– Ты разговаривал с Манфредом наедине? – спросила она, и Шаса обратил внимание на тон вопроса и на то, что мать назвала Манфреда по имени. И тут он вспомнил неожиданный вопрос, заданный ему Манфредом Делареем.
«Ваша мать никогда не говорила обо мне?» – спросил Деларей, и с учетом реакции Сантэн на его имя этот вопрос приобрел неожиданное значение.
– Да, мама, я говорил с ним наедине.
– Он упоминал обо мне? – спросила Сантэн, и Шаса удивленно рассмеялся.
– Он задал тот же вопрос – говорила ли ты о нем. Почему вы так интересуетесь друг другом?
Лицо Сантэн стало бесстрастным, и он увидел, что дальнейшие расспросы бесполезны. Эту тайну он не разгадает впрямую. Придется выяснять окольными путями.
– Мне сделали предложение.
Он увидел, что она снова заинтересовалась.
– Манфред? Предложение? Рассказывай.
– Они хотят, чтобы я перешел к ним.
Она медленно кивнула, не удивляясь и не отвергая эту мысль сходу. Он знал, что, будь здесь Блэйн, все было бы иначе. Чувство чести Блэйна, его жесткие принципы не оставили бы места для маневра. Блэйн душой и сердцем человек Сматса, и хотя старый фельдмаршал не вынес душевных мук после того как националисты сместили его, отобрав бразды правления, Блэйн остается верен памяти старика.
– Могу догадаться, зачем ты им нужен, – медленно сказала Сантэн. – Им понадобился первоклассный финансист, организатор и делец. Это единственное, чего им недостает в их кабинете.
Шаса кивнул. Мать сразу все поняла, и его безграничное уважение к ней еще углубилось.
– Какую цену они готовы заплатить? – спросила она.
– Место в кабинете – министр горнодобывающей промышленности.
Он увидел, как взгляд Сантэн рассредоточился; она близоруко смотрела на море. Он знал, что означает это выражение. Сантэн, занявшись расчетами, рассматривала варианты будущего. Он терпеливо ждал, пока ее взгляд снова не сфокусировался.
– У тебя есть причины для отказа? – спросила она.
– А как же мои политические принципы?
– Они намного отличаются от их?
– Я не африкандер.
– Возможно, это твое преимущество. Ты станешь их английским символом. Тебе дадут особый статус. У тебя будут развязаны руки. Уволить тебя для них будет трудней, чем кого-нибудь из своих.
– Я не согласен с их политикой относительно туземцев, с апартеидом. В финансовом отношении она неразумна.
– Боже, Шаса! Ты ведь не веришь в равные политические права черных и белых? Даже Сматс этого не хотел. Ты не хочешь, чтобы нами правил новый Чака, чтобы на черного диктатора работали черные судьи и черная полиция? – Она содрогнулась. – Нас тогда ждет быстрая расправа.
– Нет, мама, конечно нет. Но апартеид – это просто способ захапать весь пирог. Следует оставить кусок и им, нельзя жрать все в одиночку. Это верный рецепт неизбежной кровавой революции.
– Хорошо, chеri. Если ты будешь в правительстве, ты сможешь позаботиться о том, чтобы они получали удары кнутом справедливо.
Шаса с сомнением посмотрел на нее и принялся выбирать в золотом портсигаре сигарету, потом закурил.
– У тебя особый дар, Шаса, – убедительно заговорила Сантэн. – Твой долг употребить его на общую пользу.
Он по-прежнему колебался, желая, чтобы мать высказалась яснее. Ему надо было знать, что она хочет этого так же сильно, как он.
– Мы можем быть честны друг с другом, chеri. Именно к этому мы стремились с тех пор, как ты был еще ребенком. Берись за эту работу и делай ее хорошо, а потом – кто знает, что может последовать.
Оба молчали, понимая, что это значит. Они ничего не могут поделать: в их природе заложено стремление к самой высокой вершине.
– А как же Блэйн? – сказал наконец Шаса. – Как он это примет? Не хотел бы я признаваться ему.
– Это сделаю я, – пообещала она. – Но тебе придется сказать Таре.
– Тара, – вздохнул он. – Вот это будет проблема.
Они снова помолчали, потом Сантэн спросила:
– Как ты это сделаешь? Если перейдешь на ту сторону, станешь мишенью для враждебной критики.
Итак, они договорились; оставалось только обсудить методы.
– На следующих общих выборах я буду выступать под флагом националистов. Мне дадут надежный избирательный участок, – сказал Шаса.
– В таком случае, у нас мало времени для проработки деталей.
Они говорили еще целый час, планируя предстоящие действия с той тщательностью и предусмотрительностью, которые много лет делали их команду такой успешной, пока Шаса не взглянул на мать.
– Спасибо, – просто сказал он. – Что бы я делал без тебя? Ты жестче и умней любого знакомого мне мужчины.
– Убирайся, – улыбнулась она. – Ты знаешь, что я терпеть не могу похвалы.
Оба рассмеялись.
– Я провожу тебя вниз, мама.
Но она покачала головой.
– Мне нужно еще подумать. Оставь меня здесь.
Она смотрела, как он спускается по склону, и почти задыхалась от любви и гордости.
«Он все, что я хотела видеть в сыне; он тысячекратно превзошел мои ожидания. Спасибо тебе, сын, спасибо за радость, которую ты всегда мне даешь».
Неожиданно слово «сын» заставило ее мысли устремиться к началу их разговора.
«Ты помнишь Манфреда Деларея?» – спросил у нее Шаса, но он не знал, какой ответ мог бы получить.
– Может ли женщина забыть сына, которого выносила? – вслух прошептала Сантэн, но ее слова заглушили ветер и гром зеленого прибоя на скалах под горой.
Манфред Деларей снова подумал: как сильно состарился дядя Тромп за послевоенные годы! Он так до конца и не оправился от пневмонии, которой заболел в концентрационном лагере в Коффифонтейне, куда поклонник англичан Янни Сматс заключил его вместе с сотнями других патриотически настроенных африкандеров в годы войны Англии с Германией.
Теперь борода дяди Тромпа была белоснежной и казалась еще величественней, чем прежняя густая черная. Волосы, тоже седые, были коротко острижены, чтобы скрыть, как они поредели, и блестели на куполообразной лысине как стеклянный порошок, но когда он смотрел на паству, глаза его горели огнем, а голос, который принес ему прозвище «Труба Господня», не утратил силы и раскатывался под высокими сводами собора, как артиллерийская канонада.
