Страница:
Я позволю себе не согласиться с Вашим мнением относительно формальности имеющего быть собрания. Я уверен, что, придав нашей встрече чисто формальный оттенок, мы не сумеем выразить должного уважения к памяти покойного ректора. Вместе с тем я считаю, что собранно не следует чересчур затягивать, и предлагаю начать его завтра в четыре часа сорок пять минут пополудни. Мни всегда представлялось, что четыре часа тридцать минут – время слишком раннее. Чай я предложу подать к четырем часам пополудни, как обычно.
Всегда Ваш – М.Г.Л.Ген»
– Итак, старик заявил свои права, и нам не остается ничего иного, как подчиниться требованию Устава, – сказал Браун.
На следующий день все, кроме Гея, пришли в профессорскую с опозданием. За чаем ели мало и разговаривали вполголоса – однако не от горя, а из соображений внешней благопристойности. Накануне многим действительно было очень горько, но горестные сожаления о знакомых глохнут довольно быстро: эгоизм здоровых людей вытесняет их из наших сердец столь поспешно, что людям неловко признаваться в этом друг другу, и печальные лица, в добавление к траурным нарядам, помогают им сохранить декорум. Сегодня в профессорской не было только Пилброу; но лишь трое из нас по-настоящему страдали: Кристл, такой резкий и грубый, что все его сторонились, Джего, выглядевший вконец измученным, да Рой Калверт – он всю ночь провел в Резиденции, и его ввалившиеся глаза были обведены черно-синими кругами.
Впрочем, Джего-то истомило тревожное ожидание, а не печаль, так что искренне горевали о Ройсе только двое – Кристл и Калверт; они даже не замечали всеобщей возбужденности.
В половине пятого многие уже сидели на своих привычных местах за столом для совещаний; однако Гей неторопливо попивал чай и по обыкновению громко разглагольствовал – слушай, кто хочет. Наконец часы пробили три четверти пятого, и он сказал:
– Так-так. На четыре сорок пять я назначил собрание. Пора начинать. Да, время подошло, джентльмены.
Он сел на председательское место и оглядел собравшихся. Приглушенный шум голосов постепенно стих. Гей с трудом поднялся на ноги и для устойчивости оперся руками о столешницу.
– Сидите, джентльмены, – проговорил он. – Я встал, ибо известие, послужившее причиной сегодняшнему собранию, приличнее сообщить стоя. – Он выглядел элегантным и внушительным; его бородка была аккуратно подстрижена и причесана; он как бы даже помолодел. – Да, я должен сообщить вам грустную новость. Чрезвычайно грустную. Вчера вечером скончался наш ректор. Я назначил собрание на сегодня, повинуясь требованиям Устава. А сейчас мне хочется сказать несколько слов в память о нашем покойном руководителе. – Гей говорил больше получаса. Его звонкий голос звучал ясно и отчетливо – довольно длинная речь, видимо, нисколько его не утомила. И он почти не сбивался. Только раз или два память подвела его, и он приписал Ройсу черты характера и поступки прежних ректоров. Сегодня Гей был в хорошей форме; он умел, а главное, любил говорить на публику, и ему удалось припомнить совсем недавние, близкие нам события из жизни Ройса. Одно было нехорошо – он откровенно наслаждался собственной речью.
– Но потом его сразила болезнь, – закончил Гей, – и в ней, как выражаются сказители моих саг, таилась его гибель. Да-да, именно гибель. Он встретил ее так же мужественно, как герои моих саг. У него, правда, было утешение, которого не было у них. Он скончался в истинно христианской вере, а жил столь праведно, что ему не приходилось страшиться божьего суда.
Гей сел в кресло и, прерывая начавшиеся разговоры, постучал кулаком по столу.
– А теперь, джентльмены, – начальственно объявил он, – перейдем к делу. Мы не можем чересчур долго предаваться грустным мыслям. Мы должны думать о будущем. О будущем! – вот о чем нам следует думать. Устав предписывает мне организовать выборы нового ректора. Я сейчас прочту вам соответствующие параграфы.
Он начал читать Устав, причем не «Положение о выборах» – к нему он обратился позже, – а те параграфы, где говорилось о правах, обязанностях, денежном обеспечении и жилище ректора. Он читал отчетливо и неспешно, а поэтому довольно долго. Наконец дошла очередь и до «Положения о выборах». Гей принялся читать совсем медленно – словно бы декламируя: «Собрав в надлежащее время членов Совета, старший из них обязан объявить, что должность ректора освободилась».
Тут Гей прервал чтение и посмотрел на нас.
– Я объявляю вам, джентльмены, – торжественно сказал он, – что должность ректора освободилась.
Потом стал читать дальше:
– …А также проследить за тем, чтобы официально заверенное им объявление об этом факте было вывешено на всеобщее обозрение при входе в храм колледжа…
– Вы слышали, джентльмены? Проследить! – воскликнул Гей. – А я не только прослежу – я прикреплю его к дверям храма собственноручно. Да-да, собственноручно! И видимо, мне его надо написать?
– Оно уже заготовлено, – сказал Винслоу, передавая Гею листок. – Я попросил отпечатать его сегодня утром в конторе казначейства.
– Так-так. Примите мои поздравления, Винслоу. Но прежде всего мне его надо прочитать. Ибо именно на меня ляжет вся ответственность за малейший промах. «Вследствие кончины мистера Вернона Ройса должность ректора в колледже освободилась. Выборы нового ректора, согласно параграфам D-F нашего Устава, состоятся в храме колледжа двадцатого декабря тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в десять часов утра».
– Что ж, все как будто верно, – заметил Гей; ему словно бы не хотелось отдавать Винслоу объявление. – Двадцатого декабря? – спросил он. – Надеюсь, вы правильно определили дату выборов?
– Должность освободилась во время учебного триместра, – с оттенком нетерпения ответил Винслоу. – До двадцатого декабря осталось ровно пятнадцать дней.
– Так-так. Действительно, – сказал Гей. – Все как будто верно. Вы поняли, джентльмены? Теперь, видимо, мне надо подписать этот документ?
– Это не обязательно, – проговорил Деспард. – В Уставе не указывается, что объявление должно быть подписано.
