Сноу Чарльз Перси. Смерть под парусом

   — Что тебе удалось выяснить? — спросил я.
   — Боюсь, что не много, — глубокомысленно произнёс он. — Я лишь добавил один или два вопроса к тем, что записал днём. Во-первых, почему Тони находится в таком же смятении чувств, что и Эвис?
   — Ничего подобного, — возразил я.
   — В том-то и дело, что да. Только она лучше умеет владеть собой. Присмотрись к ней, Иен. Когда за ленчем Уильям сказал что-то об убийстве, она чуть не вскрикнула. А потом, когда Эвис заметила, что Роджер не раз бывал в Ницце, она вообще вышла из себя. Ты сам слышал, как Филипп рассказывал мне, что она была в подавленном настроении в свой первый вечер пребывания на яхте. Почему, спрашивается? И что произошло в Ницце? Конечно, это может и не иметь никакого отношения к Роджеру. Может быть, у неё с Ниццей вообще связаны неприятные воспоминания… скажем, бросил любимый человек или оказалась на мели и не было денег даже на губную помаду. Я готов биться об заклад, что мисс Тони не рассказала о себе и десятой доли того, что могла бы рассказать.
   — И ты полагаешь, что Филипп знает что-то, чего не знаем мы? — спросил я.
   — Боюсь, что он знает и того меньше, — улыбнулся Финбоу. — Ещё сегодня утром я высказал предположение, что Филипп не причастен к убийству Роджера. Теперь я могу сказать это с полной уверенностью.
   — Но почему? — меня начинал раздражать его безапелляционный тон. Не скрою, я восхищался Финбоу, но, в конце концов, я тоже не слепой и вижу все не хуже его, а своих молодых друзей знаю даже лучше, чем он. — Это все твои психологические выверты: «поскольку двухгодовалым ребёнком он любил свою двоюродную тётушку, став двадцатилетним мужчиной, он не мог сделаться убийцей Роджера».
   — Нет, — ответил миролюбиво Финбоу. — Я говорю это, опираясь на вполне убедительные реальные данные… постольку, поскольку волосы человека вообще могут служить убедительным доказательством его виновности или невиновности.
   — Ты что, обнаружил на теле Роджера чьи-то волосы? — спросил я, содрогнувшись.
   — Да нет, что ты, — ответил Финбоу. — Убийцы, как правило, не рвут на себе волосы, перед тем как пристрелить свою жертву. Ты присмотрись повнимательнее, как Тони треплет шевелюру Филиппа.
   Я не знал, что и думать, ибо никак не находил связи между этой идиллической картинкой, нарисованной Финбоу, и невиновностью Филиппа. А Финбоу тем временем продолжал:
   — Любопытно, что Тони готова бежать к алтарю хоть сейчас. Ты слышал, как я советовал им поехать на Балеарские острова? Как ты, наверное, догадался, я просто хотел проверить их реакцию. Так вот, Тони хочет сыграть свадьбу как можно скорее.
   — А Филипп? — спросил я.
   — Он тоже хочет жениться на этой девушке, если он вообще способен испытывать какие-либо желания. Но Филипп не в счёт. Стоит Тони захотеть, и она своего добьётся, — сказал Финбоу, пристально глядя на воду.
   — Послушай, Финбоу, ты что, подозреваешь Тони?
   — Это не по правилам — задавать вопросы в лоб, — мягко упрекнул он меня. — Я с тобой более откровенен, чем любой другой на моем месте… к тому же я нарочно рассуждаю вслух, чтобы ты мог следить за ходом моих мыслей. Я сам ещё не знаю, подозреваю я Тони или нет. Одно я знаю твёрдо: она смертельно напугана и непременно женит на себе Филиппа, как только ей удастся заманить его в бюро регистрации браков. С другой стороны, Эвис сейчас почему-то не хочет выходить замуж за Кристофера. И это довольно странно, доложу я тебе.
