Лотар наклонился и разрезал льву брюхо от паха до грудины, глубоко вонзая лезвие, чтобы задеть мочевой пузырь и кишки. Его сразу окутало облако густого, липкого зловония.
В табуне воцарился хаос. Лотар слышал, как лошади бьются о дальнюю стену ограды, пытаясь убежать от ужасного запаха. Лотар поднес ружье к плечу, прицелился в воздух на фут выше голов лошадей и опустошил магазин. Быстрая череда выстрелов, вспышки, озарившие загон – и табун в едином порыве разнес стену ограды и ринулся в темную реку; лошади галопом уходили в ночь, их гривы развевались на ветру; они неслись вниз по течению, туда, где их поджидал Хендрик со своими людьми.
Лотар торопливо стреножил мула и побежал к костру, на бегу перезаряжая ружье. Один из солдат, вырванный из пьяного оцепенения шумом, который подняли убегающие лошади, встал и пошатываясь двинулся к ограде.
– Лошади! – вопил он. – Вставайте, пьяницы! Нужно остановить лошадей! – Он увидел Лотара. – На помощь! Лошади…
Лотар ударил его прикладом «маузера» в подбородок. Зубы солдата лязгнули, он сел на песок и медленно опрокинулся. Лотар перепрыгнул через него и побежал вперед.
– Свинья Джон! – кричал он. – Где ты?
Ответа не было, и он прошел мимо костра к фигуре, которую видел с наблюдательного пункта. Перевернул ее. Свинья Джон незряче уставился на луну; на его морщинистом желтом лице застыла счастливая улыбка.
– Вставай! – Лотар пнул его сапогом. Улыбка Свиньи Джона не дрогнула. Он был нечувствителен к боли. – Ладно, я тебя предупреждал.
Лотар передернул затвор и снял ружье с предохранителя. Приставил ствол к голове Свиньи Джона. Если полиция возьмет его живым, достаточно будет нескольких ударов хлыстом из кожи гиппопотама, чтобы Свинья Джон заговорил. Неважно, что он не знает подробностей плана. Ему известно достаточно, чтобы уничтожить их шансы на успех и поместить Лотара на плакате с портретами разыскиваемых преступников – как виновного в краже лошадей и уничтожении армейской собственности. Лотар выбрал слабину спускового механизма.
«Для него это слишком легкая смерть, – мрачно подумал он. – Его следовало бы забить до смерти».
Но палец его разжался. Он выругал себя за глупую слабость, снова поставил ружье на предохранитель и побежал за мулом.
Свинья Джон был костлявым и низкорослым, но потребовалась вся сила Лотара, чтобы взвалить его обмякшее, словно резиновое тело мулу на спину. Свинья Джон повис, как тряпка, свесив в противоположные стороны руки и ноги.
Лотар сел позади него и подстегнул мула, заставляя идти самым быстрым шагом, и тот двинулся прямо по ветру.
Проехав милю, Лотар решил, что проглядел своих людей, и придержал мула, и в этот самый миг перед ним из лунной тени показался Хендрик.
– Как дела? Сколько поймали? – тревожно спросил Лотар, и Хендрик рассмеялся.
– Столько, что нам недоуздков не хватило.
Каждый из его людей поймал по неоседланной лошади, вскочил на нее и отсек от табуна несколько убегающих лошадей, разворачивая и удерживая их, пока Манфред не подбегал и не надевал им на головы уздечки.
– Двадцать шесть! – воскликнул Лотар, пересчитав пойманных лошадей. – Мы сможем отобрать лучших. – Он подавил радость. – Хорошо, немедленно уходим. Как только сюда пришлют солдат, армия пойдет за нами. – Он снял с мула уздечку и хлопнул его по крупу со словами: – Спасибо, старина. Возвращайся домой.
Мул с готовностью подчинился и первые сто ярдов обратного пути бежал галопом.
Каждый выбрал лошадь, сел верхом, взял под уздцы трех-четырех других лошадей и Лотар повел их к убежищу в скалах.
На рассвете ненадолго остановились, чтобы бегло осмотреть украденных лошадей. Двух, раненных в толчее за изгородью, он отпустил. Остальные были в такой хорошей форме, что он никак не мог выбрать, хотя лошадей теперь оказалось больше, чем нужно.
Пока он сортировал лошадей, Свинья Джон пришел в себя и кое-как сел. Он бормотал молитвы предкам и готтентотским богам, просил избавить его от страданий. Потом его вывернуло зловонным бренди.
– Нам с тобой нужно закончить одно дело, – посулил Лотар без улыбки и повернулся к Хендрику. – Возьмем всех лошадей. В пустыне обязательно потеряем нескольких. – Потом поднял руку в кавалерийской команде: – Вперед!
Убежища в скалах они достигли только к полудню, но задержались лишь для того, чтобы надеть на запасных лошадей приготовленные вьюки. Потом каждый выбрал себе лошадь и заседлал ее. Лошадей свели с холма и напоили, позволив пить вволю.
– Какая у нас фора? – спросил Хендрик.
– Цветные солдаты ничего не смогут без офицеров, а тем понадобится два-три дня на возвращение. Им нужно будет телеграфом запросить приказы в Виндхуке и организовать патруль. Я бы сказал – самое малое три дня, скорее четыре или пять.
– За три дня мы уйдем далеко, – довольно сказал Хендрик.
– Никто не смог бы уйти дальше, – согласился Лотар.
Это было не пустое хвастовство. Пустыня была их территорией. Мало кто из белых знал ее так же хорошо и никто не знал лучше.
– Выступаем? – спросил Хендрик.
– Еще одно.
Лотар достал из седельной сумки запасную кожаную узду и обмотал ею правое запястье, так что медная пряжка свисала к щиколоткам. Он пошел туда, где на песке, закрыв лицо руками, с несчастным видом сидел Свинья Джон; из-за тяжелого похмелья он не слышал шагов Лотара по мягкому песку, пока тот не остановился над ним.
– Я тебе обещал, – спокойно сказал Лотар и взмахнул тяжелым кожаным ремнем.
– Хозяин, я ничего не мог с собой сделать! – закричал Свинья Джон, пытаясь встать.
Лотар взмахнул уздечкой, и медная пряжка яркой дугой мелькнула на солнце. Удар пришелся в спину; пряжка ударила по ребрам и прорезала бороздку ниже подмышек.
Свинья Джон завопил:
– Они меня заставили! Заставили пить!
Новый удар сбил его с ног. Он продолжал нечленораздельно кричать, а плеть продолжала бить по желтой коже, пропахивая борозды, которые наливались багряно-алым, как виноградная мякоть.
