Самым драматичным в «Поэтических воззрениях» чувством является патриотизм. Бесконечно обращаясь в своих текстах к историческим аналогиям, Соколов поначалу дает читателю возможность надежды на доброе разрешение российской истории. Здравый смысл, никогда не будучи у нас в почете, все же время от времени торжествует. К концу первого тома надежды у читателя не остается никакой. Последние сомнения в том, что нет ни малейших оснований для оптимизма, умирают в мучительных корчах на последних страницах тома.
Но сам характер дарования Соколова не позволяет остаться в отчасти даже сладостном унынии: второй том кишит таким количеством политических идиотов, что сама собой приходит мысль о невозможности длить и дальше этот маразм. По сути дела, автор предлагает читателю укрепиться сердцем, надеяться на добронамеренность Всевышнего, да и самому не плошать. Природа патриотизма по Соколову такова, что любить Родину надо с открытыми глазами, превозмогая ненависть и бессильную ярость в отношении ее многовековой мерзости; уважение к собственной стране и истории ничуть не исключает просвещенного презрения к ним же; отсутствие каких бы то ни было обольщений насчет будущего ни в коем случае не должно влечь к бездействию в настоящем. С точки зрения этики и морали это, собственно, и есть правая доктрина, и здравый смысл – пророк ее.
Особенно примечательной в книге Соколова кажется глубина и последовательность понимания требований к гражданину как частному лицу. Сдержанная и строгая манера взаимоотношений с властью, способность видеть себя и свои поступки со стороны, умение сочетать нравственность с прагматизмом – все эти довольно прозаические вещи производят сегодня совершенно ошеломляющее впечатление.
Чувство долга есть не что иное, как одна из форм понимания одиночества. Того тотального одиночества, которое не позволяет договориться людям, связанным кровным родством, узами дружбы или любви, единым кодексом вкуса, еще чем. Человеку доступны лишь две возможности разделенного переживания – сексуальная и религиозная. Обе кратковременны, экстатичны и совершенно немыслимы как способ самоорганизации общества. Ни бордель, ни монастырь не являются моделями мира, но лишь слабо отражают его двойственность.
Между тем в России взаимоотношения граждан с властью носят такой страстный характер, который иначе как сексуально-религиозным не назовешь. И все обиды на власть, претензии к ней, отвержение ее или приятие объясняются всегда жаждой разделенного переживания. Соколов поражает именно тем, что четко и бестрепетно отделяет свое индивидуальное понимание гражданского долга от какой-либо страсти и соборности. Два главных антигероя «Поэтических воззрений» – Лужков и Явлинский – не вызывают у протагониста-автора ни гнева, ни ненависти, ни садистического влечения, одну лишь брезгливость да насмешку. Дума, президент, бесчисленные премьер-министры, правительства и кулуарные интриганы – все является лишь поводом для напряженной внутренней работы. Цель этой работы – воспитание в себе и читателе стойкого иммунитета, сопротивляемости абсурду, глупости и легкомыслию.
Этот лохматый и бородатый человек, любящий тяжелую русскую кухню и не менее тяжелую русскую водку, проводящий много времени в деревне, одержимый книгочей и гонитель постмодернизма с политкорректностью, является тем не менее подлинным русским европейцем. Может быть, единственным.
Даниэла Стил – мать восьмерых детей, писательница-миллионерша, и по тиражам, и по состоянию финансов. Она пишет восхитительные романы-сериалы, рядом с которыми Джеки Коллинз – Лев Толстой. Как и все авторы женских романов, Стил подробно описывает наряды своих героинь. Но вот в чем она новатор, так это в том, с какой подробностью она описывает интерьеры: занавески, пуфики, карнизы, кресла, коврики, краники – все находит себе место на этих трепетных страницах.
Три подруги потерпели крах в семейной жизни и поехали на ранчо, где нашли свое счастье. Одна, правда, в итоге вернулась к мужу. Зато другая – поп-звезда, а третья заболела СПИДом. Есть герой-ковбой, есть герой-писатель. Писатель особенно хорош. Во-первых, как и всякий писатель, он сразу восклицает «Прекрасный сюжет!» по любому поводу. Во-вторых… Да что тут говорить, лучше процитируем: «Он ни дня не проводил без строчки, где бы ни очутился, как бы себя ни чувствовал, в какие бы условия ни попал. Всего раз он сделал перерыв – когда умирала Маргарет». Маргарет – это его жена. Ради нее он был готов на подвиг.
Но не только писатель умен, его возлюбленная (та, которая потом к мужу вернулась) тоже совсем не дура. Вот как она во внутреннем монологе оценивает его славу и успех: «В данный момент две книги Боумена числились среди бестселлеров: одна в твердой и одна в мягкой обложке». Это чистый авангардизм! Давно пора характеризовать книги по типу обложки. Начнем прямо сейчас.
«Ранчо» – это бестселлер в мягкой обложке.
Скважина. Простая замочная скважина. Как хотите, так и понимайте, привет вам от дедушки Фрейда.
Дороти Сэйерс у нас переводили и как Сайерс, и как Сойерс. А в моем учебнике английского языка было несколько отрывков из ее романов, так что с детства я привыкла считать ее одной из звезд этой скважины, женского классического детектива. Все у нее очень английское, лорд Питер Вимси со своим камердинером коллекционирует книги и расследует преступления. Совершеннейшие «Дживз и Вустер» Вудхауза, который, кажется, прямо ее пародировал. Пародировать там есть что, потому что в романе «Кто ты?» любой чуть-чуть искушенный читатель детективов догадается о личности убийцы в первой четверти романа.
Но не в романе дело. Я хочу спеть гимн нашим переводчикам, их редакторам, их издателям. Переводчица романа Сэйерс Л. Володарская решительно ничем не выделяется на фоне своих не менее даровитых коллег, за исключением одной фразы: «Мой друг снял с ее (девушки. – Д. С.) плеча платье, а девушка смеялась…» Я размышляла над этим предложением несколько суток, пытаясь представить себе эту странную картину. Я надевала платье и просила мужа снять его у меня с плеча, но ничего из этого не выходило, платье надо было снимать через голову. Потом я просто вешала платье себе на плечо и брала его оттуда, но так и не могла понять, ни зачем мне было его вешать на плечо, ни что в этом смешного. Примерно на пятые сутки этих упражнений мне пришла в голову простая мысль: девушка, наверное, смеялась, потому что она была больная. Жаль, что в романе она больше не встречается, и мы так никогда и не узнаем, что это была за болезнь.
