тумана. Повести и рассказы. – «Вагриус», Москва
Герой рассказа «Начало» – чудаковатый изготовитель редких народных инструментов вроде волынки. Его хлопотливая мамаша по непонятным причинам начинает уменьшаться, уменьшаться и в конце концов достигает размеров таракана. Герой носит ее в коробочке и постоянно боится раздавить. Чем меньше мамаша, тем больше места в жизни сына она занимает. Мне очень нравится этот сюжет.Нынешнее русское чтение состоит из двух параллельных потоков – так называемой массовой литературы, с одной стороны, и литературы «высокой» – с другой. И как бы Сорокин ни старался доказать обратное, он все равно принадлежит ко второй. Первую читают все, вторую – некоторые. И в первой, и во второй есть свои блестящие победы и есть тонны мусора. Пересекаются обе литературы только в одной точке – точке Пелевина. Между тем ситуацию можно будет назвать нормальной только тогда, когда за Пелевиным будут стоять несметные толпы хороших, профессиональных писателей, умело сочетающих внятный сюжет с хорошим литературным вкусом, не самые тривиальные соображения – со способностью развлечь читателя. К сожалению, у нас таких писателей штук двадцать, не больше.
Вишневецкая в эту двадцатку входит, хотя и с оговорками. Рассказы «Начало» и «Брысь, крокодил!» – вообще то, что надо. В остальных произведениях есть существенный недостаток, я бы его назвала «синдромом Улицкой». «Синдром» имеет первым признаком то, что писатели (а в особенности почему-то писательницы) очень любят героями своих историй делать интеллигенцию, причем в старом, советском понимании слова. Герой повести «Вышел месяц из тумана» – сам писатель. Его подруга к концу повести учится на театрального режиссера и увлечена Мейерхольдом. Уберите это! Немедленно! Хочу домработниц, риелторов, настройщиков, киоскеров, бухгалтеров, торговых агентов и менеджеров среднего звена. Почему, например, герои современной прозы никогда не ходят менять валюту? Все ходят, а они не ходят. Вот когда они пойдут, когда начнут жить самой обычной жизнью, но полной приключений, – тогда читатели понесут с базара именно Вишневецкую, а не Доценко с Максом Фраем. Что в принципе одно и то же.
Кнут Гамсун. Круг замкнулся. – «Текст», Москва
Это последний роман нобелевского лауреата. Роман никогда не переводился на русский язык. Видимо, в 1936-м не успели, а потом Гамсун уже хороводился с наци, и переводить его было не с руки.Русские барышни 10-х годов рождения, да и позже, все поголовно были влюблены в Пана, в лейтенанта (кажется) Гленна. Или хотели быть похожими на Викторию, героиню другого романа. Пылкие филологические юнцы чувствовали себя героями романа «Голод», почти кафкианского. В Гамсуне всегда было столько модернового и специфически северного, что редкий интеллигентный русский подросток не соблазнился бы его сочетанием изысканного и наивного, ломкого и грубого – что, в сущности, одно и то же. Гамсун олицетворял и символизировал любовь к модерну, стилю глуповато-жеманному.
Но прошло время, и выяснилось, что в модерне было много добротного. Что декадентское лицемерие сродни лицемерию викторианскому, в основе его лежат мрачноватые инстинкты, которым разум служит одновременно ошейником и маской. Что в грубой распущенности этого стиля таится отличное знание человеческой природы. Что в его неуклюжей грации есть легкость и оригинальность, а в его парадоксах есть большой здравый смысл. Все это в полной мере можно отнести и к Гамсуну.
История Абеля Бродерсена, сына смотрителя маяка в маленьком норвежском порту, почти статична: герой то уезжает из родного захолустья в Америку, Новую Зеландию, Канаду, то возвращается в него, влекомый тягучей и молчаливой любовью к дочери аптекаря Ольге. Все изменения, которые происходят в городке за время отсутствия Абеля, вроде значительные, а вроде топчутся на месте. Женщины меняются мужьями, дети растут, старики умирают. Идея Абеля – опускаться на дно. Не дно порока, а дно жизни, где свет только мерцает, пища только насыщает, где нет честолюбия, порыва и трепета. Трепещущий, страстный и искренний лейтенант Гленн из «Пала» превратился в невозмутимого, равнодушного, почти пустого Абеля. Модерн кончился. Круг замкнулся.