– Нет-нет, я уверен, что мне надлежит подписать этот документ, – сказал Гей. – Тогда всем станет ясно, что мы ничего не упустили. Я обязательно должен подписать этот документ.
Гей поставил под объявлением свою размашистую, но четкую подпись. Потом с удовлетворением сказал:
– Так-так. Превосходное объявление. Теперь мне надо прикрепить его к дверям храма. – Кристл и Рой Калверт помогли ему надеть пальто; услышав, как часы пробили шесть раз, он негромко хихикнул и проговорил:
– Наш друг Деспард написал мне во вчерашней записке, что собрание будет чисто формальным, – представляете себе, джентльмены? А оно продолжалось больше часа. Неплохо для чисто формального собрания – вы согласны со мной, старина? Больше часа! Как вам это нравится, Винслоу? Как вам это нравится, Джего?
Лил дождь, и мы надели пальто, чтобы проводить старика до церкви. Рой натянул на него мантию, а когда мы спустились во дворик, Кристл прикрыл его от дождя своим зонтом. Мы медленно двинулись к церкви. Дождь лил как из ведра; декабрьский вечер был холодным и темным.
Подойдя к церкви, мы обнаружили, что ни у кого из нас нет кнопок. Кристл чертыхнулся и, пока Льюк бегал за кнопками, попытался убедить Гея, что ему вредно долго оставаться на открытом воздухе в такую холодную погоду.
– Вы заблуждаетесь, старина! – воскликнул Гей. – Вы заблуждаетесь, уверяю вас. Не так уж я плох! – Через несколько минут вернулся запыхавшийся Льюк, и Гей прикрепил объявление восемью кнопками – сначала четырьмя, по углам, а потом еще четырьмя, по краям листка между угловыми.
После этого он отступил от двери, полюбовался на дело рук своих и сказал:
– Так-так, Превосходно. И все совершенно ясно. Любой человек с первого взгляда поймет, что в колледже освободилась должность ректора.
Всегда Ваш – М.Г.Л.Ген»
– Итак, старик заявил свои права, и нам не остается ничего иного, как подчиниться требованию Устава, – сказал Браун.
На следующий день все, кроме Гея, пришли в профессорскую с опозданием. За чаем ели мало и разговаривали вполголоса – однако не от горя, а из соображений внешней благопристойности. Накануне многим действительно было очень горько, но горестные сожаления о знакомых глохнут довольно быстро: эгоизм здоровых людей вытесняет их из наших сердец столь поспешно, что людям неловко признаваться в этом друг другу, и печальные лица, в добавление к траурным нарядам, помогают им сохранить декорум. Сегодня в профессорской не было только Пилброу; но лишь трое из нас по-настоящему страдали: Кристл, такой резкий и грубый, что все его сторонились, Джего, выглядевший вконец измученным, да Рой Калверт – он всю ночь провел в Резиденции, и его ввалившиеся глаза были обведены черно-синими кругами.
Впрочем, Джего-то истомило тревожное ожидание, а не печаль, так что искренне горевали о Ройсе только двое – Кристл и Калверт; они даже не замечали всеобщей возбужденности.
В половине пятого многие уже сидели на своих привычных местах за столом для совещаний; однако Гей неторопливо попивал чай и по обыкновению громко разглагольствовал – слушай, кто хочет. Наконец часы пробили три четверти пятого, и он сказал:
– Так-так. На четыре сорок пять я назначил собрание. Пора начинать. Да, время подошло, джентльмены.
Он сел на председательское место и оглядел собравшихся. Приглушенный шум голосов постепенно стих. Гей с трудом поднялся на ноги и для устойчивости оперся руками о столешницу.
– Сидите, джентльмены, – проговорил он. – Я встал, ибо известие, послужившее причиной сегодняшнему собранию, приличнее сообщить стоя. – Он выглядел элегантным и внушительным; его бородка была аккуратно подстрижена и причесана; он как бы даже помолодел. – Да, я должен сообщить вам грустную новость. Чрезвычайно грустную. Вчера вечером скончался наш ректор. Я назначил собрание на сегодня, повинуясь требованиям Устава. А сейчас мне хочется сказать несколько слов в память о нашем покойном руководителе. – Гей говорил больше получаса. Его звонкий голос звучал ясно и отчетливо – довольно длинная речь, видимо, нисколько его не утомила. И он почти не сбивался. Только раз или два память подвела его, и он приписал Ройсу черты характера и поступки прежних ректоров. Сегодня Гей был в хорошей форме; он умел, а главное, любил говорить на публику, и ему удалось припомнить совсем недавние, близкие нам события из жизни Ройса. Одно было нехорошо – он откровенно наслаждался собственной речью.
– Но потом его сразила болезнь, – закончил Гей, – и в ней, как выражаются сказители моих саг, таилась его гибель. Да-да, именно гибель. Он встретил ее так же мужественно, как герои моих саг. У него, правда, было утешение, которого не было у них. Он скончался в истинно христианской вере, а жил столь праведно, что ему не приходилось страшиться божьего суда.
Гей сел в кресло и, прерывая начавшиеся разговоры, постучал кулаком по столу.
– А теперь, джентльмены, – начальственно объявил он, – перейдем к делу. Мы не можем чересчур долго предаваться грустным мыслям. Мы должны думать о будущем. О будущем! – вот о чем нам следует думать. Устав предписывает мне организовать выборы нового ректора. Я сейчас прочту вам соответствующие параграфы.
Он начал читать Устав, причем не «Положение о выборах» – к нему он обратился позже, – а те параграфы, где говорилось о правах, обязанностях, денежном обеспечении и жилище ректора. Он читал отчетливо и неспешно, а поэтому довольно долго. Наконец дошла очередь и до «Положения о выборах». Гей принялся читать совсем медленно – словно бы декламируя: «Собрав в надлежащее время членов Совета, старший из них обязан объявить, что должность ректора освободилась».
Тут Гей прервал чтение и посмотрел на нас.
– Я объявляю вам, джентльмены, – торжественно сказал он, – что должность ректора освободилась.
Потом стал читать дальше:
– …А также проследить за тем, чтобы официально заверенное им объявление об этом факте было вывешено на всеобщее обозрение при входе в храм колледжа…
– Вы слышали, джентльмены? Проследить! – воскликнул Гей. – А я не только прослежу – я прикреплю его к дверям храма собственноручно. Да-да, собственноручно! И видимо, мне его надо написать?