Острая пряжка разрезала одежду и рвала тело, как львиными когтями; кровь капала в песок и сворачивалась влажными шариками.
Свинья Джон наконец перестал кричать, Лотар отошел, тяжело дыша, и вытер уздечку о кусок ткани, вынутой из седельной сумки. Потом осмотрел лица своих людей. Избиение предназначалось и им, не только человеку, скорчившемуся в песке. Эти дикие псы понимают только силу, уважают только жестокость.
Первым от общего имени заговорил Хендрик. Они все получили хороший урок.
– Прикончить его?
– Нет. Оставьте ему лошадь. – Лотар отвернулся. – Когда очнется, пойдет за нами. Или отправится в ад, где ему самое место. – Он сел на свою лошадь и, не глядя во ввалившиеся глаза потрясенного сына, повысил голос: – Ладно. Поехали.
Он ехал на длинных стременах, как ездят буры, удобно пригнувшись в седле. С одной стороны от него поехал Хендрик, с другой – Манфред.
Лотар был взбудоражен: адреналин от насилия дурманил его, а впереди ждала пустыня. Захватив лошадей, он преступил закон; теперь он снова преступник, свободный от социальных ограничений. Он чувствовал, что дух его воспаряет к небу, как охотящийся сокол.
– Клянусь Господом, я почти забыл, каково это – ехать в седле с оружием в руках.
– Мы снова люди, – согласился Хендрик и, наклонившись в седле, обнял Манфреда. – Ты тоже. Твоему отцу было столько же, сколько сейчас тебе, когда мы с ним впервые отправились на войну. Теперь нам снова предстоит война. А ты такой, каким был он.
И Манфред забыл только что виденное, гордый тем, что его включили в число воинов. Он прямее сел в седле и вздернул подбородок.
Лотар повернулся на северо-восток, к внутренним землям, где лежали просторы Калахари, и повел туда свой отряд.
Ночь они провели в глубоком ущелье, которое скрывало свет их небольшого костра. Часовой поднял их негромким свистом.
Скатав одеяла, схватив ружья, они растворились во тьме.
Заржали лошади. Из темноты показался Свинья Джон и спешился. С опухшим, покрытым синяками лицом он жалобно стоял у костра, как бродячий пес, ожидающий, что его прогонят. Остальные показались из темноты и, даже не поглядев на него, никак не показывая, что заметили его, снова завернулись в одеяла.
– Ложись по другую сторону костра от меня, – хрипло сказал Лотар. – От тебя несет бренди.
И Свинья Джон облегченно и благодарно переступил с ноги на ногу: его снова приняли в отряд.
На рассвете они снова сели на лошадей и исчезли в обширной, горячей пустоте пустыни.
«В конце концов, на это уходит всего три дня, и мне редко приходится ездить по ней чаще трех раз в год. К тому же это настоящее приключение».
Телеграфная линия, связавшая шахту с Виндхуком, обошлась достаточно дорого. При предварительной оценке в пятьдесят фунтов эта линия встала в сто фунтов за каждую милю, и каждый раз, глядя на бесконечную цепь столбов у дороги, соединенных блестящим медным проводом, Сантэн негодовала. Мало что дорогие, эти столбы портили вид, разрушая впечатление первозданной уединенности, которое она так ценила, оказываясь в Калахари.
Она с тоской вспоминала, как в первые годы они спали на голой земле и носили с собой воду. Теперь для ночевок были станции, возведенные через равные промежутки: круглый африканский дом – рондавель – с тростниковой крышей, ветряная мельница, поднимающая воду из глубоких скважин, постоянно живущие на каждой станции слуги, которые держат запасных лошадей, готовят еду и горячие ванны; зимними ночами в очаге горит огонь, есть даже парафиновые холодильники, которые в свирепый летний зной дают лед для вечерней рюмки виски. Дорога была разбитой, и регулярное движение автоколонн под командованием Джерарда Фьюри проделало глубокие колеи в мягкой почве и разворотило переезды через сухие русла рек, а хуже всего то, что расстояние между шинами грузовиков «форд» было больше, чем у желтого «даймлера», и поэтому Сантэн приходилось одно колесо держать в колее, а второе подскакивало и прыгало на неровной середине дороги.
Вдобавок сейчас разгар лета, и жара угнетает. Коснувшись горячего металлического корпуса «даймлера», можно обжечься до волдырей, и приходится то и дело останавливаться, когда вода в радиаторе закипает, выбрасывая в воздух высокий столб пара. Кажется, само небо мерцает, как голубое пламя, и на далеких пустынных горизонтах дрожат сверкающие стеклянные водовороты миражей.
Если бы только сумели сделать маленький холодильник, чтобы охлаждать воздух в «даймлере», как в железнодорожном вагоне. Тут Сантэн рассмеялась. «Tiens[6], должно быть, я совсем изнежилась!» Она вспомнила, как с двумя спасшими ее бушменами пешком пересекла страшную страну дюн в Намибии; им приходилось покрывать тела слоем песка, увлажненного собственной мочой, чтобы пережить страшную полуденную жару.
– Над чем ты смеешься, мама? – спросил Шаса.
– Над тем, что случилось очень давно, до твоего рождения.
– Расскажи, пожалуйста, расскажи!
Казалось, жара, пыль и безжалостная тряска на него совсем не действуют. А почему они должны на него действовать? Сантэн улыбнулась сыну. Он родился здесь. Он тоже дитя пустыни.
Шаса принял улыбку матери за согласие.
– Давай, мама. Расскажи.
– Pourquoi pas? Почему нет?
И она стала рассказывать, наблюдая за выражением его лица.
– Твоя собственная пи-пи?
Он был в ужасе.
– Это тебя удивляет? – насмешливо спросила Сантэн. – Тогда позволь рассказать, что мы делали, когда вода в наших бутылках из страусовых яиц кончилась. Старый О’ва, бушмен-охотник, отравленной стрелой убил сернобыка-самца, мы достали рубец – первый отдел желудка, выжали жидкость из его непереваренного содержимого и пили ее. Этого нам хватило, чтобы добраться до цедильных колодцев.
– Мама!
– Все в порядке, chеri, я пью шампанское, когда есть возможность, но, когда приходится, пью все, что может сохранить жизнь.
Она молчала, пока сын обдумывал ее слова, смотрела ему в лицо и видела, как отвращение сменяется уважением.
– А ты что сделал бы, chеri, выпил бы или умер? – спросила она, желая убедиться, что Шаса усвоил урок.
– Выпил, – без колебаний ответил он и страстно добавил: – Знаешь, мама, ты отличный парень.
В его устах это была высшая похвала.
– Смотри!
