Страница:
Парфит оказался худощавым молодым человеком в больших роговых очках.
Завидев его, Бутби заорал:
— Парфит, мистер Финбоу, мой друг, интересуется, что вы думаете о научном труде Миллза и Гарнета.
Парфит усмехнулся и едко сказал:
— Миллз выступал как практик, а вся теоретическая часть — это Гарнет.
— Насколько я могу судить, вы вкладываете в слово «практик» иронический смысл? — уточнил Финбоу.
— Иначе быть не может, — ответил Парфит. Снова стены дрогнули от хохота Бутби. Финбоу вкрадчиво спросил:
— А вы знаете Гарнета лично?
— Шапочное знакомство, — ответил Парфит. — Я всего раз или два говорил с ним о его работе.
— Но ведь вы, кажется, работаете в одной области? — спросил Финбоу. — К кому же теперь перейдёт практика Миллза? По-видимому, к вам?
— Не сразу. — Парфит протёр толстые стекла очков и, взвешивая каждое слово, добавил: — Она могла бы перейти к Гарнету, если бы он отказался от места в Фулертоне, которое только что получил.
— Так! — воскликнул Финбоу. — А какие преимущества ему даёт то, что он получит практику Миллза?
Видно, у Парфита зашевелилось какое-то подозрение, и он в свою очередь задал вопрос:
— А Гарнет находился на яхте, когда был убит Миллз?
— Да, — ответил Финбоу.
— В таком случае мне нечего больше добавить, — заявил неожиданно Парфит.
Я заметил, как Финбоу, продолжая сохранять внешнее спокойствие, весь как-то напрягся.
— Вы не можете не понимать, что и так уже слишком много сказали, — как бы увещевая, произнёс он. — Кроме того, мне ничего не стоит узнать все, что вы не договорили, и без вашей помощи, только я не вижу смысла в том, чтобы из-за вашей неуместной щепетильности делать лишнюю работу.
Тут вмешался Бутби:
— Перестаньте корчить из себя сентиментального идиота, Парфит. Если бы вы, молокососы, знали жизнь так, как её знает Финбоу, от вас было бы больше толка. Да он уже вытянул из вас вполне достаточно, чтобы отправить на виселицу Гарнета… и вас с ним за компанию, если впредь не будете осторожнее.
Парфит вспыхнул. Финбоу продолжал нажимать:
— Так какую же все-таки выгоду будет иметь Гарнет, заполучив практику Миллза на Гарлей-стрит?
Парфит угрюмо ответил:
— Он сразу стал бы получать пять тысяч в год, а это целое состояние по сравнению с жалкими грошами, которые он зарабатывает теперь. Он жил бы припеваючи до конца своих дней. Правда, это означало бы конец его научной деятельности, впрочем, — съязвил он, — люди, как правило, идут на такие жертвы без лишних сомнений.
— Вы правы, — подхватил Финбоу. — И последнее: что вы можете сказать о сотрудничестве Миллза и Гарнета?
— Это был грабёж средь бела дня! — горячо воскликнул Парфит. — Гарнет хотел заняться научными исследованиями, но у него не было ни гроша за душой. Миллз прослышал про его затруднения, подыскал ему тёпленькое местечко, а за это присвоил себе половину его заслуг. Миллз палец о палец не ударил. Он был полным профаном в науке. Самоуверенный болтун, вечно нёс несусветную чепуху или с умным видом изрекал прописные истины.
— Но ведь они опубликовали этот труд в соавторстве, — заметил Финбоу. — Миллз и Гарнет. Разве так принято в научных кругах, Бутби?
— Иногда маститые учёные публикуют работы в соавторстве с молодыми специалистами, которые работают под их руководством, — громко ответил Бутби. — Но в таких случаях они все-таки считают своим долгом внести какую-то лепту в общий труд.
— Миллз был глуп как пень, — возмутился Парфит. — С его данными ему вообще нечего было делать в науке. Но этого мало: после выхода работы в свет он стал называть её «мой труд». А когда Гарнет не присутствовал на научных конференциях, Миллз поднимался на кафедру и разглагольствовал о «результатах моих исследований»… и ему все сходило с рук. Господи, как все это было противно.
— А что он говорил о Гарнете в его присутствии? — спросил Финбоу.
— Он не раз говорил, будто Гарнет — живой пример того, чем может стать молодой человек заурядных способностей в руках талантливого учёного. На месте Гарнета я давно съездил бы ему по физиономии.
— Вряд ли, — пробормотал Финбоу вполголоса. — Ну, вот и все. Весьма благодарен, вы мне оказали большую услугу. Всего доброго. До свидания, Бутби. При всем моем к вам уважении я все же поостерегусь попадать к вам в лапы.
В такси по пути в Скотланд-Ярд Финбоу сказал с возмущением:
— Ну и подлец!
— Надеюсь, ты… — нерешительно начал я.
