– Но, но… – Тара обнаружила, что заикается. – Ты совсем не знаешь эту девушку. За вечер ты обменялся с ней едва ли десятком слов.
– А какое это имеет значение?
Искренне удивленный, он отодвинулся от Тары и включил ночник, ослепив ее.
– Посмотри на меня! – приказал он, взял Тару за подбородок и приподнял ее лицо. Несколько мгновений он разглядывал ее, потом убрал пальцы, словно коснулся чего-то противного. – Я ошибся в тебе, – с презрением сказал он. – Я считал тебя исключительным человеком. Подлинной революционеркой, преданным другом черных этой земли, готовой на любую жертву. А нашел слабую ревнивую женщину, полную буржуазных предрассудков белых.
Матрас под ней скрипнул: Мозес встал. Он возвышался над кроватью.
– Я зря тратил время, – сказал он, собирая одежду, и, по-прежнему обнаженный, повернулся к двери.
Тара бросилась через комнату и вцепилась в него, загораживая выход.
– Прости. Я говорила не серьезно. Прости. Пожалуйста, прости, – умоляла она, а он стоял молча, холодный и отчужденный. Она заплакала, слезы приглушили ее голос, и ее слова потеряли смысл.
Она медленно соскользнула на пол, все еще обнимая его, встала на колени.
– Пожалуйста, – всхлипывала она. – Я сделаю все. Только не бросай меня. Я сделаю все, все, что ты скажешь, – только не отсылай меня так.
– Встань, – сказал он наконец, и, когда Тара покаянно стояла перед ним, негромко произнес: – У тебя есть еще один шанс. Один. Поняла?
Она кивнула, все еще глотая слезы, неспособная внятно ответить. Нерешительно протянула руку и, когда Гама не оттолкнул ее, взяла его за руку и отвела к кровати.
Когда он снова лег на нее, он знал, что она наконец созрела, полностью созрела. И сделает все, что он прикажет.
– Доверюсь тебе, – сказал он, и благодарность Тары была так велика, что она начала задыхаться. – Я принимаю тебя как одну из нас, во внутренний круг.
Она кивнула, но не могла говорить, глядя в его яростные черные глаза.
– Ты знаешь, как мы вели борьбу до сих пор, – сказал он, – мы играли по правилам белых, но эти правила сочинили они и сочинили так, чтобы мы никогда не победили. Прошения и делегации, комиссии, расследования, представители – но в конечном счете всегда появляются новые законы, направленные против нас, определяющие все сферы нашей жизни: как мы работаем, где живем, как нам позволено перемещаться, или есть, или спать, или любить… – Он презрительно замолчал. – Пришло время переписать правила. Вначале кампания неповиновения, когда мы сознательно нарушим связывающие нас законы, а после… – Его лицо стало свирепым. – После этого борьба продолжится и станет великой битвой.
Она рядом с ним молчала, глядя ему в лицо.
– Я верю, что наступает время, когда человек, столкнувшись с большим злом, берет копье и становится воином. Он должен встать и ударить.
Он смотрел на нее в ожидании ответа.
– Да, – кивнула она. – Ты прав.
– Это слова, мысли, Тара, – сказал он ей. – А что же действия? Ты готова к действиям?
Она кивнула.
– Готова.
– Кровь, Тара, а не слова. Убивать, калечить, поджигать. Сносить с лица земли и разрушать. Ты можешь все это принять, Тара?
Она пришла в ужас, увидев наконец реальность, а не просто громкую риторику. Ей представились охваченная пламенем крыша Вельтевредена и кровь на стенах, влажно блестящая на солнце, а во дворе изуродованные тела детей, ее родных детей, и она уже хотела отказаться из-за этих видений, но Мозес снова заговорил.
– Уничтожить зло, Тара, чтобы построить доброе и справедливое общество. – Голос Гамы звучал низко и убедительно, он возбуждал, как впрыснутый наркотик, и жестокие картины поблекли. Она посмотрела сквозь них и увидела рай, земной рай, который они создадут вместе.
– Я готова, – сказала она недрогнувшим голосом.
За час до того, как Маркус должен был отвезти ее в аэропорт, чтобы она села на обратный рейс в Кейптаун, они сидели за столом на веранде, сидели вдвоем, и Мозес подробно объяснял ей, что она должна делать.
– «Умконто ви сизве», – сказал он. – «Копье народа».
Это название засверкало и зазвенело в ее сознании, как сталь.
– Вначале ты должна отойти от всякой либеральной деятельности. Оставить свою больницу…
– Мою больницу! – воскликнула она. – О Мозес, а как же мои малыши…
Она замолчала, увидев его лицо.
– Ты заботишься о физических потребностях сотен людей, – сказал он. – А я думаю о благополучии двадцати миллионов. Скажи, что важнее.
– Ты прав, – прошептала она. – Прости.
– Ты используешь кампанию неповиновения, чтобы заявить о том, что разочаровалась в освободительном движении и уходишь из движения «Черный шарф».
– Боже, что скажет Молли?
– Молли знает, – заверил он ее. – Молли знает, почему ты это делаешь. Она во всем будет помогать тебе. Конечно, тайная полиция какое-то время еще станет держать тебя под наблюдением, но, когда в их досье больше ничего не будет поступать, они потеряют к тебе интерес и забудут.
Она кивнула.
– Понимаю.
– Ты должна больше интересоваться политической деятельностью мужа, принимать его парламентских союзников. Твой отец – заместитель руководителя оппозиции и вхож к министрам правительства. Ты должна стать нашими глазами и ушами.
– Да, могу.
– Позже ты получишь и другие задания. Трудные и даже опасные. Ты готова рискнуть жизнью ради борьбы, Тара?
– Ради тебя, Мозес Гама, я готова и на большее. Готова отдать за тебя жизнь, – ответила Тара; увидев, что она говорит убежденно, Мозес довольно кивнул.
– Мы будем видеться, когда появится возможность, – пообещал он. – Когда будет безопасно. – И произнес слова, которым предстояло стать девизом начинающейся кампании: – Mayinbuye! Africa!
И она ответила:
– Mayinbuye! Africa!
Да пребудет Африка вечно!
Дети, за исключением Майкла, как будто совсем по ней не скучали. В ее отсутствие домом правила Сантэн – как обычно, железной рукой в бархатной перчатке; дети приветствовали мать дежурными поцелуями и тут же принялись рассказывать, что сделала и что сказала бабуля, и Тара виновато вспомнила, что не привезла им подарков.