Ромен Гари. Корни неба. – «Симпозиум», Санкт-Петербург
Русский по происхождению, дважды лауреат Гонкуровской премии (чего вообще-то не бывает), герой Сопротивления, соратник де Голля, самоубийца, классик французской литературы.Действие происходит в Экваториальной Африке, во французской колонии, и вертится вокруг слонов. Один сумасшедший, Морель, решает спасти слонов от истребления и воюет со всем миром. За ним охотятся, все взбудоражены; толпы журналистов, попы-миссионеры, чиновники, влюбленная в него барменша. Можно бесконечно рассказывать сюжет, но при этом представления о романе вы не получите никакого. Что-то там такое в аннотации про экологический роман? Да ничего подобного. Морель когда был в концлагере, они с товарищами по бараку придумали такую игру: когда становилось совсем невмоготу, они начинали думать про слонов, про то, как они неуклюже, свободно и величественно пасутся где-то там. Один, уже умирая, просит Мореля следить за его слоном, «его зовут Родольф», слона в смысле. Поэтому Морель считает, что он у слонов в долгу.
Но и это не имеет никакого значения. Об Африке, о чистоте, как Карен Бликсен? Ну, немного похоже, что-то есть, и об Африке тоже. О свободе и одиночестве, об Африке, как Лоренс Даррелл? Да-да, похоже, но не совсем. И даже самые распоследние дураки умны, потому что такова европейская культура в африканских широтах. Проницательность и остроумие, поэтичность и здравый смысл: «Мне часто казалось, что чрезмерная серьезность делает человека больным и тебе хочется помочь ему перейти улицу»; «Это как раз один из тех людей, у кого человечность постепенно принимает вид человеконенавистничества».
У художника Вадима Захарова была серия картин, объединенных общим рефреном «слоны мешают жить». У Гари слоны помогают жить, но и мешают тоже. Есть, видимо, в этих животных нечто нас завораживающее. Отличная книга между тем.
Н. Геворкян, А. Колесников, Н. Тимакова. От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным. – «Вагриус», Москва
Не могу не отдать должное своим коллегам-журналистам. Это блестящая профессиональная работа. Книга отлично, очень хитро выстроена, помимо внешнего сюжета в ней есть сюжет внутренний, довольно увлекательный для любого, кому интересен этот герой.Так вот, поговорим о герое. Не о президенте всех россиян Владимире Владимировиче Путине, а о герое книги, некоем Владимире Путине. Главное чувство, которое вызывает этот герой у читателя, – не любовь, не восхищение, а острая жалость. Представьте себе человека, который не то чтобы не был никогда счастлив, а просто не знает, что люди испытывают это состояние. Как слепой от рождения. Скучная, бедная, блеклая жизнь, где все подчинено долгу, дисциплине, идее – абстракции. Где нет чувств – есть обязанности, где вместо желаний – стремления, вместо мечтаний – план. Где самое ценное качество друга – верность. Верность и впрямь ценное качество. Но в палитре дружеских достоинств встречаются еще ум, веселость, легкость на подъем, обаяние, храбрость, да и еще много чего другого. У друзей Владимира Путина (не в жизни, а в книге) ничего этого нет. Только верность. Видимо, всем им пришлось жить в те времена, когда кругом враги, – обычно так чувствуют себя люди, пережившие оккупацию или массовый террор. Владимиру Путину, наверное, и впрямь довелось все это пережить, только с другой стороны.