— Теперь меня не удивляет, — продолжал Финбоу с не свойственным ему глубоким волнением, — почему твои юные друзья не сожалеют о том, что Роджер убит. Какая низость! Слыть добряком и рубахой-парнем, делать вид, что принимаешь участие в судьбе начинающего учёного, и в то же время беззастенчиво красть его труды. И все это с самым благодушным видом, в лучших традициях диккенсовской старины. — И, немного успокоившись, Финбоу добавил своим обычным бесстрастным тоном: — Да-а, все мы, конечно, не ангелы. Но должен сказать, что такое полуосознанное мошенничество, которое Роджер творил под видом доброго дядюшки, претит мне лично больше всего. Все, что угодно, только не это!
— А что ты теперь думаешь об Уильяме? — спросил я.
— Уильям меня беспокоит, — признался он. — Судя по всему, у него были основания для убийства. Теперь я имею представление, что за человек был Роджер, и благодаря этому нам будет легче распутать клубок и выяснить мотивы преступления. Какой грязный тип этот Роджер! — Финбоу улыбнулся улыбкой человека, снисходительно взирающего с высоты на мирскую суету. — Один учёный говорил мне как-то, что мелкие интрижки и подсиживание распространены в мире учёных не меньше, чем в высших финансовых сферах. Я начинаю склоняться к тому, что он был недалёк от истины.
У ворот Скотланд-Ярда Финбоу оставил меня в такси, а сам направился в кабинет инспектора Аллена — одного из своих старых знакомых.
Он вернулся через час, когда я уже начал терять терпение. Но я был вознаграждён за своё долгое ожидание, угадав по тону, каким он давал указание шофёру везти нас на стадион, что визит к инспектору увенчался успехом.
— Так! — произнёс он, усаживаясь. — Потрудились мы сегодня на славу.
— А как прошёл разговор с инспектором? — полюбопытствовал я.
— Я убедил Аллена в том, что нет никакого смысла посылать в Норфолк людей из Центра, пока он лично не побывает на месте преступления. Возможно, он сам сумеет вырваться, чтобы осмотреть яхту и труп. А пока суд да дело, исход следствия — в руках Алоиза Беррелла, пошли ему, господи, здоровья. Аллен обещал также навести кое-какие справки для меня, — закончил он с явным удовлетворением.
— Прекрасно! — загорелся я. Одна мысль о том, что дело попадёт в руки педантичного, бездушного профессионала, приводила меня в трепет. — Как это тебе удалось? — спросил я.
— Я просто изложил ему все по порядку. Нельзя же кидать на это дело всю полицию, — заметил Финбоу.
— А что за справки ты просил навести? Финбоу улыбнулся.
— Во-первых, выяснить подробности пребывания мисс Тони в Ницце и поинтересоваться, что за уроки музыки она там брала, и, кроме того, я хочу знать, как Роджер проводил там своё время. Думаю, что кое-какая связь между тем и другим найдётся. Во-вторых, меня интересуют условия завещания, согласно которому Эвис и Роджер должны получить наследство.
Услышав снова имя Эвис, я буквально взбесился.
— Значит, ты все-таки натравил их на Эвис! — накинулся я на Финбоу.
— Иен, наивный ты человек, неужели ты сам не понимаешь, что им понадобится не более получаса, чтобы узнать всю подноготную любого из нас и без моей подсказки? Это же не игра в оловянных солдатиков. И Аллен не Алоиз Беррелл. Не в пример Берреллу он большая умница, — спокойно уговаривал меня Финбоу. — Самое главное сейчас — докопаться до истины, прежде чем будет заведено официальное досье по этому делу.
— Ну ладно, — сдался я. — Ты прав. Но Эвис…
— Эта милейшая особа сумеет за себя постоять, если понадобится, не бойся, — заверил меня Финбоу. — Кроме того, у неё есть утешитель — Кристофер… да и вы тоже.
Я улыбнулся и тут только осознал, что такси везёт нас на стадион.
— А зачем мы едем на стадион? — поинтересовался я. — Ведь сегодня нет матча.
— Именно поэтому мы и едем туда, — ответил он. — С тех пор как крикет лишился своей первозданной простоты и стал претенциозен, человеку, понимающему толк в игре, ничего другого не остаётся, как ехать на пустой стадион и грустить о спорте прежних дней. Или идти на встречу второразрядных провинциальных команд и с сожалением думать о будущем крикета.
— Ты хочешь сказать, что везёшь меня на стадион, заведомо зная, что сегодня нет игры? — недоверчиво спросил я.
— Именно это.
На стадионе мы облюбовали угол между небольшой гостиницей и павильоном. Ветерок шевелил траву. Солнце еле пробивалось сквозь тучи, и на душе становилось как-то грустно. Огромное счётное табло смотрело на нас мёртвыми, пустыми глазницами, и казалось, что сыграна последняя партия и не будет больше ни победителей, ни побеждённых.