Какая она все-таки была особенная! У Тэффи много есть неудачных вещей – это участь любого регулярно пишущего журналиста. И есть совершеннейшие шедевры, какие можно встретить только у очень большого писателя. Она была невероятно, сказочно популярна. Но ни на одно мгновение популярность не застила ей зоркого, проницательного и холодного взора. Приведенные в новом сборнике рассказы о большевистском Петрограде поражают больше всего тем, что в них есть и подлинное понимание причин большевистской победы, и злая горечь от справедливости подобного поворота судьбы. Она очень хорошо знала Россию.
Пьесы у Тэффи довольно средние. Зато замечателен ее очерк о Распутине. Несколькими быстрыми штрихами, без оценок, приговоров и причитаний, Тэффи дает в нем такой убийственный портрет Василия Розанова, который стоит многих томов мемуаров.
Тэффи была тщеславна и наверняка гордилась бы своей сегодняшней славой, превзошедшей славу ее друга и соперника Аверченко. Но она была еще и очень культурным образованным человеком, и боюсь, что задохнулась бы от бешенства, прочтя нынешнее издание. Количество опечаток в нем не поддается никакому разумному объяснению. Правда, есть странная закономерность, что, как только в названии издательства фигурирует слово «гуманитарный», о грамотности и корректуре можно не вспоминать. Из этой закономерности Надежда Лохвицкая сделала бы восхитительный скетч.
Вот и у Макса Фрая все есть. Хотя насчет последнего я как-то сомневаюсь. Потому что все вроде есть – и ум, и образование, и некоторая даровитость, и остроумие, и компьютер вместо машинки, – а вот чего-то вроде как и нет.
«Идеальный роман» – это названия и финальные абзацы несуществующих литературных произведений всех возможных жанров.
Тут тебе и анекдот, и фэнтези, и детектив, и русская классика. Вот, например, жанр фантастики: «ПРЕОБРАЖЕНИЕ (Современная русская фантастика). Бидэнко взял Марину за руку. Рука была живая и теплая. Настоящая рука. И они пошли домой». Или вот женский роман: «ЗА ДВЕРЬЮ. Я думала, что смогу остаться здесь надолго, если не навсегда. Выходит, я ошибалась». Ну и так далее. Остроумно? Вполне. Местами даже очень смешно. Со стилизаторством все в порядке.
И если бы не послесловие, я бы, наверное, так и не догадалась, чего все-таки не хватает Максу Фраю. В послесловии автор подробно и кокетливо объясняет читателю всю пагубу привычки к чтению, все ловушки, которые расставляет ему литература, все его, читательское, простодушие. Завершает послесловие вот какой абзац: «Вы – соль земли, и пока вы бестолково шляетесь по иллюзорным миркам, ненадолго извлеченным из старой шляпы пройдохи-фокусника, в нашей глупой писательской жизни есть хоть какой-то смысл. Я люблю вас».
Во-первых, это пошло. Во-вторых, высокомерное разделение мира на писателей и читателей противоположно всем декларируемым устремлениям автора. В-третьих, именно этим автор выдает себя с головой. Максу Фраю очень хочется писать настоящую большую литературу. С героями, страстями, экспериментами. Но очень боязно – а вдруг не получится? вдруг злые критики засмеют? вдруг в Интернете обругают?
Писатель, которому не хватает смелости, – это не писатель. Это трус. А скорее всего – трусиха.
Наталья Шмелькова, химик по профессии и архивариус по призванию, собрала отрывки из собственных дневников, бесед и писем к ней нескольких важных фигур литературно-художественной жизни 70-80-х годов. Фигур этих пять: Ерофеев, поэт Леонид Губанов, художники Евгений Кропивницкий, Анатолий Зверев и Владимир Яковлев. Первый и последний – очевидные гении, трое остальных – легендарные персонажи московской богемы.
Московская богема сама по себе не является самым интересным предметом на свете, и пристальное изучение ее вызывает довольно неожиданные желания – например, помыться, почистить зубы, сделать зарядку, завязать с выпивкой. Если бы книга Шмельковой представляла собой просто серию очерков этого явления, я бы ни в коем случае не стала вам ее рекомендовать. Но есть несколько причин, по которым мне бы ужасно хотелось, чтоб вы ее прочли.
Первая причина – личность автора. Конечно, говоря об авторе, мы всегда имеем в виду тот персонаж, который предстает на страницах книги. Так книга Ивинской о Пастернаке читателю несведущему представляет вполне прелестную женщину, весьма мало подходящую к той страшной репутации, которую Ивинская имела среди знакомых. Репутация Натальи Шмельковой мне неизвестна, но та Шмелькова, которую видишь в книге, вызывает огромную симпатию, уважение. Наталья Шмелькова была последней любовью Венедикта Васильевича. Любовью сильной и мучительной, все три года контролируемой женой писателя, Галиной. Когда читаешь дневники Шмельковой, то и дело хочется процитировать поговорку критика Ларисы Юсиповой: «Бедные все!» Но Ерофеева Шмелькова любила, и в этом случае жертвенность вынуждена. Что же касается Яковлева или Зверева, общение с которыми по разным причинам, но в одинаковой степени было тяжким трудом, становится понятно, что это уже характер.
Второй причиной является естественное, на мой взгляд, желание знать любые подробности жизни большого писателя. В книге Шмельковой, по счастью, есть не только подробности, но и очень выразительный его портрет.
Третья причина – душераздирающий и устрашающий образ замечательного художника Анатолия Зверева. Не ходите, дети, в Африку гулять: не любите богему, не стремитесь в нее, держитесь от нее подальше. Слава богу, прошли те годы, когда считалось, что гений не только может, но фактически обязан быть немножко скотиной.
Четвертая причина, по которой стоит читать Шмелькову, убедительный и яркий очерк времени. Любая глава из книги – готовый киносценарий. Например, история Леонида Губанова, поэта, убежденного в своей гениальности. В ней убеждено и все его окружение, в том числе и Шмелькова. В книге приведены стихи Губанова. Вполне себе стихи. Черт его знает, может, и гениальные. Но значения это не имеет. Губанов прожил жизнь, как гений (то есть пил и буянил), был диссидентом, лежал в Кащенко и умер в тридцать семь лет. Для того, чтобы стать легендой, этого было вполне достаточно. Такие были времена.
