– Если внимательно присмотреться, разница между нами только в методах и степени. Мы оба хотим, чтобы Южная Африка оставалась безопасной для белого человека и европейский цивилизации. Мы оба знаем, что для всех нас апартеид – вопрос жизни и смерти. Без него мы утонем в черном море. После смерти Сматса ваша партия сделала значительные шаги в нашу сторону, а левые и либералы начали уходить от вас.
Шаса старался отвечать уклончиво, но довод был уместный и очень неприятный. В партии, к которой он, Шаса, принадлежал, возник глубокий раскол, и с каждым днем становилось все очевиднее, что им никогда не удастся сформировать правительство страны. Однако Шасу интересовало, к чему клонит Манфред Деларей. Он научился всегда оценивать противника по достоинству и чувствовал, что его старательно подводят к тому, чтобы объявить об истинной цели приглашения. Было очевидно, что хозяин нарочно поставил их в пару и что все остальные участники приема посвящены в суть происходящего. Шаса говорил мало, ничего не признавал и с возрастающим волнением ждал, когда затаившийся зверь покажется во всей красе.
– Вы знаете, что мы укрепили положение языка и культуры англоговорящих южноафриканцев. Попытка умалить их права впредь исключена – мы полагаем своими братьями всех англоговорящих граждан доброй воли, которые считают себя южноафриканцами. Наши судьбы связаны стальной цепью… – Манфред замолчал и поднес к глазам бинокль. – Они уже близко, – сказал он. – Стоит приготовиться. – Он опустил бинокль и улыбнулся Шасе. – Я слышал, вы меткий стрелок. С нетерпением жду демонстрации.
Шаса был разочарован. Ему хотелось узнать, к чему вся эта тщательная подготовка, но он скрыл нетерпение за любезной улыбкой и раскрыл затвор своего ружья.
– В одном вы правы, господин министр, – сказал он. – Мы связаны стальной цепью. Будем надеяться, что ее вес не потянет нас вниз.
Он увидел вспышку в этих необычных желтых топазовых глазах – вспышку гнева или торжества. Он не знал точно: это длилось всего мгновение.
– Я буду стрелять только от центральной линии вперед и направо, – сказал Манфред. – А вы только влево. Договорились?
– Договорились, – кивнул Шаса и почувствовал раздражение от того, что им так легко и быстро начали командовать. Манфред занял такое место, что должен был стрелять в правую сторону, это естественно для всякого стрелка-правши.
«Тебе нужно преимущество», – мрачно подумал Шаса, а вслух сказал:
– Я слышал, вы тоже хорошо стреляете. Как насчет ставки на добычу?
– Я не бьюсь об заклад, – легко ответил Манфред, – это изобретение дьявола. Но я с интересом сравню наши мешки с добычей.
Шаса сразу вспомнил, что Манфред Деларей кальвинист-ортодокс, то есть страшный пуританин.
Шаса аккуратно зарядил ружье. Он сам готовил патроны, не доверяя массовому производству боеприпасов. Блестящие медные гильзы были заполнены порохом «норма», который придаст пуле «нослер партишн» скорость больше трех тысяч футов в секунду. Пуля особой конструкции и при ударе расплющивается.
Он закрыл затвор, поднес оружие к плечу и в оптический прицел стал осматривать равнину. Грузовики находились меньше чем в миле, они разъезжали взад и вперед, мешая стадам прорваться назад, медленно тесня животных в сторону холмов и прятавшихся у их подножий охотников. Шаса быстро поморгал, чтобы лучше видеть, и разглядел отдельных животных в стаде, теснимом грузовиками.
Легкие, как дым, они двигались по равнине, словно тень облака. Грациозные, невероятно красивые, они бежали изящно, высоко подняв головы, увенчанные рогами в форме совершенной маленькой лиры.
Потеряв возможность видеть двумя глазами, Шаса с трудом оценивал расстояния, но он научился принимать во внимание относительные размеры и добавил к этому своего рода шестое чувство, которое позволяло ему водить самолет, уверенно бить по мячу, играя в поло, и стрелять нисколько не хуже, чем человек с обоими глазами.
Ближние из бегущих антилоп были уже почти на границе зоны обстрела, когда вдалеке на линии послышались выстрелы, и стадо почти мгновенно обратилось в молчаливое бегство, словно по воздуху. Каждая маленькая антилопа танцевала и прыгала на длинных ногах не толще большого пальца человека. Казалось, антилопы перестали подчиняться закону тяготения: каждый гибкий прыжок расплывался на фоне выжженной земли, животные взвивались над ней в том великолепном акробатическом танце, за который им дали название «прыгуны», белоснежная, яркая шерсть на их спинах встала дыбом от тревоги.
Легче сбить взлетающего тетерева: прыгунов невозможно поймать в перекрестье оптического прицела, а стрелять прямо в быструю антилопу бесполезно – необходимо прицелиться в пустоту, где она будет микросекунду спустя и где ее настигнет летящая быстрее звука пуля.
Некоторые выучиваются стрелять за годы практики и благодаря умению сосредоточиваться. У Шасы это был врожденный талант. Когда он поворачивался корпусом, длинный ствол нацеливался точно в то место, куда Шаса смотрел, и перекрестье оптического прицела останавливалось по центру поля зрения, на бегущем животном, которое в это мгновение высоко взвивалось в воздух. Шаса не сознавал, как жмет на курок: ружье словно действовало по собственной воле, и отдача ударяла в плечо точно в рассчитанное мгновение.
Самец умер в воздухе, развернутый пулей так, что белоснежное брюхо сверкнуло на солнце; от удара крошечной металлической капсулы, пробившей сердце, антилопа проделала сальто, упала, перекувырнулась через голову и застыла.
Шаса передернул затвор, выбрал следующее бегущее животное, выстрелил, и острый запах горелого пороха заполнил ноздри. Он стрелял, пока ствол не раскалился так, что стал обжигать, а барабанные перепонки не заболели от грохота выстрелов.
Наконец стадо пробежало мимо и скрылось в холмах у охотников в тылу, и ружейный огонь утих. Шаса достал из ружья оставшиеся патроны и посмотрел на Манфреда Деларея.