Она показала вперед, где палевая равнина, дальние края которой окутывала завеса миражей, казалось, покрылась светло-коричневой вуалью тонкого дыма.
Сантэн остановила «даймлер» на обочине. Они вышли и встали на подножки, чтобы лучше видеть.
– Сернобыки. Первые, кого мы встретили на пути.
Прекрасные газели двигались мимо них по плоской поверхности в одном направлении. Десятки тысяч сернобыков, – изящных маленьких животных с длинными ногами и рогами в форме лиры.
– Они идут на север, – сказала Сантэн сыну. – Должно быть, там прошли хорошие дожди, и они идут к воде.
Вдруг ближайшие к ним газели испугались чужого присутствия и начали передавать своеобразный сигнал тревоги, который буры называют «пронкинг». Выгнули спины, согнули длинные шеи так, что морда касалась передних копыт, и запрыгали на напряженных ногах, высоко и легко взмывая в мерцающий горячий воздух; из складки кожи вдоль спины показалась полоска белой длинной шерсти.
Это тревожное поведение оказалось заразительным, и вскоре тысячи газелей прыгали по равнине, как стая птиц. Сантэн соскочила с подножки и принялась подражать им, подняв пальцы одной руки над головой, как рога, а пальцами другой показывая полоску вдоль спины. Она проделала это так искусно, что Шаса расхохотался и захлопал в ладоши.
– Здорово, мама!
Он тоже спрыгнул и присоединился к ней, и они скакали вокруг машины, пока не ослабли от смеха и усталости. Тогда они прислонились к «даймлеру», держась друг за друга.
– Этому меня научил старый О’ва, – тяжело дыша, сказала Сантэн. – Он умел подражать всем животным вельда.
Когда они снова тронулись в путь, она позволила Шасе вести машину: участок был самым простым на всей дороге, и Шаса вел хорошо. Сантэн откинулась на сиденье. Немного погодя Шаса нарушил молчание.
– Когда мы одни, ты становишься совсем другой. – Он поискал слова. – Такой веселой и забавной. Я бы хотел, чтобы так было всегда.
– Все, что делаешь слишком долго, наскучит, – мягко ответила она. – Хитрость в том, чтобы делать все, а не одно и то же. Мы славно повеселились, но завтра мы будем на шахте, и там нас ждут новые волнения и новый опыт, а потом подвернется что-нибудь еще. Мы ни от чего не откажемся и выжмем все, что опыт может нам предложить. До последней капли.
Тремя днями раньше на шахту уехал Твентимен-Джонс. Эти три дня Сантэн провела в Виндхуке, работая с Абрахамом Абрахамсом над документами. По пути Твентимен-Джонс предупредил слуг на всех станциях.
Когда вечером они добрались до последней остановки в пути, вода в ванне была такой горячей, что даже Сантэн, наслаждавшаяся водой той температуры, при которой варят омаров, вынуждена была подлить холодной воды, чтобы можно стало терпимо. Шампанское «Krug» замечательного урожая 1928 года, светлое, охладили так, как ей нравилось, – чтобы на бутылке появилась изморозь. И хотя лед был, Сантэн не допустила варварство и не позволила поставить бутылку в ведерко с ним.
«Холодные ноги, горячая голова – плохое сочетание и для людей, и для вина», – учил ее отец. Как всегда, она выпила всего один бокал. Потом пришел черед холодного легкого ужина, который подготовил для нее и оставил в холодильнике Твентимен-Джонс: еды, подходящей для жары и такой, какую, он знал, любит Сантэн – сочного белого мяса скальных омаров из холодного Бенгельского течения, спрятанного в колючих красных хвостах, и салата из овощей, росших на прохладном высокогорье Виндхука: хрустящие листья латука, алые помидоры и острый, ароматный синий лук; наконец, в качестве последнего штриха шли трюфели, выкопанные в пустыне цивилизованными бушменами, которые пасли молочный скот. Сантэн ела трюфели сырыми, и ей казалось, что у соленых грибов вкус Калахари.
Выехали они в полной темноте задолго до рассвета, а на восходе солнца остановились и сварили кофе на костре из веток верблюжьей колючки; зернистая красная древесина горела ярким синим огнем, придавая кофе своеобразный деликатный вкус. Позавтракали тем, что приготовил повар на станции, запили отдающим дымком кофе и полюбовались тем, как восходящее солнце окрашивает небо пустыни в бронзу и золото. Потом поехали дальше. Солнце, поднимаясь все выше, постепенно лишало землю красок, придавая всему серебристо-белый оттенок, словно присыпая пеплом.
– Остановись! – неожиданно приказала Сантэн. Когда они поднялись на крышу «даймлера» и посмотрели вперед, Шаса удивился:
– Что это, мама?
– Разве ты не видишь, chеri? – Она показала. – Вон там! Над горизонтом.
Что-то плыло в небе, еле различимое и неземное.
– Оно стоит в небе! – воскликнул Шаса, разглядев наконец.
– Гора, плывущая в небе, – прошептала Сантэн. Всякий раз при виде этого чуда она дивилась и пленялась им, как в первый раз. – Место Всей Жизни.
Название горы она произнесла по-бушменски.
Они поехали дальше. Очертания горы ставились все более четкими и превратились в крутые горные хребты, разделенные лесными массивами деревьев мопани. Местами в хребты вторгались глубокие ущелья. На других участках высокие горы, поросшие яркими лишайниками, сапфирово-желтыми, зелеными и оранжевыми, оставались монолитными.
Под одним из крутых массивов находилась шахта Х’ани. От такого соседства здания казались незначительными, неуместными.
Сантэн просила Твентимен-Джонса сделать эти строения как можно менее заметными, конечно, не в ущерб производительности, но он сумел выполнить ее указания только до определенной степени. Обнесенные изгородями поселки черных рабочих и участки для выдерживания породы занимали обширные площади, а стальные башни с подъемниками промывочного оборудования поднимались высоко, как нефтяные вышки.
Однако причиной наибольших разрушений стали прожорливые паровые котлы, которые, как Сатана в аду, постоянно требовали горючее. Чтобы утолить этот голод, пришлось вырубать леса в долинах, и на месте высоких деревьев с серой корой теперь рос неряшливый, невзрачный подлесок.
Когда они выбрались из пыльного «даймлера» перед административным зданием с тростниковой крышей, их ждал Твентимен-Джонс.
– Поездка прошла хорошо, миссис Кортни? – спросил он, мрачный от радости. – Вы, наверно, захотите отдохнуть и помыться.
– Вы сами отлично все знаете, доктор Твентимен-Джонс. Давайте работать.
Сантэн по широкой веранде прошла в свой кабинет.