Только Майкл изменился. Первые несколько дней он не выпускал мать из вида, ходил за ней хвостом, даже настоял на том, чтобы провести свою драгоценную свободную субботу в ее клинике, в то время как оба его брата вместе с Шасой отправились на «Ньюленд рэгби граунд» смотреть игру команды Западной провинции с гостями – командой «Все черные» из Новой Зеландии.
Общество Майкла смягчило боль первых шагов к закрытию клиники. Тара попросила трех черных сестер поискать другую работу.
– Конечно, вы будете получать зарплату, пока не найдете место, и я помогу вам, чем смогу…
Но все равно пришлось пережить укоризну в их взглядах.
Сейчас, почти месяц спустя, воскресным утром, она сидела за накрытым к завтраку столом на террасе в тени виноградных лоз на решетках, а вокруг суетились слуги в белых ливреях. Шаса вслух читал выдержки из «Санди таймс», но его никто не слушал. Шон и Гаррик ожесточенно спорили о том, кто лучший в мире полузащитник, Изабелла шумно требовала внимания отца, Майкл подробно пересказывал Таре содержание книги, которую читал, а она чувствовала себя чужой, актрисой, играющей роль, к которой совсем не готовилась.
Наконец Шаса скомкал газету и уронил на пол возле кресла, сдавшись на требование Изабеллы: «Посади меня на колени, папа!» (как обычно, игнорируя ритуальные протесты Тары) – и сказал:
– Ладно, вы все, призываю вас к порядку. Переходим к обсуждению серьезного вопроса: что будем делать в это воскресенье.
Последовало сопровождавшееся криками Изабеллы: «Пикник! Пикник!» бурное обсуждение, которое Шаса прекратил своим решающим голосом, высказавшись в поддержку дочери.
Тара старалась отказаться, но Майкл чуть не плакал, и она смягчилась. Они поехали все вместе, а слуги и корзины для пикника ехали за ними в двухколесной тележке. Конечно, можно было бы поехать в машине, но это было бы не так весело.
Шаса приказал выложить кирпичом углубление под водопадом, превратив его в плавательный бассейн, и построил на берегу летний домик. Самым главным аттракционом стало долгое скольжение по скалам в красной резиновой трубе и внезапное падение в зеленый бассейн внизу; все это под вопли и радостные крики. Эта забава никогда не надоедала детям и все утро держала их при деле.
Шаса и Тара в купальных костюмах лежали на траве, загорая на горячем, ярком солнце. В первые дни брака они часто приходили сюда, еще до того как выложили кирпичом бассейн и построили летний домик. Тара не сомневалась, что именно на этом травянистом берегу она зачала своих детей. От тех дней сохранилось какое-то теплое чувство. Шаса открыл бутылку «рислинга», и они держались друг с другом более свободно и дружелюбно, чем уже многие годы.
Шаса улучил момент, достал из ведерка со льдом бутылку и снова наполнил бокал Тары, прежде чем начать:
– Дорогая, я должен кое-что сказать тебе. Очень важное для нас обоих, что может основательно изменить нашу жизнь.
«Он нашел другую женщину», – со смесью страха и облегчения подумала она и поэтому не сразу поняла, о чем говорит муж. Потом на нее неожиданно обрушилась вся невероятность происходящего. Он собирался присоединиться к ним, переметнуться к бурам. Связать свою судьбу с самыми жестокими, злыми людьми, каких когда-либо рождала Африка. С этими верховными творцами несчастий, страданий и угнетения.
– Я считаю, что мне предлагают возможность использовать мои способности и мой финансовый дар на благо этой земли и ее жителей, – говорил он, а Тара вертела в пальцах ножку бокала и разглядывала светло-зеленую жидкость, не смея поднять глаза и взглянуть на Шасу, чтобы он не увидел, что она на самом деле думает.
– Я всесторонне обдумал это предложение и обсудил его с мамой. Думаю, у меня есть долг перед страной, перед семьей и перед собой. Я считаю, что должен принять предложение, Тара.
Ужасно было чувствовать, как съеживаются и опадают последние плоды их любви, но почти сразу она почувствовала себя легко и свободно, бремя вины свалилось с плеч, а на нее нахлынул поток противоречивых чувств, такой мощный, что она вначале не могла дать ему определение, но вскоре поняла, что это ненависть.
И удивилась, как могла чувствовать себя виноватой перед Шасой, как могла когда-то его любить. Он продолжал оправдываться, пытался оправдать непростительное, но Тара понимала, что не может смотреть на него, не может позволить ему увидеть ее взгляд. Она испытывала почти непреодолимое желание закричать: «Ты такой же черствый, эгоистичный и злой, как все они!», напасть на него, вцепиться ногтями в его единственный глаз. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы сохранять неподвижность и казаться спокойной. Она вспомнила, что сказал Мозес, и уцепилась за его слова. Они казались единственным разумным во всем этом сумашествии.
Шаса закончил свое тщательно подготовленное объяснение и ждал, что будет. Тара сидела на освещенном солнцем ковре, подобрав под себя ноги, смотрела на бокал в руках, и Шаса, взглянув на нее так, как не смотрел уже много лет, понял, что она по-прежнему прекрасна. Тело у нее было гладкое и чуть загорелое, волосы рубиновыми огоньками искрились на солнце, а пышная грудь, которая всегда так зачаровывала его, как будто снова налилась. Он почувствовал, что его влечет к жене, что она возбуждает его как когда-то давно, и он протянул руку и легко коснулся ее щеки.
– Поговори со мной, – попросил он. – Скажи, что ты об этом думаешь.
Тара вздернула подбородок и посмотрела на мужа, на миг ошеломив его: это был непостижимый и безжалостный взгляд львицы. Но затем Тара бледно улыбнулась и пожала плечами, и Шаса решил, что ошибся, что он не видел в ее глазах ненависти.
– Ты уже решил, Шаса. Зачем тебе мое одобрение? Я никогда не могла помешать тебе делать то, что ты хочешь. Зачем начинать сейчас?
Шаса был удивлен и одновременно испытал облегчение: он готовился к жестокой схватке.
– Я хотел, чтобы ты знала, почему, – сказал он. – Мне нужно, чтобы ты знала: мы с тобой хотим одного и того же – процветания и достойной жизни для всех людей этой земли. Но мы идем к этому разными путями, и я считаю, что мой надежнее.