– Восемь, – сказал Манфред, – и две раненых.
Поразительно, как эти изящные животные способны были бежать, раненные неточно попавшей пулей. Придется идти за ними. Нельзя позволять подранку страдать попусту.
– Восемь – хороший результат, – сказал Шаса. – Просто отличная стрельба!
– А у вас? – спросил Манфред. – Сколько?
– Двенадцать, – бесстрастно ответил Шаса.
– И сколько раненых?
Манфред умело скрыл досаду.
– О. – Шаса наконец улыбнулся. – Я не раню животных – я их сразу убиваю.
Достаточно. Незачем сыпать соль на рану.
Шаса оставил Манфреда и направился к ближайшей туше. Прыгун лежал на боку, смерть раскрыла глубокую складку вдоль его спины, и оттуда показалась грива белоснежной шерсти. Шаса опустился на одно колено и погладил этот прекрасный гребень. Из желез в складках шкуры выделился красновато-коричневый мускус. Шаса раздвинул длинную шерсть, потер выделения подушечкой указательного пальца, поднес палец к лицу и вдохнул аромат меда. Запах скорее цветка, а не животного. Тут им овладела охотничья грусть: он печалился об убитом им прекрасном животном.
– Спасибо, что умер для меня, – прошептал он древнюю бушменскую молитву, которой давным-давно его научила Сантэн, но печаль – это наслаждение, и атавистической голод охотника в глубине его существа на мгновение был утолен.
Сборный оркестр цветных работников с фермы играл на банджо и концертино традиционные сельские мелодии, часть гостей танцевала на широкой веранде перед домом. Немногие молодые женщины были явно не прочь пофлиртовать, и Шаса задумчиво поглядывал на них. От всех от них, загорелых, пышущих здоровьем, веяло безыскусной чувственностью, которая из-за строгого кальвинистского воспитания делала их еще более привлекательными. Но больше всего Шасу привлекали их недоступность и очевидная девственность: он наслаждался не только добычей, но и ее преследованием.
Однако здесь на кону оказалось слишком многое, чтобы рискнуть хоть чем-то оскорбить хозяев. Шаса избегал застенчивых, но цепких взглядов, которые бросали в его сторону молодые женщины, избегал так же старательно, как крепкого персикового бренди, и наполнял свой стакан имбирным элем. Он знал, что еще до завершения вечера ему потребуется вся его сообразительность.
Когда голод, обостренный охотой, был утолен благодаря грудам курящегося парком жареного мяса на тарелках и остатки, к радости слуг, унесли, Шаса обнаружил, что сидит в конце длинной веранды, дальше всех от оркестра. Напротив сидел Манфред Деларей, а еще два министра правительства удобно раскинулись в креслах с боков от Шасы. Несмотря на кажущуюся расслабленность отдыхающих, краем глаза все трое внимательно наблюдали за ним.
«Сейчас начнется главное», – подумал Шаса, и почти сразу Манфред заговорил.
– Я сказал минхееру Кортни, что во многих отношениях мы похожи, – негромко начал он, и оба его коллеги закивали с умным видом. – Мы все хотим защитить свою землю и сохранить в ней то, что хорошо и достойно сохранения. «Бог избрал нас хранителями – наш долг защищать всех его чад и добиться, чтобы самобытность каждой группы и каждой отдельной культуры сохранялись нетронутыми и обособленными».
Последняя фраза была взята из партийной программы, утверждавшей право на божественный отбор, и Шаса сотни раз слышал ее раньше; поэтому, хотя он кивал и уклончиво хмыкал, в нем проснулось беспокойство.
– Нам предстоит очень много сделать, – продолжал между тем Манфред. – После очередных выборов нас ждет трудная работа: мы каменщики, возводящие здание, которое простоит тысячи лет. Образцовое общество, где каждой группе отводится свое место, так чтобы она не вторгалась в чужое пространство, широкую и устойчивую пирамиду, образующую уникальное общество.
Некоторое время все молчали, обдумывая эту прекрасную картину, и хотя лицо Шасы ничего не выражало, в глубине души он улыбнулся удачной метафоре. Нет никакого сомнения, какая группа, по их мнению, должна занимать вершину этой божественно предопределенной пирамиды.
– И, однако, у нас есть враги? – подсказал Манфреду министр сельского хозяйства.
– Да, враги – внутренние, и внешние. По мере продвижения работы враги заявляют о себе все более громко, становятся все более опасными. Чем мы ближе к успеху, тем активней они стараются помешать нам.
– Они собираются с силами.
– Да, – согласился Манфред. – Даже от наших старых, традиционных друзей начинают поступать предупреждения и угрозы. Америку, которой следовало бы лучше других понимать нас, раздирают собственные проблемы – неестественные притязания негров, рабами привезенных из Африки. Даже Британия – с началом движения мау-мау[17] в Кении и с распадом Индийской империи – стремится диктовать нам политику и отвратить от пути, который мы считаем верным.
– Они считают нас слабыми и уязвимыми.
– Они уже заговорили намеками об эмбарго на поставку оружия и отказывают нам в вооружении, необходимом для самозащиты от черного врага, который собирается во мраке.
– Они правы, – резко вмешался Манфред. – Мы слабы и дезорганизованы в военном отношении. Мы во власти их угроз…
– Это надо изменить, – решительно заговорил министр финансов. – Мы должны сделаться сильными.
– В следующем бюджете ассигнования на оборону составят пятьдесят миллионов фунтов, а к концу десятилетия будет уже миллиард.
– Мы должны быть выше их угроз, будь то обещания санкций, бойкота или эмбарго.
– Сила в единстве, ex unitate vires, – сказал Манфред Деларей. – И, однако, традиционно и по склонностям африкандеры всегда были земледельцами, сельскими жителями. Из-за дискриминации, которой мы подвергались сотни лет, мы были исключены из торговли и промышленного производства и не владеем умениями, обычными для наших англоговорящих соотечественников. – Манфред помолчал, взглянул в поисках одобрения на двух других министров и продолжил: – Страна отчаянно нуждается в богатстве, без которого наша мечта не может осуществиться. Но у нас не хватает мастерства и умений для этого грандиозного начинания. Нужен особый человек. – Теперь все пристально смотрели на Шасу. – Человек с энергией юности, но зрелым опытом, человек, доказавший, что он гений в области финансов и организации. В рядах своей партии мы не можем найти такого человека.