«От первого лица…» – это своеобразный роман воспитания. Как у всякого героя романа воспитания, у Владимира Путина есть свой любимый учитель, он же по канонам жанра искуситель. В «Волшебной горе» Томаса Манна для обывателя Ганса Касторпа таким наставником был итальянский философ Лодовико Сеттембрини. В «Разговорах с Путиным» эту роль выполняет Анатолий Собчак. Как сказал один мой друг, у каждого полковника должен быть свой любимый интеллигент.
Это не жизнь, а какая-то биография. Надо отдать должное авторам: они не только не попытались скрыть внутреннюю бедность своего героя – они подчеркнули ее, сделав из нее подлинный сюжет этой книги, неожиданно изысканный, если забыть о том, что писали они о живом человеке. В писателях всегда есть определенная жестокость по отношению к своим героям. Вот вам идеальный ее пример.
Глава «Студент», отрывок, названный «Я сказал ей правду»:
« – Университетское время – как раз для романов. У вас были?
– А у кого не было? Но ничего серьезного… Если не считать одной истории.
– Первая любовь?
– Да. Мы с ней собирались сочетаться узами законного брака».
Как подчеркнуто раскованы в своих формулировках писатели – и как мучительно безъязык их герой. Ничем они ему не помогают, никак его не прикрывают и не облагораживают, все по-честному, все как есть, торжествующая объективность, скорбное бесчувствие.
Авторы так боялись пошлости страстей, так не хотели, чтобы их заподозрили в любви к Путину, что своими руками создали героя, которого просто невозможно полюбить, как ни старайся.
Вот мы и не любим. И не стараемся. Жалко только его.
Борис Житков. Виктор Вавич. – «Независимая газета», Москва
Это первая публикация романа, написанного в 1934 году и запрещенного к печати усилиями А. Фадеева. Сюжет, повествующий о судьбах нескольких семейств, построен вокруг беспорядков 1905 года. Так что это роман о революции. Как бы. Главный герой, по имени которого названа книга, молодой человек заурядных умственных способностей, поступивший почти случайно служить в полицию. Автор послесловия Андрей Арьев справедливо, впрочем, отмечает, что главному герою уделено ничуть не больше места, чем остальным героям, якобы не главным. На основании этого Арьев делает вывод, что Виктор Вавич и не является главным героем. У меня эта трактовка романа вызывает сомнение.
Дело в том, что одной из основных тем романа, если не самой главной, является глупость в разных ее проявлениях. Глупость и ее страшные последствия. Ни в ком она не выражена так определенно и ни в ком она так не убеждает и не увлекает, как в Викторе Вавиче. У всех остальных действующих лиц не раз и не два случаются страшные приступы глупости, толкающие сюжет к самым трагическим поворотам, но Вавич пребывает в ней постоянно. Естественно, он находится на вершине ее и ни разу не спускается вниз, в долину хотя бы простой сообразительности. Глупость правит его жизнью, глупость приводит его к смерти.
Поразительным образом Житкову удалось то, что в жанре романа до него удавалось только Гоголю и Андрею Белому: создать героя, ни на секунду не вызывающего у читателя симпатии, и при этом заставить следить за его судьбой с напряженным вниманием. Но Гоголь и Белый – гении. А Житков? Рваный, прыгающий стиль романа, нервный язык, почти лишенный эпитетов, брошенные фразы, короткие главки, каждая из которых названа ключевым словом, но ключевым не в сюжете, а в языке повествования, внешние события, без колебаний перемешанные с внутренними монологами героев, виртуозно разные речевые характеристики персонажей, лавиной развивающееся действие, кинематографическая выразительность в сценах еврейского погрома и уличных беспорядков, документальный ужас одиночной камеры – это большой русский роман, масштаба «Живаго», но лучше, много лучше. Хотела вот придраться, что, как и во всей почти экспрессионистской прозе, слабые женские образы, но вспомнила Груню. Потом Мирскую. Нет, и с этим все в порядке. Во многом эта книга – оправдание интеллигенции, так непростительно заигравшейся в революцию. Читаешь и думаешь: нет, ведь это и впрямь снести было невозможно, невыносимо. Хотя и глупо, конечно, ужасно глупо, как глупо-то, господи. Прочтите обязательно.
