Страница:
– Ведь все назначения всегда предрешаются заранее, – вставил Найтингейл.
– Надеюсь, вы не откажетесь поделиться с нами вашими планами на будущее, – пришлось добавить Джего.
– Пожалуйста, – сказал я.
– Я понимаю, что это нелегко. Никто не может ручаться за свое будущее. Но я тут говорил Найтингейлу, что, насколько мне известно, вы не сможете в ближайшие несколько лет занять какую-нибудь административную должность в колледже.
– Определенно не смогу, – подтвердил я.
– А почему? Почему не сможете? – подозрительно спросил меня Найтингейл.
Мне пришлось объяснить ему – ради Джего:
– Я не хочу бросать юридическую практику. Мне необходимо два дня в неделю проводить в Лондоне, и у меня просто не хватит времени на административную работу.
– Вы, наверно, неплохо зарабатываете в эти дни, – ухмыльнувшись, предположил Найтингейл.
– И вместе с тем, – Джего изо всех сил старался говорить спокойно, – нашим студентам-юристам очень полезно, что с ними занимается практикующий адвокат.
– А главное, это очень полезно Элиоту, – сказал Найтингейл и опять ухмыльнулся. Но его подозрительность на время приутихла, он распрощался с нами и ушел.
– Ну и ну, – пробормотал Джего, когда он скрылся из виду.
– Надеюсь, вы не погорячились? – спросил Браун, поджидавший нас чуть впереди. Мы догнали его и пошли втроем к парку.
– Я вел себя очень тактично, – ответил Джего. – До низости тактично, Браун. Нет, вы только предстаньте себе: он усомнился в моих словах, когда я сказал ему, что Элиот не сможет занять пост наставника, даже если ему предложат его! Ему, видите ли, надо было услышать это от самого Элиота! Мне следовало просто вышвырнуть его из моего кабинета. А вместо этого я вынудил Элиота объясняться с ним. Ради бога, простите меня, Элиот!
– У вас не было выбора, – сказал я.
– Вы поступили весьма осмотрительно, – заметил Браун.
– Я поступил низко! – вскричал Джего.
Парк был по-зимнему тих, почки на деревьях еще не набухли, в лучах февральского солнца изумрудно блестела трава. Рой и Кристл остановились возле огромного бука – там, где начинался «дикий» парк.
– Господи, ну и срам! – с горечью воскликнул Джего, когда мы подошли к лужайке с нескошенной травой. – Я никогда еще так позорно не изворачивался. Человек прямо спросил меня, как я намерен поступить. А я ему ответил – да-да, я вам сейчас повторю, что я сну ответил! – я сказал, что мы оба окажемся в неловком положении, если он потребует от меня прямого ответа. А потом заверил его, что никто из тех людей, которым можно поручить пост наставника, но возьмется за эту работу. Тут-то и всплыло ваше имя, Элиот. Он хотел, чтобы мы обсудили каждую кандидатуру в отдельности.
– Надеюсь, вы согласились? – спросил Браун.
– Согласился.
– Надеюсь, он не понял, что вы никогда не предложите ему эту работу?
– Я бы так не стыдился, если б считал, что он понял.
Джего был разозлен и встревожен. Он злился, вспоминая, как позорно ему пришлось изворачиваться, и тревожился, думая, что он изворачивался недостаточно искусно. Но особенно горько – горько и злобно – он мучился в это приветливое солнечное утро из-за того, что ему пришлось поступиться своей гордостью. Он унизился, унизился перед самим собой и Найтингейлом – вот что терзало его сейчас больше всего. С яростной злостью думал он об унижении, которого потребовала от него предвыборная политическая игра, – вот, значит, к чему приводят честолюбивые помыслы и жажда власти? – а ведь он понимал, что ему еще не раз придется переламывать свою гордость.
Браун наверняка не обратил бы на это внимания. Его не терзала гордость, он был добрым, мудрым, заземленно практичным человеком и легко принимал правила игры – понимая это, Джего остро чувствовал свое одиночество. Позор и горечь он должен был взять на себя. Вот почему он вдруг заговорил с Брауном свысока.
– Можете не беспокоиться, Браун, я ничего но испортил, – помолчав, сказал он: в его голосе прозвучало тревожное презрение к собеседнику и к себе самому. – Найтингейл остался доволен. Я был предельно тактичным.
– Надеюсь, вы не откажетесь поделиться с нами вашими планами на будущее, – пришлось добавить Джего.
– Пожалуйста, – сказал я.
– Я понимаю, что это нелегко. Никто не может ручаться за свое будущее. Но я тут говорил Найтингейлу, что, насколько мне известно, вы не сможете в ближайшие несколько лет занять какую-нибудь административную должность в колледже.
– Определенно не смогу, – подтвердил я.
– А почему? Почему не сможете? – подозрительно спросил меня Найтингейл.
Мне пришлось объяснить ему – ради Джего:
– Я не хочу бросать юридическую практику. Мне необходимо два дня в неделю проводить в Лондоне, и у меня просто не хватит времени на административную работу.
– Вы, наверно, неплохо зарабатываете в эти дни, – ухмыльнувшись, предположил Найтингейл.
– И вместе с тем, – Джего изо всех сил старался говорить спокойно, – нашим студентам-юристам очень полезно, что с ними занимается практикующий адвокат.
– А главное, это очень полезно Элиоту, – сказал Найтингейл и опять ухмыльнулся. Но его подозрительность на время приутихла, он распрощался с нами и ушел.
– Ну и ну, – пробормотал Джего, когда он скрылся из виду.
– Надеюсь, вы не погорячились? – спросил Браун, поджидавший нас чуть впереди. Мы догнали его и пошли втроем к парку.
– Я вел себя очень тактично, – ответил Джего. – До низости тактично, Браун. Нет, вы только предстаньте себе: он усомнился в моих словах, когда я сказал ему, что Элиот не сможет занять пост наставника, даже если ему предложат его! Ему, видите ли, надо было услышать это от самого Элиота! Мне следовало просто вышвырнуть его из моего кабинета. А вместо этого я вынудил Элиота объясняться с ним. Ради бога, простите меня, Элиот!
– У вас не было выбора, – сказал я.
– Вы поступили весьма осмотрительно, – заметил Браун.
– Я поступил низко! – вскричал Джего.
Парк был по-зимнему тих, почки на деревьях еще не набухли, в лучах февральского солнца изумрудно блестела трава. Рой и Кристл остановились возле огромного бука – там, где начинался «дикий» парк.