Несколько лет назад Питер Гринуэй устроил выставку в Голландии. Экспонатами были самые разные предметы – рекламные постеры «Бенеттона», факс-машины, какие-то горшки, голая Тильда Суинтон, лежащая в витрине, одежда, рисунки. Разглядывая каталог, я с особым усердием вперилась в витрину с телефонами и факсами. Воображала, как через тысячу лет какие-то совершенно неведомые люди будут рассматривать эти предметы с той же смесью этнографического презрения и умиления, с какой мы разглядываем скифскую посуду. Какое неприятное представление о нашей пластмассовой культуре должно сложиться у потомков!
Но это только если верить Гринуэю. Всякая реконструкция – хоть будущего, хоть прошлого – хороша как подвиг или игра (впрочем, это одно и то же) мысли. И совершенно бесполезна с иррациональной точки зрения, с точки зрения сердечного трепета перед тем, чего не знаешь доподлинно, чего не видел своими глазами. Поэтому никак нельзя исключить того, что от нашего времени до потомков дойдут не телефоны, а, например, мышеловки, конструкция которых не менялась века с шестнадцатого.
Это я к тому, что роман Умберто Эко – про барокко и из барочных текстов составленный – всего лишь авторская версия барокко. Все составляющие – это каталог современных университетских штудий о стиле барокко. Пышные сочетания высокого и низкого, путешествия и кораблекрушения, осады и вылазки, экстазы и глумление, символы, сказки, сны, остроты – если бы вы знали, какая тоска жевать этот громоздкий свадебный торт! Я абсолютно уверена, что специалисты по барокко и маньеризму получат большое удовольствие от игры цитатами и смыслами, от маленьких открытий и маленьких ошибок. Но беда в том, что, согласно воле автора, произведение не снабжается комментарием, дабы не забивать наукой головы ширнармассам, которые должны с напряжением следить за сюжетом.
Я типичная ширнармасса. Я очень люблю «Имя розы». «Маятник Фуко» нравится моему папе, тоже читателю скорее типичному (папа, прости!). И вот мы оба сошлись на том, что «Остров накануне» – скука смертная. Дело даже не в стиле, хотя барочные тексты вообще трудно читать, а уж стилизованные да еще переведенные – втройне. Я провела несколько томительно-горьких часов, размышляя над смыслом фразы: «Кисть природы стушевала линию закроя и глазоему блазнились туманные далекие веси». Правда, похоже на Бурлюка? Я так и не поняла, что имелось в виду. Но, возможно, я не права, возможно, это надо читать со словарем, В своем читательском смирении (а может, это была критическая гордыня) я даже дня два лелеяла в себе убеждение, что чтение должно быть работой, трудом. На третий день чтения Эко эта возвышенная идея завяла. Погубило ее простое соображение: для меня-то это работа, мне за нее деньги платят. А вам-то за что страдать?
P.S.
И что, теперь всегда так будет?! До самой смерти должна я буду, что ли, излучать этот идиотический оптимизм, жизнеутверждающую глупость, забавлять всех, уговаривать, что все будет хорошо, что не надо обращать внимания, что надо немного потерпеть? А жить-то когда? Кто-нибудь вообще за это время поинтересовался, как я сама живу? Хорошо ли, уютно ли мне? А ведь я довольно интересный человек. И в жизни моей было ой как много поучительного и трудного!
И вот, глядя на этот унылый пейзаж, на обреченность, исходящую от вас, я думаю: быть может, если бы вы знали, как сложилась моя жизнь, что я выстрадала, как много мне довелось увидеть и испытать, – быть может, вы бы по-другому себя вели, не совершили бы столько непоправимых ошибок, столько дурных дел, бессмысленных жестокостей. Вы бы поняли, что всегда надо оставаться человеком. Что даже в горе, в недовольстве собой и другими можно найти зерно созидания, жизнестроительства. Вы устыдились бы и не стали бы вгонять меня в эту страшную тоску, в это ощущение безнадежности. Ведь даже в самые страшные минуты своей жизни, пережив то, что и врагу не пожелаешь пережить, я не озлобилась, не замкнулась в себе, я несла добро в этот мир.
А тут вы со своими постными лицами и бесконечными требованиями, претензиями. С письмами и звонками, с просьбами об автографах, с советами, о чем еще я должна написать. С этим вечным ожиданием веселья, развлечений. То, что было моей доброй волей, вы вменили мне в обязанность: бесконечно призывать вас взять себя в руки, уговаривать вас не бить детей и закусывать после каждой рюмки!
Сколько же еще это будет продолжаться? Меня никто никогда не развлекал, не уговаривал, не призывал и не веселил. Я все делаю сама. Хотя живется мне намного тяжелее вашего. И сейчас я предпринимаю последнюю попытку. Я не буду вас больше веселить, я просто расскажу вам свою жизнь. Если и это не научит вас мужеству, согласию с человеческой долей, достоинству – что ж, тогда вы безнадежны.
Моя мать была одной из известнейших московских красавиц. До сих пор лицо ее сохранило явные следы этой красоты. Так, например, рот у нее расположен не как у всех людей – прямо под носом, – а несколько левее носа. Это придает ее лицу непередаваемое очарование. По роду занятий она актриса. Много лет мама исполняет роль императрицы Марии Федоровны в спектакле «Павел I» Театра Российской Армии и говорит с немецким акцентом.
Брак этих незаурядных людей не был счастливым. Они расстались, когда мне было шесть лет. Каждый из них нашел покой в новой семье. Мой отчим – тихий добрый человек с выпученными глазами и довольно редкой бородой. У него язва, камни в почках и золотые руки. Мачеха моя, донская казачка по происхождению, много лет держит в страхе всю семью. Чистоту она любит существенно больше, чем людей, поскольку от людей она в жизни ничего хорошего не видела.