   — Побойся бога, Финбоу, — возразил я, — ты делаешь массу выводов на основании того, что Тони рвётся замуж за Филиппа. Но нелепо делать подобные же выводы в отношении Эвис, потому что та, наоборот, не хочет замуж. Нельзя все валить в одну кучу.
   — Можно, — ответил Финбоу. — И я собираюсь доказать тебе это. Дело не столько в желании или нежелании выйти замуж, а в том, что это желание или нежелание так или иначе вызваны смертью Роджера.
   В камышах по протокам медленно проплыл лебедь. Его появление как бы подчеркнуло зловещий смысл слов Финбоу. По какой-то необъяснимой ассоциации мне вспомнилась жёсткая, кривая усмешка, мелькнувшая на миг в свете зажжённой спички.
   — Финбоу, ты ничего не заметил, когда сегодня вечером в темноте закуривал сигарету? Эвис как раз в это время говорила что-то о Роджере, — вырвалось у меня.
   — А ты думаешь, я случайно закурил именно в эту минуту, не раньше и не позже? — мягко спросил он.
   — Значит, ты видел, какое выражение лица было у Уильяма?
   — Да, лицо Уильяма поразило меня… своей необычностью, — ответил он.
   — Он как будто бы даже злорадствовал, — продолжал я, и перед моими глазами снова отчётливо возникла улыбка Уильяма.
   — Я думаю, он и в самом деле злорадствовал, — сказал Финбоу. Его голос звучал как-то необычно встревожено. — Но здесь пока ничего не ясно. Всякий раз, когда я думаю об Уильяме, у меня недостаёт каких-то штрихов для завершения картины. И в то же время такое чувство, будто я однажды уже нащупал нечто вполне конкретное, что так или иначе определяет место Уильяма в этой истории… и упустил. Это не отпечатки пальцев… и не поспешность, с которой он схватился за штурвал… и не его исчезновение в каюте перед большим разговором. Нет, все не то. Не могу ни за что ухватиться, хоть убей. Но как бы там ни было, завтра утром я еду в клинику Гая.
   Мне показалось, что я догадался зачем, и я спросил:
   — Выяснить, как может эта история отразиться на будущем Уильяма?
   — Выяснить, — спокойно продолжал Финбоу, — как доктор Роджер Миллз отзывался о своём молодом, подающем надежды коллеге докторе Уильяме Гарнете.
   — Никогда в жизни не видел, чтобы улыбка была способна так изменить лицо человека, — заметил я.
   — Я тоже. — Финбоу опустил руку в воду, и лодку медленно стало сносить по течению. — И будь у меня хоть капля сообразительности, я думаю, мне бы не пришлось завтра ехать в клинику.
   — Пожалуй, — согласился я. И, вспомнив инцидент за чаем, спросил: — А почему ты его так резко осадил за столом, когда он заговорил об убийстве?
   — Я всего лишь человек, — признался Финбоу со спокойной улыбкой. — И злился на него за то, что он задал мне головоломку… в то время как я твёрдо был убеждён, что должен знать разгадку.
   — Ну а теперь ты знаешь эту разгадку? — спросил я.
   — Пока нет, — ответил он, глядя на меня в упор. — Но я буду знать её завтра.
   Он стал грести к дому. Сделав несколько рывков, он опустил весла, и лодку тихо-тихо понесло вниз. Уставившись на дно лодки, он вдруг сказал тоном, от которого у меня мурашки пошли по телу:
   — У меня возник ещё один вопросик, на который мне хотелось бы получить ответ.
   — Какой ещё вопросик? — спросил я почти грубо, нервы были на пределе.
   — Почему все пятеро молодых людей испытывали такую лютую ненависть к Роджеру? — сказал Финбоу.

Глава восьмая

НА СТАДИОНЕ

   Когда я на следующее утро открыл глаза, Финбоу уже не было в комнате. Я ощутил тупую боль в голове, но она отступила на задний план, как только я вспомнил слова, которые Финбоу произнёс вчера в лодке. Почему все пятеро молодых людей испытывали такую лютую ненависть к Роджеру? По пути домой я пробовал выудить хоть что-нибудь у самого Финбоу, но он упорно не хотел сказать мне ничего более определённого.