Дядя Тромп по-прежнему собирал полную церковь, и Манфред серьезно, гордо кивал, слушая громовые раскаты над своей головой. К словам он даже не прислушивался, только наслаждался ощущением единства, которое наполняло его: когда дядя Тромп на кафедре, мир становится безопасным. Тогда человек может верить и в Бога, и в свой Volk, и в Божественное вмешательство, которое направляет его жизнь.
Манфред Деларей сидел в переднем ряду справа от прохода, с краю. В храме это место считается у паствы самым почетным, и Манфред занимает его по праву, поскольку он – самая влиятельная и сильная особа из всех присутствующих в церкви. Этот ряд оставляют для него и его близких, а их имена золотом напечатаны на псалтири, лежащей на каждом месте.
Хайди, его жена, – великолепная женщина, высокая и сильная, ее обнаженные предплечья под рукавами-буф гладкие и упругие, грудь большая, красивая, шея длинная, а золотые волосы заплетены в две косы и уложены венцом под широкополой черной шляпой. Манфред познакомился с ней в Берлине, когда в 1936 году завоевал на Олимпийских играх золотую медаль в боксе. Сам Адольф Гитлер посетил его бракосочетание. На время войны они с Хайди были разлучены, но потом Манфред привез ее и их сына, маленького Лотара, в Африку.
Теперь Лотару почти двенадцать; это сильный красивый мальчик, белокурый, в мать, и прямой, как отец. Он очень прямо сидит на семейной скамье, его волосы тщательно набриолинены, накрахмаленный белый воротничок врезается в шею. Он спортсмен, как отец, но выбрал регби и преуспевает в этой игре. За ним сидят три его младшие сестры, светловолосые, хорошенькие, со свежими здоровыми личиками, на девочках традиционные воортреккерские капоры, а длинные юбки доходят до лодыжек. Манфред любит, когда они по воскресеньям надевают национальные костюмы.
Дядя Тромп завершил проповедь залпом угроз, описывая адское пламя, и взволновал всю паству. Все встали, чтобы спеть заключительный гимн. Пользуясь одной книгой с Хайди, Манфред рассматривал красивое, типично немецкое лицо жены. Вот жена, которой можно гордиться, отличная хозяйка и мать, верный товарищ, достойный доверия, она бриллиант в его короне политика. Такая женщина может встать рядом с любым мужчиной, хотя бы и премьер-министром сильной и процветающей страны. Он позволил себе насладиться этой тайной мыслью. Да, все возможно, он еще молод, самый молодой в правительстве, и не допустил ни одной политической ошибки. Даже его деятельность в военное время обеспечивает ему влияние и престиж, хотя вне ближнего круга мало кто знает, какую роль он на самом деле играл в антибританской пронацистской тайной армии «Оссева брандваг».
Уже поговаривают, что он человек с будущим; это ясно и из того глубокого уважения, какое проявляли к нему, когда служба закончилась и паства покидала церковь. Манфред стоял рядом с Хайди на лужайке у церкви, а влиятельные и важные люди один за другим подходили к нему – приглашали к себе, просили об услуге, поздравляли с речью, в которой он представил в парламенте новую поправку к уголовному законодательству, или просто свидетельствовали свое уважение. Прошло почти двадцать минут, прежде чем он смог уйти из церкви.
Семья направилась домой. Нужно было пройти всего два квартала под зелеными дубами, которые окаймляют улицы Стелленбоса, маленького университетского городка, ставшего оплотом африкандерской мысли и культуры. Девочки шли впереди, Лотар следовал за ними, а Манфред под руку с Хайди замыкал процессию, через каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы ответить на приветствие, перекинуться несколькими словами с соседом или с кем-нибудь из избирателей.
Этот дом Манфред купил, когда они после войны вернулись из Германии. Хотя сад был небольшой и окна выходили почти на самую улицу. Дом, большой, с просторными комнатами и высокими потолками, хорошо подходил для семьи. Манфред никогда не думал о том, чтобы сменить его, и чувствовал себя комфортно в сугубо немецкой обстановке, воссозданной Хайди. Теперь Хайди и девочки отправились на кухню помогать слугам, а Манфред обошел дом сбоку и направился к гаражу. В выходные он никогда не пользовался своим официальным правительственным лимузином с шофером; он вывел личный «шевроле-седан» и поехал за отцом, чтобы привезти его на воскресный обед.
Старик редко бывал в церкви, особенно когда службу проводил преподобный Тромп Бирман. Лотар Деларей одиноко жил в небольшом поместье, которое Манфред купил для него в пригороде у начала прохода Хелшогте. Сейчас он в своем персиковом саду возился с пчелами, и Манфред остановился у входа, глядя на отца со смесью жалости и глубокой любви.
Когда-то Лотар Деларей был высок и строен, как внук, который сейчас носил его имя, но артрит, который он нажил в Центральной тюрьме Претории, изуродовал и скрючил его, превратив единственную руку в гротескную лапу. Левую руку Лотару ампутировали выше локтя, слишком высоко, чтобы носить протез. Он потерял ее в результате ограбления, за которое его и посадили в тюрьму. Одет он был в грязный синий рабочий комбинезон из саржи, на голове сидела коричневая шляпа в пятнах, с обвислыми полями. Один рукав комбинезона был подколот.
Манфред раскрыл ворота и прошел в персиковый сад, где старик склонился над ульем.
– Доброе утро, папа, – сказал Манфред негромко. – Ты еще не готов?
Отец выпрямился, рассеянно посмотрел на него и удивленно вздрогнул.
– Мэнни! А что, нынче уж воскресенье?
– Пойдем, папа. Нужно помыться. Хайди жарит свинину – она знает, как ты ее любишь.
Он взял отца за руку и повел в дом. Тот не сопротивлялся.
– Какой беспорядок, папа. – Манфред с отвращением осмотрел маленькую спальню. На постели явно несколько раз спали, не застилая ее, несвежее постельное белье валялось на полу, а на столике у кровати стояли грязные тарелки и чашки. – А что с новой служанкой, которую тебе нашла Хайди?
– Она мне не понравилась, коричневая дьяволица, – сказал Лотар. – Крала сахар, пила мое бренди. Я ее выгнал.
Манфред прошел к комоду и нашел чистую белую рубашку. Он помог старику раздеться.
– Когда ты в последний раз мылся, папа? – мягко спросил он.
– Что? – уставился на него Лотар.
– Ну, неважно. – Манфред застегнул отцу пуговицы. – Хайди найдет тебе другую служанку. Постарайся продержать ее дольше недели.