Шаса уставился на них. То, что они предлагали, было нелепо до крайности. Он вырос в тени Яна Кристиана Сматса и был естественно и непоколебимо привязан к партии Сматса, которую основал этот великий и славный человек. Он раскрыл рот, собираясь дать гневную отповедь, но Манфред поднял руку, останавливая его.
– Вначале выслушайте меня, – сказал он. – Человек, избранный для этой патриотической работы, получит крайне важное назначение в правительстве; премьер-министр специально для него создаст эту должность. Он станет министром горной промышленности.
Шаса медленно закрыл рот. Как, должно быть, старательно они изучали его, как точно проанализировали и назначили цену! Основы его политических верований и принципов были потрясены, стены треснули. Его возвели на вершину и показали награду, которую он может получить.
Неожиданно он вспомнил о Блэйне Малкомсе, своем учителе и советчике, человеке, все эти годы заменявшем ему отца. Что тот подумает об ужасном предательстве, которое готов совершить Шаса?
– Примкнув к ним, я сделаю много добра, Блэйн, – сказал он в маску. – Помогу изменить их и переделать лучше, чем оставаясь в оппозиции, ведь у меня будет власть…
Но он знал, что лишь оттягивает принятие решения и никакие соображения не важны.
Все в конечном счете сводится к одному – к власти, и хотя Блэйн Малкомс никогда не сможет простить того, что сочтет предательством, Шаса знал: есть человек, который его поймет, поддержит и подбодрит. Именно Сантэн Кортни-Малкомс тщательно готовила сына к получению и использованию богатства и власти.
– Все может осуществиться, мама. Не совсем так, как мы планировали, однако все это возможно.
Но тут ему в голову пришла новая мысль, и яркий свет охватившего его торжества омрачила тень.
Он взглянул на красную папку, которую министр внутренних дел Манфред Деларей дал ему в аэропорту, перед тем как Шаса поднялся в кабину «москита», и которая лежала теперь на сиденье рядом.
– Есть только одна проблема, которую вам придется решить, если вы примете наше предложение, – сказал Манфред, передавая ему папку, – серьезная проблема. Вот она.
В папке лежали рапорты особого отдела тайной полиции, а на самой папке значилось:
– Мамочка, мамочка, плюшевый медвежонок плохо себя вел! Я оставила его спать на полке с другими куклами.
Тара села на кровать к дочери, обняла Беллу, и они поговорили о скверном поведении медвежонка. Изабелла была розовая, теплая, от нее пахло мылом. Ее шелковые волосы касались щеки Тары, и той понадобилось сделать усилие, чтобы поцеловать дочь и встать.
– Пора спать, малышка Белла.
Едва погасили свет, Изабелла издала такой пронзительный крик, что Тара встревожилась.
– Что случилось, девочка?
Она снова зажгла свет и бросилась к кровати.
– Я простила медвежонка. Он может спать со мной.
Медвежонку торжественно был возвращен статус любимца Изабеллы, она ласково обхватила его за шею и сунула в рот большой палец.
– Когда придет папа? – сонно спросила она, не вынимая палец изо рта, но глаза ее закрылись и она уснула раньше, чем Тара дошла до двери.
Шон сидел на полу верхом на Гаррике и с садистским наслаждением тянул брата за волосы на висках. Тара разняла их.
– Шон, немедленно возвращайся к себе, слышишь? Я тысячи раз предупреждала тебя: не обижай братьев. Отец все узнает об этом, когда вернется.
Гаррик подавил слезы и, тяжело, астматически дыша, бросился на защиту брата.
– Мы только играли, мама. Он меня не обижал.
Но она слышала, что он на грани нового приступа. И дрогнула. Не следует уходить в предверии этого приступа, но сегодня такой важный вечер…
Майкл читал и едва поднял голову, принимая поцелуй.
– Выключишь свет в девять. Обещай, дорогой.
Она старалась этого не показывать, но он всегда был ее любимцем.
Спускаясь по лестнице, она взглянула на свои часики. Без пяти восемь. Опаздывает. Подавив чувство материнской вины, она побежала к своему старому «паккарду».
Шаса терпеть не мог ее «паккард»; его помятый, поблекший на солнце корпус и грязную, потертую кожу сидений он расценивал как унижение достоинства семьи. На последний день рождения он подарил Таре новый «астон-мартин», но она оставила его в гараже. «Паккард» соответствовал ее спартанскому представлению о себе как о либералке, заботящейся о народе; когда она увеличила скорость на подъездной дороге, автомобиль выпустил облако черного дыма и Тара с извращенным удовольствием посмотрела, как пыль оседает на тщательно охраняемые виноградники Шасы. Странно, что даже столько лет спустя она чувствует себя чужой в Вельтевредене со всеми его сокровищами и старомодной мебелью. Если она проживет здесь еще полвека, Вельтевреден все равно не станет ей домом. Это дом Сантэн Кортни-Малкомс, и след другой женщины, память о ней хранит каждая комната, которую Шаса не разрешает переоборудовать.
Через большие, показушные ворота работы Анрейта Тара убегала в реальный мир страданий и несправедливости, где угнетенные массы стенали, и боролись, и просили о пощаде и где она чувствовала себя полезной и нужной, где в обществе других первопроходцев могла идти вперед, в будущее, полное дерзаний и перемен.
Дом Бродхерстов стоял в Пайнленде, пригороде, где жили представители среднего класса; это было современное сооружение типа ранчо, с плоской крышей и широкими окнами, из которых открывался красивый вид; мебель была удобная, массового производства, а ковры, закрывавшие пол от стены до стены, – нейлоновые. К стульям прилипла собачья шерсть, зачитанные «умные» книги грудами были свалены в углах или лежали открытые на обеденном столе, в коридорах валялись детские игрушки, а на стенах с отпечатками грязных пальцев висели покосившиеся дешевые репродукции Пикассо и Модильяни. Здесь, вдали от чопорного великолепия Вельтевредена, Тара чувствовала себя уютно.