– Повторяю: зачем тебе мое одобрение?
– Твое сотрудничество, – поправил он. – Потому что кое в чем эта возможность зависит и от тебя.
– Как это? – спросила Тара и посмотрела туда, где плескались и кувыркались дети. Только Гаррик оставался на берегу. Шон окунул его, и теперь он сидел, дрожа, на краю бассейна. Его худое слабое тело посинело от холода. Он с трудом дышал, и, когда кашлял и втягивал воздух, на груди отчетливо выступали ребра.
– Гарри, – резко сказала Тара. – Хватит. Вытрись и оденься.
– Ну мама… – возразил он, и она прикрикнула:
– Немедленно!
Когда он неохотно направился к летнему дому, она повернулась к Шасе.
– Тебе нужно мое сотрудничество? – Теперь она вполне владела собой. Она не покажет, что чувствует к нему и к его чудовищному намерению. – Что же нужно сделать?
– Тебя не удивит, если я скажу, что в BOSS[21] существует на тебя довольно большое досье?
– Учитывая тот факт, что меня трижды арестовывали, – Тара снова невесело улыбнулась, – ты прав, я не удивлена.
– Что ж, дорогая, все сводится к тому, что я не могу стать членом кабинета, пока ты бесчинствуешь со своими сестрами в «Черном шарфе».
– Ты хочешь, чтобы я отказалась от политической деятельности? Но как же мое прошлое? Я хочу сказать, ведь я рецидивистка.
– К счастью, политическая полиция относится к тебе снисходительно и считает тебя скорей забавной. Я видел твое досье. Там такой вывод: ты дилетантка, наивная и впечатлительная, и легко поддаешься влиянию более опасных товарищей.
Такое оскорбление трудно было перенести. Тара вскочила, прошла по краю бассейна, схватила Изабеллу за руку и вытащила из воды.
– Довольно, барышня.
Не обращая внимания на вопли Изабеллы, она сняла с нее купальник.
– Больно, – подвывала Изабелла, пока Тара вытирала ей голову и растирала тело жестким, сухим полотенцем.
Изабелла побежала к отцу, по-прежнему плача и наступая на полотенце.
– Мама не разрешает мне плавать!
Она забралась к нему на колени.
– Жизнь полна несправедливостей.
Он обнял дочку, она в последний раз всхлипнула и прижалась к его груди мокрой кудрявой головой.
– Хорошо, я бесполезная дилетантка. – Тара снова тяжело села на ковер. Она справилась с собой, села по-турецки и посмотрела на мужа. – А что если я откажусь? Если и дальше стану слушаться голоса своей совести?
– Тара, давай не будем ссориться, – негромко сказал он.
– Ты всегда получаешь то, что хочешь, правда, Шаса?
Она провоцировала, но он покачал головой, не принимая вызов.
– Хочу обсудить это вдумчиво и спокойно, – сказал он, но глубоко оскорбленная Тара не могла прекратить мучить его.
– Я заберу детей – ты должен это знать, твои умные юристы наверняка тебе это уже объяснили.
– Черт побери, Тара, ты знаешь, что я совсем о другом, – холодно сказал Шаса, но крепче прижал к себе дочку. Изабелла подняла руку и коснулась его подбородка.
– Ты царапаешься, – радостно сказала она, не чувствуя его напряжения. – Но я все равно тебя люблю, папочка.
– Да, мой ангел, я тебя тоже люблю, – сказал он и бросил Таре: – Я тебе не угрожал.
– Пока не угрожал, – поправила она, – но это еще впереди, насколько я тебя знаю. А я тебя знаю.
– Мы не можем поговорить разумно?
– Нет необходимости, – неожиданно капитулировала Тара. – Я уже приняла решение. Я поняла тщетность наших слабых протестов. Уже некоторое время я чувствую, что напрасно растрачиваю жизнь. Я знаю, что уделяла детям недостаточно внимания, и во время последней поездки в Йоханнесбург решила вернуться к учебе, а политику оставить профессионалам. Я решила выйти из «Черного шарфа» и закрыть клинику или передать ее кому-нибудь.
Он удивленно смотрел на нее. Не верил, что так легко одержал победу.
– Чего ты хочешь взамен?
– Вернуться в университет и получить степень доктора археологии, – решительно ответила она. – И получить полную свободу поездок и исследований.
– Договорились, – с готовностью ответил он, не скрывая облегчения. – Держись подальше от политики – и можешь ехать куда хочешь и когда хочешь.
Его взгляд невольно снова упал на ее груди. Он не ошибся: они красиво налились и выпирают из шелковых треугольничков бикини. Шаса почувствовал быстрый прилив горячего желания.
Тара заметила выражение его лица. Она хорошо его знала и почувствовала отвращение. После того, что муж сейчас сказал ей, после стольких оскорблений мимоходом, после того, как он предал все, что для нее дорого и свято, она никогда не сможет снова принять его. Она это знала. Подтянула лиф бикини и взяла одежду.
Шасу их договор обрадовал, и хотя он редко выпивал больше одного бокала, сегодня он прикончил остаток «рислинга», пока с мальчиками жарил на огне мясо.
Шон очень серьезно отнесся к своим обязанностям поваренка. Один или два куска мяса упали на землю, но Шон объяснил младшим:
– Это ваши порции. Если не будете касаться зубами, то землю и не почувствуете.
В летнем домике Изабелла помогала матери резать салаты, обильно вымазавшись при этом французской заправкой, а когда сели есть, Шаса веселил детей своими рассказами. Только Тару не коснулось общее веселье.
Когда детям разрешили выйти из-за стола с наказом не купаться час, пока не переварится пища, Тара негромко спросила:
– Когда ты завтра улетаешь?
– Очень рано, – ответил Шаса. – Я должен быть в Йоханнесбурге до ланча. Из Лондона прилетает на «Комете» лорд Литтлтон. Хочу его встретить.
– Тебя долго не будет на этот раз?
– После ланча мы с Дэвидом отправимся в поездку.
Он хотел, чтобы Тара присутствовала на приеме по случаю раздачи подписных листов на акции новой шахты «Серебряная река». Она под каким-то предлогом отказалась, но отметила, что сейчас он не повторил приглашение.
– Значит, тебя не будет десять дней?
Каждые три месяца Шаса и Дэвид объезжали все предприятия компании: от нового химического завода в Китовом заливе и бумажных фабрик на востоке Трансвааля до флагмана фирмы – шахты Х’ани в пустыне Калахари.