Старик не виноват, напомнил себе Манфред. На его рассудок повлияла тюрьма. Он был гордым, свободным человеком, солдатом и охотником, жителем дикой пустыни Калахари. Нельзя запирать в клетку дикого зверя. Хайди хотела, чтобы старик жил с ними, и Манфред чувствовал себя виноватым, что не согласился. Это означало бы необходимость купить большой дом, но она была самым последним препятствием. Манфред не мог допустить, чтобы его отец, одетый как цветной рабочий, без дела слонялся по дому, без приглашения заходил к нему в кабинет, когда у него важные посетители, неряшливо жевал и делал нелепые замечания, когда Манфред принимает гостей. Нет, для всех и особенно для самого старика, лучше, если он будет жить отдельно. Хайди найдет новую служанку присматривать за ним… но Манфред все равно чувствовал себя виноватым, когда взял старика за руку и отвел к своей машине.
Он ехал медленно, почти полз, собираясь с силами, чтобы сделать то, что не мог сделать за все эти годы после освобождения Лотара из тюрьмы по ходатайству сына.
– Ты помнишь, как было в старые дни, папа? Когда мы вместе рыбачили в Китовом заливе? – спросил он, и у старика заблестели глаза. Далекое прошлое для него было реальнее настоящего, и он с удовольствием принялся вспоминать, безошибочно называя имена и места, воскрешая давние происшествия.
– Расскажи мне о моей маме, папа, – попросил наконец Манфред; он ненавидел себя за то, что заманивает старика в тщательно приготовленную западню.
– Твоя мать была прекрасной женщиной, – счастливо кивнул Лотар, повторяя то, что много раз с самого детства рассказывал Манфреду. – У нее были волосы цвета песка пустыни, когда барханы освещает раннее солнце. Прекрасная женщина благородного немецкого рода.
– Папа, – тихо сказал Манфред, – ты ведь говоришь неправду? – Он словно разговаривал с непослушным ребенком. – Женщина, которую ты называешь моей матерью, женщина, которая была твоей женой, умерла за несколько лет до моего рождения. У меня есть копия свидетельства о смерти, подписанная английским врачом в концентрационном лагере. Она умерла от дифтерии – белой язвы горла.
Говоря это, он не мог смотреть на отца и уставился вперед, за ветровое стекло. Наконец он услышал негромкий задыхающийся звук и с тревогой обернулся. Лотар плакал, по его морщинистым старым щекам текли слезы.
– Прости, папа. – Манфред подвел машину к обочине, остановил ее и заглушил мотор. – Мне не следовало это говорить.
Он достал из кармана белоснежный носовой платок и протянул отцу.
Лотар медленно вытер лицо, но рука его не дрожала; ослабевший мозг от потрясения словно пришел в себя.
– Давно ты знаешь, что она твоя настоящая мать? – спросил он, и его голос звучал твердо и уверенно.
В глубине души Манфред дрогнул: он надеялся, что отец будет это отрицать.
– Она пришла ко мне, когда я впервые избирался в парламент. И припугнула ради своего другого сына. Он был в моей власти. Она угрожала предать огласке тот факт, что я ее незаконнорожденный сын, и уничтожить мои надежды на депутатство, если я выступлю против другого ее сына. Она велела мне спросить тебя, но я не мог себя заставить.
– Это правда, – кивнул Лотар. – Прости, сын. Я лгал, только чтобы защитить тебя.
– Знаю.
Манфред дотянулся и пожал костлявую руку старика, а тот говорил:
– Когда я нашел ее в пустыне, она была очень молода, беспомощна – и прекрасна. А я был молод и одинок – мы с ней словно были одни в пустыне. И еще младенец. Мы влюбились друг в друга.
– Можешь не объяснять, – сказал Манфред, но Лотар словно не слышал.
– Однажды ночью в наш лагерь пришли два диких бушмена. Я решил, что они мародеры, пришли красть наших лошадей и быков. Я отправился за ними и догнал на рассвете. И застрелил раньше, чем оказался в пределах досягаемости их ядовитых стрел. В те дни мы так обращались с этими опасными маленькими желтыми животными.
– Да, папа, знаю.
Манфред читал об истории конфликта и истреблении бушменских племен.
– Тогда я не знал, что до того как я ее нашел, она жила вместе с этими двумя маленькими бушменами. Они помогли ей выжить в пустыне и были рядом, когда она рожала. Она полюбила их, даже называла «старый дедушка» и «старая бабушка». – Лотар удивленно покачал головой, по-прежнему не в силах понять отношений белой женщины с дикарями. – Я этого не знал и застрелил их, не подозревая, что они для нее значат. И ее любовь ко мне сменилась ненавистью. Теперь я понимаю, что ее любовь не могла быть очень глубока; может, это вообще была не любовь, а только одиночество и благодарность. Она возненавидела меня. Ненависть распространилась и на моего ребенка, которого она носила в чреве. На тебя, Мэнни. Она заставила меня забрать тебя сразу после рождения. Она так ненавидела нас обоих, что больше никогда не хотела видеть. С тех пор я один заботился о тебе.
– Ты был мне и отцом, и матерью. – Манфред склонил голову, стыдясь и сердясь на себя за то, что заставил старика вспомнить эти трагические, жестокие события. – То, что ты рассказал, объясняет многое, чего я никак не мог понять.
– Ja. – Лотар вытер новые слезы белым носовым платком. – Она меня ненавидела, но, понимаешь, я по-прежнему ее любил. Как бы жестоко она со мной ни обращалась, я был одержим ею. Потому и предпринял это дурацкое ограбление. Это безумие стоило мне руки. – Он приподнял пустой рукав. – И свободы. Она жестокая женщина. Женщина, не знающая милосердия. Без колебаний уничтожит всякого, кто станет у нее на пути. Она твоя мать, но берегись ее, Мэнни. Ее ненависть ужасна. – Старик схватил сына за руку и возбужденно затряс ее. – Ты не должен якшаться с ней, Мэнни. Она уничтожит тебя, как уничтожила меня. Обещай никогда не якшаться с ней и ее семьей.
– Прости, папа, – покачал головой Манфред. – Я уже связан с ней через ее сына… – Он помешкал, прежде чем произнести следующие слова: – Через моего брата, сводного брата, Шасу Кортни. Похоже, папа, наша кровь и наша судьба так тесно переплетены, что нам никогда не освободиться друг от друга.
– Ах, сынок, сынок, – жалобно произнес Лотар, – будь осторожен.
Манфред протянул руку к ключу зажигания, чтобы завести мотор, но остановился, не коснувшись его.