Тара остановила «паккард», и Молли Бродхерст сразу бросилась ей навстречу. Она была в великолепном ярком кафтане.
– Ты опоздала!
Она поцеловала Тару и через неубранные комнаты потащила в глубину дома, в музыкальную комнату.
Музыкальная комната была пристроена к дому без учета каких бы то ни было соображений эстетики. Сейчас ее заполняли гости, приглашенные Молли послушать Мозеса Гаму. Оглядевшись, Тара оживилась: столько творческих людей, высокодуховных и образованных, с обостренным чувством справедливости, гневных, мятежных.
В Вельтевредене никогда не бывало таких сборищ. Во-первых, сюда пришли чернокожие – студенты из черного университета Форт-Хар и его филиала, университета Западного Кейпа, преподаватели, юристы, даже черный врач – политические активисты, лишенные своего представительства в белом парламенте, но начинавшие выражать протест, который должен быть услышан. Был здесь издатель черного журнала «Драм» и местный корреспондент «Соуэтца» – газеты, названной по огромному черному пригороду.
От одной такой встречи с черными Тара уже чувствовала себя бесконечно смелой и дерзкой.
Белые в комнате были не менее примечательны: и бывшие члены Южно-Африканской коммунистической партии – бывшие, потому что несколько лет назад партию запретили, и человек по имени Харрис, которого Тара уже встречала в этом доме. В составе «Игрун»[18] он сражался в Израиле с англичанами и арабами. Этот свирепый рослый мужчина вызывал у Тары восхитительное ощущение страха. Молли намекала, что он специалист по партизанской войне и саботажу и всегда передвигается по стране тайно или по каким-то таинственным делам переходит границы соседних государств.
С мужем Молли серьезно разговаривал о чем-то другой юрист из Йоханнесбурга по имени Брэм Фишер, который специализировался на защите черных клиентов от обвинений по одному из бесчисленных законов, призванных обезоружить их и ограничить свободу передвижения. Молли говорила, что Брэм Фишер реорганизует прежнюю коммунистическую партию во множество подпольных ячеек, и Тара мечтала, как однажды получит приглашение вступить в одну из них.
В той же группе она увидела Маркуса Арчера, еще одного бывшего коммуниста, индустриального психолога из Витватерсранда. Он отвечал за обучение тысяч черных рабочих на золотых шахтах, и Молли говорила, что это он помог организовать профсоюз черных шахтеров. Молли также тайком рассказала, что он гомосексуалист, и использовала слово, которое Тара раньше никогда не слышала: «Он голубой, голубой, как незабудка». И поскольку это было абсолютно неприемлемо для приличного общества, Тара нашла это восхитительным.
– О Боже, Молли, – прошептала Тара. – Я так волнуюсь. Вот настоящие люди, я с ними чувствую, что и сама наконец живу.
– А вот и он, – улыбнулась Молли этому взрыву и потянула Тару за собой, протискиваясь в тесноте.
Мозес Гама стоял, прислонившись к дальней стене, окруженный кольцом поклонников; он на голову возвышался над ними. Молли с Тарой протолкались в первый ряд.
Тара смотрела на Мозеса Гаму, и ей казалось, что даже в этом замечательном обществе он выделяется, как черная пантера среди бродячих уличных котов. Хотя его голова казалась высеченной из глыбы черного оникса, а красивые нилотские черты оставались бесстрастными, в них чувствовалась сила, которая словно заполняла всю комнату. Это было все равно как стоять на высоких склонах темного Везувия, зная, что в любую минуту может начаться катастрофическое извержение.
Мозес Гама повернул голову и посмотрел на Тару. Он не улыбнулся, но в глубине его темного взгляда промелькнула какая-то тень.
– Миссис Кортни, я попросил Молли пригласить вас.
– Пожалуйста, не называйте меня так. Меня зовут Тара.
– Мы потом должны поговорить, Тара. Вы останетесь?
Она ничего не могла сказать, слишком взволнованная тем, что он выделил ее из всех, и только молча кивнула.
– Если вы готовы, Мозес, можно начать, – предложила Молли, взяла его за руку и отвела к возвышению, на котором стояло пианино.
– Друзья! Друзья! Прошу внимания! – Молли хлопнула в ладоши, и оживленный гул стих. Все повернулись к возвышению. – Мозес Гама – один из наиболее одаренных и уважаемых представителей нового поколения молодых черных африканских лидеров. Еще до войны он стал членом Африканского национального конгресса и был истинным вдохновителем создания Профсоюза африканских шахтеров. Хотя правительство и по сей день не признает черные профсоюзы, это тайное объединение шахтеров является самым представительным и влиятельным среди них; в нем состоит свыше ста тысяч платящих взносы членов. В 1950 году Мозес Гама был избран секретарем АНК и неустанно, самоотверженно и деятельно работал, чтобы отчаянный крик наших черных граждан был наконец услышан, хотя им и отказывают в праве решать собственную судьбу. Короткое время Мозес Гама входил в назначенный правительством Туземный представительный совет, эту позорную попытку удовлетворить политические амбиции черных, но вышел из его состава со знаменитыми словами: «Я говорил по игрушечному телефону, и на том конце никто меня не слушал».
Последовал взрыв смеха и аплодисментов, и Молли повернулась к Мозесу Гаме.
– Я знаю, вам нечего сказать нам такого, что успокоило бы и утешило нас, но, Мозес Гама, в этой комнате много сердец, которые бьются в лад с вашим и готовы вместе с вами проливать кровь.
Шаса старался отвечать уклончиво, но довод был уместный и очень неприятный. В партии, к которой он, Шаса, принадлежал, возник глубокий раскол, и с каждым днем становилось все очевиднее, что им никогда не удастся сформировать правительство страны. Однако Шасу интересовало, к чему клонит Манфред Деларей. Он научился всегда оценивать противника по достоинству и чувствовал, что его старательно подводят к тому, чтобы объявить об истинной цели приглашения. Было очевидно, что хозяин нарочно поставил их в пару и что все остальные участники приема посвящены в суть происходящего. Шаса говорил мало, ничего не признавал и с возрастающим волнением ждал, когда затаившийся зверь покажется во всей красе.