В школьные годы я сменила в общей сложности семь школ. Три из них особенно мне запомнились. Первой запомнившейся школой был интернат для детей с искривлением позвоночника. Занимались мы лежа, спали в гипсовых кроватках и носили корсеты, страшно натиравшие подбородок. Воспитательница Валентина Георгиевна не уставала повторять нам, что пришла сюда работать из-за трехразового питания. Единственную еврейку в классе, девочку Вику, мы заставляли плясать голой в спальне по ночам. В интернате у меня появились вши.
Второй запомнившейся школой была русская школа в городе Таллине в районе Ыйсмяэ. Там я выучила шуточную эстонскую песню «Пиль-пиль-тирилиль». В эстонском языке двенадцать падежей. Мы их учили.
Последней школой была, собственно, та, которую я закончила. В ней мне три года пришлось проучиться в одном классе с Панюшкиным. Параллельно я много ездила в пионерские лагеря. В лагере Военно-морского флота я была влюблена в Витю Кравченко. Он был ниже меня на две головы и любил мою подругу Свету Мамедову. Света Мамедова никого не любила, потому что ее развращал отчим. В лагере пионерского актива мне не дали звания инструктора по шрифту: я плохо писала. Там же я влюбилась в Мишу Кудашова. Он сильно косил, правый глаз у него почти совсем ничего не видел. Зато левым он отлично видел, что я в него влюблена, и смеялся надо мной.
В школе, где я училась с Панюшкиным, я была влюблена в Мишу Файнберга. Но он любил мою подругу Инну Дубянскую. Потому что они оба были евреями, а я – нет. Миша сейчас в Америке. Инна в Израиле. А я все здесь.
Из-за академической задолженности мне пришлось уйти с филфака МГУ и перевестись на заочное отделение театроведческого факультета ГИТИСа. Его я тоже не закончила.
У меня нет высшего образования.
Затем я бросила работу и уехала в Ленинград. Там я вышла замуж, родила ребенка, но вскоре опять пошла работать. Работала на Ленинградском телевидении. У меня даже была своя программа, но она никому не нравилась, и мне пришлось уйти оттуда.
Потом я встретила режиссера-документалиста Алексея Учителя и стала работать у него сценаристом. Мы сделали с ним две документальные картины и одну игровую. Все три фильма успеха не имели. Год назад мы с ним написали сценарий про Бунина. Мне присудили за него премию в Америке, но денег я так и не получила. Недавно узнала, что меня как сценариста выдвинули на премию «Зеленое яблоко, золотой листок». Это премия для молодых кинематографистов. Мне ее не дадут.
Теперь я работаю в журнале «Столица». Посмотрим, чем это кончится.
В Петербурге я очень подружилась с композитором Леонидом Десятниковым. Ему тоже никогда не дают никаких премий. Зато с ним можно говорить обо всем, включая действие кишечника. Большая часть моих друзей-мужчин живет в Москве.
Я горжусь своей дружбой с Александром Тимофеевским. Это очень умный человек. Всю жизнь он ест только вареную колбасу и майонез. Своим другом я считаю и Сергея Мостовщикова. Это живой, жизнерадостный человек, почти калека. В последние месяцы я сильно привязалась к Олегу Алямову. Мы с ним работаем в одной комнате. Олег лыс и очень некрасив, и иногда, оторвавшись от компьютера, я смотрю на него почти с физической болью. Олег татарин.
Одним из любимейших моих друзей является Андрей Орлов. Андрей очень остроумный мужчина. Он никогда не спит и не переодевается. Андрей русский. Мои друзья часто предают меня, "но я на них не обижаюсь. Я знаю, что им просто не очень повезло в жизни.
Как женщина я нравлюсь только лысым старикам.
Не расстраивайте меня!
И без вас тошно!
P. S. В сущности, я совершенно счастлива. «Столица», 22.12.1997
Но сам характер дарования Соколова не позволяет остаться в отчасти даже сладостном унынии: второй том кишит таким количеством политических идиотов, что сама собой приходит мысль о невозможности длить и дальше этот маразм. По сути дела, автор предлагает читателю укрепиться сердцем, надеяться на добронамеренность Всевышнего, да и самому не плошать. Природа патриотизма по Соколову такова, что любить Родину надо с открытыми глазами, превозмогая ненависть и бессильную ярость в отношении ее многовековой мерзости; уважение к собственной стране и истории ничуть не исключает просвещенного презрения к ним же; отсутствие каких бы то ни было обольщений насчет будущего ни в коем случае не должно влечь к бездействию в настоящем. С точки зрения этики и морали это, собственно, и есть правая доктрина, и здравый смысл – пророк ее.
Особенно примечательной в книге Соколова кажется глубина и последовательность понимания требований к гражданину как частному лицу. Сдержанная и строгая манера взаимоотношений с властью, способность видеть себя и свои поступки со стороны, умение сочетать нравственность с прагматизмом – все эти довольно прозаические вещи производят сегодня совершенно ошеломляющее впечатление.
Чувство долга есть не что иное, как одна из форм понимания одиночества. Того тотального одиночества, которое не позволяет договориться людям, связанным кровным родством, узами дружбы или любви, единым кодексом вкуса, еще чем. Человеку доступны лишь две возможности разделенного переживания – сексуальная и религиозная. Обе кратковременны, экстатичны и совершенно немыслимы как способ самоорганизации общества. Ни бордель, ни монастырь не являются моделями мира, но лишь слабо отражают его двойственность.
Между тем в России взаимоотношения граждан с властью носят такой страстный характер, который иначе как сексуально-религиозным не назовешь. И все обиды на власть, претензии к ней, отвержение ее или приятие объясняются всегда жаждой разделенного переживания. Соколов поражает именно тем, что четко и бестрепетно отделяет свое индивидуальное понимание гражданского долга от какой-либо страсти и соборности. Два главных антигероя «Поэтических воззрений» – Лужков и Явлинский – не вызывают у протагониста-автора ни гнева, ни ненависти, ни садистического влечения, одну лишь брезгливость да насмешку. Дума, президент, бесчисленные премьер-министры, правительства и кулуарные интриганы – все является лишь поводом для напряженной внутренней работы. Цель этой работы – воспитание в себе и читателе стойкого иммунитета, сопротивляемости абсурду, глупости и легкомыслию.
Этот лохматый и бородатый человек, любящий тяжелую русскую кухню и не менее тяжелую русскую водку, проводящий много времени в деревне, одержимый книгочей и гонитель постмодернизма с политкорректностью, является тем не менее подлинным русским европейцем. Может быть, единственным.