– Господи, ну и срам! – с горечью воскликнул Джего, когда мы подошли к лужайке с нескошенной травой. – Я никогда еще так позорно не изворачивался. Человек прямо спросил меня, как я намерен поступить. А я ему ответил – да-да, я вам сейчас повторю, что я сну ответил! – я сказал, что мы оба окажемся в неловком положении, если он потребует от меня прямого ответа. А потом заверил его, что никто из тех людей, которым можно поручить пост наставника, но возьмется за эту работу. Тут-то и всплыло ваше имя, Элиот. Он хотел, чтобы мы обсудили каждую кандидатуру в отдельности.
– Надеюсь, вы согласились? – спросил Браун.
– Согласился.
– Надеюсь, он не понял, что вы никогда не предложите ему эту работу?
– Я бы так не стыдился, если б считал, что он понял.
Джего был разозлен и встревожен. Он злился, вспоминая, как позорно ему пришлось изворачиваться, и тревожился, думая, что он изворачивался недостаточно искусно. Но особенно горько – горько и злобно – он мучился в это приветливое солнечное утро из-за того, что ему пришлось поступиться своей гордостью. Он унизился, унизился перед самим собой и Найтингейлом – вот что терзало его сейчас больше всего. С яростной злостью думал он об унижении, которого потребовала от него предвыборная политическая игра, – вот, значит, к чему приводят честолюбивые помыслы и жажда власти? – а ведь он понимал, что ему еще не раз придется переламывать свою гордость.
Браун наверняка не обратил бы на это внимания. Его не терзала гордость, он был добрым, мудрым, заземленно практичным человеком и легко принимал правила игры – понимая это, Джего остро чувствовал свое одиночество. Позор и горечь он должен был взять на себя. Вот почему он вдруг заговорил с Брауном свысока.
– Можете не беспокоиться, Браун, я ничего но испортил, – помолчав, сказал он: в его голосе прозвучало тревожное презрение к собеседнику и к себе самому. – Найтингейл остался доволен. Я был предельно тактичным.
17. «Мы все обречены на одиночество»
В тот же день, после ленча, меня остановил во дворике Рой. Он криво усмехнулся и сказал:
– Мы вот опасались, что нам придется отменить праздник, верно?
– Опасались, ты прав.
– Именно. А опасаться-то было нечего. Джоан и ее мать давно уже – несколько недель назад – решили сказать Ройсу правду только после праздника. Они знали, что на праздник приглашен этот старый хрыч и что он собирается раскошелиться – да вот, видно, не собрался, – и не хотели ломать наши планы. Ну, что ты теперь скажешь о женской интуиции?
Я не смог удержаться и рассмеялся.
– Мы остались в дураках, – сказал Рой. – Причем не только мы с тобой, а все наши мудрецы. Все мы, скопом, оказались круглыми, лопоухими дураками.
Он предугадывал сегодняшние события, поэтому усмешка у него получилась очень печальной. Мы распрощались, и я не видел его весь день; он записался на обед, но в трапезной его не было. Он пришел ко мне поздно вечером и сказал, что несколько часов просидел у леди Мюриэл. В тот День она открыла Ройсу правду.
Я с тревогой думал не только о ректоре и его домашних, но и о Рое. Он вел себя так, словно у него начинался приступ депрессии. И мне вовсе не стало спокойней, когда он, даже не рассказав, что было в Резиденции, настойчиво потащил меня на какую-то вечеринку. Мы оба понимали, что ему не миновать приступа. И его лихорадочно приподнятое настроение испугало меня больше самой мрачной тоски.
На вечеринке он был приветливым и веселым, но когда мы вернулись под утро в колледж, он посмотрел на освещенное окно ректорской спальни и сказал:
– Как ты думаешь, ему удалось сегодня уснуть?
Мы стояли у стены дома, глядя на светящееся окно. В небе сверкали звезды, дворик тонул в сонной предутренней тишине.
Рой проговорил:
– Я никогда еще не встречался с таким мучительным одиночеством.
Потом, сидя у камина в своей гостиной, он рассказывал мне, с острой проницательностью горького сочувствия, о Ройсе и леди Мюриэл. Их брак был не особенно удачным. Ройс мог бы принести счастье многим женщинам, но пробудить чувства леди Мюриэл не сумел. А про нее – уже перед самой свадьбой – ее тетка сказала Ройсу страшные слова: «Предупреждаю вас – она совершенно бездушная женщина». Леди Мюриэл на многих производила такое впечатление, но Рой всегда говорил, и я верил ему, что мы ошибаемся. Действительно, ее чувства разбудить было нелегко, и Ройсу не удалось этого сделать. Они прожили вместо двадцать пять лет, у них были дети, но, как сказал мне Рой, она никогда не понимала своего мужа.
– Бедняжку вечно сбивали с толку его шутки, – заметил Рой.
Однако они полностью доверяли друг другу, и сегодня ей пришлось сказать ему, что он умирает. По мнению Роя, она собралась с духом и без всякой подготовки выложила мужу всю правду.
– Она всегда считала, что не умеет найти с ним общий язык, – рассказывал Рой. – И сегодня ей было особенно тяжко. Ее истерзала мысль, что любой другой человек наверняка отыскал бы задушевные, верные слова, а она за всю жизнь так и не научилась с ним разговаривать.
Порой нам казалось, что Ройс обо всем догадывается, но мы ошибались. Правда потрясла его. Он не стал упрекать жену. Леди Мюриэл не помнила в точности, о чем он говорил, да он, как она передавала потом Рою, почти ничего и не сказал.
«Трудно жить без будущего», – только эту фразу она и запомнила.
Но тяжелее всего ей было видеть, что он даже не вспомнил про нее, думая о близкой смерти. «Он всю жизнь почти не замечал меня, а тут и вовсе забыл, что у него есть жена», – со слезами на глазах пожаловалась она Рою.
Эта жалоба заставила Роя с горечью подумать о человеческом эгоцентризме и одиночестве. Они прожили вместе всю жизнь. Она открыла ему правду – и увидела, что он думает только о своей смерти, как будто жены у него просто не было.
Когда леди Мюриэл ушла и ее сменила Джоан, он попросил, чтобы к нему никого не пускали.
Рой сказал:
– Мы все обречены на одиночество. Каждый из нас. На полное, абсолютное одиночество.
Немного погодя он добавил:
– Если ее мучает сейчас одиночество, то, подумай, – каково сейчас ему! Подумай, каково это – знать, что на днях ты обязательно умрешь!