– Скажи, папа, что ты чувствуешь сейчас к этой женщине – к моей матери?
Лотар долго молчал, прежде чем ответить.
– По-прежнему люблю и почти так же сильно ненавижу.
– Странно, что мы можем любить и ненавидеть в одно и то же время. – Манфред удивленно покачал головой. – Я ненавижу ее за то, что она с тобой сделала. Ненавижу все, что она олицетворяет, но ее кровь говорит во мне. В конце концов, если все отбросить, Сантэн Кортни моя мать, а Шаса Кортни – брат. Любовь или ненависть – что возобладает, папа?
– Хотел бы я тебе ответить, сын, – жалобно прошептал Лотар. – Могу только повторить то, что уже сказал. Будь осторожен с ними, Мэнни. Мать и сын – опасные противники.
На всех остальных участках бывшей фермы «Ривония» обосновались процветающие владельцы: предприниматели, брокеры, успешные врачи. Они выстроили большие претенциозные дома, по большей части в модном стиле «ранчо» или с розовыми глиняными крышами мексиканских гасиенд или средиземноморских вилл; главное здание на таких участках окружали загоны и конюшни, теннисные корты, плавательные бассейны и широкие лужайки, где трава, побитая морозами высокого вельда, стала бурой, как свернувшиеся табачные листья.
Маркус Арчер перекрыл крышу старого фермерского дома, побелил стены и посадил красный жасмин, бугенвиллею и другие цветущие кусты, но в остальном участок оставался заросшим и невозделанным, так что дом нельзя было увидеть даже от окружавшей его изгороди.
Хотя весь этот район превратился в бастион белой элиты, «Кантри-клаб» нанимал большой штат слуг, поварят, садовников и кадди, поэтому черные лица здесь не бросались в глаза, как на улицах других богатых белых пригородов. Друзья и политические союзники Маркуса Арчера могли приходить и уходить незаметно. Поэтому «Холм Пака», в который недавно переименовал свое владение Маркус, постепенно стал местом встречи наиболее активных членов Африканского национального движения, черных лидеров и их белых товарищей, остатков запрещенной коммунистической партии.
«Холм Пака» вполне естественно выбрали штаб-квартирой, где планировали и координировали кампанию неповиновения черных, которая вскоре должна была начаться. Однако под крышей Маркуса Арчера собралась не единая группа: хотя все утверждали, что конечная цель у них одна, представления о будущем существенно отличались.
Во-первых, здесь присутствовала старая гвардия Африканского национального конгресса, возглавляемая доктором Зумой, – консерваторы, склонные к переговорам с белыми чиновниками в рамках существующей системы.
– Вы занимаетесь этим с 1912 года, когда был основан АНК, – сердито посмотрел на доктора Зуму Нельсон Мандела. – Время переходить к сопротивлению и силой навязать бурам нашу волю.
Нельсон Мандела, молодой юрист, практиковал в Витватерсранде вместе с партнером, другим активистом, Оливером Тамбо. Вместе они бросали решительный вызов руководству конгресса.
– Пора переходить к открытым действиям. – Нельсон Мандела подался вперед на стуле и окинул взглядом длинный кухонный стол. Кухня была самым просторным помещением фермы «Холм Пака», и все встречи проходили здесь. – Мы подготовили программу бойкота, забастовок и гражданского неповиновения. – Мандела говорил по-английски. Мозес Гама, сидевший в конце стола, бесстрастно смотрел на него, но его мысль все время опережала говорящего, оценивая и взвешивая. Он не хуже остальных присутствующих чувствовал, что происходило под спудом. Каждый сидевший здесь черный в глубине души мечтал когда-нибудь возглавить остальных, стать верховным вождем всей Южной Африки.
Однако то, что Мандела говорил по-английски, указывало на главную проблему, с которой им пришлось иметь дело: все они разные. Мандела – из племени тембу, Зума – зулус, сам Мозес Гама – овамбо. В комнате было и еще с полдесятка представителей других племен.
«Было бы в сто раз легче, будь черные одним народом», – думал Мозес и с невольной тревогой взглянул на нескольких зулусов, сидевших группой за столом. Зулусы были в большинстве, и не только в этой комнате, но и вообще на материке. А что если они договорятся с белыми? Мысль была тревожная, но Мозес решительно отбросил ее. Зулусы – самое гордое, самое независимое из всех воинских племен. До прихода белых они победили все окружающие племена и держали их в повиновении. Король зулусов Чака называл воинов своими псами. Из-за их многочисленности и воинских традиций почти не вызывало сомнений, что первым черным президентом Южной Африки обязательно станет зулус или кто-то очень тесно связанный с зулусским народом. Брачные связи – Мозес, прищурившись, не впервые задумался о такой возможности. Ему все равно пора жениться. Ему почти сорок пять. Зулусская девушка королевской крови? Он отложил эту мысль на будущее и снова сосредоточился на том, что говорил Нельсон Мандела.
Этот человек харизматичен, обаятелен, у него благородная осанка, он красноречив и убедителен. Соперник – очень опасный соперник. Мозес признал этот факт, как признавал его и раньше. Они все соперники. Но основа силы Нельсона Манделы – Молодежная лига АНК, горячие головы, молодежь, рвущаяся к действиям, и даже сейчас Мандела призывает к осторожности, предлагает разумный подход к необходимости действий.
– Не должно быть бесцельного насилия, – говорил он. – Никакого ущерба частной собственности, никакого вреда человеческой жизни… – и хотя Мозес Гама разумно кивал, он размышлял о том, как воспримут этот призыв рядовые члены Молодежной лиги. Возможно, они предпочтут кровавую и славную победу? Об этом тоже стоит подумать.
– Мы должны показать нашему народу, показать наглядно, что в этом деле мы едины, – продолжал Мандела, и Мозес Гама про себя улыбнулся. В Африканском национальном конгрессе всего семь тысяч тайных членов, тогда как его тайный союз шахтеров в десять раз больше. Неплохо бы напомнить Манделе и всем остальным о том, что наиболее высокооплачиваемые и стратегически удачно размещенные черные рабочие поддерживают в основном его. Мозес чуть повернулся, взглянул на сидевшего рядом человека, и его захлестнуло нечто вроде волны любви. С ним рядом, как и двадцать лет назад, был Хендрик Табака.
«Ваша мать никогда не говорила обо мне?» – спросил Деларей, и с учетом реакции Сантэн на его имя этот вопрос приобрел неожиданное значение.
– Да, мама, я говорил с ним наедине.
– Он упоминал обо мне? – спросила Сантэн, и Шаса удивленно рассмеялся.