– Оно уже заготовлено, – сказал Винслоу, передавая Гею листок. – Я попросил отпечатать его сегодня утром в конторе казначейства.
– Так-так. Примите мои поздравления, Винслоу. Но прежде всего мне его надо прочитать. Ибо именно на меня ляжет вся ответственность за малейший промах. «Вследствие кончины мистера Вернона Ройса должность ректора в колледже освободилась. Выборы нового ректора, согласно параграфам D-F нашего Устава, состоятся в храме колледжа двадцатого декабря тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в десять часов утра».
– Что ж, все как будто верно, – заметил Гей; ему словно бы не хотелось отдавать Винслоу объявление. – Двадцатого декабря? – спросил он. – Надеюсь, вы правильно определили дату выборов?
– Должность освободилась во время учебного триместра, – с оттенком нетерпения ответил Винслоу. – До двадцатого декабря осталось ровно пятнадцать дней.
– Так-так. Действительно, – сказал Гей. – Все как будто верно. Вы поняли, джентльмены? Теперь, видимо, мне надо подписать этот документ?
– Это не обязательно, – проговорил Деспард. – В Уставе не указывается, что объявление должно быть подписано.
– Нет-нет, я уверен, что мне надлежит подписать этот документ, – сказал Гей. – Тогда всем станет ясно, что мы ничего не упустили. Я обязательно должен подписать этот документ.
Гей поставил под объявлением свою размашистую, но четкую подпись. Потом с удовлетворением сказал:
– Так-так. Превосходное объявление. Теперь мне надо прикрепить его к дверям храма. – Кристл и Рой Калверт помогли ему надеть пальто; услышав, как часы пробили шесть раз, он негромко хихикнул и проговорил:
– Наш друг Деспард написал мне во вчерашней записке, что собрание будет чисто формальным, – представляете себе, джентльмены? А оно продолжалось больше часа. Неплохо для чисто формального собрания – вы согласны со мной, старина? Больше часа! Как вам это нравится, Винслоу? Как вам это нравится, Джего?
Лил дождь, и мы надели пальто, чтобы проводить старика до церкви. Рой натянул на него мантию, а когда мы спустились во дворик, Кристл прикрыл его от дождя своим зонтом. Мы медленно двинулись к церкви. Дождь лил как из ведра; декабрьский вечер был холодным и темным.
Подойдя к церкви, мы обнаружили, что ни у кого из нас нет кнопок. Кристл чертыхнулся и, пока Льюк бегал за кнопками, попытался убедить Гея, что ему вредно долго оставаться на открытом воздухе в такую холодную погоду.
– Вы заблуждаетесь, старина! – воскликнул Гей. – Вы заблуждаетесь, уверяю вас. Не так уж я плох! – Через несколько минут вернулся запыхавшийся Льюк, и Гей прикрепил объявление восемью кнопками – сначала четырьмя, по углам, а потом еще четырьмя, по краям листка между угловыми.
После этого он отступил от двери, полюбовался на дело рук своих и сказал:
– Так-так, Превосходно. И все совершенно ясно. Любой человек с первого взгляда поймет, что в колледже освободилась должность ректора.
Часть третья
ОБЪЯВЛЕНИЕ О ВАКАНСИИ
30. Джего вспоминает юность
В ожидании похорон, назначенных на восьмое декабря, колледж уныло, но примирение затих. Учебный триместр кончался седьмого; студенты, отправляясь к Джего или Брауну за разрешением на отъезд, разговаривали друг с другом нарочито негромко, а звонкоголосым абитуриентам, приехавшим сдавать экзамены для получения стипендии, наши привратники весьма сурово объясняли, что шуметь в колледже сейчас нельзя. Ни пятого, ни шестого декабря про выборы никто из нас не заговаривал. Кристл хлопотал о похоронном венке – кроме индивидуальных венков от каждою члена Совета, на гроб ректора обыкновенно возлагался венок от всего колледжа; Деспард-Смит постоянно толковал о похоронном обряде; вина после обеда мы в эти два дня не заказывали. Рой с нами не обедал: он и ел и ночевал в Резиденции – его попросила об этом леди Мюриэл.
Седьмого декабря я решил уйти вечером из колледжа и отправился на прогулку. Вечер был теплый и пасмурный; в витринах магазинов зажигались огни; порывистый ветер, завывая в узких улицах, словно они стали органными трубами, нес над тротуарами мелкую холодную морось, и прохожие закрывались от нее наклоненными против ветра зонтами.
Я вышел к полям Гранчестера и побрел по берегу реки. Вечерняя тьма сгущалась; людей вокруг видно не было; на черной воде светлым пятном выделялся одинокий лебедь. Мне стало тоскливо, и я поспешил вернуться в город; поднявшись по склону холма к Гороховой улице, я остановился возле уже закрытого магазинчика; над головой у меня ветер яростно трепал языки газовых фонарей.
– Господи, вот неожиданность! – вдруг услышал я. – Что вы тут делаете в такую мерзкую погоду?
Это был Джего; он улыбался, но его широкое лицо казалось изможденным и осунувшимся.
– Да вот захотелось прогуляться, – ответил я.
– Мне тоже. Прогуляться и все как следует обдумать.
Мы пошли по направлению к колледжу. Немного помолчав, Джего сказал:
– Послушайте, Элиот, вы не сочтете меня слишком назойливым, если я напрошусь к вам на чашку чая?
– Конечно, нет.
– Я пытаюсь собраться с мыслями, – Джего грустно улыбнулся, – а это выглядит не очень-то весело. И мою жену удручает мой унылый вид. А вы уверены, что я не буду действовать вам на нервы?
– Ради бога, не думайте об этом, – сказал я.
В первом дворике ярко светилось окно Брауна; но напротив, в окнах Резиденции, света не было.
– Трудно поверить, что он умер, – проговорил Джего.
Мы поднялись ко мне, и я заказал чай. А потом, решив, что Джего больше всего нуждается в дружеской откровенности, спросил:
– Вас, наверно, очень тревожат выборы?
– Невыносимо, – признался Джего.
– Со своими чувствами трудно справиться.
– А я вот себя презираю, потому что не могу с ними справиться, – сказал Джего.
– Ни один человек не властен над своими чувствами, – возразил я.