– Мы вот опасались, что нам придется отменить праздник, верно?
– Опасались, ты прав.
– Именно. А опасаться-то было нечего. Джоан и ее мать давно уже – несколько недель назад – решили сказать Ройсу правду только после праздника. Они знали, что на праздник приглашен этот старый хрыч и что он собирается раскошелиться – да вот, видно, не собрался, – и не хотели ломать наши планы. Ну, что ты теперь скажешь о женской интуиции?
Я не смог удержаться и рассмеялся.
– Мы остались в дураках, – сказал Рой. – Причем не только мы с тобой, а все наши мудрецы. Все мы, скопом, оказались круглыми, лопоухими дураками.
Он предугадывал сегодняшние события, поэтому усмешка у него получилась очень печальной. Мы распрощались, и я не видел его весь день; он записался на обед, но в трапезной его не было. Он пришел ко мне поздно вечером и сказал, что несколько часов просидел у леди Мюриэл. В тот День она открыла Ройсу правду.
Я с тревогой думал не только о ректоре и его домашних, но и о Рое. Он вел себя так, словно у него начинался приступ депрессии. И мне вовсе не стало спокойней, когда он, даже не рассказав, что было в Резиденции, настойчиво потащил меня на какую-то вечеринку. Мы оба понимали, что ему не миновать приступа. И его лихорадочно приподнятое настроение испугало меня больше самой мрачной тоски.
На вечеринке он был приветливым и веселым, но когда мы вернулись под утро в колледж, он посмотрел на освещенное окно ректорской спальни и сказал:
– Как ты думаешь, ему удалось сегодня уснуть?
Мы стояли у стены дома, глядя на светящееся окно. В небе сверкали звезды, дворик тонул в сонной предутренней тишине.
Рой проговорил:
– Я никогда еще не встречался с таким мучительным одиночеством.
Потом, сидя у камина в своей гостиной, он рассказывал мне, с острой проницательностью горького сочувствия, о Ройсе и леди Мюриэл. Их брак был не особенно удачным. Ройс мог бы принести счастье многим женщинам, но пробудить чувства леди Мюриэл не сумел. А про нее – уже перед самой свадьбой – ее тетка сказала Ройсу страшные слова: «Предупреждаю вас – она совершенно бездушная женщина». Леди Мюриэл на многих производила такое впечатление, но Рой всегда говорил, и я верил ему, что мы ошибаемся. Действительно, ее чувства разбудить было нелегко, и Ройсу не удалось этого сделать. Они прожили вместо двадцать пять лет, у них были дети, но, как сказал мне Рой, она никогда не понимала своего мужа.
– Бедняжку вечно сбивали с толку его шутки, – заметил Рой.
Однако они полностью доверяли друг другу, и сегодня ей пришлось сказать ему, что он умирает. По мнению Роя, она собралась с духом и без всякой подготовки выложила мужу всю правду.
– Она всегда считала, что не умеет найти с ним общий язык, – рассказывал Рой. – И сегодня ей было особенно тяжко. Ее истерзала мысль, что любой другой человек наверняка отыскал бы задушевные, верные слова, а она за всю жизнь так и не научилась с ним разговаривать.
Порой нам казалось, что Ройс обо всем догадывается, но мы ошибались. Правда потрясла его. Он не стал упрекать жену. Леди Мюриэл не помнила в точности, о чем он говорил, да он, как она передавала потом Рою, почти ничего и не сказал.
«Трудно жить без будущего», – только эту фразу она и запомнила.
Но тяжелее всего ей было видеть, что он даже не вспомнил про нее, думая о близкой смерти. «Он всю жизнь почти не замечал меня, а тут и вовсе забыл, что у него есть жена», – со слезами на глазах пожаловалась она Рою.
Эта жалоба заставила Роя с горечью подумать о человеческом эгоцентризме и одиночестве. Они прожили вместе всю жизнь. Она открыла ему правду – и увидела, что он думает только о своей смерти, как будто жены у него просто не было.
Когда леди Мюриэл ушла и ее сменила Джоан, он попросил, чтобы к нему никого не пускали.
Рой сказал:
– Мы все обречены на одиночество. Каждый из нас. На полное, абсолютное одиночество.
Немного погодя он добавил:
– Если ее мучает сейчас одиночество, то, подумай, – каково сейчас ему! Подумай, каково это – знать, что на днях ты обязательно умрешь!
18. Тревога
Найтингейл, предъявив Джего свои требования, притих – то ли успокоился, то ли перестал думать о должности наставника. По мнению Брауна, он просто понял, что ничего сейчас не добьется и что ему выгодней переждать. Браун не давал нам забыть о намерениях Найтингейла:
– Я согласен, он очень неуравновешен, и его противоречивые чувства вы понимаете, наверно, лучше, чем я, но сейчас-то он, по-моему, твердо знает, чего хочет. И это беспокоит меня больше всего. У Найтингейла появилась вполне определенная цель, и он еще испортит нам немало крови.
Браун был совершенно прав. Я уже научился у него предугадывать характер человеческих поступков и обуздывать, когда нужно, свое психологическое воображение. Однако и я был прав: Найтингейла терзало сейчас тревожное беспокойство, которое человек не в силах унять: сначала его мучает какая-нибудь одна забота – должность наставника, например, – он обдумывает, как ее добиться, предпринимает для этого какие-то шаги и ненадолго успокаивается; но вскоре его начинают одолевать другие заботы, и все начинается сначала. Найтингейла заботило сейчас голосование в Совете Королевского общества – Совет должен был собраться в марте, – и он тревожно гадал, примут ли его наконец в Общество, осуществится ли его заветная мечта.
Каждую весну овладевала Найтингейлом эта мучительная тревога. Она походила на медленную пытку – ведь если должности наставника он мог как-то добиваться, то тут ему оставалось только ждать, и это приводило его в отчаяние.
Кроуфорд во второй уже раз замещал в Совете Общества какого-то умирающего старика. Рассказывая нам об этом, он был по-всегдашнему невозмутим. Найтингейл слушал его, угрюмо нахмурившись, но все же не выдержал и спросил:
– Вы знаете, когда будут известны результаты голосования?
Кроуфорд полистал свою записную книжку.
– В марте. – Он назвал точную дату. – Но опубликуют их месяца через два после этого. Вас интересует какой-нибудь определенный человек?
– Д-да!
Тут уж Найтингейла понял даже Кроуфорд.
– Вы говорите о себе?
– Да.