– Может, чуть дольше, – ответил Шаса. – В Йоханнесбурге я пробуду не меньше четырех дней.
И с удовольствием подумал о Мэрилин из Массачусетского технологического и ее IBM-701.
Они пригласили издателей лондонской «Файнэншл таймс» и «Уоллстрит джорнел» с женами, а потом оплатили все их расходы на пятидневную поездку в Национальный парк Крюгера. Были приглашены все журналисты местных газет и радио, а в качестве неожиданного поощрения приглашение посетить прием приняла нью-йоркская телевизионная группа «Норт американ бродкастинг студиос», снимающая передачи из цикла «Внимание, Африка».
В вестибюле здания «Горно-финансовой компании Кортни» установили двадцатипятифутовую действующую модель копра, который вырастет над шахтой «Серебряная река», и окружили модель большой выставкой диких протей; выставку подготовила та группа дизайнеров, которая в прошлом году получила золотую медаль на цветочной выставке в Челси в Лондоне. Зная, что журналистов всегда мучит жажда, Дэвид выставил сто ящиков «Моэ-Шандон»[22], хотя мысль предложить выдержанные вина Шаса отклонил.
– Даже обычное вино для них чересчур хорошо.
Шаса не жаловал газетчиков.
Дэвид также нанял танцовщиц из «Ройял свази спа»[23]. Перспектива увидеть обнаженную женскую грудь привлекала не менее, чем шампанское: для южно-африканских цензоров женский сосок был опасен, как «Коммунистический манифест» Карла Маркса.
По приезде каждый гость получал памятный подарок: красочный буклет, сертификат на приобретение акции «Серебряной реки» достоинством в один фунт и миниатюрный брусок подлинного южно-африканского золота в двадцать два карата, с логотипом компании. Дэвид добился у Резервного банка разрешения ставить на эти бруски подлинное южно-африканское клеймо, и те по цене почти тридцать долларов за каждый составили основную часть рекламного бюджета, но вызванное ими оживление и последующее обсуждение в прессе вполне оправдали затраты.
Шаса выступал до того, как «Моэ-Шандон» затуманит мозг гостей или их отвлечет женское шоу. Шаса всегда наслаждался публичными выступлениями. Ни фейерверк фотовспышек, ни яркий свет дуговых прожекторов, установленных телевизионной группой НАБС, не мешали ему наслаждаться вечером.
На сегодняшний день «Серебряная река» была одним из главных достижений в его послужном списке. Шаса один сообразил, что, возможно, золотоносный слой в Свободной Оранжевой республике дает ответвление от главной жилы Витватерсранда, и лично выбивал разрешение на разведывательные работы. И только когда на глубине почти в полторы мили алмазные буры наткнулись на золотоносный углеродный проводник, справедливость решения Шасы подтвердилась. Жила оказалась богатой сверх всяких ожиданий: тонна руды давала 26 пеннивейтов[24] чистого золота.
Сегодня был вечер Шасы. Он обладал особым даром извлекать из всего, что делает, наслаждение, до последней унции, и теперь стоял в ярком свете – высокий, любезный, в безукоризненном смокинге. Черная повязка на глазу придавала ему лихой и опасный вид; Шаса был так спокоен, так хорошо держал в руках себя и управление своей компанией, что без усилия привлекал всеобщее внимание.
Все слушали, аплодируя в нужных местах, слушали зачарованно, как он рассказывает о масштабных вложениях и о том, как эти вложения помогут укрепить связи Южной Африки с Великобританией и со всем Содружеством Наций, как возникнут новые дружеские связи с Соединенными Штатами, откуда он надеялся получить до тридцати процентов инвестиций.
Когда Шаса умолк под гром аплодисментов, для ответного слова поднялся лорд Литтлтон, глава банка, обеспечивающего выпуск акций. Худой, седовласый, в смокинге – простом, чуть старомодного кроя, с широкими отворотами брюк, что должно было подчеркнуть его аристократическое презрение к последней моде. Он рассказал о прочных связях своего банка с «Компанией Кортни» и о том напряженном интересе, который новая компания вызвала в лондонском Сити.
– С самого начала мы, в банке Литтлтона, нисколько не сомневались, что легко заработаем свою долю на распространении акций. Мы знали, что акции разойдутся. И сегодня вечером я с огромным удовольствием стою перед вами и заявляю: я с самого начала так говорил! – Послышался гул комментариев и обсуждений, и лорд поднял руку, призывая к тишине. – Я хочу сказать вам кое-что, чего не знает даже Шаса Кортни и о чем сам я узнал всего час назад.
Он сунул руку в карман, достал листок телекса и помахал им.
– Как вы знаете, подписные листы на акции компании «Шахта «Серебряная река» были открыты сегодня утром в 10 часов по лондонскому времени, то есть в восемь по южно-африканскому. Когда несколько часов назад мой банк закрылся, мне прислали этот телекс. – Он водрузил на нос очки в золотой оправе. – Зачитываю: «Пожалуйста, передайте поздравления мистеру Кортни и «Горно-финансовой компании Кортни» как выпускающей акции шахты «Серебряная река». Точка. К 4 часам дня лондонского времени спрос в четыре раза превысил предложение. Точка. Банк Литтлтона».
Дэвид Абрахамс пожал Шасе руку, первым поздравив его. Под гром аплодисментов они радостно улыбались друг другу. Наконец Шаса отнял руку и спрыгнул с помоста.
Сантэн Кортни-Малкомс, сидевшая в первом ряду, вскочила ему навстречу. Она была в платье из золотой парчи и надела полный комплект бриллиантов, каждый из которых был старательно отобран из добытых за тридцать лет на шахте Х’ани. Стройная, сверкающая, красивая, она пошла сыну навстречу.
– А какое это имеет значение?
Искренне удивленный, он отодвинулся от Тары и включил ночник, ослепив ее.
– Посмотри на меня! – приказал он, взял Тару за подбородок и приподнял ее лицо. Несколько мгновений он разглядывал ее, потом убрал пальцы, словно коснулся чего-то противного. – Я ошибся в тебе, – с презрением сказал он. – Я считал тебя исключительным человеком. Подлинной революционеркой, преданным другом черных этой земли, готовой на любую жертву. А нашел слабую ревнивую женщину, полную буржуазных предрассудков белых.
Матрас под ней скрипнул: Мозес встал. Он возвышался над кроватью.