– Сегодня мне ни на секунду не удалось забыть про выборы, – пожаловался Джего. – Я и гулять-то пошел, чтобы немного успокоиться. И все равно думал только о выборах. Ну, а поэтому решил окончательно во всем разобраться.
– Мне что-то не совсем понятно, о чем вы говорите.
– Я решил разобраться, насколько все это для меня важно, – объяснил Джего. И сейчас же воскликнул: – Да только ничего у меня не получилось, Элиот! Я окончательно запутался. – Он посмотрел мне в глаза – пристально, наивно и доверчиво. – То, что я вам сейчас скажу, незачем знать Кристлу и даже доброму Дядюшке Артуру. Временами я думаю, что мне решительно не нужна эта должность. И презираю себя за свое волнение. Порой мне кажется, что я отдал бы полжизни, лишь бы избавиться от всего этого.
– И вам так кажется, когда вы…
Джего горько улыбнулся.
– Когда я уверен, что получу ее. Иногда я в этом совершенно уверен. А иногда думаю, что в конце концов все-таки проиграю. И вот тут-то вдруг начинаю понимать, что мне до безумия хочется стать ректором. У меня такое чувство, что я абсолютно никчемный человек.
– Я, вероятно, чувствовал бы то же самое, – сказал я.
– В самом деле? Вы действительно понимаете, каково это – ощущать собственную никчемность?
– Понимаю, Джего.
– Мне-то казалось, что вы гораздо благоразумней, – сказал Джего. – Вы, по-моему, не стали бы мечтать о поражении.
– Пожалуй, нет, – согласился я.
– Кристлу следовало выдвинуть собственную кандидатуру. Ему-то все это наверняка бы понравилось. – Джего устало и презрительно пожал плечами.
Вот она робость, порожденная гордыней, подумал я. Его пугала борьба. Он говорил себе, что ему «решительно не нужна эта должность», панически боясь поражения. А кроме того, ему надоело смирять свою гордость, чтобы добиться цели, которая не могла по-настоящему удовлетворить его непомерную гордыню. Он не дал отпора Найтингейлу. Он месяцами подчинялся указаниям Кристла. Мои догадки и опасения Брауна – которых он, впрочем, никогда не высказывал – подтвердились. Кристл и Джего были очень разными людьми. А наблюдая, как Кристл ведет предвыборную борьбу, Джего понял, что их разделяет глубокая пропасть. Он не хотел подчиняться этому бездушному, как он теперь считал, властолюбцу – и его гневный протест против нашего ультиматума объяснялся подспудной неприязнью к своему самому активному стороннику. Однако ему все же пришлось смириться, потому что победой на выборах он дорожил больше, чем собственной гордостью.
– Мы обязательно должны провести вас в ректоры, – с чувством проговорил я; такой глубокой симпатии к нему я еще никогда не испытывал. Мы помолчали. Потом Джего сказал:
– Кажется, я хочу этого больше всего на свете.
– Но меня это, знаете ли, поражает, – тотчас же добавил он. – Поражает до глубины души. В юности я был очень честолюбив. Я хотел добиться всего – почестей, любви, богатства… Да, я был очень честолюбив. И честолюбие не раз заставляло меня страдать. А теперь… теперь я жду не дождусь должности ректора. Правда, ждать-то уже осталось недолго.
Джего с упоением начал рассказывать, кого он назначит на должностные посты, когда станет ректором. Он предвосхищал в мечтах радость могущества, уверенно рассуждал о будущем процветании колледжа под его руководством и рисовал себе картину благодарности потомков к «величайшему в истории колледжа ректору». По вскоре его мысли приняли иное направление. Он с вызовом посмотрел на меня и воскликнул:
– И вы просто не представляете себе, как замечательно раскроется в Резиденции моя жена! Она всегда оказывается на высоте положения. Да, я должен победить хотя бы ради нее. Она так этого ждет!
Я видел – ему хотелось сказать о своей жене что-то еще, однако он не решился. Поговорив о своем честолюбии, он немного успокоился; возможно, разговор о миссис Джего успокоил бы его еще больше. Но он понимал, что говорить об этом нельзя – во всяком случае, со мной: я хорошо к нему относился, поддерживал его в предвыборной борьбе, но он был гораздо старше, и нас не связывала истинная дружба. Я, впрочем, был уверен, что он не завел бы такого разговора ни с кем. Я был уверен, что он никогда и никому не рассказывал о миссис Джего. Обаятельный и отзывчивый, он тем не менее ни с кем по-настоящему не дружил. Мне даже казалось, что до сих пор он никому не говорил и о своем честолюбии.
За чаем он принялся разглагольствовать о браке, которому не суждено было состояться, – обсуждать собственный он так и не решился. Он знал, что Джоан мечтала выйти замуж за Роя. С надменным вызовом возвеличив свою жену, Джего переключился на Джоан и Роя. Но и в репликах об этой паре явственно прослеживались его тайные мысли о самом себе и миссис Джего. По его словам, Джоан как будто бы подходила Рою. Джего сказал, что он, мол, очень надеялся на это. И сразу же добавил, что, по всей видимости, ошибся. А значит, их брак был бы безумием. Со стороны невозможно определить, кто кому подходит. Никакими общими правилами тут руководствоваться нельзя. Человек инстинктивно чувствует, с кем он должен связать свою судьбу. И всегда оказывается правым – даже если почти все считают, что он ошибся.
Через несколько минут Джего опять вспомнил о себе. Двадцатое декабря.
– Теперь-то ждать осталось недолго, – сказал он.
– Тринадцать дней.
– Беда в том, что каждый день тянется как год…
Назавтра, в четыре часа пополудни, церковный колокол возвестил о начале похоронной церемонии. Леди Мюриэл и Джоан сидели в церкви на передних скамьях – не сутулясь, с сухими глазами, – спартанское воспитание требовало, чтобы при людях они скрывали свои чувства; их слезы видел только Рой Калверт. В церковь пришли все члены нашего Совета, кроме Пилброу, от которого до сих пор не было никаких вестей; пришел даже Винслоу – в первый раз после выборов Ройса. Среди собравшихся было несколько ректоров других колледжей, историки религии и востоковеды, университетские профессора богословия да пять или шесть любителей похоронных обрядов, которые неизменно присутствуют на любых похоронах.