Леопольд фон Захер-Мазох. Наслаждение в боли. – «Эксмо-Пресс», Москва
Ну, «Венеру в мехах» мы, положим, читали. Мы вот вряд ли читали «Любовь Платона», «Наслаждение в боли: Воспоминания детства и размышления о романе», «Два договора Мазоха» и «Приключение с Людвигом II (рассказанное Вандой)». Потом тут еще Зигмунд Фрейд «„Ребенка бьют": К вопросу о происхождении сексуальных извращений».Все это вместе больше всего напоминает, как ни странно, «Рассказы о Шерлоке Холмсе» Конан Дойла. В модерновой литературе есть сочетание какой-то звериной серьезности, подростковой любви к тайнам и совершенно провинциальных представлений о роскоши. С Конан Дойлом Захер-Мазоха объединяет еще и то, что оба они казались сами себе натурами чрезвычайно сложными, тогда как на самом деле природа делала их топором.
Если рассуждать о Мазохе не с медицинской точки зрения (а ведь так и подмывает!), то беда его незатейлива: в отличие от де Сада, настоящего великого писателя, Мазох писатель плохой, графоман попросту говоря. Слезы, ахи, вздохи, плетки, шубы, свечи, плечи, – совершеннейший Надсон, беспомощная пошлятина с претензией на страшную откровенность. Это при том что «Опасные связи» давным-давно написаны!
Некоторый интерес представляет только одно сочинение сборника – «Приключение с Людвигом…», от имени жены Мазоха, Ванды, описывающее печальный и отчасти комичный, полуэпистолярный, полуконспиративный опыт общения четы Мазохов с несчастным королем Баварии. Сочинение это интересно будет прежде всего поклонникам Висконти и фильма «Людвиг». Ужас, однако, состоит в том, что оно не снабжено никакими мало-мальски вразумительными комментариями: ни когда было опубликовано впервые, ни имело ли место в действительности, ни кем на самом деле было написано – женой или мужем, ни кто такая была жена, – ничего вообще. Издательство «Эксмо» привыкло халтурить, да и пусть себе халтурит со своими мариниными-поляковыми. Зачем взялись не за свое дело?
А дедушка Фрейд все-таки был совершенно больной. На всю голову.
Ричард Карлсон. Делайте деньги. – «Рипол Классик», Москва; серия «Не переживайте по пустякам»
Бесспорно, если бы Козьма Прутков родился в Америке, он был бы психоаналитиком. Я страстно люблю всю великую американскую литературу о психологии бизнеса и преуспеяния именно за то, что ее могли бы написать братья Жемчужниковы. С тех пор, как у нас стали переводить всех этих карнеги, жизнь стала лучше и веселей. С прилетом Карлсона она засияла совсем уж алмазным блеском.Карлсон – мужчина в самом расцвете сил и богатства. Из его книги мы то и дело узнаем, что жена его – преуспевающая бизнес-вумен (так и написано), у них трое детей, сам Карлсон много читает лекций и играет на бирже. В целях правильного жизненного ориентирования читателей Карлсон время от времени самокритичен: неоднократно в своей книге он пишет о том, как помогло ему достичь успеха сознание того, что писатель он хороший, а редактор – не очень. Это прямо-таки потрясает! Какой же он тогда редактор, если он такой писатель?!
Это прелесть, прелесть что за книга. Что ни страница, то перл. Вот, например, прямо из предисловия: «Чем бы я ни делился с окружающими – деньгами, временем, идеями, энергией, да просто любовью, – мне воздается сторицей». Какая божественная иерархия! А вот из главы 27: «Размышление – один из самых мощных, но, к сожалению, недооцененных инструментов достижения успеха». Ох, недооцененных! А вот мое любимое, глава 29: «Вероятно, и вас, и ваших близких волнует проблема ланча – ведь на него нужно потратить и время, и усилия».