– Я зря тратил время, – сказал он, собирая одежду, и, по-прежнему обнаженный, повернулся к двери.
Тара бросилась через комнату и вцепилась в него, загораживая выход.
– Прости. Я говорила не серьезно. Прости. Пожалуйста, прости, – умоляла она, а он стоял молча, холодный и отчужденный. Она заплакала, слезы приглушили ее голос, и ее слова потеряли смысл.
Она медленно соскользнула на пол, все еще обнимая его, встала на колени.
– Пожалуйста, – всхлипывала она. – Я сделаю все. Только не бросай меня. Я сделаю все, все, что ты скажешь, – только не отсылай меня так.
– Встань, – сказал он наконец, и, когда Тара покаянно стояла перед ним, негромко произнес: – У тебя есть еще один шанс. Один. Поняла?
Она кивнула, все еще глотая слезы, неспособная внятно ответить. Нерешительно протянула руку и, когда Гама не оттолкнул ее, взяла его за руку и отвела к кровати.
Когда он снова лег на нее, он знал, что она наконец созрела, полностью созрела. И сделает все, что он прикажет.
* * *
Проснувшись на рассвете, Тара увидела, что Гама смотрит ей в лицо, и мгновенно вспомнила ночной ужас, страх перед его презрением, перед отвержением. Она дрожала, чувствуя страшную слабость, и готова была разрыдаться, но он спокойно взял ее и с мягким сочувствием занялся любовью. Это ее успокоило, помогло снова почувствовать себя цельной и полной жизни. Потом он негромко заговорил с ней.– Доверюсь тебе, – сказал он, и благодарность Тары была так велика, что она начала задыхаться. – Я принимаю тебя как одну из нас, во внутренний круг.
Она кивнула, но не могла говорить, глядя в его яростные черные глаза.
– Ты знаешь, как мы вели борьбу до сих пор, – сказал он, – мы играли по правилам белых, но эти правила сочинили они и сочинили так, чтобы мы никогда не победили. Прошения и делегации, комиссии, расследования, представители – но в конечном счете всегда появляются новые законы, направленные против нас, определяющие все сферы нашей жизни: как мы работаем, где живем, как нам позволено перемещаться, или есть, или спать, или любить… – Он презрительно замолчал. – Пришло время переписать правила. Вначале кампания неповиновения, когда мы сознательно нарушим связывающие нас законы, а после… – Его лицо стало свирепым. – После этого борьба продолжится и станет великой битвой.
Она рядом с ним молчала, глядя ему в лицо.
– Я верю, что наступает время, когда человек, столкнувшись с большим злом, берет копье и становится воином. Он должен встать и ударить.
Он смотрел на нее в ожидании ответа.
– Да, – кивнула она. – Ты прав.
– Это слова, мысли, Тара, – сказал он ей. – А что же действия? Ты готова к действиям?
Она кивнула.
– Готова.
– Кровь, Тара, а не слова. Убивать, калечить, поджигать. Сносить с лица земли и разрушать. Ты можешь все это принять, Тара?
Она пришла в ужас, увидев наконец реальность, а не просто громкую риторику. Ей представились охваченная пламенем крыша Вельтевредена и кровь на стенах, влажно блестящая на солнце, а во дворе изуродованные тела детей, ее родных детей, и она уже хотела отказаться из-за этих видений, но Мозес снова заговорил.
– Уничтожить зло, Тара, чтобы построить доброе и справедливое общество. – Голос Гамы звучал низко и убедительно, он возбуждал, как впрыснутый наркотик, и жестокие картины поблекли. Она посмотрела сквозь них и увидела рай, земной рай, который они создадут вместе.
– Я готова, – сказала она недрогнувшим голосом.
За час до того, как Маркус должен был отвезти ее в аэропорт, чтобы она села на обратный рейс в Кейптаун, они сидели за столом на веранде, сидели вдвоем, и Мозес подробно объяснял ей, что она должна делать.
– «Умконто ви сизве», – сказал он. – «Копье народа».
Это название засверкало и зазвенело в ее сознании, как сталь.
– Вначале ты должна отойти от всякой либеральной деятельности. Оставить свою больницу…
– Мою больницу! – воскликнула она. – О Мозес, а как же мои малыши…
Она замолчала, увидев его лицо.
– Ты заботишься о физических потребностях сотен людей, – сказал он. – А я думаю о благополучии двадцати миллионов. Скажи, что важнее.
– Ты прав, – прошептала она. – Прости.
– Ты используешь кампанию неповиновения, чтобы заявить о том, что разочаровалась в освободительном движении и уходишь из движения «Черный шарф».
– Боже, что скажет Молли?
– Молли знает, – заверил он ее. – Молли знает, почему ты это делаешь. Она во всем будет помогать тебе. Конечно, тайная полиция какое-то время еще станет держать тебя под наблюдением, но, когда в их досье больше ничего не будет поступать, они потеряют к тебе интерес и забудут.
Она кивнула.
– Понимаю.
– Ты должна больше интересоваться политической деятельностью мужа, принимать его парламентских союзников. Твой отец – заместитель руководителя оппозиции и вхож к министрам правительства. Ты должна стать нашими глазами и ушами.
– Да, могу.
– Позже ты получишь и другие задания. Трудные и даже опасные. Ты готова рискнуть жизнью ради борьбы, Тара?
– Ради тебя, Мозес Гама, я готова и на большее. Готова отдать за тебя жизнь, – ответила Тара; увидев, что она говорит убежденно, Мозес довольно кивнул.
– Мы будем видеться, когда появится возможность, – пообещал он. – Когда будет безопасно. – И произнес слова, которым предстояло стать девизом начинающейся кампании: – Mayinbuye! Africa!
И она ответила:
– Mayinbuye! Africa!
Да пребудет Африка вечно!
* * *
«Я изменила мужу, – целую неделю после возвращения из Йоханнесбурга думала Тара всякий раз, садясь за стол завтракать. – Я изменила мужу». Ей казалось, что это должно быть заметно всему свету, как клеймо на лбу. Но Шаса встретил ее приветливо, извинился, что послал в аэропорт шофера, а не поехал сам, и спросил, насладилась ли она своим незаконным свиданием с австралопитеком. «Могла бы выбрать и помоложе. То есть я хочу сказать, что парень, которому миллион лет, немного староват». И их отношения продолжались без перемен.Дети, за исключением Майкла, как будто совсем по ней не скучали. В ее отсутствие домом правила Сантэн – как обычно, железной рукой в бархатной перчатке; дети приветствовали мать дежурными поцелуями и тут же принялись рассказывать, что сделала и что сказала бабуля, и Тара виновато вспомнила, что не привезла им подарков.