– Простите, я сразу не сообразил, – равнодушно извинился Кроуфорд. – Я ведь работаю в другой подкомиссии, у нас с вами разные специальности. По-моему, я ничего не слышал о химиках. Или просто не обратил внимания. Но если мне удастся узнать что-нибудь определенное, я скажу вам. Вся эта никому не нужная секретность кажется мне чепухой.
Фрэнсис Гетлиф внимательно слушал их разговор, а потом, когда мы вышли вместе с ним из профессорской и дверь за нами закрылась, сказал:
– Неужели никто не избавит его от этой муки?
– Ты что-нибудь знаешь?
– Я слышал фамилии химиков. Разумеется, его там нет. Он но включен даже в списки кандидатов. Его никогда не выберут в члены Общества.
– Вряд ли кто-нибудь скажет ему об этом.
– Еще бы.
– А когда, кстати, выдвинут твою кандидатуру? – спросил я Фрэнсиса, забыв о нашей размолвке.
– Когда я буду уверен, что меня изберут – изберут через три или четыре года после выдвижения моей кандидатуры. Я не хочу ничего начинать без уверенности в успехе.
– Ты собираешься сделать первую попытку будущей весной?
– Собирался. Я надеялся, что тогда к сорок второму году я пройду в члены Общества. Но все поворачивается не совсем так, как мне хотелось бы, – с горькой откровенностью сказал Фрэнсис.
– Тебе последнее время не везло? – спросил я.
– Да, пожалуй, – ответил он. – На мою работу почти но обратили внимания. Но дело не только в этом. Я работал хуже, чем мог.
– У тебя еще много времени впереди, – сказал я.
– Много, – согласился Фрэнсис.
Никто из нас, подумал я, не относится к себе так требовательно, как он.
Недели через три, зайдя после ленча в привратницкую, я услышал голос Найтингейла. Меня поразил его тон, и я вспомнил, что сегодня должно выясниться, кого из кандидатов избрали в Королевское общество.
– Если на мое имя придет телеграмма, – говорил Найтингейл привратнику, – пришлите мне ее тотчас же. Я буду у себя до самого обеда. Тотчас же – вы меня поняли?
День был пронзительно холодный: зима прогнала неустойчивую февральскую весну, наползли свинцовые тучи, и часа в четыре уже стемнело. Я читал, сидя у камина, а потом позвонил дворецкому и заказал чай, чтобы выпить его до прихода студента. Дожидаясь официанта, я подошел к окну. В морозном воздухе кружились редкие снежинки; стуча по каменным плитам шипами футбольных бутс, через дворик прошло несколько старшекурсников, их голые коленки посинели от холода, изо рта облачками белого пара вырывалось теплое дыхание. Потом я увидел Найтингейла – он шагал в сторону привратницкой. Студенты громко и весело перекликались, но Найтингейл, казалось, не замечал их.
Спустя минуту он прошел назад – медленно и понуро; он явно не чувствовал холода. Телеграммы не было.
Сидя за обедом в трапезной – с мертвенно-бледным, неестественно напряженным лицом и словно бы высеченными на лбу морщинами, – он то и дело прикладывал руку к затылку, так что Льюку, который сидел с ним рядом, в конце концов стало не по себе. Он несколько раз посматривал на это бледное, изнуренное, мрачное лицо, порывался заговорить, но сдерживался. Потом спросил:
– У вас все в порядке, Найтингейл?
– Что значит – все в порядке? – огрызнулся Найтингейл. – Разумеется, у меня все в порядке. Что это вам пришло в голову?
Льюк покраснел, но все же ответил:
– Мне показалось, что вы, может быть, переработали. У вас такой утомленный вид…
– Переработал? – повторил Найтингейл. – Вы думаете, это самое худшее, что может случиться?
Льюк пожал плечами, неслышно выругался, и тут наши взгляды встретились. Последнее время Льюк говорил о себе с горестной насмешкой: у него не ладилась работа, и он сидел в лаборатории с утра до ночи. Уж ему-то было известно, что это значит – переработать.
Мы уже съели суп и доедали рыбу, когда в трапезную вошел Кроуфорд.
– Простите за опоздание, – сказал он, глядя на Винслоу, и сел рядом со мной за стол. – Сегодня утром собирался Совет Королевского общества, а в такую погоду даже поезда ходят плохо.
Он принялся есть, по обыкновению быстро и методично, не замечая мучительно тревожного, вопрошающего взгляда Найтингейла, который не отводил от него глаз с тех самых пор, как он появился на пороге трапезной. Доев второе блюдо, Кроуфорд заговорил со мной – только потому, что я был его соседом по столу. Он разговаривал абсолютно одинаково со всеми своими знакомыми, и если ему хотелось что-нибудь сказать, то его устраивал любой собеседник.
– Интересная это задача – выбор наиболее достойных. И вовсе не такая простая, как может показаться на первый взгляд. Мне вот сейчас пришлось заниматься утверждением новых членов Королевского общества. И должен сказать, что я как ученый предпочел бы опираться при этом на более определенные критерии. Нет, я не говорю, что члены Совета несправедливы или пристрастны – по-человечески, в рамках своих возможностей, они, на мой взгляд, совершенно беспристрастны. Но их критерии очень расплывчаты, и глупо делать вид, что это не так. «Выдающаяся и оригинальная научная работа» – ну как, скажите, можно сравнивать новую гипотезу внутреннего строения звезд с кропотливым исследованием сезонной миграции рыб?
Обед кончился. Винслоу уже встал, чтобы прочитать молитву, но Кроуфорд продолжал говорить, пока не сказал все, что хотел. По пути в профессорскую он вдруг заметил Найтингейла и окликнул его:
– А-а, Найтингейл. Можно вас на минутку?
Мы ушли вперед, чтобы не мешать им. Но громкий, бесстрастно приветливый голос Кроуфорда раскатился по всему коридору:
– На этот раз вам не повезло, Найтингейл.
Они сразу же догнали нас. Последнее время мы редко заказывали после обеда вино, но сегодня Кроуфорд сказал, что очень устал и ему необходимо выпить бокал портвейна. Мы с Винслоу решили составить ему компанию и, попивая портвейн, слушали его рассказы об организации научных исследований в стране, о деятельности Королевского общества и научно-технической революции. Найтингейл благоговейно внимал каждому его слову.
Кроуфорд любил поговорить, многих отталкивало его самодовольство, но говорил он всегда довольно интересно. У него не было блестящих способностей Роя Калверта, и в тесте на интеллектуальное развитие он уступил бы ректору или, например, Винслоу, а интуитивной человеческой проницательности в нем и вовсе никто бы не обнаружил. Но он обладал мощным и напористым практическим умом, так что ему удавалось порой очень здраво судить о многих явлениях нашей жизни.