   Я никак не мог избавиться от свинцовой тяжести в голове, и, пока умывался и брился, мысли мои все кружили вокруг слов Финбоу. Вернее сказать, я не вдумывался в их смысл: просто они неотступно сверлили мой мозг, доводя до исступления.
   Когда я вошёл в столовую, все уже были в сборе и завтракали. Я поздоровался с миссис Тафтс, та буркнула что-то в ответ. Финбоу встретил меня радостно:
   — А-а, Иен! А я как раз рассказывал нашим друзьям, что ты жаловался на глаза и мы с тобой решили ехать в Лондон проконсультироваться у окулиста.
   — Да-да, — произнёс я, туго соображая, в чем дело. — Очень больно? — сочувственно спросила Эвис.
   — Да нет, не очень. По сути дела, мне бы давно следовало сходить к врачу, ещё до поездки сюда.
   Когда встанешь не с той ноги, все на свете тебя раздражает, и я недовольно подумал, что не мешало бы Финбоу заранее предупредить меня о том, что мне придётся сочинять всякие небылицы.
   — И к кому же вы намерены обратиться? — с вызовом спросил Уильям.
   — О, я покажу Иена одному моему другу. Врач, у которого он обычно лечится, пользуется известностью, но, по-моему, он слабо разбирается в своём деле. С таким положением можно мириться разве только в государственных учреждениях, где это не имеет большого значения. Но никак не в медицине.
   При этих словах Уильям расхохотался. Это меня удивило, так как я лично считал, что это был не самый удачный ход друга. Но тут миссис Тафтс прервала мои размышления:
   — Поторапливайтесь, а то я из-за вас не могу убрать со стола.
   После завтрака Финбоу начал подгонять меня, боясь не успеть на поезд, отходящий в 9.48 из Поттер-Хайгема. А я не хотел устраивать гонки: Финбоу был высоким и супохарым, я же не отличался ни тем, ни другим и боялся, что не выдержу соревнования; кроме того, мне не хотелось быть посмешищем для бездельников, катающихся по реке. Но нам все-таки пришлось мчаться до станции почти вприпрыжку. По пути, в поле, мы повстречали Алоиза Беррелла, который одарил Финбоу почтительной улыбкой, а на меня, как и прежде, покосился с подозрением.
   — Сегодня он будет заниматься всякими следственными формальностями, — заметил Финбоу, когда Беррелл был уже далеко. — Он будет настаивать, чтобы следствие отложили на неделю.
   — О-о, — только и произнёс я. Ходьба в таком темпе не располагала к разговору.
   — Я перекинулся с ним несколькими словами перед завтраком, — пояснил Финбоу. — Он был у начальника полиции графства, и тот при нем звонил в Скотланд-Ярд.
   — А чем это грозит нам? — спросил я с беспокойством.
   — Главным образом тем, что нам сегодня самим придётся нанести кое-кому визит в Скотланд-Ярде, вот и все, — ответил Финбоу.
   Во время этой сумасшедшей гонки по полям я, выбиваясь из последних сил и еле поспевая за Финбоу, не ощущал ничего, кроме физической усталости, но, когда мы сели в поезд и медленно поехали по равнинам в направлении Сталхэма, тревожные мысли стали одолевать меня с новой силой.
   — Почему ты сказал, что все пятеро ненавидели Роджера? — спросил я с беспокойством.
   — А разве ты сам думаешь иначе? — в свою очередь спросил Финбоу.
   — Не знаю. Чувствую только, что у меня голова идёт кругом, — вымолвил я беспомощно. — Но не хочешь же ты сказать, что они сговорились убить Роджера… все пятеро?
   — Дорогой Иен, — рассмеялся Финбоу. — Ты можешь стать достойным партнёром Алоиза Беррелла. Какая прекрасная мысль! Совершено убийство. Подозрение падает на пятерых. Кто из них убийца? Ответ: все пятеро. Такое, конечно, тоже бывает, но в данном случае… дело обстояло иначе.