Только Майкл изменился. Первые несколько дней он не выпускал мать из вида, ходил за ней хвостом, даже настоял на том, чтобы провести свою драгоценную свободную субботу в ее клинике, в то время как оба его брата вместе с Шасой отправились на «Ньюленд рэгби граунд» смотреть игру команды Западной провинции с гостями – командой «Все черные» из Новой Зеландии.
Общество Майкла смягчило боль первых шагов к закрытию клиники. Тара попросила трех черных сестер поискать другую работу.
– Конечно, вы будете получать зарплату, пока не найдете место, и я помогу вам, чем смогу…
Но все равно пришлось пережить укоризну в их взглядах.
Сейчас, почти месяц спустя, воскресным утром, она сидела за накрытым к завтраку столом на террасе в тени виноградных лоз на решетках, а вокруг суетились слуги в белых ливреях. Шаса вслух читал выдержки из «Санди таймс», но его никто не слушал. Шон и Гаррик ожесточенно спорили о том, кто лучший в мире полузащитник, Изабелла шумно требовала внимания отца, Майкл подробно пересказывал Таре содержание книги, которую читал, а она чувствовала себя чужой, актрисой, играющей роль, к которой совсем не готовилась.
Наконец Шаса скомкал газету и уронил на пол возле кресла, сдавшись на требование Изабеллы: «Посади меня на колени, папа!» (как обычно, игнорируя ритуальные протесты Тары) – и сказал:
– Ладно, вы все, призываю вас к порядку. Переходим к обсуждению серьезного вопроса: что будем делать в это воскресенье.
Последовало сопровождавшееся криками Изабеллы: «Пикник! Пикник!» бурное обсуждение, которое Шаса прекратил своим решающим голосом, высказавшись в поддержку дочери.
Тара старалась отказаться, но Майкл чуть не плакал, и она смягчилась. Они поехали все вместе, а слуги и корзины для пикника ехали за ними в двухколесной тележке. Конечно, можно было бы поехать в машине, но это было бы не так весело.
Шаса приказал выложить кирпичом углубление под водопадом, превратив его в плавательный бассейн, и построил на берегу летний домик. Самым главным аттракционом стало долгое скольжение по скалам в красной резиновой трубе и внезапное падение в зеленый бассейн внизу; все это под вопли и радостные крики. Эта забава никогда не надоедала детям и все утро держала их при деле.
Шаса и Тара в купальных костюмах лежали на траве, загорая на горячем, ярком солнце. В первые дни брака они часто приходили сюда, еще до того как выложили кирпичом бассейн и построили летний домик. Тара не сомневалась, что именно на этом травянистом берегу она зачала своих детей. От тех дней сохранилось какое-то теплое чувство. Шаса открыл бутылку «рислинга», и они держались друг с другом более свободно и дружелюбно, чем уже многие годы.
Шаса улучил момент, достал из ведерка со льдом бутылку и снова наполнил бокал Тары, прежде чем начать:
– Дорогая, я должен кое-что сказать тебе. Очень важное для нас обоих, что может основательно изменить нашу жизнь.
«Он нашел другую женщину», – со смесью страха и облегчения подумала она и поэтому не сразу поняла, о чем говорит муж. Потом на нее неожиданно обрушилась вся невероятность происходящего. Он собирался присоединиться к ним, переметнуться к бурам. Связать свою судьбу с самыми жестокими, злыми людьми, каких когда-либо рождала Африка. С этими верховными творцами несчастий, страданий и угнетения.
– Я считаю, что мне предлагают возможность использовать мои способности и мой финансовый дар на благо этой земли и ее жителей, – говорил он, а Тара вертела в пальцах ножку бокала и разглядывала светло-зеленую жидкость, не смея поднять глаза и взглянуть на Шасу, чтобы он не увидел, что она на самом деле думает.
– Я всесторонне обдумал это предложение и обсудил его с мамой. Думаю, у меня есть долг перед страной, перед семьей и перед собой. Я считаю, что должен принять предложение, Тара.
Ужасно было чувствовать, как съеживаются и опадают последние плоды их любви, но почти сразу она почувствовала себя легко и свободно, бремя вины свалилось с плеч, а на нее нахлынул поток противоречивых чувств, такой мощный, что она вначале не могла дать ему определение, но вскоре поняла, что это ненависть.
И удивилась, как могла чувствовать себя виноватой перед Шасой, как могла когда-то его любить. Он продолжал оправдываться, пытался оправдать непростительное, но Тара понимала, что не может смотреть на него, не может позволить ему увидеть ее взгляд. Она испытывала почти непреодолимое желание закричать: «Ты такой же черствый, эгоистичный и злой, как все они!», напасть на него, вцепиться ногтями в его единственный глаз. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы сохранять неподвижность и казаться спокойной. Она вспомнила, что сказал Мозес, и уцепилась за его слова. Они казались единственным разумным во всем этом сумашествии.
Шаса закончил свое тщательно подготовленное объяснение и ждал, что будет. Тара сидела на освещенном солнцем ковре, подобрав под себя ноги, смотрела на бокал в руках, и Шаса, взглянув на нее так, как не смотрел уже много лет, понял, что она по-прежнему прекрасна. Тело у нее было гладкое и чуть загорелое, волосы рубиновыми огоньками искрились на солнце, а пышная грудь, которая всегда так зачаровывала его, как будто снова налилась. Он почувствовал, что его влечет к жене, что она возбуждает его как когда-то давно, и он протянул руку и легко коснулся ее щеки.
– Поговори со мной, – попросил он. – Скажи, что ты об этом думаешь.
Тара вздернула подбородок и посмотрела на мужа, на миг ошеломив его: это был непостижимый и безжалостный взгляд львицы. Но затем Тара бледно улыбнулась и пожала плечами, и Шаса решил, что ошибся, что он не видел в ее глазах ненависти.
– Ты уже решил, Шаса. Зачем тебе мое одобрение? Я никогда не могла помешать тебе делать то, что ты хочешь. Зачем начинать сейчас?
Шаса был удивлен и одновременно испытал облегчение: он готовился к жестокой схватке.