Ветер с утра утих, но низкие тучи весь день слезились дождем, и сейчас, входя в церковь, люди невольно щурились, ослепленные после ненастного сумрака яркими церковными лампами.
Деспард-Смит совершал погребальный обряд, а Гей, удрученный гораздо меньше, чем все остальные, бодро выпевал ответствия. «Господи, помилуй нас!» – воскликнул Деспард, и, когда раздалось ответное «Аминь», я различил в общем хоре звонкий и необычайно чистый голос Роя.
Заканчивая службу, Деспард-Смит сказал напутственное слово. В тот день, когда мы узнали о смерти Ройса, он обронил всего две фразы: «Я никогда его не забуду. Он был очень человечным». К сегодняшнему дню Деспард подготовился и произнес пространное восхваление умершему. «Мы скорбим, – привычно начал он, – вместе с его осиротевшими домочадцами. Их потеря велика, но мы, коллеги усопшего, понесли столь тяжкую утрату, что только неколебимая вера может дать нам надежду на восстановление в прежней славе нашего обезглавленного сообщества. Мы оплакиваем не только руководителя, которого мы все уважали, не только замечательного ученого, который постоянно стремился к истине, но прежде всего доброго и верного друга. Для многих из нас его дружба была благословением в течение всей нашей сознательной жизни. Мы знаем, что каждый страждущий, обращавшийся к нему за помощью, неизменно получал ее; знаем, что никогда не таил он в сердце своем зла и жестокости; знаем, что он был неспособен на дурные помыслы или недобрые слова».
Я посмотрел на Роя. Он искренне любил покойного, по сейчас, услышав заключительные слова Деспарда, с трудом сдержал насмешливую улыбку.
Под упорным, нескончаемым дождем кавалькада такси двинулась в пригород, к университетскому кладбищу. Члены Совета рассаживались по машинам в порядке старшинства, так что Гетлиф, Калверт, Льюк и я заняли последнюю. Разговаривать нам не хотелось, и мы понуро смотрели в серые от дождевой воды окна машины.
Потом мы стояли вокруг могилы, спрятавшись от дождя под раскрытыми зонтами. Деспард произнес краткую речь, и по крышке гроба мягко застучали мокрые комья земли.
В колледж мы снова ехали вчетвером – Льюк, Гетлиф, Калверт и я, – но машина шла гораздо быстрей, чем на кладбище. Дождь по-прежнему не унимался, и тем не менее нам было необъяснимо легко. Мы спокойно, даже оживленно беседовали, а Гетлиф и Калверт, которые обычно относились друг к другу с полнейшим равнодушием, вспомнили какую-то известную им обоим шутку. Нас охватило бодрое, деятельное настроение. Подъехав к воротам колледжа, мы увидели, что наши коллеги группами стоят под аркой главного входа – у них, вероятно, было такое же настроение, как и у нас. Я предчувствовал, что к вечеру перемирие в колледже будет нарушено.
Седьмого декабря я решил уйти вечером из колледжа и отправился на прогулку. Вечер был теплый и пасмурный; в витринах магазинов зажигались огни; порывистый ветер, завывая в узких улицах, словно они стали органными трубами, нес над тротуарами мелкую холодную морось, и прохожие закрывались от нее наклоненными против ветра зонтами.
Я вышел к полям Гранчестера и побрел по берегу реки. Вечерняя тьма сгущалась; людей вокруг видно не было; на черной воде светлым пятном выделялся одинокий лебедь. Мне стало тоскливо, и я поспешил вернуться в город; поднявшись по склону холма к Гороховой улице, я остановился возле уже закрытого магазинчика; над головой у меня ветер яростно трепал языки газовых фонарей.
– Господи, вот неожиданность! – вдруг услышал я. – Что вы тут делаете в такую мерзкую погоду?
Это был Джего; он улыбался, но его широкое лицо казалось изможденным и осунувшимся.
– Да вот захотелось прогуляться, – ответил я.
– Мне тоже. Прогуляться и все как следует обдумать.
Мы пошли по направлению к колледжу. Немного помолчав, Джего сказал:
– Послушайте, Элиот, вы не сочтете меня слишком назойливым, если я напрошусь к вам на чашку чая?
– Конечно, нет.
– Я пытаюсь собраться с мыслями, – Джего грустно улыбнулся, – а это выглядит не очень-то весело. И мою жену удручает мой унылый вид. А вы уверены, что я не буду действовать вам на нервы?
– Ради бога, не думайте об этом, – сказал я.
В первом дворике ярко светилось окно Брауна; но напротив, в окнах Резиденции, света не было.
– Трудно поверить, что он умер, – проговорил Джего.
Мы поднялись ко мне, и я заказал чай. А потом, решив, что Джего больше всего нуждается в дружеской откровенности, спросил:
– Вас, наверно, очень тревожат выборы?
– Невыносимо, – признался Джего.
– Со своими чувствами трудно справиться.
– А я вот себя презираю, потому что не могу с ними справиться, – сказал Джего.
– Ни один человек не властен над своими чувствами, – возразил я.
– Сегодня мне ни на секунду не удалось забыть про выборы, – пожаловался Джего. – Я и гулять-то пошел, чтобы немного успокоиться. И все равно думал только о выборах. Ну, а поэтому решил окончательно во всем разобраться.
– Мне что-то не совсем понятно, о чем вы говорите.
– Я решил разобраться, насколько все это для меня важно, – объяснил Джего. И сейчас же воскликнул: – Да только ничего у меня не получилось, Элиот! Я окончательно запутался. – Он посмотрел мне в глаза – пристально, наивно и доверчиво. – То, что я вам сейчас скажу, незачем знать Кристлу и даже доброму Дядюшке Артуру. Временами я думаю, что мне решительно не нужна эта должность. И презираю себя за свое волнение. Порой мне кажется, что я отдал бы полжизни, лишь бы избавиться от всего этого.
– И вам так кажется, когда вы…
Джего горько улыбнулся.
– Когда я уверен, что получу ее. Иногда я в этом совершенно уверен. А иногда думаю, что в конце концов все-таки проиграю. И вот тут-то вдруг начинаю понимать, что мне до безумия хочется стать ректором. У меня такое чувство, что я абсолютно никчемный человек.