– Он задал тот же вопрос – говорила ли ты о нем. Почему вы так интересуетесь друг другом?
Лицо Сантэн стало бесстрастным, и он увидел, что дальнейшие расспросы бесполезны. Эту тайну он не разгадает впрямую. Придется выяснять окольными путями.
– Мне сделали предложение.
Он увидел, что она снова заинтересовалась.
– Манфред? Предложение? Рассказывай.
– Они хотят, чтобы я перешел к ним.
Она медленно кивнула, не удивляясь и не отвергая эту мысль сходу. Он знал, что, будь здесь Блэйн, все было бы иначе. Чувство чести Блэйна, его жесткие принципы не оставили бы места для маневра. Блэйн душой и сердцем человек Сматса, и хотя старый фельдмаршал не вынес душевных мук после того как националисты сместили его, отобрав бразды правления, Блэйн остается верен памяти старика.
– Могу догадаться, зачем ты им нужен, – медленно сказала Сантэн. – Им понадобился первоклассный финансист, организатор и делец. Это единственное, чего им недостает в их кабинете.
Шаса кивнул. Мать сразу все поняла, и его безграничное уважение к ней еще углубилось.
– Какую цену они готовы заплатить? – спросила она.
– Место в кабинете – министр горнодобывающей промышленности.
Он увидел, как взгляд Сантэн рассредоточился; она близоруко смотрела на море. Он знал, что означает это выражение. Сантэн, занявшись расчетами, рассматривала варианты будущего. Он терпеливо ждал, пока ее взгляд снова не сфокусировался.
– У тебя есть причины для отказа? – спросила она.
– А как же мои политические принципы?
– Они намного отличаются от их?
– Я не африкандер.
– Возможно, это твое преимущество. Ты станешь их английским символом. Тебе дадут особый статус. У тебя будут развязаны руки. Уволить тебя для них будет трудней, чем кого-нибудь из своих.
– Я не согласен с их политикой относительно туземцев, с апартеидом. В финансовом отношении она неразумна.
– Боже, Шаса! Ты ведь не веришь в равные политические права черных и белых? Даже Сматс этого не хотел. Ты не хочешь, чтобы нами правил новый Чака, чтобы на черного диктатора работали черные судьи и черная полиция? – Она содрогнулась. – Нас тогда ждет быстрая расправа.
– Нет, мама, конечно нет. Но апартеид – это просто способ захапать весь пирог. Следует оставить кусок и им, нельзя жрать все в одиночку. Это верный рецепт неизбежной кровавой революции.
– Хорошо, chеri. Если ты будешь в правительстве, ты сможешь позаботиться о том, чтобы они получали удары кнутом справедливо.
Шаса с сомнением посмотрел на нее и принялся выбирать в золотом портсигаре сигарету, потом закурил.
– У тебя особый дар, Шаса, – убедительно заговорила Сантэн. – Твой долг употребить его на общую пользу.
Он по-прежнему колебался, желая, чтобы мать высказалась яснее. Ему надо было знать, что она хочет этого так же сильно, как он.
– Мы можем быть честны друг с другом, chеri. Именно к этому мы стремились с тех пор, как ты был еще ребенком. Берись за эту работу и делай ее хорошо, а потом – кто знает, что может последовать.
Оба молчали, понимая, что это значит. Они ничего не могут поделать: в их природе заложено стремление к самой высокой вершине.
– А как же Блэйн? – сказал наконец Шаса. – Как он это примет? Не хотел бы я признаваться ему.
– Это сделаю я, – пообещала она. – Но тебе придется сказать Таре.
– Тара, – вздохнул он. – Вот это будет проблема.
Они снова помолчали, потом Сантэн спросила:
– Как ты это сделаешь? Если перейдешь на ту сторону, станешь мишенью для враждебной критики.
Итак, они договорились; оставалось только обсудить методы.
– На следующих общих выборах я буду выступать под флагом националистов. Мне дадут надежный избирательный участок, – сказал Шаса.
– В таком случае, у нас мало времени для проработки деталей.
Они говорили еще целый час, планируя предстоящие действия с той тщательностью и предусмотрительностью, которые много лет делали их команду такой успешной, пока Шаса не взглянул на мать.
– Спасибо, – просто сказал он. – Что бы я делал без тебя? Ты жестче и умней любого знакомого мне мужчины.
– Убирайся, – улыбнулась она. – Ты знаешь, что я терпеть не могу похвалы.
Оба рассмеялись.
– Я провожу тебя вниз, мама.
Но она покачала головой.
– Мне нужно еще подумать. Оставь меня здесь.
Она смотрела, как он спускается по склону, и почти задыхалась от любви и гордости.
«Он все, что я хотела видеть в сыне; он тысячекратно превзошел мои ожидания. Спасибо тебе, сын, спасибо за радость, которую ты всегда мне даешь».
Неожиданно слово «сын» заставило ее мысли устремиться к началу их разговора.
«Ты помнишь Манфреда Деларея?» – спросил у нее Шаса, но он не знал, какой ответ мог бы получить.
– Может ли женщина забыть сына, которого выносила? – вслух прошептала Сантэн, но ее слова заглушили ветер и гром зеленого прибоя на скалах под горой.
* * *
Все места в церкви были заняты. Шляпки женщин пестрели, как дикие весенние маргаритки на просторах Намакваленда[20], мужские костюмы были строгими и темными. Все лица были повернуты к монументальной резной кафедре черного дерева, на которой стоял преподобный Тромп Бирман, председатель верховного суда Голландской Реформированной церкви Южной Африки.Манфред Деларей снова подумал: как сильно состарился дядя Тромп за послевоенные годы! Он так до конца и не оправился от пневмонии, которой заболел в концентрационном лагере в Коффифонтейне, куда поклонник англичан Янни Сматс заключил его вместе с сотнями других патриотически настроенных африкандеров в годы войны Англии с Германией.
Теперь борода дяди Тромпа была белоснежной и казалась еще величественней, чем прежняя густая черная. Волосы, тоже седые, были коротко острижены, чтобы скрыть, как они поредели, и блестели на куполообразной лысине как стеклянный порошок, но когда он смотрел на паству, глаза его горели огнем, а голос, который принес ему прозвище «Труба Господня», не утратил силы и раскатывался под высокими сводами собора, как артиллерийская канонада.
Дядя Тромп по-прежнему собирал полную церковь, и Манфред серьезно, гордо кивал, слушая громовые раскаты над своей головой. К словам он даже не прислушивался, только наслаждался ощущением единства, которое наполняло его: когда дядя Тромп на кафедре, мир становится безопасным. Тогда человек может верить и в Бога, и в свой Volk, и в Божественное вмешательство, которое направляет его жизнь.