– Садись рядом, – приказала она Шасе, занимая свое место за столом из ценной древесины.
Начали с отчетов о добыче, потом перешли к расходам; Шаса пытался следить за быстрым перечислением данных и удивлялся, как мама может так быстро меняться; теперь она не походила на ту его спутницу, которая накануне прыгала, подражая скачущим сернобыкам.
– Шаса, какова будет стоимость карата при средней добыче двадцать три карата в партии руды? – Она задала вопрос внезапно и, когда он замялся, нахмурилась. – Сейчас не время мечтать. – Чтобы подчеркнуть свое недовольство, мать повернулась к Шасе плечом. – Хорошо, доктор Твентимен-Джонс, сегодня мы достаточно долго избегали неприятного. Подумаем, на чем можно сэкономить, чтобы уложиться в урезанную квоту и все же заставить шахту Х’ани приносить прибыль.
Уже стемнело, когда Сантэн прервала работу и встала.
– Завтра продолжим.
Она потянулась, как кошка, и повела всех по широкой веранде.
– Шаса, как мы договорились, будет работать с вами. Думаю, ему следует начать с транспортировки.
– Я как раз собирался это предложить, мэм.
– В какое время вы меня ждете? – спросил Шаса.
– Смена начинается в пять, но я думаю, мастер Шаса захочет прийти позже.
Твентимен-Джонс взглянул на Сантэн. Конечно, это был вызов, испытание; она молчала, дожидаясь, чтобы Шаса принял самостоятельное решение. Она видела, как он борется с собой. Сейчас он в том возрасте, когда сон – наркотик и вставать рано – жестокое наказание.
– Я буду у главного участка в четыре тридцать, – сказал он, и Сантэн расслабилась и взяла его за руку.
– Тогда стоит лечь пораньше.
Она повела «даймлер» по улице небольших коттеджей с железными крышами. Здесь жили белые бригадиры, специалисты и их семьи. На шахте Х’ани очень строго соблюдались социальные разграничения. Этот микрокосм отражал состояние молодой нации. Черные рабочие жили в обнесенных оградами охраняемых поселках, где белые оштукатуренные здания напоминали конюшни. Были отдельные, более благоустроенные помещения для черных бригадиров, которым позволялось жить с семьями. Белые специалисты и бригадиры жили в домах у подножия холмов, а управляющие – на склонах; чем выше располагался дом, тем он был больше и тем просторнее лужайки вокруг него.
Они доехали до конца улицы, повернули, и Шаса увидел сидевшую на ступеньках веранды девушку. Когда «даймлер» проезжал мимо, она показала Шасе язык. Шаса не видел ее почти год, и за это время природа произвела в ней разительные перемены. Ноги девушки по-прежнему были босыми, грязными по щиколотку, а волосы спутанными и выгоревшими на солнце, но выцветшая ткань блузки натянулась и не вмещала расцветающие груди. Они торчали, выступая из глубокого разреза, и Шаса заерзал на сиденье: он понял, что за два красных кольца размером с монету, которые он принял за пятна, видны сквозь тонкую ткань блузки.
Ноги девушки стали длиннее, колени теперь не казались узловатыми, и цвет кожи, коричневой на лодыжках, сменяла на внутренней стороне бедер желтоватая белизна сливочного масла. Девушка сидела на краю веранды, широко расставив ноги, так что подол натянулся. Перехватив взгляд Шасы, она еще шире расставила ноги. Нос у нее был курносый, веснушчатый; она наморщила его, улыбнувшись. Улыбка была хитрая и нахальная. Девушка просунула между белыми зубами яркий розовый язык.
Шаса виновато отвел взгляд и уставился прямо вперед сквозь ветровое стекло. Но он во всех подробностях помнил запретные минуты за насосной и покраснел. Он не мог посмотреть на мать. Та глядела вперед на дорогу и как будто ничего не заметила. Шаса почувствовал облегчение, но тут мать сказала:
– Обычная потаскушка. Бросается на все, что носит штаны. Ее отец из тех, кого мы думаем сократить. Мы избавимся от нее раньше, чем она серьезно напакостит себе и нам.
Шаса был уверен, что мать не заметила их быстрого обмена взглядами. Нет, она все видит, подумал он, а потом понял смысл ее слов. Девушку отошлют… он удивился своему ощущению утраты. Внизу живота ощутимо заныло.
– А что с ними будет, мама? – негромко спросил он. – Я хочу сказать – с людьми, которых мы уволим?
Слушая, как мать обсуждает с доктором Твентимен-Джонсом необходимые сокращения, он думал об этом только как о цифрах; но при взгляде на девушку эти цифры обрели плоть. Он вспомнил своего соперника, светловолосого мальчика, и маленькую девочку в лагере безработных, которых видел из окна вагона, и представил себе Аннелизу Бота на месте этой девочки.
– Не знаю, что с ними станет. – Мать сжала губы. – И не думаю, что это должно нас заботить. Этот мир жесток, и каждый должен сам находить в нем путь. Я считаю, что мы должны думать больше о том, что будет, если мы их не уволим.
– Мы понесем убытки.
– Верно, а если мы понесем убытки, нам придется закрыть шахту, и это будет означать, что потеряют работу и все остальные, а не только те немногие, кого мы уволим. И тогда мы пострадаем. Если мы поступим так со всем, что нам принадлежит, в итоге мы все потеряем. Станем такими же, как все остальные. Тебе это больше по душе?
Неожиданно в сознании Шасы возник новый образ. Не светловолосый мальчик стоит у лагеря безработных, а он сам, босой, в грязных, рваных серо-зеленых брюках… он почти почувствовал ночной холод сквозь тонкую рубашку и голодное урчание в животе.
– Нет! – взорвался он и тут же заговорил тише. – Этого я не хочу. – Он вздрогнул, вспоминая образы, вызванные ее словами. – Неужели это случится, мама? Это может случиться? Мы тоже можем обеднеть?
– Можем, chеri. Быстро и жестоко, если не будем настороже каждую минуту. Состояние очень трудно создать, но очень легко потерять.
– Но это произойдет? – настаивал он, вспоминая «Прикосновение Мидаса», свою яхту, и пони для игры в поло, и друзей по школе Бишопа, и виноградники Вельтевредена. Шаса испугался.
– Нет ничего определенного. – Мать взяла его за руку. – Тем и интересна игра жизни. Не будь этого, в нее было бы неинтересно играть. Я не хочу обнищать. Нет! – Она произнесла это так же страстно, как Шаса. – И это не случится, если мы будем умны и смелы.