– Вы знаете, что мы укрепили положение языка и культуры англоговорящих южноафриканцев. Попытка умалить их права впредь исключена – мы полагаем своими братьями всех англоговорящих граждан доброй воли, которые считают себя южноафриканцами. Наши судьбы связаны стальной цепью… – Манфред замолчал и поднес к глазам бинокль. – Они уже близко, – сказал он. – Стоит приготовиться. – Он опустил бинокль и улыбнулся Шасе. – Я слышал, вы меткий стрелок. С нетерпением жду демонстрации.
Шаса был разочарован. Ему хотелось узнать, к чему вся эта тщательная подготовка, но он скрыл нетерпение за любезной улыбкой и раскрыл затвор своего ружья.
– В одном вы правы, господин министр, – сказал он. – Мы связаны стальной цепью. Будем надеяться, что ее вес не потянет нас вниз.
Он увидел вспышку в этих необычных желтых топазовых глазах – вспышку гнева или торжества. Он не знал точно: это длилось всего мгновение.
– Я буду стрелять только от центральной линии вперед и направо, – сказал Манфред. – А вы только влево. Договорились?
– Договорились, – кивнул Шаса и почувствовал раздражение от того, что им так легко и быстро начали командовать. Манфред занял такое место, что должен был стрелять в правую сторону, это естественно для всякого стрелка-правши.
«Тебе нужно преимущество», – мрачно подумал Шаса, а вслух сказал:
– Я слышал, вы тоже хорошо стреляете. Как насчет ставки на добычу?
– Я не бьюсь об заклад, – легко ответил Манфред, – это изобретение дьявола. Но я с интересом сравню наши мешки с добычей.
Шаса сразу вспомнил, что Манфред Деларей кальвинист-ортодокс, то есть страшный пуританин.
Шаса аккуратно зарядил ружье. Он сам готовил патроны, не доверяя массовому производству боеприпасов. Блестящие медные гильзы были заполнены порохом «норма», который придаст пуле «нослер партишн» скорость больше трех тысяч футов в секунду. Пуля особой конструкции и при ударе расплющивается.
Он закрыл затвор, поднес оружие к плечу и в оптический прицел стал осматривать равнину. Грузовики находились меньше чем в миле, они разъезжали взад и вперед, мешая стадам прорваться назад, медленно тесня животных в сторону холмов и прятавшихся у их подножий охотников. Шаса быстро поморгал, чтобы лучше видеть, и разглядел отдельных животных в стаде, теснимом грузовиками.
Легкие, как дым, они двигались по равнине, словно тень облака. Грациозные, невероятно красивые, они бежали изящно, высоко подняв головы, увенчанные рогами в форме совершенной маленькой лиры.
Потеряв возможность видеть двумя глазами, Шаса с трудом оценивал расстояния, но он научился принимать во внимание относительные размеры и добавил к этому своего рода шестое чувство, которое позволяло ему водить самолет, уверенно бить по мячу, играя в поло, и стрелять нисколько не хуже, чем человек с обоими глазами.
Ближние из бегущих антилоп были уже почти на границе зоны обстрела, когда вдалеке на линии послышались выстрелы, и стадо почти мгновенно обратилось в молчаливое бегство, словно по воздуху. Каждая маленькая антилопа танцевала и прыгала на длинных ногах не толще большого пальца человека. Казалось, антилопы перестали подчиняться закону тяготения: каждый гибкий прыжок расплывался на фоне выжженной земли, животные взвивались над ней в том великолепном акробатическом танце, за который им дали название «прыгуны», белоснежная, яркая шерсть на их спинах встала дыбом от тревоги.
Легче сбить взлетающего тетерева: прыгунов невозможно поймать в перекрестье оптического прицела, а стрелять прямо в быструю антилопу бесполезно – необходимо прицелиться в пустоту, где она будет микросекунду спустя и где ее настигнет летящая быстрее звука пуля.
Некоторые выучиваются стрелять за годы практики и благодаря умению сосредоточиваться. У Шасы это был врожденный талант. Когда он поворачивался корпусом, длинный ствол нацеливался точно в то место, куда Шаса смотрел, и перекрестье оптического прицела останавливалось по центру поля зрения, на бегущем животном, которое в это мгновение высоко взвивалось в воздух. Шаса не сознавал, как жмет на курок: ружье словно действовало по собственной воле, и отдача ударяла в плечо точно в рассчитанное мгновение.
Самец умер в воздухе, развернутый пулей так, что белоснежное брюхо сверкнуло на солнце; от удара крошечной металлической капсулы, пробившей сердце, антилопа проделала сальто, упала, перекувырнулась через голову и застыла.
Шаса передернул затвор, выбрал следующее бегущее животное, выстрелил, и острый запах горелого пороха заполнил ноздри. Он стрелял, пока ствол не раскалился так, что стал обжигать, а барабанные перепонки не заболели от грохота выстрелов.
Наконец стадо пробежало мимо и скрылось в холмах у охотников в тылу, и ружейный огонь утих. Шаса достал из ружья оставшиеся патроны и посмотрел на Манфреда Деларея.
– Восемь, – сказал Манфред, – и две раненых.
Поразительно, как эти изящные животные способны были бежать, раненные неточно попавшей пулей. Придется идти за ними. Нельзя позволять подранку страдать попусту.
– Восемь – хороший результат, – сказал Шаса. – Просто отличная стрельба!
– А у вас? – спросил Манфред. – Сколько?
– Двенадцать, – бесстрастно ответил Шаса.
– И сколько раненых?
Манфред умело скрыл досаду.
– О. – Шаса наконец улыбнулся. – Я не раню животных – я их сразу убиваю.
Достаточно. Незачем сыпать соль на рану.
Шаса оставил Манфреда и направился к ближайшей туше. Прыгун лежал на боку, смерть раскрыла глубокую складку вдоль его спины, и оттуда показалась грива белоснежной шерсти. Шаса опустился на одно колено и погладил этот прекрасный гребень. Из желез в складках шкуры выделился красновато-коричневый мускус. Шаса раздвинул длинную шерсть, потер выделения подушечкой указательного пальца, поднес палец к лицу и вдохнул аромат меда. Запах скорее цветка, а не животного. Тут им овладела охотничья грусть: он печалился об убитом им прекрасном животном.