Манфред Деларей сидел в переднем ряду справа от прохода, с краю. В храме это место считается у паствы самым почетным, и Манфред занимает его по праву, поскольку он – самая влиятельная и сильная особа из всех присутствующих в церкви. Этот ряд оставляют для него и его близких, а их имена золотом напечатаны на псалтири, лежащей на каждом месте.
Хайди, его жена, – великолепная женщина, высокая и сильная, ее обнаженные предплечья под рукавами-буф гладкие и упругие, грудь большая, красивая, шея длинная, а золотые волосы заплетены в две косы и уложены венцом под широкополой черной шляпой. Манфред познакомился с ней в Берлине, когда в 1936 году завоевал на Олимпийских играх золотую медаль в боксе. Сам Адольф Гитлер посетил его бракосочетание. На время войны они с Хайди были разлучены, но потом Манфред привез ее и их сына, маленького Лотара, в Африку.
Теперь Лотару почти двенадцать; это сильный красивый мальчик, белокурый, в мать, и прямой, как отец. Он очень прямо сидит на семейной скамье, его волосы тщательно набриолинены, накрахмаленный белый воротничок врезается в шею. Он спортсмен, как отец, но выбрал регби и преуспевает в этой игре. За ним сидят три его младшие сестры, светловолосые, хорошенькие, со свежими здоровыми личиками, на девочках традиционные воортреккерские капоры, а длинные юбки доходят до лодыжек. Манфред любит, когда они по воскресеньям надевают национальные костюмы.
Дядя Тромп завершил проповедь залпом угроз, описывая адское пламя, и взволновал всю паству. Все встали, чтобы спеть заключительный гимн. Пользуясь одной книгой с Хайди, Манфред рассматривал красивое, типично немецкое лицо жены. Вот жена, которой можно гордиться, отличная хозяйка и мать, верный товарищ, достойный доверия, она бриллиант в его короне политика. Такая женщина может встать рядом с любым мужчиной, хотя бы и премьер-министром сильной и процветающей страны. Он позволил себе насладиться этой тайной мыслью. Да, все возможно, он еще молод, самый молодой в правительстве, и не допустил ни одной политической ошибки. Даже его деятельность в военное время обеспечивает ему влияние и престиж, хотя вне ближнего круга мало кто знает, какую роль он на самом деле играл в антибританской пронацистской тайной армии «Оссева брандваг».
Уже поговаривают, что он человек с будущим; это ясно и из того глубокого уважения, какое проявляли к нему, когда служба закончилась и паства покидала церковь. Манфред стоял рядом с Хайди на лужайке у церкви, а влиятельные и важные люди один за другим подходили к нему – приглашали к себе, просили об услуге, поздравляли с речью, в которой он представил в парламенте новую поправку к уголовному законодательству, или просто свидетельствовали свое уважение. Прошло почти двадцать минут, прежде чем он смог уйти из церкви.
Семья направилась домой. Нужно было пройти всего два квартала под зелеными дубами, которые окаймляют улицы Стелленбоса, маленького университетского городка, ставшего оплотом африкандерской мысли и культуры. Девочки шли впереди, Лотар следовал за ними, а Манфред под руку с Хайди замыкал процессию, через каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы ответить на приветствие, перекинуться несколькими словами с соседом или с кем-нибудь из избирателей.
Этот дом Манфред купил, когда они после войны вернулись из Германии. Хотя сад был небольшой и окна выходили почти на самую улицу. Дом, большой, с просторными комнатами и высокими потолками, хорошо подходил для семьи. Манфред никогда не думал о том, чтобы сменить его, и чувствовал себя комфортно в сугубо немецкой обстановке, воссозданной Хайди. Теперь Хайди и девочки отправились на кухню помогать слугам, а Манфред обошел дом сбоку и направился к гаражу. В выходные он никогда не пользовался своим официальным правительственным лимузином с шофером; он вывел личный «шевроле-седан» и поехал за отцом, чтобы привезти его на воскресный обед.
Старик редко бывал в церкви, особенно когда службу проводил преподобный Тромп Бирман. Лотар Деларей одиноко жил в небольшом поместье, которое Манфред купил для него в пригороде у начала прохода Хелшогте. Сейчас он в своем персиковом саду возился с пчелами, и Манфред остановился у входа, глядя на отца со смесью жалости и глубокой любви.
Когда-то Лотар Деларей был высок и строен, как внук, который сейчас носил его имя, но артрит, который он нажил в Центральной тюрьме Претории, изуродовал и скрючил его, превратив единственную руку в гротескную лапу. Левую руку Лотару ампутировали выше локтя, слишком высоко, чтобы носить протез. Он потерял ее в результате ограбления, за которое его и посадили в тюрьму. Одет он был в грязный синий рабочий комбинезон из саржи, на голове сидела коричневая шляпа в пятнах, с обвислыми полями. Один рукав комбинезона был подколот.
Манфред раскрыл ворота и прошел в персиковый сад, где старик склонился над ульем.
– Доброе утро, папа, – сказал Манфред негромко. – Ты еще не готов?
Отец выпрямился, рассеянно посмотрел на него и удивленно вздрогнул.
– Мэнни! А что, нынче уж воскресенье?
– Пойдем, папа. Нужно помыться. Хайди жарит свинину – она знает, как ты ее любишь.
Он взял отца за руку и повел в дом. Тот не сопротивлялся.
– Какой беспорядок, папа. – Манфред с отвращением осмотрел маленькую спальню. На постели явно несколько раз спали, не застилая ее, несвежее постельное белье валялось на полу, а на столике у кровати стояли грязные тарелки и чашки. – А что с новой служанкой, которую тебе нашла Хайди?
– Она мне не понравилась, коричневая дьяволица, – сказал Лотар. – Крала сахар, пила мое бренди. Я ее выгнал.
Манфред прошел к комоду и нашел чистую белую рубашку. Он помог старику раздеться.
– Когда ты в последний раз мылся, папа? – мягко спросил он.
– Что? – уставился на него Лотар.
– Ну, неважно. – Манфред застегнул отцу пуговицы. – Хайди найдет тебе другую служанку. Постарайся продержать ее дольше недели.