– Я, вероятно, чувствовал бы то же самое, – сказал я.
– В самом деле? Вы действительно понимаете, каково это – ощущать собственную никчемность?
– Понимаю, Джего.
– Мне-то казалось, что вы гораздо благоразумней, – сказал Джего. – Вы, по-моему, не стали бы мечтать о поражении.
– Пожалуй, нет, – согласился я.
– Кристлу следовало выдвинуть собственную кандидатуру. Ему-то все это наверняка бы понравилось. – Джего устало и презрительно пожал плечами.
Вот она робость, порожденная гордыней, подумал я. Его пугала борьба. Он говорил себе, что ему «решительно не нужна эта должность», панически боясь поражения. А кроме того, ему надоело смирять свою гордость, чтобы добиться цели, которая не могла по-настоящему удовлетворить его непомерную гордыню. Он не дал отпора Найтингейлу. Он месяцами подчинялся указаниям Кристла. Мои догадки и опасения Брауна – которых он, впрочем, никогда не высказывал – подтвердились. Кристл и Джего были очень разными людьми. А наблюдая, как Кристл ведет предвыборную борьбу, Джего понял, что их разделяет глубокая пропасть. Он не хотел подчиняться этому бездушному, как он теперь считал, властолюбцу – и его гневный протест против нашего ультиматума объяснялся подспудной неприязнью к своему самому активному стороннику. Однако ему все же пришлось смириться, потому что победой на выборах он дорожил больше, чем собственной гордостью.
– Мы обязательно должны провести вас в ректоры, – с чувством проговорил я; такой глубокой симпатии к нему я еще никогда не испытывал. Мы помолчали. Потом Джего сказал:
– Кажется, я хочу этого больше всего на свете.
– Но меня это, знаете ли, поражает, – тотчас же добавил он. – Поражает до глубины души. В юности я был очень честолюбив. Я хотел добиться всего – почестей, любви, богатства… Да, я был очень честолюбив. И честолюбие не раз заставляло меня страдать. А теперь… теперь я жду не дождусь должности ректора. Правда, ждать-то уже осталось недолго.
Джего с упоением начал рассказывать, кого он назначит на должностные посты, когда станет ректором. Он предвосхищал в мечтах радость могущества, уверенно рассуждал о будущем процветании колледжа под его руководством и рисовал себе картину благодарности потомков к «величайшему в истории колледжа ректору». По вскоре его мысли приняли иное направление. Он с вызовом посмотрел на меня и воскликнул:
– И вы просто не представляете себе, как замечательно раскроется в Резиденции моя жена! Она всегда оказывается на высоте положения. Да, я должен победить хотя бы ради нее. Она так этого ждет!
Я видел – ему хотелось сказать о своей жене что-то еще, однако он не решился. Поговорив о своем честолюбии, он немного успокоился; возможно, разговор о миссис Джего успокоил бы его еще больше. Но он понимал, что говорить об этом нельзя – во всяком случае, со мной: я хорошо к нему относился, поддерживал его в предвыборной борьбе, но он был гораздо старше, и нас не связывала истинная дружба. Я, впрочем, был уверен, что он не завел бы такого разговора ни с кем. Я был уверен, что он никогда и никому не рассказывал о миссис Джего. Обаятельный и отзывчивый, он тем не менее ни с кем по-настоящему не дружил. Мне даже казалось, что до сих пор он никому не говорил и о своем честолюбии.
За чаем он принялся разглагольствовать о браке, которому не суждено было состояться, – обсуждать собственный он так и не решился. Он знал, что Джоан мечтала выйти замуж за Роя. С надменным вызовом возвеличив свою жену, Джего переключился на Джоан и Роя. Но и в репликах об этой паре явственно прослеживались его тайные мысли о самом себе и миссис Джего. По его словам, Джоан как будто бы подходила Рою. Джего сказал, что он, мол, очень надеялся на это. И сразу же добавил, что, по всей видимости, ошибся. А значит, их брак был бы безумием. Со стороны невозможно определить, кто кому подходит. Никакими общими правилами тут руководствоваться нельзя. Человек инстинктивно чувствует, с кем он должен связать свою судьбу. И всегда оказывается правым – даже если почти все считают, что он ошибся.
Через несколько минут Джего опять вспомнил о себе. Двадцатое декабря.
– Теперь-то ждать осталось недолго, – сказал он.
– Тринадцать дней.
– Беда в том, что каждый день тянется как год…
Назавтра, в четыре часа пополудни, церковный колокол возвестил о начале похоронной церемонии. Леди Мюриэл и Джоан сидели в церкви на передних скамьях – не сутулясь, с сухими глазами, – спартанское воспитание требовало, чтобы при людях они скрывали свои чувства; их слезы видел только Рой Калверт. В церковь пришли все члены нашего Совета, кроме Пилброу, от которого до сих пор не было никаких вестей; пришел даже Винслоу – в первый раз после выборов Ройса. Среди собравшихся было несколько ректоров других колледжей, историки религии и востоковеды, университетские профессора богословия да пять или шесть любителей похоронных обрядов, которые неизменно присутствуют на любых похоронах.
Ветер с утра утих, но низкие тучи весь день слезились дождем, и сейчас, входя в церковь, люди невольно щурились, ослепленные после ненастного сумрака яркими церковными лампами.
Деспард-Смит совершал погребальный обряд, а Гей, удрученный гораздо меньше, чем все остальные, бодро выпевал ответствия. «Господи, помилуй нас!» – воскликнул Деспард, и, когда раздалось ответное «Аминь», я различил в общем хоре звонкий и необычайно чистый голос Роя.
Заканчивая службу, Деспард-Смит сказал напутственное слово. В тот день, когда мы узнали о смерти Ройса, он обронил всего две фразы: «Я никогда его не забуду. Он был очень человечным». К сегодняшнему дню Деспард подготовился и произнес пространное восхваление умершему. «Мы скорбим, – привычно начал он, – вместе с его осиротевшими домочадцами. Их потеря велика, но мы, коллеги усопшего, понесли столь тяжкую утрату, что только неколебимая вера может дать нам надежду на восстановление в прежней славе нашего обезглавленного сообщества. Мы оплакиваем не только руководителя, которого мы все уважали, не только замечательного ученого, который постоянно стремился к истине, но прежде всего доброго и верного друга. Для многих из нас его дружба была благословением в течение всей нашей сознательной жизни. Мы знаем, что каждый страждущий, обращавшийся к нему за помощью, неизменно получал ее; знаем, что никогда не таил он в сердце своем зла и жестокости; знаем, что он был неспособен на дурные помыслы или недобрые слова».