Даниэла Стил. Ранчо. – «ACT», Москва
Если вы – беременная женщина, то эта книга для вас. А если вы – композитор Десятников, то она не для вас.Даниэла Стил – мать восьмерых детей, писательница-миллионерша, и по тиражам, и по состоянию финансов. Она пишет восхитительные романы-сериалы, рядом с которыми Джеки Коллинз – Лев Толстой. Как и все авторы женских романов, Стил подробно описывает наряды своих героинь. Но вот в чем она новатор, так это в том, с какой подробностью она описывает интерьеры: занавески, пуфики, карнизы, кресла, коврики, краники – все находит себе место на этих трепетных страницах.
Три подруги потерпели крах в семейной жизни и поехали на ранчо, где нашли свое счастье. Одна, правда, в итоге вернулась к мужу. Зато другая – поп-звезда, а третья заболела СПИДом. Есть герой-ковбой, есть герой-писатель. Писатель особенно хорош. Во-первых, как и всякий писатель, он сразу восклицает «Прекрасный сюжет!» по любому поводу. Во-вторых… Да что тут говорить, лучше процитируем: «Он ни дня не проводил без строчки, где бы ни очутился, как бы себя ни чувствовал, в какие бы условия ни попал. Всего раз он сделал перерыв – когда умирала Маргарет». Маргарет – это его жена. Ради нее он был готов на подвиг.
Но не только писатель умен, его возлюбленная (та, которая потом к мужу вернулась) тоже совсем не дура. Вот как она во внутреннем монологе оценивает его славу и успех: «В данный момент две книги Боумена числились среди бестселлеров: одна в твердой и одна в мягкой обложке». Это чистый авангардизм! Давно пора характеризовать книги по типу обложки. Начнем прямо сейчас.
«Ранчо» – это бестселлер в мягкой обложке.
Дороти Л. Сэйерс. Кто ты? – «Пеликан», Москва; серия «Клуб женского детектива»
Знаете, что стало графическим символом серии «Клуб женского детектива» издательства «Пеликан»?Скважина. Простая замочная скважина. Как хотите, так и понимайте, привет вам от дедушки Фрейда.
Дороти Сэйерс у нас переводили и как Сайерс, и как Сойерс. А в моем учебнике английского языка было несколько отрывков из ее романов, так что с детства я привыкла считать ее одной из звезд этой скважины, женского классического детектива. Все у нее очень английское, лорд Питер Вимси со своим камердинером коллекционирует книги и расследует преступления. Совершеннейшие «Дживз и Вустер» Вудхауза, который, кажется, прямо ее пародировал. Пародировать там есть что, потому что в романе «Кто ты?» любой чуть-чуть искушенный читатель детективов догадается о личности убийцы в первой четверти романа.
Но не в романе дело. Я хочу спеть гимн нашим переводчикам, их редакторам, их издателям. Переводчица романа Сэйерс Л. Володарская решительно ничем не выделяется на фоне своих не менее даровитых коллег, за исключением одной фразы: «Мой друг снял с ее (девушки. – Д. С.) плеча платье, а девушка смеялась…» Я размышляла над этим предложением несколько суток, пытаясь представить себе эту странную картину. Я надевала платье и просила мужа снять его у меня с плеча, но ничего из этого не выходило, платье надо было снимать через голову. Потом я просто вешала платье себе на плечо и брала его оттуда, но так и не могла понять, ни зачем мне было его вешать на плечо, ни что в этом смешного. Примерно на пятые сутки этих упражнений мне пришла в голову простая мысль: девушка, наверное, смеялась, потому что она была больная. Жаль, что в романе она больше не встречается, и мы так никогда и не узнаем, что это была за болезнь.
Тэффи. Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. – Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург
Маленький мальчик днем услышал незнакомое ему слово «бакалавр». Ночью ему снится сон: «Он вошел в большую пустую комнату, в которой уже несколько раз бывал во сне. Там стоял странный гасподин с длинным овечьим лицом, симпатичный и немножко сконфуженный. Он держал в руке распоротую подушку и ел из нее перья, выгребая полными горстями. Ясное дело, что это и был бакалавр». И это ведь цитата из одного из самых грустных ее рассказов – из «Оленя».Какая она все-таки была особенная! У Тэффи много есть неудачных вещей – это участь любого регулярно пишущего журналиста. И есть совершеннейшие шедевры, какие можно встретить только у очень большого писателя. Она была невероятно, сказочно популярна. Но ни на одно мгновение популярность не застила ей зоркого, проницательного и холодного взора. Приведенные в новом сборнике рассказы о большевистском Петрограде поражают больше всего тем, что в них есть и подлинное понимание причин большевистской победы, и злая горечь от справедливости подобного поворота судьбы. Она очень хорошо знала Россию.
Пьесы у Тэффи довольно средние. Зато замечателен ее очерк о Распутине. Несколькими быстрыми штрихами, без оценок, приговоров и причитаний, Тэффи дает в нем такой убийственный портрет Василия Розанова, который стоит многих томов мемуаров.
Тэффи была тщеславна и наверняка гордилась бы своей сегодняшней славой, превзошедшей славу ее друга и соперника Аверченко. Но она была еще и очень культурным образованным человеком, и боюсь, что задохнулась бы от бешенства, прочтя нынешнее издание. Количество опечаток в нем не поддается никакому разумному объяснению. Правда, есть странная закономерность, что, как только в названии издательства фигурирует слово «гуманитарный», о грамотности и корректуре можно не вспоминать. Из этой закономерности Надежда Лохвицкая сделала бы восхитительный скетч.
Макс Фрай. Идеальный роман. – «Азбука», Санкт-Петербург; серия «Новая азбука»
Муж моей приятельницы был когда-то молодым писателем (был, потому что сейчас он, кажется, перегоняет машины из Германии) и обладал редким тогда достоинством в виде портативной пишущей машинки «Unis», югославского, по-моему, производства. Однажды в его рабочий кабинет зашел его тесть, отец моей приятельницы. С завистью глядя на юное дарование, тесть грустно произнес: «И все у него есть – и unis, и penis…»Вот и у Макса Фрая все есть. Хотя насчет последнего я как-то сомневаюсь. Потому что все вроде есть – и ум, и образование, и некоторая даровитость, и остроумие, и компьютер вместо машинки, – а вот чего-то вроде как и нет.