Старик не виноват, напомнил себе Манфред. На его рассудок повлияла тюрьма. Он был гордым, свободным человеком, солдатом и охотником, жителем дикой пустыни Калахари. Нельзя запирать в клетку дикого зверя. Хайди хотела, чтобы старик жил с ними, и Манфред чувствовал себя виноватым, что не согласился. Это означало бы необходимость купить большой дом, но она была самым последним препятствием. Манфред не мог допустить, чтобы его отец, одетый как цветной рабочий, без дела слонялся по дому, без приглашения заходил к нему в кабинет, когда у него важные посетители, неряшливо жевал и делал нелепые замечания, когда Манфред принимает гостей. Нет, для всех и особенно для самого старика, лучше, если он будет жить отдельно. Хайди найдет новую служанку присматривать за ним… но Манфред все равно чувствовал себя виноватым, когда взял старика за руку и отвел к своей машине.
Он ехал медленно, почти полз, собираясь с силами, чтобы сделать то, что не мог сделать за все эти годы после освобождения Лотара из тюрьмы по ходатайству сына.
– Ты помнишь, как было в старые дни, папа? Когда мы вместе рыбачили в Китовом заливе? – спросил он, и у старика заблестели глаза. Далекое прошлое для него было реальнее настоящего, и он с удовольствием принялся вспоминать, безошибочно называя имена и места, воскрешая давние происшествия.
– Расскажи мне о моей маме, папа, – попросил наконец Манфред; он ненавидел себя за то, что заманивает старика в тщательно приготовленную западню.
– Твоя мать была прекрасной женщиной, – счастливо кивнул Лотар, повторяя то, что много раз с самого детства рассказывал Манфреду. – У нее были волосы цвета песка пустыни, когда барханы освещает раннее солнце. Прекрасная женщина благородного немецкого рода.
– Папа, – тихо сказал Манфред, – ты ведь говоришь неправду? – Он словно разговаривал с непослушным ребенком. – Женщина, которую ты называешь моей матерью, женщина, которая была твоей женой, умерла за несколько лет до моего рождения. У меня есть копия свидетельства о смерти, подписанная английским врачом в концентрационном лагере. Она умерла от дифтерии – белой язвы горла.
Говоря это, он не мог смотреть на отца и уставился вперед, за ветровое стекло. Наконец он услышал негромкий задыхающийся звук и с тревогой обернулся. Лотар плакал, по его морщинистым старым щекам текли слезы.
– Прости, папа. – Манфред подвел машину к обочине, остановил ее и заглушил мотор. – Мне не следовало это говорить.
Он достал из кармана белоснежный носовой платок и протянул отцу.
Лотар медленно вытер лицо, но рука его не дрожала; ослабевший мозг от потрясения словно пришел в себя.
– Давно ты знаешь, что она твоя настоящая мать? – спросил он, и его голос звучал твердо и уверенно.
В глубине души Манфред дрогнул: он надеялся, что отец будет это отрицать.
– Она пришла ко мне, когда я впервые избирался в парламент. И припугнула ради своего другого сына. Он был в моей власти. Она угрожала предать огласке тот факт, что я ее незаконнорожденный сын, и уничтожить мои надежды на депутатство, если я выступлю против другого ее сына. Она велела мне спросить тебя, но я не мог себя заставить.
– Это правда, – кивнул Лотар. – Прости, сын. Я лгал, только чтобы защитить тебя.
– Знаю.
Манфред дотянулся и пожал костлявую руку старика, а тот говорил:
– Когда я нашел ее в пустыне, она была очень молода, беспомощна – и прекрасна. А я был молод и одинок – мы с ней словно были одни в пустыне. И еще младенец. Мы влюбились друг в друга.
– Можешь не объяснять, – сказал Манфред, но Лотар словно не слышал.
– Однажды ночью в наш лагерь пришли два диких бушмена. Я решил, что они мародеры, пришли красть наших лошадей и быков. Я отправился за ними и догнал на рассвете. И застрелил раньше, чем оказался в пределах досягаемости их ядовитых стрел. В те дни мы так обращались с этими опасными маленькими желтыми животными.
– Да, папа, знаю.
Манфред читал об истории конфликта и истреблении бушменских племен.
– Тогда я не знал, что до того как я ее нашел, она жила вместе с этими двумя маленькими бушменами. Они помогли ей выжить в пустыне и были рядом, когда она рожала. Она полюбила их, даже называла «старый дедушка» и «старая бабушка». – Лотар удивленно покачал головой, по-прежнему не в силах понять отношений белой женщины с дикарями. – Я этого не знал и застрелил их, не подозревая, что они для нее значат. И ее любовь ко мне сменилась ненавистью. Теперь я понимаю, что ее любовь не могла быть очень глубока; может, это вообще была не любовь, а только одиночество и благодарность. Она возненавидела меня. Ненависть распространилась и на моего ребенка, которого она носила в чреве. На тебя, Мэнни. Она заставила меня забрать тебя сразу после рождения. Она так ненавидела нас обоих, что больше никогда не хотела видеть. С тех пор я один заботился о тебе.
– Ты был мне и отцом, и матерью. – Манфред склонил голову, стыдясь и сердясь на себя за то, что заставил старика вспомнить эти трагические, жестокие события. – То, что ты рассказал, объясняет многое, чего я никак не мог понять.
– Ja. – Лотар вытер новые слезы белым носовым платком. – Она меня ненавидела, но, понимаешь, я по-прежнему ее любил. Как бы жестоко она со мной ни обращалась, я был одержим ею. Потому и предпринял это дурацкое ограбление. Это безумие стоило мне руки. – Он приподнял пустой рукав. – И свободы. Она жестокая женщина. Женщина, не знающая милосердия. Без колебаний уничтожит всякого, кто станет у нее на пути. Она твоя мать, но берегись ее, Мэнни. Ее ненависть ужасна. – Старик схватил сына за руку и возбужденно затряс ее. – Ты не должен якшаться с ней, Мэнни. Она уничтожит тебя, как уничтожила меня. Обещай никогда не якшаться с ней и ее семьей.
– Прости, папа, – покачал головой Манфред. – Я уже связан с ней через ее сына… – Он помешкал, прежде чем произнести следующие слова: – Через моего брата, сводного брата, Шасу Кортни. Похоже, папа, наша кровь и наша судьба так тесно переплетены, что нам никогда не освободиться друг от друга.
– Ах, сынок, сынок, – жалобно произнес Лотар, – будь осторожен.
Манфред протянул руку к ключу зажигания, чтобы завести мотор, но остановился, не коснувшись его.
– Скажи, папа, что ты чувствуешь сейчас к этой женщине – к моей матери?
Лотар долго молчал, прежде чем ответить.
– По-прежнему люблю и почти так же сильно ненавижу.