Найтингейл сидел немного поодаль от нас. Он все еще держался напряженно и скованно, но после сообщения Кроуфорда в глазах у него вспыхнула лютая, яростная непреклонность. Он вовсе не казался отчаявшимся: слушая Кроуфорда, он как-то весь подобрался, посуровел и явно на что-то решился. Он слушал молча. Его губы ни разу не искривились в злобной ухмылке. Но я заметил, что на меня он посматривает с откровенной враждебностью. Глаза у него лихорадочно блестели.
Когда я уходил, Кроуфорд и Винслоу приканчивали бутылку портвейна, а Найтингейл по-прежнему сидел чуть поодаль.
Назавтра, примерно за полчаса до обеда, я услышал на лестнице стремительные, резкие, но довольно тяжелые шаги Фрэнсиса Гетлифа. Раньше он часто наведывался ко мне по пути в трапезную, по после нашей размолвки не заходил ни разу.
– Ты занят? – спросил он.
– Да нет.
– Прекрасно. – Он сел в кресло у камина, вынул сигарету и откашлялся. Ему почему-то было неловко, но он посматривал на меня с очевидным превосходством.
– Послушай-ка, Льюис, – сказал он, – я решил, что тебе надо об этом знать. У вас больше нет абсолютного большинства.
Он праздновал в душе победу, он говорил с явным удовлетворением, но как друг не мог не сочувствовать мне.
– И кто же перебежчик? – спросил я, зная, что можно и не спрашивать.
– Найтингейл. Он сам сказал вчера вечером Кроуфорду, что будет голосовать за него. Винслоу тоже там был.
Я мысленно упрекнул себя: нельзя было оставлять Найтингейла, в его нынешнем состоянии, наедине с нашими противниками. Но тут же понял, что это чепуха, что я все равно ничего бы не изменил.
– Если забыть об этих проклятых выборах, – сказал я, стараясь, чтобы Фрэнсис не заметил моей озабоченности, – то вам привалило сомнительное счастье.
Он кисло усмехнулся.
– Итак, шесть против пяти. Абсолютного большинства нет теперь ни у нас, ни у вас. Не знаю, как ты, а я не предполагал, что мы окажемся в таком тупике.
– Я согласен, он очень неуравновешен, и его противоречивые чувства вы понимаете, наверно, лучше, чем я, но сейчас-то он, по-моему, твердо знает, чего хочет. И это беспокоит меня больше всего. У Найтингейла появилась вполне определенная цель, и он еще испортит нам немало крови.
Браун был совершенно прав. Я уже научился у него предугадывать характер человеческих поступков и обуздывать, когда нужно, свое психологическое воображение. Однако и я был прав: Найтингейла терзало сейчас тревожное беспокойство, которое человек не в силах унять: сначала его мучает какая-нибудь одна забота – должность наставника, например, – он обдумывает, как ее добиться, предпринимает для этого какие-то шаги и ненадолго успокаивается; но вскоре его начинают одолевать другие заботы, и все начинается сначала. Найтингейла заботило сейчас голосование в Совете Королевского общества – Совет должен был собраться в марте, – и он тревожно гадал, примут ли его наконец в Общество, осуществится ли его заветная мечта.
Каждую весну овладевала Найтингейлом эта мучительная тревога. Она походила на медленную пытку – ведь если должности наставника он мог как-то добиваться, то тут ему оставалось только ждать, и это приводило его в отчаяние.
Кроуфорд во второй уже раз замещал в Совете Общества какого-то умирающего старика. Рассказывая нам об этом, он был по-всегдашнему невозмутим. Найтингейл слушал его, угрюмо нахмурившись, но все же не выдержал и спросил:
– Вы знаете, когда будут известны результаты голосования?
Кроуфорд полистал свою записную книжку.
– В марте. – Он назвал точную дату. – Но опубликуют их месяца через два после этого. Вас интересует какой-нибудь определенный человек?
– Д-да!
Тут уж Найтингейла понял даже Кроуфорд.
– Вы говорите о себе?
– Да.
– Простите, я сразу не сообразил, – равнодушно извинился Кроуфорд. – Я ведь работаю в другой подкомиссии, у нас с вами разные специальности. По-моему, я ничего не слышал о химиках. Или просто не обратил внимания. Но если мне удастся узнать что-нибудь определенное, я скажу вам. Вся эта никому не нужная секретность кажется мне чепухой.
Фрэнсис Гетлиф внимательно слушал их разговор, а потом, когда мы вышли вместе с ним из профессорской и дверь за нами закрылась, сказал:
– Неужели никто не избавит его от этой муки?
– Ты что-нибудь знаешь?
– Я слышал фамилии химиков. Разумеется, его там нет. Он но включен даже в списки кандидатов. Его никогда не выберут в члены Общества.
– Вряд ли кто-нибудь скажет ему об этом.
– Еще бы.
– А когда, кстати, выдвинут твою кандидатуру? – спросил я Фрэнсиса, забыв о нашей размолвке.
– Когда я буду уверен, что меня изберут – изберут через три или четыре года после выдвижения моей кандидатуры. Я не хочу ничего начинать без уверенности в успехе.
– Ты собираешься сделать первую попытку будущей весной?
– Собирался. Я надеялся, что тогда к сорок второму году я пройду в члены Общества. Но все поворачивается не совсем так, как мне хотелось бы, – с горькой откровенностью сказал Фрэнсис.
– Тебе последнее время не везло? – спросил я.
– Да, пожалуй, – ответил он. – На мою работу почти но обратили внимания. Но дело не только в этом. Я работал хуже, чем мог.
– У тебя еще много времени впереди, – сказал я.
– Много, – согласился Фрэнсис.
Никто из нас, подумал я, не относится к себе так требовательно, как он.
Недели через три, зайдя после ленча в привратницкую, я услышал голос Найтингейла. Меня поразил его тон, и я вспомнил, что сегодня должно выясниться, кого из кандидатов избрали в Королевское общество.
– Если на мое имя придет телеграмма, – говорил Найтингейл привратнику, – пришлите мне ее тотчас же. Я буду у себя до самого обеда. Тотчас же – вы меня поняли?