«Идеальный роман» – это названия и финальные абзацы несуществующих литературных произведений всех возможных жанров.
Тут тебе и анекдот, и фэнтези, и детектив, и русская классика. Вот, например, жанр фантастики: «ПРЕОБРАЖЕНИЕ (Современная русская фантастика). Бидэнко взял Марину за руку. Рука была живая и теплая. Настоящая рука. И они пошли домой». Или вот женский роман: «ЗА ДВЕРЬЮ. Я думала, что смогу остаться здесь надолго, если не навсегда. Выходит, я ошибалась». Ну и так далее. Остроумно? Вполне. Местами даже очень смешно. Со стилизаторством все в порядке.
И если бы не послесловие, я бы, наверное, так и не догадалась, чего все-таки не хватает Максу Фраю. В послесловии автор подробно и кокетливо объясняет читателю всю пагубу привычки к чтению, все ловушки, которые расставляет ему литература, все его, читательское, простодушие. Завершает послесловие вот какой абзац: «Вы – соль земли, и пока вы бестолково шляетесь по иллюзорным миркам, ненадолго извлеченным из старой шляпы пройдохи-фокусника, в нашей глупой писательской жизни есть хоть какой-то смысл. Я люблю вас».
Во-первых, это пошло. Во-вторых, высокомерное разделение мира на писателей и читателей противоположно всем декларируемым устремлениям автора. В-третьих, именно этим автор выдает себя с головой. Максу Фраю очень хочется писать настоящую большую литературу. С героями, страстями, экспериментами. Но очень боязно – а вдруг не получится? вдруг злые критики засмеют? вдруг в Интернете обругают?
Писатель, которому не хватает смелости, – это не писатель. Это трус. А скорее всего – трусиха.
Наталья Шмелькова. Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного. – «Лимбус Пресс», Санкт-Петербург
Я убеждена в том, что рано или поздно книгу Венедикта Васильевича Ерофеева «Москва-Петушки» будут изучать в школе. Хотя бы поэтому стоит купить мемуары Шмельковой, треть из которых посвящена Ерофееву.Наталья Шмелькова, химик по профессии и архивариус по призванию, собрала отрывки из собственных дневников, бесед и писем к ней нескольких важных фигур литературно-художественной жизни 70-80-х годов. Фигур этих пять: Ерофеев, поэт Леонид Губанов, художники Евгений Кропивницкий, Анатолий Зверев и Владимир Яковлев. Первый и последний – очевидные гении, трое остальных – легендарные персонажи московской богемы.
Московская богема сама по себе не является самым интересным предметом на свете, и пристальное изучение ее вызывает довольно неожиданные желания – например, помыться, почистить зубы, сделать зарядку, завязать с выпивкой. Если бы книга Шмельковой представляла собой просто серию очерков этого явления, я бы ни в коем случае не стала вам ее рекомендовать. Но есть несколько причин, по которым мне бы ужасно хотелось, чтоб вы ее прочли.
Первая причина – личность автора. Конечно, говоря об авторе, мы всегда имеем в виду тот персонаж, который предстает на страницах книги. Так книга Ивинской о Пастернаке читателю несведущему представляет вполне прелестную женщину, весьма мало подходящую к той страшной репутации, которую Ивинская имела среди знакомых. Репутация Натальи Шмельковой мне неизвестна, но та Шмелькова, которую видишь в книге, вызывает огромную симпатию, уважение. Наталья Шмелькова была последней любовью Венедикта Васильевича. Любовью сильной и мучительной, все три года контролируемой женой писателя, Галиной. Когда читаешь дневники Шмельковой, то и дело хочется процитировать поговорку критика Ларисы Юсиповой: «Бедные все!» Но Ерофеева Шмелькова любила, и в этом случае жертвенность вынуждена. Что же касается Яковлева или Зверева, общение с которыми по разным причинам, но в одинаковой степени было тяжким трудом, становится понятно, что это уже характер.
Второй причиной является естественное, на мой взгляд, желание знать любые подробности жизни большого писателя. В книге Шмельковой, по счастью, есть не только подробности, но и очень выразительный его портрет.
Третья причина – душераздирающий и устрашающий образ замечательного художника Анатолия Зверева. Не ходите, дети, в Африку гулять: не любите богему, не стремитесь в нее, держитесь от нее подальше. Слава богу, прошли те годы, когда считалось, что гений не только может, но фактически обязан быть немножко скотиной.
Четвертая причина, по которой стоит читать Шмелькову, убедительный и яркий очерк времени. Любая глава из книги – готовый киносценарий. Например, история Леонида Губанова, поэта, убежденного в своей гениальности. В ней убеждено и все его окружение, в том числе и Шмелькова. В книге приведены стихи Губанова. Вполне себе стихи. Черт его знает, может, и гениальные. Но значения это не имеет. Губанов прожил жизнь, как гений (то есть пил и буянил), был диссидентом, лежал в Кащенко и умер в тридцать семь лет. Для того, чтобы стать легендой, этого было вполне достаточно. Такие были времена.
Умберто Эко. Остров накануне. – «Симпозиум», Санкт-Петербург; серия «Ex Libris»
Роман 94 года только что переведен Еленой Костюкович. Продается очень хорошо – Умберто Эко у нас любят. Совершенно непонятно почему.Несколько лет назад Питер Гринуэй устроил выставку в Голландии. Экспонатами были самые разные предметы – рекламные постеры «Бенеттона», факс-машины, какие-то горшки, голая Тильда Суинтон, лежащая в витрине, одежда, рисунки. Разглядывая каталог, я с особым усердием вперилась в витрину с телефонами и факсами. Воображала, как через тысячу лет какие-то совершенно неведомые люди будут рассматривать эти предметы с той же смесью этнографического презрения и умиления, с какой мы разглядываем скифскую посуду. Какое неприятное представление о нашей пластмассовой культуре должно сложиться у потомков!
Но это только если верить Гринуэю. Всякая реконструкция – хоть будущего, хоть прошлого – хороша как подвиг или игра (впрочем, это одно и то же) мысли. И совершенно бесполезна с иррациональной точки зрения, с точки зрения сердечного трепета перед тем, чего не знаешь доподлинно, чего не видел своими глазами. Поэтому никак нельзя исключить того, что от нашего времени до потомков дойдут не телефоны, а, например, мышеловки, конструкция которых не менялась века с шестнадцатого.