– Спасибо, что умер для меня, – прошептал он древнюю бушменскую молитву, которой давным-давно его научила Сантэн, но печаль – это наслаждение, и атавистической голод охотника в глубине его существа на мгновение был утолен.
* * *
В вечерней прохладе мужчины собрались перед домом у ям с пылающими углями. Braaivleis, запекание мяса, – ритуал, следующий за охотой: мясо пекут мужчины, а женщины в это время готовят на длинных складных столах на веранде салаты и пудинги. Прежде чем уложить на уголья в ямы, дичину маринуют или шпигуют, из нее делают острые сосиски, а печень, почки и требуху готовят по тщательно сберегаемым старинным рецептам. Тем временем самоназначенные повара с помощью щедрых доз mampoer – ароматного персикового бренди – не дают огню чересчур разгораться.Сборный оркестр цветных работников с фермы играл на банджо и концертино традиционные сельские мелодии, часть гостей танцевала на широкой веранде перед домом. Немногие молодые женщины были явно не прочь пофлиртовать, и Шаса задумчиво поглядывал на них. От всех от них, загорелых, пышущих здоровьем, веяло безыскусной чувственностью, которая из-за строгого кальвинистского воспитания делала их еще более привлекательными. Но больше всего Шасу привлекали их недоступность и очевидная девственность: он наслаждался не только добычей, но и ее преследованием.
Однако здесь на кону оказалось слишком многое, чтобы рискнуть хоть чем-то оскорбить хозяев. Шаса избегал застенчивых, но цепких взглядов, которые бросали в его сторону молодые женщины, избегал так же старательно, как крепкого персикового бренди, и наполнял свой стакан имбирным элем. Он знал, что еще до завершения вечера ему потребуется вся его сообразительность.
Когда голод, обостренный охотой, был утолен благодаря грудам курящегося парком жареного мяса на тарелках и остатки, к радости слуг, унесли, Шаса обнаружил, что сидит в конце длинной веранды, дальше всех от оркестра. Напротив сидел Манфред Деларей, а еще два министра правительства удобно раскинулись в креслах с боков от Шасы. Несмотря на кажущуюся расслабленность отдыхающих, краем глаза все трое внимательно наблюдали за ним.
«Сейчас начнется главное», – подумал Шаса, и почти сразу Манфред заговорил.
– Я сказал минхееру Кортни, что во многих отношениях мы похожи, – негромко начал он, и оба его коллеги закивали с умным видом. – Мы все хотим защитить свою землю и сохранить в ней то, что хорошо и достойно сохранения. «Бог избрал нас хранителями – наш долг защищать всех его чад и добиться, чтобы самобытность каждой группы и каждой отдельной культуры сохранялись нетронутыми и обособленными».
Последняя фраза была взята из партийной программы, утверждавшей право на божественный отбор, и Шаса сотни раз слышал ее раньше; поэтому, хотя он кивал и уклончиво хмыкал, в нем проснулось беспокойство.
– Нам предстоит очень много сделать, – продолжал между тем Манфред. – После очередных выборов нас ждет трудная работа: мы каменщики, возводящие здание, которое простоит тысячи лет. Образцовое общество, где каждой группе отводится свое место, так чтобы она не вторгалась в чужое пространство, широкую и устойчивую пирамиду, образующую уникальное общество.
Некоторое время все молчали, обдумывая эту прекрасную картину, и хотя лицо Шасы ничего не выражало, в глубине души он улыбнулся удачной метафоре. Нет никакого сомнения, какая группа, по их мнению, должна занимать вершину этой божественно предопределенной пирамиды.
– И, однако, у нас есть враги? – подсказал Манфреду министр сельского хозяйства.
– Да, враги – внутренние, и внешние. По мере продвижения работы враги заявляют о себе все более громко, становятся все более опасными. Чем мы ближе к успеху, тем активней они стараются помешать нам.
– Они собираются с силами.
– Да, – согласился Манфред. – Даже от наших старых, традиционных друзей начинают поступать предупреждения и угрозы. Америку, которой следовало бы лучше других понимать нас, раздирают собственные проблемы – неестественные притязания негров, рабами привезенных из Африки. Даже Британия – с началом движения мау-мау[17] в Кении и с распадом Индийской империи – стремится диктовать нам политику и отвратить от пути, который мы считаем верным.
– Они считают нас слабыми и уязвимыми.
– Они уже заговорили намеками об эмбарго на поставку оружия и отказывают нам в вооружении, необходимом для самозащиты от черного врага, который собирается во мраке.
– Они правы, – резко вмешался Манфред. – Мы слабы и дезорганизованы в военном отношении. Мы во власти их угроз…
– Это надо изменить, – решительно заговорил министр финансов. – Мы должны сделаться сильными.
– В следующем бюджете ассигнования на оборону составят пятьдесят миллионов фунтов, а к концу десятилетия будет уже миллиард.
– Мы должны быть выше их угроз, будь то обещания санкций, бойкота или эмбарго.
– Сила в единстве, ex unitate vires, – сказал Манфред Деларей. – И, однако, традиционно и по склонностям африкандеры всегда были земледельцами, сельскими жителями. Из-за дискриминации, которой мы подвергались сотни лет, мы были исключены из торговли и промышленного производства и не владеем умениями, обычными для наших англоговорящих соотечественников. – Манфред помолчал, взглянул в поисках одобрения на двух других министров и продолжил: – Страна отчаянно нуждается в богатстве, без которого наша мечта не может осуществиться. Но у нас не хватает мастерства и умений для этого грандиозного начинания. Нужен особый человек. – Теперь все пристально смотрели на Шасу. – Человек с энергией юности, но зрелым опытом, человек, доказавший, что он гений в области финансов и организации. В рядах своей партии мы не можем найти такого человека.
Шаса уставился на них. То, что они предлагали, было нелепо до крайности. Он вырос в тени Яна Кристиана Сматса и был естественно и непоколебимо привязан к партии Сматса, которую основал этот великий и славный человек. Он раскрыл рот, собираясь дать гневную отповедь, но Манфред поднял руку, останавливая его.