День был пронзительно холодный: зима прогнала неустойчивую февральскую весну, наползли свинцовые тучи, и часа в четыре уже стемнело. Я читал, сидя у камина, а потом позвонил дворецкому и заказал чай, чтобы выпить его до прихода студента. Дожидаясь официанта, я подошел к окну. В морозном воздухе кружились редкие снежинки; стуча по каменным плитам шипами футбольных бутс, через дворик прошло несколько старшекурсников, их голые коленки посинели от холода, изо рта облачками белого пара вырывалось теплое дыхание. Потом я увидел Найтингейла – он шагал в сторону привратницкой. Студенты громко и весело перекликались, но Найтингейл, казалось, не замечал их.
Спустя минуту он прошел назад – медленно и понуро; он явно не чувствовал холода. Телеграммы не было.
Сидя за обедом в трапезной – с мертвенно-бледным, неестественно напряженным лицом и словно бы высеченными на лбу морщинами, – он то и дело прикладывал руку к затылку, так что Льюку, который сидел с ним рядом, в конце концов стало не по себе. Он несколько раз посматривал на это бледное, изнуренное, мрачное лицо, порывался заговорить, но сдерживался. Потом спросил:
– У вас все в порядке, Найтингейл?
– Что значит – все в порядке? – огрызнулся Найтингейл. – Разумеется, у меня все в порядке. Что это вам пришло в голову?
Льюк покраснел, но все же ответил:
– Мне показалось, что вы, может быть, переработали. У вас такой утомленный вид…
– Переработал? – повторил Найтингейл. – Вы думаете, это самое худшее, что может случиться?
Льюк пожал плечами, неслышно выругался, и тут наши взгляды встретились. Последнее время Льюк говорил о себе с горестной насмешкой: у него не ладилась работа, и он сидел в лаборатории с утра до ночи. Уж ему-то было известно, что это значит – переработать.
Мы уже съели суп и доедали рыбу, когда в трапезную вошел Кроуфорд.
– Простите за опоздание, – сказал он, глядя на Винслоу, и сел рядом со мной за стол. – Сегодня утром собирался Совет Королевского общества, а в такую погоду даже поезда ходят плохо.
Он принялся есть, по обыкновению быстро и методично, не замечая мучительно тревожного, вопрошающего взгляда Найтингейла, который не отводил от него глаз с тех самых пор, как он появился на пороге трапезной. Доев второе блюдо, Кроуфорд заговорил со мной – только потому, что я был его соседом по столу. Он разговаривал абсолютно одинаково со всеми своими знакомыми, и если ему хотелось что-нибудь сказать, то его устраивал любой собеседник.
– Интересная это задача – выбор наиболее достойных. И вовсе не такая простая, как может показаться на первый взгляд. Мне вот сейчас пришлось заниматься утверждением новых членов Королевского общества. И должен сказать, что я как ученый предпочел бы опираться при этом на более определенные критерии. Нет, я не говорю, что члены Совета несправедливы или пристрастны – по-человечески, в рамках своих возможностей, они, на мой взгляд, совершенно беспристрастны. Но их критерии очень расплывчаты, и глупо делать вид, что это не так. «Выдающаяся и оригинальная научная работа» – ну как, скажите, можно сравнивать новую гипотезу внутреннего строения звезд с кропотливым исследованием сезонной миграции рыб?
Обед кончился. Винслоу уже встал, чтобы прочитать молитву, но Кроуфорд продолжал говорить, пока не сказал все, что хотел. По пути в профессорскую он вдруг заметил Найтингейла и окликнул его:
– А-а, Найтингейл. Можно вас на минутку?
Мы ушли вперед, чтобы не мешать им. Но громкий, бесстрастно приветливый голос Кроуфорда раскатился по всему коридору:
– На этот раз вам не повезло, Найтингейл.
Они сразу же догнали нас. Последнее время мы редко заказывали после обеда вино, но сегодня Кроуфорд сказал, что очень устал и ему необходимо выпить бокал портвейна. Мы с Винслоу решили составить ему компанию и, попивая портвейн, слушали его рассказы об организации научных исследований в стране, о деятельности Королевского общества и научно-технической революции. Найтингейл благоговейно внимал каждому его слову.
Кроуфорд любил поговорить, многих отталкивало его самодовольство, но говорил он всегда довольно интересно. У него не было блестящих способностей Роя Калверта, и в тесте на интеллектуальное развитие он уступил бы ректору или, например, Винслоу, а интуитивной человеческой проницательности в нем и вовсе никто бы не обнаружил. Но он обладал мощным и напористым практическим умом, так что ему удавалось порой очень здраво судить о многих явлениях нашей жизни.
Найтингейл сидел немного поодаль от нас. Он все еще держался напряженно и скованно, но после сообщения Кроуфорда в глазах у него вспыхнула лютая, яростная непреклонность. Он вовсе не казался отчаявшимся: слушая Кроуфорда, он как-то весь подобрался, посуровел и явно на что-то решился. Он слушал молча. Его губы ни разу не искривились в злобной ухмылке. Но я заметил, что на меня он посматривает с откровенной враждебностью. Глаза у него лихорадочно блестели.
Когда я уходил, Кроуфорд и Винслоу приканчивали бутылку портвейна, а Найтингейл по-прежнему сидел чуть поодаль.
Назавтра, примерно за полчаса до обеда, я услышал на лестнице стремительные, резкие, но довольно тяжелые шаги Фрэнсиса Гетлифа. Раньше он часто наведывался ко мне по пути в трапезную, по после нашей размолвки не заходил ни разу.
– Ты занят? – спросил он.
– Да нет.
– Прекрасно. – Он сел в кресло у камина, вынул сигарету и откашлялся. Ему почему-то было неловко, но он посматривал на меня с очевидным превосходством.
– Послушай-ка, Льюис, – сказал он, – я решил, что тебе надо об этом знать. У вас больше нет абсолютного большинства.
Он праздновал в душе победу, он говорил с явным удовлетворением, но как друг не мог не сочувствовать мне.
– И кто же перебежчик? – спросил я, зная, что можно и не спрашивать.
– Найтингейл. Он сам сказал вчера вечером Кроуфорду, что будет голосовать за него. Винслоу тоже там был.
Я мысленно упрекнул себя: нельзя было оставлять Найтингейла, в его нынешнем состоянии, наедине с нашими противниками. Но тут же понял, что это чепуха, что я все равно ничего бы не изменил.
– Если забыть об этих проклятых выборах, – сказал я, стараясь, чтобы Фрэнсис не заметил моей озабоченности, – то вам привалило сомнительное счастье.
Он кисло усмехнулся.