Это я к тому, что роман Умберто Эко – про барокко и из барочных текстов составленный – всего лишь авторская версия барокко. Все составляющие – это каталог современных университетских штудий о стиле барокко. Пышные сочетания высокого и низкого, путешествия и кораблекрушения, осады и вылазки, экстазы и глумление, символы, сказки, сны, остроты – если бы вы знали, какая тоска жевать этот громоздкий свадебный торт! Я абсолютно уверена, что специалисты по барокко и маньеризму получат большое удовольствие от игры цитатами и смыслами, от маленьких открытий и маленьких ошибок. Но беда в том, что, согласно воле автора, произведение не снабжается комментарием, дабы не забивать наукой головы ширнармассам, которые должны с напряжением следить за сюжетом.
Я типичная ширнармасса. Я очень люблю «Имя розы». «Маятник Фуко» нравится моему папе, тоже читателю скорее типичному (папа, прости!). И вот мы оба сошлись на том, что «Остров накануне» – скука смертная. Дело даже не в стиле, хотя барочные тексты вообще трудно читать, а уж стилизованные да еще переведенные – втройне. Я провела несколько томительно-горьких часов, размышляя над смыслом фразы: «Кисть природы стушевала линию закроя и глазоему блазнились туманные далекие веси». Правда, похоже на Бурлюка? Я так и не поняла, что имелось в виду. Но, возможно, я не права, возможно, это надо читать со словарем, В своем читательском смирении (а может, это была критическая гордыня) я даже дня два лелеяла в себе убеждение, что чтение должно быть работой, трудом. На третий день чтения Эко эта возвышенная идея завяла. Погубило ее простое соображение: для меня-то это работа, мне за нее деньги платят. А вам-то за что страдать?
P.S.
МОЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Адажио
Скучно, господа. Зима, ничто не радует. Темень, мокрый снег, кругом ненужность, отвращение. А Горький у Белорусского вокзала, как утешение бездарности, стоит среди грязи – неизменный, национальный, навсегда. Мрачно все. Нет мне успокоения. Тоскую и думаю: как же это получилось? Отчего мне душно, тяжело здесь? Целый год держалась, держалась, и вдруг – накатило. И праздники предстоящие, и достигнутые финансовые успехи, и долгожданная слава – все, все оказалось не то, ни к чему. Куда я стремилась, на что тратила силы, молодость, способности? Неужто для этого я родилась на свет? Для этих вот писем, звонков, признаний? Для этой легко и дешево доставшейся мне популярности? Для лютой зависти коллег? Для бесконечных похвал начальства? Неужели я родилась для денег? Для этих несметных, нечеловеческих денег, ставших ничтожными, как только я продала за них свой талант? На что променяла я свою свободную бедность, свое право на презрение к людям?И что, теперь всегда так будет?! До самой смерти должна я буду, что ли, излучать этот идиотический оптимизм, жизнеутверждающую глупость, забавлять всех, уговаривать, что все будет хорошо, что не надо обращать внимания, что надо немного потерпеть? А жить-то когда? Кто-нибудь вообще за это время поинтересовался, как я сама живу? Хорошо ли, уютно ли мне? А ведь я довольно интересный человек. И в жизни моей было ой как много поучительного и трудного!
И вот, глядя на этот унылый пейзаж, на обреченность, исходящую от вас, я думаю: быть может, если бы вы знали, как сложилась моя жизнь, что я выстрадала, как много мне довелось увидеть и испытать, – быть может, вы бы по-другому себя вели, не совершили бы столько непоправимых ошибок, столько дурных дел, бессмысленных жестокостей. Вы бы поняли, что всегда надо оставаться человеком. Что даже в горе, в недовольстве собой и другими можно найти зерно созидания, жизнестроительства. Вы устыдились бы и не стали бы вгонять меня в эту страшную тоску, в это ощущение безнадежности. Ведь даже в самые страшные минуты своей жизни, пережив то, что и врагу не пожелаешь пережить, я не озлобилась, не замкнулась в себе, я несла добро в этот мир.
А тут вы со своими постными лицами и бесконечными требованиями, претензиями. С письмами и звонками, с просьбами об автографах, с советами, о чем еще я должна написать. С этим вечным ожиданием веселья, развлечений. То, что было моей доброй волей, вы вменили мне в обязанность: бесконечно призывать вас взять себя в руки, уговаривать вас не бить детей и закусывать после каждой рюмки!
Сколько же еще это будет продолжаться? Меня никто никогда не развлекал, не уговаривал, не призывал и не веселил. Я все делаю сама. Хотя живется мне намного тяжелее вашего. И сейчас я предпринимаю последнюю попытку. Я не буду вас больше веселить, я просто расскажу вам свою жизнь. Если и это не научит вас мужеству, согласию с человеческой долей, достоинству – что ж, тогда вы безнадежны.
Мои родители
Мой отец по профессии кинорежиссер. За последние двадцать лет он не снял ни одного фильма, поскольку ему не нравится само это занятие. Это вообще довольно типично для него: сначала решить что-нибудь, а потом уже думать, нужно ли. По такому же принципу он завел себе много детей. Нас в семье четверо: три дочери и один сын. Всех четверых отец ненавидит. Мы это знаем и жалеем отца. Мы привыкли уважать его за мужество: все это время он сдерживается и пытается убедить себя, что у него очень милые дети и что он их любит.Моя мать была одной из известнейших московских красавиц. До сих пор лицо ее сохранило явные следы этой красоты. Так, например, рот у нее расположен не как у всех людей – прямо под носом, – а несколько левее носа. Это придает ее лицу непередаваемое очарование. По роду занятий она актриса. Много лет мама исполняет роль императрицы Марии Федоровны в спектакле «Павел I» Театра Российской Армии и говорит с немецким акцентом.
Брак этих незаурядных людей не был счастливым. Они расстались, когда мне было шесть лет. Каждый из них нашел покой в новой семье. Мой отчим – тихий добрый человек с выпученными глазами и довольно редкой бородой. У него язва, камни в почках и золотые руки. Мачеха моя, донская казачка по происхождению, много лет держит в страхе всю семью. Чистоту она любит существенно больше, чем людей, поскольку от людей она в жизни ничего хорошего не видела.