– Странно, что мы можем любить и ненавидеть в одно и то же время. – Манфред удивленно покачал головой. – Я ненавижу ее за то, что она с тобой сделала. Ненавижу все, что она олицетворяет, но ее кровь говорит во мне. В конце концов, если все отбросить, Сантэн Кортни моя мать, а Шаса Кортни – брат. Любовь или ненависть – что возобладает, папа?
– Хотел бы я тебе ответить, сын, – жалобно прошептал Лотар. – Могу только повторить то, что уже сказал. Будь осторожен с ними, Мэнни. Мать и сын – опасные противники.
* * *
Маркус Арчер владел старой фермой «Ривония» почти двадцать лет. Он купил участок в пять акров до того, как этот район стал фешенебельным. Теперь к самым границам участка Маркуса примыкали дорожки и лужайки йоханнесбургского «Кантри-клаба», самого дорогого частного клуба Витватерсранда. Совет директоров «Кантри-клаба» предлагал сто тысяч фунтов, в пятнадцать раз больше первоначальной стоимости участка, но Маркус упрямо отказывался его продавать.На всех остальных участках бывшей фермы «Ривония» обосновались процветающие владельцы: предприниматели, брокеры, успешные врачи. Они выстроили большие претенциозные дома, по большей части в модном стиле «ранчо» или с розовыми глиняными крышами мексиканских гасиенд или средиземноморских вилл; главное здание на таких участках окружали загоны и конюшни, теннисные корты, плавательные бассейны и широкие лужайки, где трава, побитая морозами высокого вельда, стала бурой, как свернувшиеся табачные листья.
Маркус Арчер перекрыл крышу старого фермерского дома, побелил стены и посадил красный жасмин, бугенвиллею и другие цветущие кусты, но в остальном участок оставался заросшим и невозделанным, так что дом нельзя было увидеть даже от окружавшей его изгороди.
Хотя весь этот район превратился в бастион белой элиты, «Кантри-клаб» нанимал большой штат слуг, поварят, садовников и кадди, поэтому черные лица здесь не бросались в глаза, как на улицах других богатых белых пригородов. Друзья и политические союзники Маркуса Арчера могли приходить и уходить незаметно. Поэтому «Холм Пака», в который недавно переименовал свое владение Маркус, постепенно стал местом встречи наиболее активных членов Африканского национального движения, черных лидеров и их белых товарищей, остатков запрещенной коммунистической партии.
«Холм Пака» вполне естественно выбрали штаб-квартирой, где планировали и координировали кампанию неповиновения черных, которая вскоре должна была начаться. Однако под крышей Маркуса Арчера собралась не единая группа: хотя все утверждали, что конечная цель у них одна, представления о будущем существенно отличались.
Во-первых, здесь присутствовала старая гвардия Африканского национального конгресса, возглавляемая доктором Зумой, – консерваторы, склонные к переговорам с белыми чиновниками в рамках существующей системы.
– Вы занимаетесь этим с 1912 года, когда был основан АНК, – сердито посмотрел на доктора Зуму Нельсон Мандела. – Время переходить к сопротивлению и силой навязать бурам нашу волю.
Нельсон Мандела, молодой юрист, практиковал в Витватерсранде вместе с партнером, другим активистом, Оливером Тамбо. Вместе они бросали решительный вызов руководству конгресса.
– Пора переходить к открытым действиям. – Нельсон Мандела подался вперед на стуле и окинул взглядом длинный кухонный стол. Кухня была самым просторным помещением фермы «Холм Пака», и все встречи проходили здесь. – Мы подготовили программу бойкота, забастовок и гражданского неповиновения. – Мандела говорил по-английски. Мозес Гама, сидевший в конце стола, бесстрастно смотрел на него, но его мысль все время опережала говорящего, оценивая и взвешивая. Он не хуже остальных присутствующих чувствовал, что происходило под спудом. Каждый сидевший здесь черный в глубине души мечтал когда-нибудь возглавить остальных, стать верховным вождем всей Южной Африки.
Однако то, что Мандела говорил по-английски, указывало на главную проблему, с которой им пришлось иметь дело: все они разные. Мандела – из племени тембу, Зума – зулус, сам Мозес Гама – овамбо. В комнате было и еще с полдесятка представителей других племен.
«Было бы в сто раз легче, будь черные одним народом», – думал Мозес и с невольной тревогой взглянул на нескольких зулусов, сидевших группой за столом. Зулусы были в большинстве, и не только в этой комнате, но и вообще на материке. А что если они договорятся с белыми? Мысль была тревожная, но Мозес решительно отбросил ее. Зулусы – самое гордое, самое независимое из всех воинских племен. До прихода белых они победили все окружающие племена и держали их в повиновении. Король зулусов Чака называл воинов своими псами. Из-за их многочисленности и воинских традиций почти не вызывало сомнений, что первым черным президентом Южной Африки обязательно станет зулус или кто-то очень тесно связанный с зулусским народом. Брачные связи – Мозес, прищурившись, не впервые задумался о такой возможности. Ему все равно пора жениться. Ему почти сорок пять. Зулусская девушка королевской крови? Он отложил эту мысль на будущее и снова сосредоточился на том, что говорил Нельсон Мандела.
Этот человек харизматичен, обаятелен, у него благородная осанка, он красноречив и убедителен. Соперник – очень опасный соперник. Мозес признал этот факт, как признавал его и раньше. Они все соперники. Но основа силы Нельсона Манделы – Молодежная лига АНК, горячие головы, молодежь, рвущаяся к действиям, и даже сейчас Мандела призывает к осторожности, предлагает разумный подход к необходимости действий.
– Не должно быть бесцельного насилия, – говорил он. – Никакого ущерба частной собственности, никакого вреда человеческой жизни… – и хотя Мозес Гама разумно кивал, он размышлял о том, как воспримут этот призыв рядовые члены Молодежной лиги. Возможно, они предпочтут кровавую и славную победу? Об этом тоже стоит подумать.
– Мы должны показать нашему народу, показать наглядно, что в этом деле мы едины, – продолжал Мандела, и Мозес Гама про себя улыбнулся. В Африканском национальном конгрессе всего семь тысяч тайных членов, тогда как его тайный союз шахтеров в десять раз больше. Неплохо бы напомнить Манделе и всем остальным о том, что наиболее высокооплачиваемые и стратегически удачно размещенные черные рабочие поддерживают в основном его. Мозес чуть повернулся, взглянул на сидевшего рядом человека, и его захлестнуло нечто вроде волны любви. С ним рядом, как и двадцать лет назад, был Хендрик Табака.