В табуне воцарился хаос. Лотар слышал, как лошади бьются о дальнюю стену ограды, пытаясь убежать от ужасного запаха. Лотар поднес ружье к плечу, прицелился в воздух на фут выше голов лошадей и опустошил магазин. Быстрая череда выстрелов, вспышки, озарившие загон – и табун в едином порыве разнес стену ограды и ринулся в темную реку; лошади галопом уходили в ночь, их гривы развевались на ветру; они неслись вниз по течению, туда, где их поджидал Хендрик со своими людьми.
Лотар торопливо стреножил мула и побежал к костру, на бегу перезаряжая ружье. Один из солдат, вырванный из пьяного оцепенения шумом, который подняли убегающие лошади, встал и пошатываясь двинулся к ограде.
– Лошади! – вопил он. – Вставайте, пьяницы! Нужно остановить лошадей! – Он увидел Лотара. – На помощь! Лошади…
Лотар ударил его прикладом «маузера» в подбородок. Зубы солдата лязгнули, он сел на песок и медленно опрокинулся. Лотар перепрыгнул через него и побежал вперед.
– Свинья Джон! – кричал он. – Где ты?
Ответа не было, и он прошел мимо костра к фигуре, которую видел с наблюдательного пункта. Перевернул ее. Свинья Джон незряче уставился на луну; на его морщинистом желтом лице застыла счастливая улыбка.
– Вставай! – Лотар пнул его сапогом. Улыбка Свиньи Джона не дрогнула. Он был нечувствителен к боли. – Ладно, я тебя предупреждал.
Лотар передернул затвор и снял ружье с предохранителя. Приставил ствол к голове Свиньи Джона. Если полиция возьмет его живым, достаточно будет нескольких ударов хлыстом из кожи гиппопотама, чтобы Свинья Джон заговорил. Неважно, что он не знает подробностей плана. Ему известно достаточно, чтобы уничтожить их шансы на успех и поместить Лотара на плакате с портретами разыскиваемых преступников – как виновного в краже лошадей и уничтожении армейской собственности. Лотар выбрал слабину спускового механизма.
«Для него это слишком легкая смерть, – мрачно подумал он. – Его следовало бы забить до смерти».
Но палец его разжался. Он выругал себя за глупую слабость, снова поставил ружье на предохранитель и побежал за мулом.
Свинья Джон был костлявым и низкорослым, но потребовалась вся сила Лотара, чтобы взвалить его обмякшее, словно резиновое тело мулу на спину. Свинья Джон повис, как тряпка, свесив в противоположные стороны руки и ноги.
Лотар сел позади него и подстегнул мула, заставляя идти самым быстрым шагом, и тот двинулся прямо по ветру.
Проехав милю, Лотар решил, что проглядел своих людей, и придержал мула, и в этот самый миг перед ним из лунной тени показался Хендрик.
– Как дела? Сколько поймали? – тревожно спросил Лотар, и Хендрик рассмеялся.
– Столько, что нам недоуздков не хватило.
Каждый из его людей поймал по неоседланной лошади, вскочил на нее и отсек от табуна несколько убегающих лошадей, разворачивая и удерживая их, пока Манфред не подбегал и не надевал им на головы уздечки.
– Двадцать шесть! – воскликнул Лотар, пересчитав пойманных лошадей. – Мы сможем отобрать лучших. – Он подавил радость. – Хорошо, немедленно уходим. Как только сюда пришлют солдат, армия пойдет за нами. – Он снял с мула уздечку и хлопнул его по крупу со словами: – Спасибо, старина. Возвращайся домой.
Мул с готовностью подчинился и первые сто ярдов обратного пути бежал галопом.
Каждый выбрал лошадь, сел верхом, взял под уздцы трех-четырех других лошадей и Лотар повел их к убежищу в скалах.
На рассвете ненадолго остановились, чтобы бегло осмотреть украденных лошадей. Двух, раненных в толчее за изгородью, он отпустил. Остальные были в такой хорошей форме, что он никак не мог выбрать, хотя лошадей теперь оказалось больше, чем нужно.
Пока он сортировал лошадей, Свинья Джон пришел в себя и кое-как сел. Он бормотал молитвы предкам и готтентотским богам, просил избавить его от страданий. Потом его вывернуло зловонным бренди.
– Нам с тобой нужно закончить одно дело, – посулил Лотар без улыбки и повернулся к Хендрику. – Возьмем всех лошадей. В пустыне обязательно потеряем нескольких. – Потом поднял руку в кавалерийской команде: – Вперед!
Убежища в скалах они достигли только к полудню, но задержались лишь для того, чтобы надеть на запасных лошадей приготовленные вьюки. Потом каждый выбрал себе лошадь и заседлал ее. Лошадей свели с холма и напоили, позволив пить вволю.
– Какая у нас фора? – спросил Хендрик.
– Цветные солдаты ничего не смогут без офицеров, а тем понадобится два-три дня на возвращение. Им нужно будет телеграфом запросить приказы в Виндхуке и организовать патруль. Я бы сказал – самое малое три дня, скорее четыре или пять.
– За три дня мы уйдем далеко, – довольно сказал Хендрик.
– Никто не смог бы уйти дальше, – согласился Лотар.
Это было не пустое хвастовство. Пустыня была их территорией. Мало кто из белых знал ее так же хорошо и никто не знал лучше.
– Выступаем? – спросил Хендрик.
– Еще одно.
Лотар достал из седельной сумки запасную кожаную узду и обмотал ею правое запястье, так что медная пряжка свисала к щиколоткам. Он пошел туда, где на песке, закрыв лицо руками, с несчастным видом сидел Свинья Джон; из-за тяжелого похмелья он не слышал шагов Лотара по мягкому песку, пока тот не остановился над ним.
– Я тебе обещал, – спокойно сказал Лотар и взмахнул тяжелым кожаным ремнем.
– Хозяин, я ничего не мог с собой сделать! – закричал Свинья Джон, пытаясь встать.
Лотар взмахнул уздечкой, и медная пряжка яркой дугой мелькнула на солнце. Удар пришелся в спину; пряжка ударила по ребрам и прорезала бороздку ниже подмышек.
Свинья Джон завопил:
– Они меня заставили! Заставили пить!
Новый удар сбил его с ног. Он продолжал нечленораздельно кричать, а плеть продолжала бить по желтой коже, пропахивая борозды, которые наливались багряно-алым, как виноградная мякоть.
Острая пряжка разрезала одежду и рвала тело, как львиными когтями; кровь капала в песок и сворачивалась влажными шариками.
Свинья Джон наконец перестал кричать, Лотар отошел, тяжело дыша, и вытер уздечку о кусок ткани, вынутой из седельной сумки. Потом осмотрел лица своих людей. Избиение предназначалось и им, не только человеку, скорчившемуся в песке. Эти дикие псы понимают только силу, уважают только жестокость.