Я посмотрел на Роя. Он искренне любил покойного, по сейчас, услышав заключительные слова Деспарда, с трудом сдержал насмешливую улыбку.
Под упорным, нескончаемым дождем кавалькада такси двинулась в пригород, к университетскому кладбищу. Члены Совета рассаживались по машинам в порядке старшинства, так что Гетлиф, Калверт, Льюк и я заняли последнюю. Разговаривать нам не хотелось, и мы понуро смотрели в серые от дождевой воды окна машины.
Потом мы стояли вокруг могилы, спрятавшись от дождя под раскрытыми зонтами. Деспард произнес краткую речь, и по крышке гроба мягко застучали мокрые комья земли.
В колледж мы снова ехали вчетвером – Льюк, Гетлиф, Калверт и я, – но машина шла гораздо быстрей, чем на кладбище. Дождь по-прежнему не унимался, и тем не менее нам было необъяснимо легко. Мы спокойно, даже оживленно беседовали, а Гетлиф и Калверт, которые обычно относились друг к другу с полнейшим равнодушием, вспомнили какую-то известную им обоим шутку. Нас охватило бодрое, деятельное настроение. Подъехав к воротам колледжа, мы увидели, что наши коллеги группами стоят под аркой главного входа – у них, вероятно, было такое же настроение, как и у нас. Я предчувствовал, что к вечеру перемирие в колледже будет нарушено.
31. «Сегодня у нас счастливый день»
Я ошибся – перемирие было нарушено ровно через сутки. По колледжу пополз слух, что Найтингейл задумал «высказаться без обиняков». Гетлиф в этот день несколько часов убеждал Льюка проголосовать на выборах за Кроуфорда – мне рассказал об этом сам Льюк, который с огромной неохотой отрывался от своих лабораторных исследований. Он заметно побледнел, под глазами у него залегли черные тени, и, передавая мне разговор с Гетлифом, он злобно пожаловался:
– Уж кто-кто, а Гетлиф-то мог бы понять, что нельзя отрывать человека от работы, когда он поймал за хвост удачу.
– У вас очень усталый вид, – заметил я.
– От работы я не устаю, – буркнул Льюк.
– И что же вы сказали Гетлифу? – спросил я.
– Все в этом дерьмовом колледже по два раза на дню меняют свои решения, – ответил мне Льюк, который немного ошалел от радостной надежды, а со мной уже довольно давно начал разговаривать без всяких церемоний. – Ну, да я-то не таковский!
Гетлиф открыто попытался переубедить Льюка, а Винслоу в тот же день – меня; их действия не вызвали у наших единомышленников никакого протеста, а вот «листовка» Найтингейла, которую он разослал всем членам Совета, – это было нечто совсем иное. В своей листовке он пересказал некоторые требования Кроуфорда к личности ректора и в конце приписал: «Многие члены Совета считают, что миссис Кроуфорд будет достойной хозяйкой Резиденции, а это, на их взгляд, очень важное обстоятельство, ибо далеко не каждый кандидат в ректоры может похвастаться подобным преимуществом».
Разослав членам Совета свою листовку, Найтингейл притих, но сторонников Джего его новая выходка возмутила до глубины души. «Сколько можно терпеть? Что он затеет завтра?» – такие вопросы я слышал десятого декабря несколько раз и был готов к откровенному объяснению в трапезной. За обедом Рой Калверт и я, двое сторонников Джего, встретились с тремя сторонниками Кроуфорда – Найтингейлом, Винслоу и Деспардом; все трое держались вместе. Я уже решил начать разговор о листовке, как вдруг, сразу после молитвы, в трапезную вошел Джего – первый раз после смерти Ройса. Найтингейл явно ожидал от него неистовой вспышки – и не дождался. Во время еды Джего спокойно разговаривал со мной и Роем, иногда обменивался вежливыми репликами с Деспардом и Винслоу, а Найтингейла просто не замечал. Ни за обедом, ни в профессорской о выборах не было сказано ни единого слова.
На следующее утро, одиннадцатого декабря, ко мне во время завтрака зашел Браун – бодрый, румяный и деловитый.
– Я тут размышлял, стоит ли нам реагировать на последний выпад Найтингейла, – сказал он, – и решил, что лучше не надо. Любой ответ только ухудшит наше положение. А кроме того, у меня появилась тайная надежда, что раз уж он начал писать, то рано или поздно скомпрометирует себя по-настоящему. Я, правда, набросал ответное письмо, да в последнюю минуту раздумал его посылать. Мне, конечно, не нравится его выходка, но, по-моему, пусть уж все идет, как идет.
– А как, по-вашему, все идет?
– Ну, разговаривая с вами, я не буду утверждать, что полностью удовлетворен нашим положением, – сказал Браун. – Зато в разговорах с противниками и мне и вам следует утверждать именно это. А в разговорах с нашими союзниками, – он внимательно посмотрел на меня, – нам, пожалуй, следует утверждать это еще решительней. Если же говорить откровенно, то события развиваются не совсем так, как мне хотелось бы. Я до сих пор не получил ответа от Юстаса Пилброу, хотя отправил ему телеграммы – по всем известным мне адресам – сразу после кончины бедняги Ройса. А вчера телеграфировал ему еще раз. В общем, я поверю, что Пилброу примет участие в голосовании, только когда увижу его здесь.
– Кроме того, нас постигла еще одна неудача, – добавил Браун. – Вчера мы с Кристлом опять попытались переубедить Гея. И ничего не добились. Переубедить-то его можно, я уверен в этом, но сейчас он думает только о том, что ему, видите ли, надо руководить колледжем, и ни о чем другом говорить не желает. Он опять читал нам Устав. Короче, ничего у нас не получилось.
– Вам не следовало идти к нему без меня, – раздосадованно проговорил я.