   — Тогда что же ты имел в виду, — настаивал я, — когда говорил, что все они ненавидели Роджера?
   — Только то, что я сказал, — ответил Финбоу.
   — А откуда тебе это известно? — не унимался я.
   — Простая наблюдательность, — ответил Финбоу. — Неужели ты считаешь, что они ведут себя, как люди, у которых почти на глазах убили близкого друга?
   У меня мелькнул проблеск надежды.
   — Ты редко ошибаешься в людях, Финбоу, — я чувствовал не только облегчение, но и гордость за себя, — но на сей раз я могу поручиться, что ты не прав. Я, например, никакой ненависти к Роджеру не испытывал. Напротив, я был очень к нему привязан.
   — Допустим, — согласился Финбоу.
   — А вот теперь, когда Роджера нет в живых, я вопреки ожиданиям совсем не похож на человека, убитого горем. На сердце у меня неспокойно, это верно, но меня главным образом волнует судьба Эвис, её переживания в связи со смертью Роджера. Временами мне бывает даже весело, как будто никакой трагедии не произошло, а ведь с той поры, как умер Роджер, миновали всего-навсего сутки.
   — Лёгкость, с которой мы воспринимаем чужие несчастья, — глубокомысленно изрёк Финбоу, — это чудеснейший дар природы. Все, что ты сказал, — истинная правда. Твоя реакция на смерть Роджера — это реакция вполне нормального, здорового человека. Ты с иронией относишься к глуповатому Берреллу и миссис Тафтс, тебя интересуют мои теории, как заинтересовали бы любые другие проблемы, ты заботливо печёшься о своём здоровье и боишься простудиться на сырой земле, и, наконец, ты не забываешь о своём желудке. Жизнь идёт своим чередом, так, словно Роджер, живой и здоровый, сидит у себя в кабинете на Гарлей-стрит и выуживает деньги из кармана своих богатых пациентов. Меня же интересует другое: что ты чувствуешь в тот момент, когда вспоминаешь о Роджере?
   Я постарался ответить как можно искренне:
   — Ну, если я представляю Роджера в его обычном амплуа, например за игрой в бридж — он, как всегда, кричит, размахивает руками, — в такие минуты мне его не хватает и становится как-то грустно, — сказал я. — Главным образом потому, что его нет с нами… нет души общества.
   — Для людей твоего поколения, Иен, ты умеешь удивительно точно и ясно выражать свои чувства, — заметил Финбоу. — Именно так, мне кажется, все мы, грешные, реагируем на смерть более или менее близкого нам человека. В каждом из нас сидит эгоист. Ты горюешь не о нем, как таковом, а о том, чего ты сам лишился с его смертью: навсегда ушёл из компании весельчак и заводила. Вот в чем суть! Но твои молодые друзья восприняли смерть Роджера совсем по-иному.
   Я попытался воспроизвести в памяти весь вчерашний день и недоуменно спросил:
   — А что они такое говорили?
   — Неужели, по-твоему, Тони ведёт себя так, как ведут себя при известии о смерти малознакомого человека? Если бы за этим ничего не скрывалось, она была бы просто расстроена… и ничего больше. Девушки её склада не теряют голову из-за того, что убит человек, с которым они едва знакомы. А ты только присмотрись к ней, как она напугана! Чего она боится? Почему она льнёт к Филиппу, точно хочет спрятаться за его спиной? Почему она села за рояль, как только речь зашла об убийстве? Я не знаю причины её страха, зато знаю, почему она вдруг села и стала играть. Потому что иначе она не могла скрыть мстительного выражения своих глаз.