– Я хотел, чтобы ты знала, почему, – сказал он. – Мне нужно, чтобы ты знала: мы с тобой хотим одного и того же – процветания и достойной жизни для всех людей этой земли. Но мы идем к этому разными путями, и я считаю, что мой надежнее.
– Повторяю: зачем тебе мое одобрение?
– Твое сотрудничество, – поправил он. – Потому что кое в чем эта возможность зависит и от тебя.
– Как это? – спросила Тара и посмотрела туда, где плескались и кувыркались дети. Только Гаррик оставался на берегу. Шон окунул его, и теперь он сидел, дрожа, на краю бассейна. Его худое слабое тело посинело от холода. Он с трудом дышал, и, когда кашлял и втягивал воздух, на груди отчетливо выступали ребра.
– Гарри, – резко сказала Тара. – Хватит. Вытрись и оденься.
– Ну мама… – возразил он, и она прикрикнула:
– Немедленно!
Когда он неохотно направился к летнему дому, она повернулась к Шасе.
– Тебе нужно мое сотрудничество? – Теперь она вполне владела собой. Она не покажет, что чувствует к нему и к его чудовищному намерению. – Что же нужно сделать?
– Тебя не удивит, если я скажу, что в BOSS[21] существует на тебя довольно большое досье?
– Учитывая тот факт, что меня трижды арестовывали, – Тара снова невесело улыбнулась, – ты прав, я не удивлена.
– Что ж, дорогая, все сводится к тому, что я не могу стать членом кабинета, пока ты бесчинствуешь со своими сестрами в «Черном шарфе».
– Ты хочешь, чтобы я отказалась от политической деятельности? Но как же мое прошлое? Я хочу сказать, ведь я рецидивистка.
– К счастью, политическая полиция относится к тебе снисходительно и считает тебя скорей забавной. Я видел твое досье. Там такой вывод: ты дилетантка, наивная и впечатлительная, и легко поддаешься влиянию более опасных товарищей.
Такое оскорбление трудно было перенести. Тара вскочила, прошла по краю бассейна, схватила Изабеллу за руку и вытащила из воды.
– Довольно, барышня.
Не обращая внимания на вопли Изабеллы, она сняла с нее купальник.
– Больно, – подвывала Изабелла, пока Тара вытирала ей голову и растирала тело жестким, сухим полотенцем.
Изабелла побежала к отцу, по-прежнему плача и наступая на полотенце.
– Мама не разрешает мне плавать!
Она забралась к нему на колени.
– Жизнь полна несправедливостей.
Он обнял дочку, она в последний раз всхлипнула и прижалась к его груди мокрой кудрявой головой.
– Хорошо, я бесполезная дилетантка. – Тара снова тяжело села на ковер. Она справилась с собой, села по-турецки и посмотрела на мужа. – А что если я откажусь? Если и дальше стану слушаться голоса своей совести?
– Тара, давай не будем ссориться, – негромко сказал он.
– Ты всегда получаешь то, что хочешь, правда, Шаса?
Она провоцировала, но он покачал головой, не принимая вызов.
– Хочу обсудить это вдумчиво и спокойно, – сказал он, но глубоко оскорбленная Тара не могла прекратить мучить его.
– Я заберу детей – ты должен это знать, твои умные юристы наверняка тебе это уже объяснили.
– Черт побери, Тара, ты знаешь, что я совсем о другом, – холодно сказал Шаса, но крепче прижал к себе дочку. Изабелла подняла руку и коснулась его подбородка.
– Ты царапаешься, – радостно сказала она, не чувствуя его напряжения. – Но я все равно тебя люблю, папочка.
– Да, мой ангел, я тебя тоже люблю, – сказал он и бросил Таре: – Я тебе не угрожал.
– Пока не угрожал, – поправила она, – но это еще впереди, насколько я тебя знаю. А я тебя знаю.
– Мы не можем поговорить разумно?
– Нет необходимости, – неожиданно капитулировала Тара. – Я уже приняла решение. Я поняла тщетность наших слабых протестов. Уже некоторое время я чувствую, что напрасно растрачиваю жизнь. Я знаю, что уделяла детям недостаточно внимания, и во время последней поездки в Йоханнесбург решила вернуться к учебе, а политику оставить профессионалам. Я решила выйти из «Черного шарфа» и закрыть клинику или передать ее кому-нибудь.
Он удивленно смотрел на нее. Не верил, что так легко одержал победу.
– Чего ты хочешь взамен?
– Вернуться в университет и получить степень доктора археологии, – решительно ответила она. – И получить полную свободу поездок и исследований.
– Договорились, – с готовностью ответил он, не скрывая облегчения. – Держись подальше от политики – и можешь ехать куда хочешь и когда хочешь.
Его взгляд невольно снова упал на ее груди. Он не ошибся: они красиво налились и выпирают из шелковых треугольничков бикини. Шаса почувствовал быстрый прилив горячего желания.
Тара заметила выражение его лица. Она хорошо его знала и почувствовала отвращение. После того, что муж сейчас сказал ей, после стольких оскорблений мимоходом, после того, как он предал все, что для нее дорого и свято, она никогда не сможет снова принять его. Она это знала. Подтянула лиф бикини и взяла одежду.
Шасу их договор обрадовал, и хотя он редко выпивал больше одного бокала, сегодня он прикончил остаток «рислинга», пока с мальчиками жарил на огне мясо.
Шон очень серьезно отнесся к своим обязанностям поваренка. Один или два куска мяса упали на землю, но Шон объяснил младшим:
– Это ваши порции. Если не будете касаться зубами, то землю и не почувствуете.
В летнем домике Изабелла помогала матери резать салаты, обильно вымазавшись при этом французской заправкой, а когда сели есть, Шаса веселил детей своими рассказами. Только Тару не коснулось общее веселье.
Когда детям разрешили выйти из-за стола с наказом не купаться час, пока не переварится пища, Тара негромко спросила:
– Когда ты завтра улетаешь?
– Очень рано, – ответил Шаса. – Я должен быть в Йоханнесбурге до ланча. Из Лондона прилетает на «Комете» лорд Литтлтон. Хочу его встретить.
– Тебя долго не будет на этот раз?
– После ланча мы с Дэвидом отправимся в поездку.
Он хотел, чтобы Тара присутствовала на приеме по случаю раздачи подписных листов на акции новой шахты «Серебряная река». Она под каким-то предлогом отказалась, но отметила, что сейчас он не повторил приглашение.