– Мне очень хотелось, чтобы со мной пошел Кристл, – сказал Браун. Он заметил мою досаду – я был уверен, что они не сумели найти верного тона, разговаривая с Геем, – и поэтому откровенней, чем обычно, высказался о Кристле. – Думаю, что нам обязательно надо было подогреть его интерес к предвыборной борьбе. Он с самого начала относился к ней без должного энтузиазма. Я как-то упустил из виду его неуравновешенность…
Зазвонил телефон. Не у меня ли мистер Браун? Его разыскивает мистер Кристл. Браун предложил пойти к нему. Нет-нет, господин декан уже на пути к вам, мистер Элиот.
Кристл пришел через несколько минут – энергичный и радостный.
– Сегодня у нас удачный день, – сказал он еще на пороге.
– Что случилось? – встревоженно спросил Браун.
– Пока я не могу сообщить вам всех подробностей, – ответил Кристл. – Он наслаждался своей тайной. – Сейчас я могу только сказать, что Деспард получил с первой почтой письмо от сэра Хораса. По меньшей мере приятное, знаете ли, письмо. Есть в нем, правда, кое-какие странности – ну, да скоро вы все сами узнаете. Я с удовольствием пересказал бы вам содержание письма прямо сейчас, но Деспард показал мне его неофициально.
– Уж кто-кто, а Гетлиф-то мог бы понять, что нельзя отрывать человека от работы, когда он поймал за хвост удачу.
– У вас очень усталый вид, – заметил я.
– От работы я не устаю, – буркнул Льюк.
– И что же вы сказали Гетлифу? – спросил я.
– Все в этом дерьмовом колледже по два раза на дню меняют свои решения, – ответил мне Льюк, который немного ошалел от радостной надежды, а со мной уже довольно давно начал разговаривать без всяких церемоний. – Ну, да я-то не таковский!
Гетлиф открыто попытался переубедить Льюка, а Винслоу в тот же день – меня; их действия не вызвали у наших единомышленников никакого протеста, а вот «листовка» Найтингейла, которую он разослал всем членам Совета, – это было нечто совсем иное. В своей листовке он пересказал некоторые требования Кроуфорда к личности ректора и в конце приписал: «Многие члены Совета считают, что миссис Кроуфорд будет достойной хозяйкой Резиденции, а это, на их взгляд, очень важное обстоятельство, ибо далеко не каждый кандидат в ректоры может похвастаться подобным преимуществом».
Разослав членам Совета свою листовку, Найтингейл притих, но сторонников Джего его новая выходка возмутила до глубины души. «Сколько можно терпеть? Что он затеет завтра?» – такие вопросы я слышал десятого декабря несколько раз и был готов к откровенному объяснению в трапезной. За обедом Рой Калверт и я, двое сторонников Джего, встретились с тремя сторонниками Кроуфорда – Найтингейлом, Винслоу и Деспардом; все трое держались вместе. Я уже решил начать разговор о листовке, как вдруг, сразу после молитвы, в трапезную вошел Джего – первый раз после смерти Ройса. Найтингейл явно ожидал от него неистовой вспышки – и не дождался. Во время еды Джего спокойно разговаривал со мной и Роем, иногда обменивался вежливыми репликами с Деспардом и Винслоу, а Найтингейла просто не замечал. Ни за обедом, ни в профессорской о выборах не было сказано ни единого слова.
На следующее утро, одиннадцатого декабря, ко мне во время завтрака зашел Браун – бодрый, румяный и деловитый.
– Я тут размышлял, стоит ли нам реагировать на последний выпад Найтингейла, – сказал он, – и решил, что лучше не надо. Любой ответ только ухудшит наше положение. А кроме того, у меня появилась тайная надежда, что раз уж он начал писать, то рано или поздно скомпрометирует себя по-настоящему. Я, правда, набросал ответное письмо, да в последнюю минуту раздумал его посылать. Мне, конечно, не нравится его выходка, но, по-моему, пусть уж все идет, как идет.
– А как, по-вашему, все идет?
– Ну, разговаривая с вами, я не буду утверждать, что полностью удовлетворен нашим положением, – сказал Браун. – Зато в разговорах с противниками и мне и вам следует утверждать именно это. А в разговорах с нашими союзниками, – он внимательно посмотрел на меня, – нам, пожалуй, следует утверждать это еще решительней. Если же говорить откровенно, то события развиваются не совсем так, как мне хотелось бы. Я до сих пор не получил ответа от Юстаса Пилброу, хотя отправил ему телеграммы – по всем известным мне адресам – сразу после кончины бедняги Ройса. А вчера телеграфировал ему еще раз. В общем, я поверю, что Пилброу примет участие в голосовании, только когда увижу его здесь.
– Кроме того, нас постигла еще одна неудача, – добавил Браун. – Вчера мы с Кристлом опять попытались переубедить Гея. И ничего не добились. Переубедить-то его можно, я уверен в этом, но сейчас он думает только о том, что ему, видите ли, надо руководить колледжем, и ни о чем другом говорить не желает. Он опять читал нам Устав. Короче, ничего у нас не получилось.
– Вам не следовало идти к нему без меня, – раздосадованно проговорил я.
– Мне очень хотелось, чтобы со мной пошел Кристл, – сказал Браун. Он заметил мою досаду – я был уверен, что они не сумели найти верного тона, разговаривая с Геем, – и поэтому откровенней, чем обычно, высказался о Кристле. – Думаю, что нам обязательно надо было подогреть его интерес к предвыборной борьбе. Он с самого начала относился к ней без должного энтузиазма. Я как-то упустил из виду его неуравновешенность…
Зазвонил телефон. Не у меня ли мистер Браун? Его разыскивает мистер Кристл. Браун предложил пойти к нему. Нет-нет, господин декан уже на пути к вам, мистер Элиот.
Кристл пришел через несколько минут – энергичный и радостный.
– Сегодня у нас удачный день, – сказал он еще на пороге.
– Что случилось? – встревоженно спросил Браун.
– Пока я не могу сообщить вам всех подробностей, – ответил Кристл. – Он наслаждался своей тайной. – Сейчас я могу только сказать, что Деспард получил с первой почтой письмо от сэра Хораса. По меньшей мере приятное, знаете ли, письмо. Есть в нем, правда, кое-какие странности – ну, да скоро вы все сами узнаете. Я с удовольствием пересказал бы вам содержание письма прямо сейчас, но Деспард показал мне его неофициально.