   Я живо представил себе разноцветные глаза Тони. Финбоу продолжал:
   — А Эвис? Она плачет, но не тогда, когда этого можно было бы скорее всего ожидать. Она тоже боится… но её страх имеет какую-то странную и пока ещё не совсем понятную подоплёку. Конечно, можно все объяснить тем, что Эвис питала тёплые чувства к человеку, который был в неё влюблён. Девушки обычно относятся холодно к своим вздыхателям, пока те рядом, но мёртвых поклонников вспоминают с теплотой. Эвис понимает, что ей сейчас больше пристало выглядеть печальной, она думает, что должна вести себя так, словно Роджер был ей дорог. Поэтому она льёт слезы и время от времени скорбно вздыхает. Но все это фальшь, Иен, притворство.
   — Ты не смеешь так о ней говорить! — возмущённо воскликнул я.
   — Смею, — печально ответил он. — Помнишь, когда я чиркнул спичкой и мы оба увидели лицо Уильяма? А знаешь, чьё лицо хотел я увидеть в первую очередь?
   У меня кровь застыла в жилах, как будто в вагоне вдруг повеяло ледяным холодом.
   — Нет, — бросил я.
   — Лицо Эвис, — ответил Финбоу.
   — Но ведь она как раз тогда с такой печалью говорила о Роджере, — возразил я.
   — Да, в темноте, — объяснил Финбоу. — Вот я и хотел посмотреть, как выглядит её лицо, когда в голосе звучит столько грусти. Она, правда, сидела у меня за спиной, но над камином висело зеркало.
   — Ну и какое же было у неё лицо? — спросил я.
   — Такое, будто она раздавила ногой какую-то гадину. Отвращение, испуг… и вместе с тем явное облегчение, — ответил бесстрастным тоном Финбоу.
   — Не может этого быть, — заявил я.
   — Эвис прелестная девушка, — констатировал Финбоу без всякой связи с предыдущим, что бывало с ним и прежде, когда он говорил об Эвис. — И к тому же неплохая актриса. Но сейчас её гнетёт постоянный и отнюдь не напускной страх. И я никак не могу понять, что её страшит.
   Наш поезд проезжал Норт-Уолшэм, и Финбоу некоторое время смотрел на мелькавшие за окном вагона холмы, покрытые лесом.
   — А все-таки, — заметил он, — нет ничего милее бескрайних равнинных просторов! Вот здесь, например, на каждом шагу чувствуешь дыхание города. В тех болотистых местах, откуда мы с тобой сейчас едем, я предпочитаю быть в разгар зимы. И все-таки нет ничего прекраснее рисовых полей Китая и степей, уходящих вдаль по обе стороны Сибирской железной дороги.
   В тот момент меня меньше всего интересовали извращённые эстетические вкусы моего друга, и я сварливо спросил:
   — Ну а что ты думаешь об остальных… о Кристофере и Филиппе?
   — Филипп не способен на сильную ненависть, — улыбнулся Финбоу. — Равно как и на пылкую любовь. Боюсь, Тони сама скоро в этом убедится. Этот юноша создан для романтической любви. Его чувство навеяно романтической атмосферой парижской богемы и кончится сразу же, как только он соприкоснётся с прозой жизни. Ты, наверное, обратил внимание на наш вчерашний разговор. Он обаятелен, спору нет, и абсолютно безволен. Но если он вообще способен кого-нибудь невзлюбить, то именно таким человеком был Роджер. Помнишь, как он читал вчера газетное сообщение об убийстве?
   — Да, — ответил я. — Я опасался, что это подействует кое на кого угнетающе, а они обратили все в шутку.
   — А кто задал этот шутливый тон? — спокойно спросил Финбоу. — Все говорили так, будто речь идёт о чем-то забавном и не заслуживающем внимания. Филипп переживает смерть Роджера не больше, чем миссис Тафтс. И он не старался это скрыть, когда рассказывал мне о неприязни, которую испытывала Тони к Роджеру. Он довольно недвусмысленно дал понять, что был бы удивлён, если бы Роджер произвёл хорошее впечатление на Тони.
   Я органически не выношу всякие догадки и домыслы.
   — Финбоу, все это такие мелочи, — возразил я, — что ты не имеешь права обвинять в убийстве кого бы то ни было на основании подобных улик.
   Финбоу в ответ улыбнулся.