– Итак, шесть против пяти. Абсолютного большинства нет теперь ни у нас, ни у вас. Не знаю, как ты, а я не предполагал, что мы окажемся в таком тупике.
19. «Прекрасная небольшая компания»
Как только Фрэнсис ушел, я позвонил Брауну. Он сказал, что у него сидит студент, но он скоро спровадит его и придет ко мне. Вскоре он появился, и я сразу же сказал ему о ренегатстве Найтингейла.
– Вот, значит, как, – проговорил Браун. Он ничуть не удивился.
– Что ж, чему быть, того не миновать, – со степенным спокойствием добавил он. – До сих пор все у нас шло слишком гладко. А без неудач, как известно, не проживешь. Хорошего-то в этом, конечно, мало, что и говорить. Ну, да жалобами делу не поможешь, а исправлять положение нужно, и, значит, нам нужно думать, как его исправить.
– Вряд ли Найтингейл переметнется к нам снова, – сказал я.
– По-видимому, вы правы, – согласился Браун. – Но у нас, знаете ли, есть и другие колеблющиеся, за которыми тоже следует присматривать. А я, между прочим, еще в первый день говорил, – раздраженно добавил он, – что мы неправильно ведем себя с Найтингейлом. Его обязательно надо было взять на совещание к Джего. Поспешность всегда все портит. Это, конечно, я виноват, что не настоял тогда на своем.
Но Браун был деловым человеком и понимал, что, ругая себя самого или Кристла, он впустую тратит время. Он принялся по-деловому прикидывать, к чему привело отступничество Найтингейла. Шесть против пяти. За Кроуфорда – Винслоу, Деспард-Смит, Гетлиф, Гей и Найтингейл; за Джего – Браун, Кристл, Калверт, Элиот, Пилброу и Льюк.
– Очень плохо, что мы утратили абсолютное большинство. Это может пагубно подействовать на нашу партию, – размышлял Браун. – Я думаю, что сейчас они чувствуют себя гораздо уверенней, чем мы. Нам нужно позаботиться, чтобы наши союзники не потеряли веры в победу.
– Вы собираетесь что-нибудь предпринять прямо сегодня? – спросил я.
– Нет, – ответил Браун. – Нам надо немного переждать. И незачем пока сообщать об этом Джего. Нет смысла тревожить его раньше времени. Мы узнали эту новость от наших противников. Теперь я, кстати, понимаю, почему Винслоу так ехидно разговаривал сегодня с Кристлом. Да, так вот – мы, по-моему, должны дождаться, когда эту новость объявит нам сам Найтингейл. Он ведь старается вести себя пристойно, и ему придется поговорить с Джего. Приличный человек не может переметнуться в противоположный лагерь без всяких объяснений. Ну и, кроме того, есть вероятность, что он одумается.
Однако на этот раз благоразумие Брауна сослужило нам плохую службу. По колледжу в тот же день расползлись нелепые слухи – было очевидно, что Найтингейл уже начал злобно поносить Джего и «его клику». До Джего, правда, эти слухи еще не докатились, но мне-то рассказали о них никак не связанные между собой люди. Браун, поговорив с Кристлом, понял, что избрал неверную тактику, и решил вывести Найтингейла «на чистую воду». Они запланировали прихватить Найтингейла в трапезной наедине – как бы по случайности, после обеда. Была суббота, самый удобный для этого день. Число наставников, обедающих в колледже, прямо зависело от дня недели. По воскресеньям в трапезной собирались почти все члены Совета – женатые люди, отпустив на выходной прислугу, «спасались от холодного домашнего ужина», как говаривал Деспард-Смит. Зато по субботам обедающих было меньше всего: только холостяки, которые постоянно жили в колледже, – а в эту субботу Пилброу отправился на концерт, Рой, сопровождавший миссис Джего, тоже, а Деспард-Смит простудился и прихворнул, так что в трапезную пришли только Найтингейл с Льюком да наша троица – Браун, Кристл и я.
Найтингейл упорно молчал. Браун вел легкий, ни к чему не обязывающий разговор о спортивных успехах наших студентов, но постоянно посматривал на застывшее, словно защитная маска, лицо Найтингейла.
– Когда вы последний раз видели весенние гребные гонки? – вдруг спросил Найтингейла Кристл.
– У меня нет на это времени, – ответил Найтингейл. До сих пор он не произнес ни одного слова.
– Вы ведете нездоровый образ жизни, Найтингейл, – с неподдельным сочувствием проговорил Кристл. – Пойдемте-ка со мной в следующую субботу – посидим на бережку канала, посмотрим. Это, знаете ли, очень полезно для здоровья.
– Как-нибудь обойдусь без ваших забот, – буркнул Найтингейл. Сегодня он даже не старался быть вежливым.
– Вы всегда так отвечаете, – сказал Кристл. – А вот попробуйте-ка, послушайтесь хоть раз моего совета.
Во взгляде Найтингейла не отражалось никаких чувств: слушая безмятежно спокойный голос Брауна и отрывистые реплики Кристла, он прекрасно понимал, о чем они вскоре заговорят, но деваться ему было некуда.
Льюк ушел сразу после обеда. Он все еще трудился как каторжник и объяснил нам, что ему надо обработать результаты последних опытов. Его деликатность всегда поражала меня; но я так и не понял, догадался ли он в тот вечер, что мы хотим поговорить с Найтингейлом наедине. Браун сказал:
– Ну, а у нас составилась прекрасная небольшая компания.
Он заказал бутылку кларета и сел на председательское место. Найтингейл уже встал из-за стола. Он шагнул к двери. Он собирался уйти, даже не попрощавшись. Мы переглянулись – как раз в это мгновение он, стоя у двери, посмотрел на нас, резко остановился, вернулся к столу и с вызывающим видом сел по правую руку от Брауна. В его осанке вдруг появилась какая-то злобная внушительность.
Мы разлили вино, и Браун, согревая в ладонях свой бокал, небрежно спросил:
– Джего нет обедает последнее время в колледже? Я не видел его всю неделю.
– В те дни, когда я здесь обедал, его не было, – ответил я.
– На этой неделе я обедал в колледже только один раз, – сказал Кристл. – И Джего в тот день не появлялся.
Найтингейл молча размешивал свой кофе.
– А вы его видели? – обратился к нему Браун.
– Нет.
– Кстати, я все собирался у вас спросить, – по-прежнему беззаботно проговорил Браун, – что вы теперь думаете о выборах ректора?
– А вы?