Первым от общего имени заговорил Хендрик. Они все получили хороший урок.
– Прикончить его?
– Нет. Оставьте ему лошадь. – Лотар отвернулся. – Когда очнется, пойдет за нами. Или отправится в ад, где ему самое место. – Он сел на свою лошадь и, не глядя во ввалившиеся глаза потрясенного сына, повысил голос: – Ладно. Поехали.
Он ехал на длинных стременах, как ездят буры, удобно пригнувшись в седле. С одной стороны от него поехал Хендрик, с другой – Манфред.
Лотар был взбудоражен: адреналин от насилия дурманил его, а впереди ждала пустыня. Захватив лошадей, он преступил закон; теперь он снова преступник, свободный от социальных ограничений. Он чувствовал, что дух его воспаряет к небу, как охотящийся сокол.
– Клянусь Господом, я почти забыл, каково это – ехать в седле с оружием в руках.
– Мы снова люди, – согласился Хендрик и, наклонившись в седле, обнял Манфреда. – Ты тоже. Твоему отцу было столько же, сколько сейчас тебе, когда мы с ним впервые отправились на войну. Теперь нам снова предстоит война. А ты такой, каким был он.
И Манфред забыл только что виденное, гордый тем, что его включили в число воинов. Он прямее сел в седле и вздернул подбородок.
Лотар повернулся на северо-восток, к внутренним землям, где лежали просторы Калахари, и повел туда свой отряд.
Ночь они провели в глубоком ущелье, которое скрывало свет их небольшого костра. Часовой поднял их негромким свистом.
Скатав одеяла, схватив ружья, они растворились во тьме.
Заржали лошади. Из темноты показался Свинья Джон и спешился. С опухшим, покрытым синяками лицом он жалобно стоял у костра, как бродячий пес, ожидающий, что его прогонят. Остальные показались из темноты и, даже не поглядев на него, никак не показывая, что заметили его, снова завернулись в одеяла.
– Ложись по другую сторону костра от меня, – хрипло сказал Лотар. – От тебя несет бренди.
И Свинья Джон облегченно и благодарно переступил с ноги на ногу: его снова приняли в отряд.
На рассвете они снова сели на лошадей и исчезли в обширной, горячей пустоте пустыни.
* * *
Дорога к шахте Х’ани была, вероятно, самой разбитой дорогой в Южной Африке, и всякий раз, проезжая по ней, Сантэн обещала себе: «Мы обязательно приведем ее в порядок». Затем доктор Твентимен-Джонс сообщал ей о стоимости строительства сотен миль дороги в пустыне, возведения мостов через реки и прокладки проходов в горах, и к Сантэн возвращались здравый смысл и бережливость.«В конце концов, на это уходит всего три дня, и мне редко приходится ездить по ней чаще трех раз в год. К тому же это настоящее приключение».
Телеграфная линия, связавшая шахту с Виндхуком, обошлась достаточно дорого. При предварительной оценке в пятьдесят фунтов эта линия встала в сто фунтов за каждую милю, и каждый раз, глядя на бесконечную цепь столбов у дороги, соединенных блестящим медным проводом, Сантэн негодовала. Мало что дорогие, эти столбы портили вид, разрушая впечатление первозданной уединенности, которое она так ценила, оказываясь в Калахари.
Она с тоской вспоминала, как в первые годы они спали на голой земле и носили с собой воду. Теперь для ночевок были станции, возведенные через равные промежутки: круглый африканский дом – рондавель – с тростниковой крышей, ветряная мельница, поднимающая воду из глубоких скважин, постоянно живущие на каждой станции слуги, которые держат запасных лошадей, готовят еду и горячие ванны; зимними ночами в очаге горит огонь, есть даже парафиновые холодильники, которые в свирепый летний зной дают лед для вечерней рюмки виски. Дорога была разбитой, и регулярное движение автоколонн под командованием Джерарда Фьюри проделало глубокие колеи в мягкой почве и разворотило переезды через сухие русла рек, а хуже всего то, что расстояние между шинами грузовиков «форд» было больше, чем у желтого «даймлера», и поэтому Сантэн приходилось одно колесо держать в колее, а второе подскакивало и прыгало на неровной середине дороги.
Вдобавок сейчас разгар лета, и жара угнетает. Коснувшись горячего металлического корпуса «даймлера», можно обжечься до волдырей, и приходится то и дело останавливаться, когда вода в радиаторе закипает, выбрасывая в воздух высокий столб пара. Кажется, само небо мерцает, как голубое пламя, и на далеких пустынных горизонтах дрожат сверкающие стеклянные водовороты миражей.
Если бы только сумели сделать маленький холодильник, чтобы охлаждать воздух в «даймлере», как в железнодорожном вагоне. Тут Сантэн рассмеялась. «Tiens[6], должно быть, я совсем изнежилась!» Она вспомнила, как с двумя спасшими ее бушменами пешком пересекла страшную страну дюн в Намибии; им приходилось покрывать тела слоем песка, увлажненного собственной мочой, чтобы пережить страшную полуденную жару.
– Над чем ты смеешься, мама? – спросил Шаса.
– Над тем, что случилось очень давно, до твоего рождения.
– Расскажи, пожалуйста, расскажи!
Казалось, жара, пыль и безжалостная тряска на него совсем не действуют. А почему они должны на него действовать? Сантэн улыбнулась сыну. Он родился здесь. Он тоже дитя пустыни.
Шаса принял улыбку матери за согласие.
– Давай, мама. Расскажи.
– Pourquoi pas? Почему нет?
И она стала рассказывать, наблюдая за выражением его лица.
– Твоя собственная пи-пи?
Он был в ужасе.
– Это тебя удивляет? – насмешливо спросила Сантэн. – Тогда позволь рассказать, что мы делали, когда вода в наших бутылках из страусовых яиц кончилась. Старый О’ва, бушмен-охотник, отравленной стрелой убил сернобыка-самца, мы достали рубец – первый отдел желудка, выжали жидкость из его непереваренного содержимого и пили ее. Этого нам хватило, чтобы добраться до цедильных колодцев.
– Мама!
– Все в порядке, chеri, я пью шампанское, когда есть возможность, но, когда приходится, пью все, что может сохранить жизнь.
Она молчала, пока сын обдумывал ее слова, смотрела ему в лицо и видела, как отвращение сменяется уважением.
– А ты что сделал бы, chеri, выпил бы или умер? – спросила она, желая убедиться, что Шаса усвоил урок.
– Выпил, – без колебаний ответил он и страстно добавил: – Знаешь, мама, ты отличный парень.