   — А ты что же, воображал, что они будут показывать зубы и рычать? Мелочи — это мои отправные точки. Мы имеем дело с живыми людьми, а не с ходульными преступниками, существующими в представлении Алоиза Беррелла.
   — Ну а Кристофер? Что ты о нем скажешь? — упрямо гнул я свою линию.
   — У Кристофера есть работа, есть любимая девушка, и поэтому вполне естественно, что он бодр и весел. Будучи человеком хорошо воспитанным, он не выставляет напоказ свою радость. Но ты помнишь, каким тоном он рассказывал о пребывании в Сан-Пеллегрино и о Роджере? — спросил Финбоу. — А потом за обедом, когда он стал высказывать свои догадки по поводу исчезновения судового журнала и говорил о своеобразном юморе Роджера? Все это он говорил тоном, лишённым каких бы то ни было эмоций. Правда, в конце он все же сочувственно добавил: «Бедняга», но я убеждён, что это было сказано ради приличия. Помнишь?
   Я помнил. Действительно, голос Кристофера звучал ровно и сухо-прозаично.
   — Он, наверное, даже вида делать не будет, что это для него большая утрата, — продолжал Финбоу. — Но мне все-таки кажется, что порой он переигрывает, и это его так называемое безразличие не очень убедительно. А Уильям… даже ты, Иен, не можешь отрицать, что он не питал дружеских чувств к Роджеру. Верно?
   Я снова увидел перед собой лицо Уильяма при вспышке зажжённой спички.
   — С этим ещё я могу согласиться, — сказал я. — Но если ты прав, скажи на милость, за что они ненавидели Роджера?
   — Да, это невольно наталкивает на вопрос: что представлял собой как человек сам Роджер, — ответил Финбоу.
   На вокзале в Норидже Финбоу купил «Юдит Пари» и протянул мне.
   — Это, кажется, самое объёмистое чтиво, которое можно здесь достать. Хочу надеяться, что ты теперь не соскучишься.
   — Это что ещё за штучки? — спросил я.
   — Мне надо обдумать кое-что, — ответил он с улыбкой. — Потом я тебе ещё подкину газет. Из них мы узнаем, что там пишут о нашем убийстве. А мне хоть на пару часов надо отвлечься и перестать думать об этом преступлении, хотя бы почитать что-нибудь из китайских поэтов. Если мне не изменяет память, в детективных романах положительные герои всегда поступают именно так. Они, по всей видимости, глупы как пробки. Ведь мысли человека не могут сосредоточиться на одном предмете в течение долгого времени… и, перелистывая томик стихов, я рано или поздно натолкнусь на какое-нибудь слово, которое по ассоциации напомнит мне об Уильяме или Эвис. И я волей-неволей снова начну перебирать в уме все обстоятельства убийства.
   На отрезке пути между Нориджем и Ливерпул-стрит он только один раз прервал молчание. Когда в пригороде Кембриджа нашему взору предстали стрельчатые башни Королевской часовни, глубокую озабоченность Финбоу как рукой сняло.
   — Всю жизнь мечтал перевернуть это нелепое сооружение вверх ногами, — весело рассмеявшись, сказал он.
   Я вопросительно посмотрел на него.
   Сам я учился в Тринити-Колледж в Оксфорде, но всегда восхищался Королевской часовней, считая, что это единственное, в чем Оксфорд уступает Кембриджу. Финбоу же, насколько я знал, был питомцем Кембриджского университета, и я вправе был рассчитывать, что он посвятит меня в историю часовни, но он пробормотал: «Она бы от этого только выиграла», — и снова погрузился в молчание.