– Вначале выслушайте меня, – сказал он. – Человек, избранный для этой патриотической работы, получит крайне важное назначение в правительстве; премьер-министр специально для него создаст эту должность. Он станет министром горной промышленности.
Шаса медленно закрыл рот. Как, должно быть, старательно они изучали его, как точно проанализировали и назначили цену! Основы его политических верований и принципов были потрясены, стены треснули. Его возвели на вершину и показали награду, которую он может получить.
* * *
На высоте двадцать тысяч футов Шаса выровнял «москит» и лег на курс. Он усилил приток кислорода в маску, чтобы обострить способность соображать. До Янгфилда оставалось четыре часа лета – четыре часа на то, чтобы все тщательно обдумать, и он попытался отгородиться от страстей и эмоций, которые могли помешать принять взвешенное решение, но размышлениям мешало возбуждение. Перспектива получить огромную власть, создать арсенал, который сделает его страну сильнейшим государством Африки и заставит считаться с ней весь мир, внушала благоговение и некоторый страх. Власть! От этой мысли у Шасы начинала слегка кружиться голова: наконец перед ним то, о чем он всегда мечтал. Нужно только воспользоваться моментом и протянуть руку. Но это будет стоить ему чести и гордости – как он объяснит свой поступок тем, кто в него верит?Неожиданно он вспомнил о Блэйне Малкомсе, своем учителе и советчике, человеке, все эти годы заменявшем ему отца. Что тот подумает об ужасном предательстве, которое готов совершить Шаса?
– Примкнув к ним, я сделаю много добра, Блэйн, – сказал он в маску. – Помогу изменить их и переделать лучше, чем оставаясь в оппозиции, ведь у меня будет власть…
Но он знал, что лишь оттягивает принятие решения и никакие соображения не важны.
Все в конечном счете сводится к одному – к власти, и хотя Блэйн Малкомс никогда не сможет простить того, что сочтет предательством, Шаса знал: есть человек, который его поймет, поддержит и подбодрит. Именно Сантэн Кортни-Малкомс тщательно готовила сына к получению и использованию богатства и власти.
– Все может осуществиться, мама. Не совсем так, как мы планировали, однако все это возможно.
Но тут ему в голову пришла новая мысль, и яркий свет охватившего его торжества омрачила тень.
Он взглянул на красную папку, которую министр внутренних дел Манфред Деларей дал ему в аэропорту, перед тем как Шаса поднялся в кабину «москита», и которая лежала теперь на сиденье рядом.
– Есть только одна проблема, которую вам придется решить, если вы примете наше предложение, – сказал Манфред, передавая ему папку, – серьезная проблема. Вот она.
В папке лежали рапорты особого отдела тайной полиции, а на самой папке значилось:
«ТАРА ИЗАБЕЛЛА КОРТНИ, урожденная МАЛКОМС»Тара Кортни обошла детские, заходя по очереди в каждую. Няня укрывала Изабеллу розовым атласным одеялом. Увидев Тару, девочка радостно закричала:
– Мамочка, мамочка, плюшевый медвежонок плохо себя вел! Я оставила его спать на полке с другими куклами.
Тара села на кровать к дочери, обняла Беллу, и они поговорили о скверном поведении медвежонка. Изабелла была розовая, теплая, от нее пахло мылом. Ее шелковые волосы касались щеки Тары, и той понадобилось сделать усилие, чтобы поцеловать дочь и встать.
– Пора спать, малышка Белла.
Едва погасили свет, Изабелла издала такой пронзительный крик, что Тара встревожилась.
– Что случилось, девочка?
Она снова зажгла свет и бросилась к кровати.
– Я простила медвежонка. Он может спать со мной.
Медвежонку торжественно был возвращен статус любимца Изабеллы, она ласково обхватила его за шею и сунула в рот большой палец.
– Когда придет папа? – сонно спросила она, не вынимая палец изо рта, но глаза ее закрылись и она уснула раньше, чем Тара дошла до двери.
Шон сидел на полу верхом на Гаррике и с садистским наслаждением тянул брата за волосы на висках. Тара разняла их.
– Шон, немедленно возвращайся к себе, слышишь? Я тысячи раз предупреждала тебя: не обижай братьев. Отец все узнает об этом, когда вернется.
Гаррик подавил слезы и, тяжело, астматически дыша, бросился на защиту брата.
– Мы только играли, мама. Он меня не обижал.
Но она слышала, что он на грани нового приступа. И дрогнула. Не следует уходить в предверии этого приступа, но сегодня такой важный вечер…
Майкл читал и едва поднял голову, принимая поцелуй.
– Выключишь свет в девять. Обещай, дорогой.
Она старалась этого не показывать, но он всегда был ее любимцем.
Спускаясь по лестнице, она взглянула на свои часики. Без пяти восемь. Опаздывает. Подавив чувство материнской вины, она побежала к своему старому «паккарду».
Шаса терпеть не мог ее «паккард»; его помятый, поблекший на солнце корпус и грязную, потертую кожу сидений он расценивал как унижение достоинства семьи. На последний день рождения он подарил Таре новый «астон-мартин», но она оставила его в гараже. «Паккард» соответствовал ее спартанскому представлению о себе как о либералке, заботящейся о народе; когда она увеличила скорость на подъездной дороге, автомобиль выпустил облако черного дыма и Тара с извращенным удовольствием посмотрела, как пыль оседает на тщательно охраняемые виноградники Шасы. Странно, что даже столько лет спустя она чувствует себя чужой в Вельтевредене со всеми его сокровищами и старомодной мебелью. Если она проживет здесь еще полвека, Вельтевреден все равно не станет ей домом. Это дом Сантэн Кортни-Малкомс, и след другой женщины, память о ней хранит каждая комната, которую Шаса не разрешает переоборудовать.
Через большие, показушные ворота работы Анрейта Тара убегала в реальный мир страданий и несправедливости, где угнетенные массы стенали, и боролись, и просили о пощаде и где она чувствовала себя полезной и нужной, где в обществе других первопроходцев могла идти вперед, в будущее, полное дерзаний и перемен.