– Значит, тебя не будет десять дней?
Каждые три месяца Шаса и Дэвид объезжали все предприятия компании: от нового химического завода в Китовом заливе и бумажных фабрик на востоке Трансвааля до флагмана фирмы – шахты Х’ани в пустыне Калахари.
– Может, чуть дольше, – ответил Шаса. – В Йоханнесбурге я пробуду не меньше четырех дней.
И с удовольствием подумал о Мэрилин из Массачусетского технологического и ее IBM-701.
* * *
Дэвид Абрахамс убедил Шасу поручить рекламную кампанию «Серебряной реки» одному из пиарщиков из числа тех, что в последнее время расплодились во множестве и к которым Шаса относился очень подозрительно. Несмотря на первоначальные опасения, он вынужден был неохотно признать, что мысль не так уж плоха, хотя и обойдется ему в пять с лишним тысяч фунтов.Они пригласили издателей лондонской «Файнэншл таймс» и «Уоллстрит джорнел» с женами, а потом оплатили все их расходы на пятидневную поездку в Национальный парк Крюгера. Были приглашены все журналисты местных газет и радио, а в качестве неожиданного поощрения приглашение посетить прием приняла нью-йоркская телевизионная группа «Норт американ бродкастинг студиос», снимающая передачи из цикла «Внимание, Африка».
В вестибюле здания «Горно-финансовой компании Кортни» установили двадцатипятифутовую действующую модель копра, который вырастет над шахтой «Серебряная река», и окружили модель большой выставкой диких протей; выставку подготовила та группа дизайнеров, которая в прошлом году получила золотую медаль на цветочной выставке в Челси в Лондоне. Зная, что журналистов всегда мучит жажда, Дэвид выставил сто ящиков «Моэ-Шандон»[22], хотя мысль предложить выдержанные вина Шаса отклонил.
– Даже обычное вино для них чересчур хорошо.
Шаса не жаловал газетчиков.
Дэвид также нанял танцовщиц из «Ройял свази спа»[23]. Перспектива увидеть обнаженную женскую грудь привлекала не менее, чем шампанское: для южно-африканских цензоров женский сосок был опасен, как «Коммунистический манифест» Карла Маркса.
По приезде каждый гость получал памятный подарок: красочный буклет, сертификат на приобретение акции «Серебряной реки» достоинством в один фунт и миниатюрный брусок подлинного южно-африканского золота в двадцать два карата, с логотипом компании. Дэвид добился у Резервного банка разрешения ставить на эти бруски подлинное южно-африканское клеймо, и те по цене почти тридцать долларов за каждый составили основную часть рекламного бюджета, но вызванное ими оживление и последующее обсуждение в прессе вполне оправдали затраты.
Шаса выступал до того, как «Моэ-Шандон» затуманит мозг гостей или их отвлечет женское шоу. Шаса всегда наслаждался публичными выступлениями. Ни фейерверк фотовспышек, ни яркий свет дуговых прожекторов, установленных телевизионной группой НАБС, не мешали ему наслаждаться вечером.
На сегодняшний день «Серебряная река» была одним из главных достижений в его послужном списке. Шаса один сообразил, что, возможно, золотоносный слой в Свободной Оранжевой республике дает ответвление от главной жилы Витватерсранда, и лично выбивал разрешение на разведывательные работы. И только когда на глубине почти в полторы мили алмазные буры наткнулись на золотоносный углеродный проводник, справедливость решения Шасы подтвердилась. Жила оказалась богатой сверх всяких ожиданий: тонна руды давала 26 пеннивейтов[24] чистого золота.
Сегодня был вечер Шасы. Он обладал особым даром извлекать из всего, что делает, наслаждение, до последней унции, и теперь стоял в ярком свете – высокий, любезный, в безукоризненном смокинге. Черная повязка на глазу придавала ему лихой и опасный вид; Шаса был так спокоен, так хорошо держал в руках себя и управление своей компанией, что без усилия привлекал всеобщее внимание.
Все слушали, аплодируя в нужных местах, слушали зачарованно, как он рассказывает о масштабных вложениях и о том, как эти вложения помогут укрепить связи Южной Африки с Великобританией и со всем Содружеством Наций, как возникнут новые дружеские связи с Соединенными Штатами, откуда он надеялся получить до тридцати процентов инвестиций.
Когда Шаса умолк под гром аплодисментов, для ответного слова поднялся лорд Литтлтон, глава банка, обеспечивающего выпуск акций. Худой, седовласый, в смокинге – простом, чуть старомодного кроя, с широкими отворотами брюк, что должно было подчеркнуть его аристократическое презрение к последней моде. Он рассказал о прочных связях своего банка с «Компанией Кортни» и о том напряженном интересе, который новая компания вызвала в лондонском Сити.
– С самого начала мы, в банке Литтлтона, нисколько не сомневались, что легко заработаем свою долю на распространении акций. Мы знали, что акции разойдутся. И сегодня вечером я с огромным удовольствием стою перед вами и заявляю: я с самого начала так говорил! – Послышался гул комментариев и обсуждений, и лорд поднял руку, призывая к тишине. – Я хочу сказать вам кое-что, чего не знает даже Шаса Кортни и о чем сам я узнал всего час назад.
Он сунул руку в карман, достал листок телекса и помахал им.
– Как вы знаете, подписные листы на акции компании «Шахта «Серебряная река» были открыты сегодня утром в 10 часов по лондонскому времени, то есть в восемь по южно-африканскому. Когда несколько часов назад мой банк закрылся, мне прислали этот телекс. – Он водрузил на нос очки в золотой оправе. – Зачитываю: «Пожалуйста, передайте поздравления мистеру Кортни и «Горно-финансовой компании Кортни» как выпускающей акции шахты «Серебряная река». Точка. К 4 часам дня лондонского времени спрос в четыре раза превысил предложение. Точка. Банк Литтлтона».
Дэвид Абрахамс пожал Шасе руку, первым поздравив его. Под гром аплодисментов они радостно улыбались друг другу. Наконец Шаса отнял руку и спрыгнул с помоста.
Сантэн Кортни-Малкомс, сидевшая в первом ряду, вскочила ему навстречу. Она была в платье из золотой парчи и надела полный комплект бриллиантов, каждый из которых был старательно отобран из добытых за тридцать лет на шахте Х’ани. Стройная, сверкающая, красивая, она пошла сыну навстречу.