В его устах это была высшая похвала.
– Смотри!
Она показала вперед, где палевая равнина, дальние края которой окутывала завеса миражей, казалось, покрылась светло-коричневой вуалью тонкого дыма.
Сантэн остановила «даймлер» на обочине. Они вышли и встали на подножки, чтобы лучше видеть.
– Сернобыки. Первые, кого мы встретили на пути.
Прекрасные газели двигались мимо них по плоской поверхности в одном направлении. Десятки тысяч сернобыков, – изящных маленьких животных с длинными ногами и рогами в форме лиры.
– Они идут на север, – сказала Сантэн сыну. – Должно быть, там прошли хорошие дожди, и они идут к воде.
Вдруг ближайшие к ним газели испугались чужого присутствия и начали передавать своеобразный сигнал тревоги, который буры называют «пронкинг». Выгнули спины, согнули длинные шеи так, что морда касалась передних копыт, и запрыгали на напряженных ногах, высоко и легко взмывая в мерцающий горячий воздух; из складки кожи вдоль спины показалась полоска белой длинной шерсти.
Это тревожное поведение оказалось заразительным, и вскоре тысячи газелей прыгали по равнине, как стая птиц. Сантэн соскочила с подножки и принялась подражать им, подняв пальцы одной руки над головой, как рога, а пальцами другой показывая полоску вдоль спины. Она проделала это так искусно, что Шаса расхохотался и захлопал в ладоши.
– Здорово, мама!
Он тоже спрыгнул и присоединился к ней, и они скакали вокруг машины, пока не ослабли от смеха и усталости. Тогда они прислонились к «даймлеру», держась друг за друга.
– Этому меня научил старый О’ва, – тяжело дыша, сказала Сантэн. – Он умел подражать всем животным вельда.
Когда они снова тронулись в путь, она позволила Шасе вести машину: участок был самым простым на всей дороге, и Шаса вел хорошо. Сантэн откинулась на сиденье. Немного погодя Шаса нарушил молчание.
– Когда мы одни, ты становишься совсем другой. – Он поискал слова. – Такой веселой и забавной. Я бы хотел, чтобы так было всегда.
– Все, что делаешь слишком долго, наскучит, – мягко ответила она. – Хитрость в том, чтобы делать все, а не одно и то же. Мы славно повеселились, но завтра мы будем на шахте, и там нас ждут новые волнения и новый опыт, а потом подвернется что-нибудь еще. Мы ни от чего не откажемся и выжмем все, что опыт может нам предложить. До последней капли.
Тремя днями раньше на шахту уехал Твентимен-Джонс. Эти три дня Сантэн провела в Виндхуке, работая с Абрахамом Абрахамсом над документами. По пути Твентимен-Джонс предупредил слуг на всех станциях.
Когда вечером они добрались до последней остановки в пути, вода в ванне была такой горячей, что даже Сантэн, наслаждавшаяся водой той температуры, при которой варят омаров, вынуждена была подлить холодной воды, чтобы можно стало терпимо. Шампанское «Krug» замечательного урожая 1928 года, светлое, охладили так, как ей нравилось, – чтобы на бутылке появилась изморозь. И хотя лед был, Сантэн не допустила варварство и не позволила поставить бутылку в ведерко с ним.
«Холодные ноги, горячая голова – плохое сочетание и для людей, и для вина», – учил ее отец. Как всегда, она выпила всего один бокал. Потом пришел черед холодного легкого ужина, который подготовил для нее и оставил в холодильнике Твентимен-Джонс: еды, подходящей для жары и такой, какую, он знал, любит Сантэн – сочного белого мяса скальных омаров из холодного Бенгельского течения, спрятанного в колючих красных хвостах, и салата из овощей, росших на прохладном высокогорье Виндхука: хрустящие листья латука, алые помидоры и острый, ароматный синий лук; наконец, в качестве последнего штриха шли трюфели, выкопанные в пустыне цивилизованными бушменами, которые пасли молочный скот. Сантэн ела трюфели сырыми, и ей казалось, что у соленых грибов вкус Калахари.
Выехали они в полной темноте задолго до рассвета, а на восходе солнца остановились и сварили кофе на костре из веток верблюжьей колючки; зернистая красная древесина горела ярким синим огнем, придавая кофе своеобразный деликатный вкус. Позавтракали тем, что приготовил повар на станции, запили отдающим дымком кофе и полюбовались тем, как восходящее солнце окрашивает небо пустыни в бронзу и золото. Потом поехали дальше. Солнце, поднимаясь все выше, постепенно лишало землю красок, придавая всему серебристо-белый оттенок, словно присыпая пеплом.
– Остановись! – неожиданно приказала Сантэн. Когда они поднялись на крышу «даймлера» и посмотрели вперед, Шаса удивился:
– Что это, мама?
– Разве ты не видишь, chеri? – Она показала. – Вон там! Над горизонтом.
Что-то плыло в небе, еле различимое и неземное.
– Оно стоит в небе! – воскликнул Шаса, разглядев наконец.
– Гора, плывущая в небе, – прошептала Сантэн. Всякий раз при виде этого чуда она дивилась и пленялась им, как в первый раз. – Место Всей Жизни.
Название горы она произнесла по-бушменски.
Они поехали дальше. Очертания горы ставились все более четкими и превратились в крутые горные хребты, разделенные лесными массивами деревьев мопани. Местами в хребты вторгались глубокие ущелья. На других участках высокие горы, поросшие яркими лишайниками, сапфирово-желтыми, зелеными и оранжевыми, оставались монолитными.
Под одним из крутых массивов находилась шахта Х’ани. От такого соседства здания казались незначительными, неуместными.
Сантэн просила Твентимен-Джонса сделать эти строения как можно менее заметными, конечно, не в ущерб производительности, но он сумел выполнить ее указания только до определенной степени. Обнесенные изгородями поселки черных рабочих и участки для выдерживания породы занимали обширные площади, а стальные башни с подъемниками промывочного оборудования поднимались высоко, как нефтяные вышки.
Однако причиной наибольших разрушений стали прожорливые паровые котлы, которые, как Сатана в аду, постоянно требовали горючее. Чтобы утолить этот голод, пришлось вырубать леса в долинах, и на месте высоких деревьев с серой корой теперь рос неряшливый, невзрачный подлесок.
Когда они выбрались из пыльного «даймлера» перед административным зданием с тростниковой крышей, их ждал Твентимен-Джонс.
– Поездка прошла хорошо, миссис Кортни? – спросил он, мрачный от радости. – Вы, наверно, захотите отдохнуть и помыться.