Дом Бродхерстов стоял в Пайнленде, пригороде, где жили представители среднего класса; это было современное сооружение типа ранчо, с плоской крышей и широкими окнами, из которых открывался красивый вид; мебель была удобная, массового производства, а ковры, закрывавшие пол от стены до стены, – нейлоновые. К стульям прилипла собачья шерсть, зачитанные «умные» книги грудами были свалены в углах или лежали открытые на обеденном столе, в коридорах валялись детские игрушки, а на стенах с отпечатками грязных пальцев висели покосившиеся дешевые репродукции Пикассо и Модильяни. Здесь, вдали от чопорного великолепия Вельтевредена, Тара чувствовала себя уютно.
Тара остановила «паккард», и Молли Бродхерст сразу бросилась ей навстречу. Она была в великолепном ярком кафтане.
– Ты опоздала!
Она поцеловала Тару и через неубранные комнаты потащила в глубину дома, в музыкальную комнату.
Музыкальная комната была пристроена к дому без учета каких бы то ни было соображений эстетики. Сейчас ее заполняли гости, приглашенные Молли послушать Мозеса Гаму. Оглядевшись, Тара оживилась: столько творческих людей, высокодуховных и образованных, с обостренным чувством справедливости, гневных, мятежных.
В Вельтевредене никогда не бывало таких сборищ. Во-первых, сюда пришли чернокожие – студенты из черного университета Форт-Хар и его филиала, университета Западного Кейпа, преподаватели, юристы, даже черный врач – политические активисты, лишенные своего представительства в белом парламенте, но начинавшие выражать протест, который должен быть услышан. Был здесь издатель черного журнала «Драм» и местный корреспондент «Соуэтца» – газеты, названной по огромному черному пригороду.
От одной такой встречи с черными Тара уже чувствовала себя бесконечно смелой и дерзкой.
Белые в комнате были не менее примечательны: и бывшие члены Южно-Африканской коммунистической партии – бывшие, потому что несколько лет назад партию запретили, и человек по имени Харрис, которого Тара уже встречала в этом доме. В составе «Игрун»[18] он сражался в Израиле с англичанами и арабами. Этот свирепый рослый мужчина вызывал у Тары восхитительное ощущение страха. Молли намекала, что он специалист по партизанской войне и саботажу и всегда передвигается по стране тайно или по каким-то таинственным делам переходит границы соседних государств.
С мужем Молли серьезно разговаривал о чем-то другой юрист из Йоханнесбурга по имени Брэм Фишер, который специализировался на защите черных клиентов от обвинений по одному из бесчисленных законов, призванных обезоружить их и ограничить свободу передвижения. Молли говорила, что Брэм Фишер реорганизует прежнюю коммунистическую партию во множество подпольных ячеек, и Тара мечтала, как однажды получит приглашение вступить в одну из них.
В той же группе она увидела Маркуса Арчера, еще одного бывшего коммуниста, индустриального психолога из Витватерсранда. Он отвечал за обучение тысяч черных рабочих на золотых шахтах, и Молли говорила, что это он помог организовать профсоюз черных шахтеров. Молли также тайком рассказала, что он гомосексуалист, и использовала слово, которое Тара раньше никогда не слышала: «Он голубой, голубой, как незабудка». И поскольку это было абсолютно неприемлемо для приличного общества, Тара нашла это восхитительным.
– О Боже, Молли, – прошептала Тара. – Я так волнуюсь. Вот настоящие люди, я с ними чувствую, что и сама наконец живу.
– А вот и он, – улыбнулась Молли этому взрыву и потянула Тару за собой, протискиваясь в тесноте.
Мозес Гама стоял, прислонившись к дальней стене, окруженный кольцом поклонников; он на голову возвышался над ними. Молли с Тарой протолкались в первый ряд.
Тара смотрела на Мозеса Гаму, и ей казалось, что даже в этом замечательном обществе он выделяется, как черная пантера среди бродячих уличных котов. Хотя его голова казалась высеченной из глыбы черного оникса, а красивые нилотские черты оставались бесстрастными, в них чувствовалась сила, которая словно заполняла всю комнату. Это было все равно как стоять на высоких склонах темного Везувия, зная, что в любую минуту может начаться катастрофическое извержение.
Мозес Гама повернул голову и посмотрел на Тару. Он не улыбнулся, но в глубине его темного взгляда промелькнула какая-то тень.
– Миссис Кортни, я попросил Молли пригласить вас.
– Пожалуйста, не называйте меня так. Меня зовут Тара.
– Мы потом должны поговорить, Тара. Вы останетесь?
Она ничего не могла сказать, слишком взволнованная тем, что он выделил ее из всех, и только молча кивнула.
– Если вы готовы, Мозес, можно начать, – предложила Молли, взяла его за руку и отвела к возвышению, на котором стояло пианино.
– Друзья! Друзья! Прошу внимания! – Молли хлопнула в ладоши, и оживленный гул стих. Все повернулись к возвышению. – Мозес Гама – один из наиболее одаренных и уважаемых представителей нового поколения молодых черных африканских лидеров. Еще до войны он стал членом Африканского национального конгресса и был истинным вдохновителем создания Профсоюза африканских шахтеров. Хотя правительство и по сей день не признает черные профсоюзы, это тайное объединение шахтеров является самым представительным и влиятельным среди них; в нем состоит свыше ста тысяч платящих взносы членов. В 1950 году Мозес Гама был избран секретарем АНК и неустанно, самоотверженно и деятельно работал, чтобы отчаянный крик наших черных граждан был наконец услышан, хотя им и отказывают в праве решать собственную судьбу. Короткое время Мозес Гама входил в назначенный правительством Туземный представительный совет, эту позорную попытку удовлетворить политические амбиции черных, но вышел из его состава со знаменитыми словами: «Я говорил по игрушечному телефону, и на том конце никто меня не слушал».
Последовал взрыв смеха и аплодисментов, и Молли повернулась к Мозесу Гаме.
– Я знаю, вам нечего сказать нам такого, что успокоило бы и утешило нас, но, Мозес Гама, в этой комнате много сердец, которые бьются в лад с вашим и готовы вместе с вами проливать кровь.