   Спустя четверть часа после прибытия на Ливерпул-стрит мы уже вышагивали по коридорам клиники Гая, где Финбоу рассчитывал встретить своего приятеля профессора Бутби. Финбоу принадлежал к той любопытной разновидности англичан, которые, не обладая ни положением в обществе, ни капиталом, а зачастую и специальностью, считаются своими людьми в самых разнообразных кругах. Они протирают кресла в Блумсбери, не имея ни малейшей склонности к изящной словесности, обедают в обществе учёных мужей и парламентариев, хотя ни разу не видели спектроскопа и не баллотировались на выборах, их одинаково хорошо принимают и финансовые тузы и артистическая богема. Сам не принадлежа к этой категории, я подчас втайне завидовал Финбоу, который ещё двадцатилетним юношей был вхож в любое общество, и в моей жизни не раз случались моменты, когда я благодарил судьбу за эту его способность заводить такой широкий круг знакомств.
   Мы нашли Бутби в кабинете, где он восседал за маленьким столиком и бодрым голосом кричал, обращаясь к измождённому человеку, с понурым видом сидевшему напротив:
   — Вам ещё рано думать о смерти. Идите-ка, голубчик, домой и не показывайтесь мне на глаза по крайней мере год.
   Раньше мне никогда не приходилось бывать в больнице; длинные ряды коек, покрытых серыми казёнными одеялами, произвели на меня гнетущее впечатление. К тому же я был немало поражён, что Бутби даже не считал нужным как-то умерить бьющую через край жизнерадостность перед больными людьми. Когда он эдаким бодрым тоном выставлял из клиники изнурённого страданиями человека, переговаривался со своим молодым коллегой и, наконец, шумно приветствовал Финбоу, он скорее походил на неунывающего капитана спортивной команды, который из кожи вон лезет, чтобы вселить боевой дух в своих игроков. Это был живчик, маленький лысый живчик.
   — Хелло, Финбоу, — громко выкрикнул он, хотя мы остановились в двух шагах от него. — Что с вами стряслось?
   — Слава богу, ничего, — ответил Финбоу. — Я же знаю, только попадись вам в лапы — живым отсюда не выйдешь.
   Бутби залился смехом.
   — Тогда выкладывайте, что вам от меня нужно, — сказал он с добродушной грубоватостью. — Ведь я не чета этим хлюстам из «Татлера». Мне прохлаждаться некогда.
   — Мистер Кейпл — профессор Бутби, — спокойно представил нас друг другу Финбоу. — Шутки в сторону, Бутби. Мы приехали по поводу убийства Миллза.
   Птичьи глазки Бутби под мохнатыми бровями мгновенно округлились.
   — И вы в этом деле замешаны? — изумился он.
   — Да, — ответил Финбоу. — Кейпл был на яхте, когда это случилось.
   — Чем могу быть полезен? — спросил Бутби.
   Профессор производил впечатление человека крикливого, бесцеремонного, но способного оказать действенную помощь.
   — Я хочу знать, какого вы мнения о Миллзе как о враче, — сказал Финбоу подчёркнуто спокойно.
   Бутби разразился громким смехом.
   — О мёртвых — или хорошо, или ничего, как говорится. Только не вздумайте передавать мои слова кому-нибудь из Медицинской ассоциации, а то меня, чего доброго, вышвырнут на улицу, — предупредил он. — Возможно, Миллз был славный малый, но врач никудышный.
   — А как же тогда ему удалось добиться такой популярности? — спросил Финбоу.
   Бутби снова засмеялся.
   — Самореклама, везение и известная доля напористости. Кроме того, года два или три назад он в соавторстве с молодым Гарнетом опубликовал один ценный научный труд. У Гарнета, по-видимому, светлая голова — даже Миллз не сумел испортить эту работу окончательно.
   Финбоу, оживившись, произнёс своё обычное «та-ак» и тут же спросил:
   — Послушайте, а кто может пролить свет на участие Гарнета в этой работе? — Он понизил голос и пояснил: — Не исключено, что он может быть замешан в преступлении.
   Бутби присвистнул:
   — Ого! Есть у меня двое молодых коллег, работающих над той же проблемой, что Миллз и Гарнет. Оба довольно способные парни, только один из них очень нервный, боюсь, вы не вытянете из него ни слова. Зато второй — голова, все понимает с полуслова. Его зовут Парфит. Сейчас я пошлю за ним.