– Вы сами отлично все знаете, доктор Твентимен-Джонс. Давайте работать.
Сантэн по широкой веранде прошла в свой кабинет.
– Садись рядом, – приказала она Шасе, занимая свое место за столом из ценной древесины.
Начали с отчетов о добыче, потом перешли к расходам; Шаса пытался следить за быстрым перечислением данных и удивлялся, как мама может так быстро меняться; теперь она не походила на ту его спутницу, которая накануне прыгала, подражая скачущим сернобыкам.
– Шаса, какова будет стоимость карата при средней добыче двадцать три карата в партии руды? – Она задала вопрос внезапно и, когда он замялся, нахмурилась. – Сейчас не время мечтать. – Чтобы подчеркнуть свое недовольство, мать повернулась к Шасе плечом. – Хорошо, доктор Твентимен-Джонс, сегодня мы достаточно долго избегали неприятного. Подумаем, на чем можно сэкономить, чтобы уложиться в урезанную квоту и все же заставить шахту Х’ани приносить прибыль.
Уже стемнело, когда Сантэн прервала работу и встала.
– Завтра продолжим.
Она потянулась, как кошка, и повела всех по широкой веранде.
– Шаса, как мы договорились, будет работать с вами. Думаю, ему следует начать с транспортировки.
– Я как раз собирался это предложить, мэм.
– В какое время вы меня ждете? – спросил Шаса.
– Смена начинается в пять, но я думаю, мастер Шаса захочет прийти позже.
Твентимен-Джонс взглянул на Сантэн. Конечно, это был вызов, испытание; она молчала, дожидаясь, чтобы Шаса принял самостоятельное решение. Она видела, как он борется с собой. Сейчас он в том возрасте, когда сон – наркотик и вставать рано – жестокое наказание.
– Я буду у главного участка в четыре тридцать, – сказал он, и Сантэн расслабилась и взяла его за руку.
– Тогда стоит лечь пораньше.
Она повела «даймлер» по улице небольших коттеджей с железными крышами. Здесь жили белые бригадиры, специалисты и их семьи. На шахте Х’ани очень строго соблюдались социальные разграничения. Этот микрокосм отражал состояние молодой нации. Черные рабочие жили в обнесенных оградами охраняемых поселках, где белые оштукатуренные здания напоминали конюшни. Были отдельные, более благоустроенные помещения для черных бригадиров, которым позволялось жить с семьями. Белые специалисты и бригадиры жили в домах у подножия холмов, а управляющие – на склонах; чем выше располагался дом, тем он был больше и тем просторнее лужайки вокруг него.
Они доехали до конца улицы, повернули, и Шаса увидел сидевшую на ступеньках веранды девушку. Когда «даймлер» проезжал мимо, она показала Шасе язык. Шаса не видел ее почти год, и за это время природа произвела в ней разительные перемены. Ноги девушки по-прежнему были босыми, грязными по щиколотку, а волосы спутанными и выгоревшими на солнце, но выцветшая ткань блузки натянулась и не вмещала расцветающие груди. Они торчали, выступая из глубокого разреза, и Шаса заерзал на сиденье: он понял, что за два красных кольца размером с монету, которые он принял за пятна, видны сквозь тонкую ткань блузки.
Ноги девушки стали длиннее, колени теперь не казались узловатыми, и цвет кожи, коричневой на лодыжках, сменяла на внутренней стороне бедер желтоватая белизна сливочного масла. Девушка сидела на краю веранды, широко расставив ноги, так что подол натянулся. Перехватив взгляд Шасы, она еще шире расставила ноги. Нос у нее был курносый, веснушчатый; она наморщила его, улыбнувшись. Улыбка была хитрая и нахальная. Девушка просунула между белыми зубами яркий розовый язык.
Шаса виновато отвел взгляд и уставился прямо вперед сквозь ветровое стекло. Но он во всех подробностях помнил запретные минуты за насосной и покраснел. Он не мог посмотреть на мать. Та глядела вперед на дорогу и как будто ничего не заметила. Шаса почувствовал облегчение, но тут мать сказала:
– Обычная потаскушка. Бросается на все, что носит штаны. Ее отец из тех, кого мы думаем сократить. Мы избавимся от нее раньше, чем она серьезно напакостит себе и нам.
Шаса был уверен, что мать не заметила их быстрого обмена взглядами. Нет, она все видит, подумал он, а потом понял смысл ее слов. Девушку отошлют… он удивился своему ощущению утраты. Внизу живота ощутимо заныло.
– А что с ними будет, мама? – негромко спросил он. – Я хочу сказать – с людьми, которых мы уволим?
Слушая, как мать обсуждает с доктором Твентимен-Джонсом необходимые сокращения, он думал об этом только как о цифрах; но при взгляде на девушку эти цифры обрели плоть. Он вспомнил своего соперника, светловолосого мальчика, и маленькую девочку в лагере безработных, которых видел из окна вагона, и представил себе Аннелизу Бота на месте этой девочки.
– Не знаю, что с ними станет. – Мать сжала губы. – И не думаю, что это должно нас заботить. Этот мир жесток, и каждый должен сам находить в нем путь. Я считаю, что мы должны думать больше о том, что будет, если мы их не уволим.
– Мы понесем убытки.
– Верно, а если мы понесем убытки, нам придется закрыть шахту, и это будет означать, что потеряют работу и все остальные, а не только те немногие, кого мы уволим. И тогда мы пострадаем. Если мы поступим так со всем, что нам принадлежит, в итоге мы все потеряем. Станем такими же, как все остальные. Тебе это больше по душе?
Неожиданно в сознании Шасы возник новый образ. Не светловолосый мальчик стоит у лагеря безработных, а он сам, босой, в грязных, рваных серо-зеленых брюках… он почти почувствовал ночной холод сквозь тонкую рубашку и голодное урчание в животе.
– Нет! – взорвался он и тут же заговорил тише. – Этого я не хочу. – Он вздрогнул, вспоминая образы, вызванные ее словами. – Неужели это случится, мама? Это может случиться? Мы тоже можем обеднеть?
– Можем, chеri. Быстро и жестоко, если не будем настороже каждую минуту. Состояние очень трудно создать, но очень легко потерять.
– Но это произойдет? – настаивал он, вспоминая «Прикосновение Мидаса», свою яхту, и пони для игры в поло, и друзей по школе Бишопа, и виноградники Вельтевредена. Шаса испугался.
– Нет ничего определенного. – Мать взяла его за руку. – Тем и интересна игра жизни. Не будь этого, в нее было бы неинтересно играть. Я не хочу обнищать. Нет! – Она произнесла это так же страстно, как Шаса. – И это не случится, если мы будем умны и смелы.