– То же, что и раньше, разумеется, – сказал Браун. – Собираюсь поддерживать Джего и считаю, что никто из членов Совета не справится с этой работой лучше, чем он.
– Так уж и никто?
– Именно. К тому же я, как и вы, взял на себя совершенно определенные обязательства…
– Вот, значит, как, – проговорил Браун. Он ничуть не удивился.
– Что ж, чему быть, того не миновать, – со степенным спокойствием добавил он. – До сих пор все у нас шло слишком гладко. А без неудач, как известно, не проживешь. Хорошего-то в этом, конечно, мало, что и говорить. Ну, да жалобами делу не поможешь, а исправлять положение нужно, и, значит, нам нужно думать, как его исправить.
– Вряд ли Найтингейл переметнется к нам снова, – сказал я.
– По-видимому, вы правы, – согласился Браун. – Но у нас, знаете ли, есть и другие колеблющиеся, за которыми тоже следует присматривать. А я, между прочим, еще в первый день говорил, – раздраженно добавил он, – что мы неправильно ведем себя с Найтингейлом. Его обязательно надо было взять на совещание к Джего. Поспешность всегда все портит. Это, конечно, я виноват, что не настоял тогда на своем.
Но Браун был деловым человеком и понимал, что, ругая себя самого или Кристла, он впустую тратит время. Он принялся по-деловому прикидывать, к чему привело отступничество Найтингейла. Шесть против пяти. За Кроуфорда – Винслоу, Деспард-Смит, Гетлиф, Гей и Найтингейл; за Джего – Браун, Кристл, Калверт, Элиот, Пилброу и Льюк.
– Очень плохо, что мы утратили абсолютное большинство. Это может пагубно подействовать на нашу партию, – размышлял Браун. – Я думаю, что сейчас они чувствуют себя гораздо уверенней, чем мы. Нам нужно позаботиться, чтобы наши союзники не потеряли веры в победу.
– Вы собираетесь что-нибудь предпринять прямо сегодня? – спросил я.
– Нет, – ответил Браун. – Нам надо немного переждать. И незачем пока сообщать об этом Джего. Нет смысла тревожить его раньше времени. Мы узнали эту новость от наших противников. Теперь я, кстати, понимаю, почему Винслоу так ехидно разговаривал сегодня с Кристлом. Да, так вот – мы, по-моему, должны дождаться, когда эту новость объявит нам сам Найтингейл. Он ведь старается вести себя пристойно, и ему придется поговорить с Джего. Приличный человек не может переметнуться в противоположный лагерь без всяких объяснений. Ну и, кроме того, есть вероятность, что он одумается.
Однако на этот раз благоразумие Брауна сослужило нам плохую службу. По колледжу в тот же день расползлись нелепые слухи – было очевидно, что Найтингейл уже начал злобно поносить Джего и «его клику». До Джего, правда, эти слухи еще не докатились, но мне-то рассказали о них никак не связанные между собой люди. Браун, поговорив с Кристлом, понял, что избрал неверную тактику, и решил вывести Найтингейла «на чистую воду». Они запланировали прихватить Найтингейла в трапезной наедине – как бы по случайности, после обеда. Была суббота, самый удобный для этого день. Число наставников, обедающих в колледже, прямо зависело от дня недели. По воскресеньям в трапезной собирались почти все члены Совета – женатые люди, отпустив на выходной прислугу, «спасались от холодного домашнего ужина», как говаривал Деспард-Смит. Зато по субботам обедающих было меньше всего: только холостяки, которые постоянно жили в колледже, – а в эту субботу Пилброу отправился на концерт, Рой, сопровождавший миссис Джего, тоже, а Деспард-Смит простудился и прихворнул, так что в трапезную пришли только Найтингейл с Льюком да наша троица – Браун, Кристл и я.
Найтингейл упорно молчал. Браун вел легкий, ни к чему не обязывающий разговор о спортивных успехах наших студентов, но постоянно посматривал на застывшее, словно защитная маска, лицо Найтингейла.
– Когда вы последний раз видели весенние гребные гонки? – вдруг спросил Найтингейла Кристл.
– У меня нет на это времени, – ответил Найтингейл. До сих пор он не произнес ни одного слова.
– Вы ведете нездоровый образ жизни, Найтингейл, – с неподдельным сочувствием проговорил Кристл. – Пойдемте-ка со мной в следующую субботу – посидим на бережку канала, посмотрим. Это, знаете ли, очень полезно для здоровья.
– Как-нибудь обойдусь без ваших забот, – буркнул Найтингейл. Сегодня он даже не старался быть вежливым.
– Вы всегда так отвечаете, – сказал Кристл. – А вот попробуйте-ка, послушайтесь хоть раз моего совета.
Во взгляде Найтингейла не отражалось никаких чувств: слушая безмятежно спокойный голос Брауна и отрывистые реплики Кристла, он прекрасно понимал, о чем они вскоре заговорят, но деваться ему было некуда.
Льюк ушел сразу после обеда. Он все еще трудился как каторжник и объяснил нам, что ему надо обработать результаты последних опытов. Его деликатность всегда поражала меня; но я так и не понял, догадался ли он в тот вечер, что мы хотим поговорить с Найтингейлом наедине. Браун сказал:
– Ну, а у нас составилась прекрасная небольшая компания.
Он заказал бутылку кларета и сел на председательское место. Найтингейл уже встал из-за стола. Он шагнул к двери. Он собирался уйти, даже не попрощавшись. Мы переглянулись – как раз в это мгновение он, стоя у двери, посмотрел на нас, резко остановился, вернулся к столу и с вызывающим видом сел по правую руку от Брауна. В его осанке вдруг появилась какая-то злобная внушительность.
Мы разлили вино, и Браун, согревая в ладонях свой бокал, небрежно спросил:
– Джего нет обедает последнее время в колледже? Я не видел его всю неделю.
– В те дни, когда я здесь обедал, его не было, – ответил я.
– На этой неделе я обедал в колледже только один раз, – сказал Кристл. – И Джего в тот день не появлялся.
Найтингейл молча размешивал свой кофе.
– А вы его видели? – обратился к нему Браун.
– Нет.
– Кстати, я все собирался у вас спросить, – по-прежнему беззаботно проговорил Браун, – что вы теперь думаете о выборах ректора?
– А вы?
– То же, что и раньше, разумеется, – сказал Браун. – Собираюсь поддерживать Джего и считаю, что никто из членов Совета не справится с этой работой лучше, чем он.
– Так уж и никто?
– Именно. К тому же я, как и вы, взял на себя совершенно определенные обязательства…