Мое детство
Детство свое я провела в коллективе. Сначала это был пятидневный детский сад. Моя подруга Люда Дзюбенко, когда я в шутку прокусила ей руку, донесла на меня воспитательнице Раисе Ивановне, и меня поставили перед всей группой с намазанными зеленкой губами. Единственный мальчик, влюбившийся в меня в этот период, звался Паша Козлов и все время какался.В школьные годы я сменила в общей сложности семь школ. Три из них особенно мне запомнились. Первой запомнившейся школой был интернат для детей с искривлением позвоночника. Занимались мы лежа, спали в гипсовых кроватках и носили корсеты, страшно натиравшие подбородок. Воспитательница Валентина Георгиевна не уставала повторять нам, что пришла сюда работать из-за трехразового питания. Единственную еврейку в классе, девочку Вику, мы заставляли плясать голой в спальне по ночам. В интернате у меня появились вши.
Второй запомнившейся школой была русская школа в городе Таллине в районе Ыйсмяэ. Там я выучила шуточную эстонскую песню «Пиль-пиль-тирилиль». В эстонском языке двенадцать падежей. Мы их учили.
Последней школой была, собственно, та, которую я закончила. В ней мне три года пришлось проучиться в одном классе с Панюшкиным. Параллельно я много ездила в пионерские лагеря. В лагере Военно-морского флота я была влюблена в Витю Кравченко. Он был ниже меня на две головы и любил мою подругу Свету Мамедову. Света Мамедова никого не любила, потому что ее развращал отчим. В лагере пионерского актива мне не дали звания инструктора по шрифту: я плохо писала. Там же я влюбилась в Мишу Кудашова. Он сильно косил, правый глаз у него почти совсем ничего не видел. Зато левым он отлично видел, что я в него влюблена, и смеялся надо мной.
В школе, где я училась с Панюшкиным, я была влюблена в Мишу Файнберга. Но он любил мою подругу Инну Дубянскую. Потому что они оба были евреями, а я – нет. Миша сейчас в Америке. Инна в Израиле. А я все здесь.
Мои университеты
После школы я поступила на филфак МГУ на вечернее отделение. Из-за мучительного романа с женатым пожилым человеком мне пришлось уйти из дома. Я работала сначала лаборанткой по химии в школе, а потом секретарем отдела социальных проблем в газете «Социалистическая индустрия». Жила я у друзей – то у одних, то у других.Из-за академической задолженности мне пришлось уйти с филфака МГУ и перевестись на заочное отделение театроведческого факультета ГИТИСа. Его я тоже не закончила.
У меня нет высшего образования.
Моя работа
Уйдя из «Социндустрии», я устроилась на киностудию «Мосфильм». Работала редактором в объединении «Круг» Сергея Соловьева. Мой отец в тот момент исполнял обязанности первого секретаря Союза кинематографистов, и Сергею Соловьеву нравилось, что у него работает дочь такого важного человека. Я была влюблена в Сергея Соловьева, но он в тот момент был женат на Татьяне Друбич, да и вообще оказался не очень хорошим человеком.Затем я бросила работу и уехала в Ленинград. Там я вышла замуж, родила ребенка, но вскоре опять пошла работать. Работала на Ленинградском телевидении. У меня даже была своя программа, но она никому не нравилась, и мне пришлось уйти оттуда.
Потом я встретила режиссера-документалиста Алексея Учителя и стала работать у него сценаристом. Мы сделали с ним две документальные картины и одну игровую. Все три фильма успеха не имели. Год назад мы с ним написали сценарий про Бунина. Мне присудили за него премию в Америке, но денег я так и не получила. Недавно узнала, что меня как сценариста выдвинули на премию «Зеленое яблоко, золотой листок». Это премия для молодых кинематографистов. Мне ее не дадут.
Теперь я работаю в журнале «Столица». Посмотрим, чем это кончится.
Мои друзья
У меня много друзей, в основном мужчин, но есть и подруги. Мою лучшую подругу зовут Ирина Миглинская. Это очень худая крикливая женщина. Она любит тухлое сало и варит из него борщ. Также я дружу с Катей Метелицей. Это женщина маленького роста, практически гном, совершенно слепая.В Петербурге я очень подружилась с композитором Леонидом Десятниковым. Ему тоже никогда не дают никаких премий. Зато с ним можно говорить обо всем, включая действие кишечника. Большая часть моих друзей-мужчин живет в Москве.
Я горжусь своей дружбой с Александром Тимофеевским. Это очень умный человек. Всю жизнь он ест только вареную колбасу и майонез. Своим другом я считаю и Сергея Мостовщикова. Это живой, жизнерадостный человек, почти калека. В последние месяцы я сильно привязалась к Олегу Алямову. Мы с ним работаем в одной комнате. Олег лыс и очень некрасив, и иногда, оторвавшись от компьютера, я смотрю на него почти с физической болью. Олег татарин.
Одним из любимейших моих друзей является Андрей Орлов. Андрей очень остроумный мужчина. Он никогда не спит и не переодевается. Андрей русский. Мои друзья часто предают меня, "но я на них не обижаюсь. Я знаю, что им просто не очень повезло в жизни.
Моя внешность
Я немного кривобока и в последнее время стала полнеть. Но мне кажется, что это ничуть не портит меня. Рост у меня 1 метр 82 сантиметра, но я сильно сутулюсь и от этого кажусь не такой уж высокой. У меня довольно жидкие волосы, небольшие серые глаза, нос уточкой и желтые, с детства больные зубы. Я грызу ногти. Я слабая и неспортивная. Поднимаясь на четвертый этаж, я сильно задыхаюсь. От частого употребления спиртного кожа у меня приобрела желтоватый оттенок.Как женщина я нравлюсь только лысым старикам.
Аллегро модерато
Возможно, у вас жизнь сложилась еще хуже, чем у меня. Вывод из этого только один: вы должны радоваться ей ровно во столько же раз больше, во сколько она хуже. И прекратите, ради бога, ходить по Москве с угрюмыми лицами и требовать счастья!Не расстраивайте меня!
И без вас тошно!
P. S. В сущности, я совершенно счастлива. «Столица», 22.12.1997