— Однажды я был свидетелем, как Вулли на этом самом поле сделал восемьдесят семь пробежек, — сказал Финбоу. — После этого, что ни говори, любая игра — убожество. Совершенство неповторимо. Появившись на свет и достигнув наивысшего расцвета, крикет сделал своё дело — обогатил мир ещё одной интересной игрой, а теперь, выродившись, должен сойти со сцены. Теперь, когда эти шуты гороховые — дельцы — превращают крикет в жалкую пародию на весёленькую оперетку, я предпочитаю коротать время на пустом стадионе… или смотреть игру заурядных провинциальных команд.
— Надеюсь, ты хоть счастлив, — заметил я уязвленно, — что затащил меня сюда и я торчу здесь как последний дурак.
— Да, я на седьмом небе от счастья, — ответил он. — Сюда бы ещё крутого кипяточку… Сидеть на пустом стадионе и попивать лучший в мире чай — это ли не предел мечтаний?!
— Ну, меня не проведёшь, — сказал я, — уж я-то знаю: когда ты обдумываешь какую-нибудь проблему, ты всегда несёшь невероятную околесицу. Просто уши вянут. Ну ладно, выкладывай, в чем дело. Что ты теперь думаешь об Уильяме? Это он убил Роджера или нет?
Лицо Финбоу окаменело.
— Я все стараюсь нащупать недостающее звено в цепи моих рассуждений и никак не могу. Я знаю, есть какая-то деталь, которая совершенно определённо говорит за то, что он не убийца, но разрази меня гром, если я знаю, что именно. По всем канонам криминалистической науки он мог совершить это преступление. Мотивы? За ними далеко ходить не надо… Во всяком случае, они достаточно серьёзны, чтобы считать убийство возможным. Карьера и месть. Я лично не нахожу эти причины достаточно вескими, чтобы лишить человека жизни, но для такого холодного человека, как Уильям, это, пожалуй, и допустимо. Улики против него налицо. Все его поступки после убийства тоже легко объяснимы, если исходить из предположения, что он убийца. Взять хотя бы его ум — трезвый, аналитический ум учёного, это как раз то, что необходимо, чтобы осуществить убийство и тщательно скрыть следы. Правда, если допустить, что преступник именно он, то в этом деле остаётся много тёмных мест; но, с другой стороны, если против тебя имеются неопровержимые улики, то кому придёт в голову разбираться во всяких там тонкостях.
Финбоу невидящими глазами уставился на барьер, огораживающий поле, и вдруг тихо чертыхнулся.
— Так! — воскликнул он. — Наконец-то я знаю, почему меня не оставляла уверенность, что Уильям не виновен в смерти Роджера.
Передо мной снова мелькнуло волевое лицо Уильяма, его злорадная усмешка.
— Ты в этом уверен? — спросил я. — А по-моему, поведение Уильяма выдаёт его с головой. Помнишь, когда ты зажёг спичку… эту улыбку у него на лице?
— Вот я как раз и вспомнил улыбку… улыбку на лице мертвеца.
Завидев его, Бутби заорал:
— Парфит, мистер Финбоу, мой друг, интересуется, что вы думаете о научном труде Миллза и Гарнета.
Парфит усмехнулся и едко сказал:
— Миллз выступал как практик, а вся теоретическая часть — это Гарнет.
— Насколько я могу судить, вы вкладываете в слово «практик» иронический смысл? — уточнил Финбоу.
— Иначе быть не может, — ответил Парфит. Снова стены дрогнули от хохота Бутби. Финбоу вкрадчиво спросил:
— А вы знаете Гарнета лично?
— Шапочное знакомство, — ответил Парфит. — Я всего раз или два говорил с ним о его работе.
— Но ведь вы, кажется, работаете в одной области? — спросил Финбоу. — К кому же теперь перейдёт практика Миллза? По-видимому, к вам?
— Не сразу. — Парфит протёр толстые стекла очков и, взвешивая каждое слово, добавил: — Она могла бы перейти к Гарнету, если бы он отказался от места в Фулертоне, которое только что получил.
— Так! — воскликнул Финбоу. — А какие преимущества ему даёт то, что он получит практику Миллза?
Видно, у Парфита зашевелилось какое-то подозрение, и он в свою очередь задал вопрос:
— А Гарнет находился на яхте, когда был убит Миллз?
— Да, — ответил Финбоу.
— В таком случае мне нечего больше добавить, — заявил неожиданно Парфит.
Я заметил, как Финбоу, продолжая сохранять внешнее спокойствие, весь как-то напрягся.
— Вы не можете не понимать, что и так уже слишком много сказали, — как бы увещевая, произнёс он. — Кроме того, мне ничего не стоит узнать все, что вы не договорили, и без вашей помощи, только я не вижу смысла в том, чтобы из-за вашей неуместной щепетильности делать лишнюю работу.
Тут вмешался Бутби:
— Перестаньте корчить из себя сентиментального идиота, Парфит. Если бы вы, молокососы, знали жизнь так, как её знает Финбоу, от вас было бы больше толка. Да он уже вытянул из вас вполне достаточно, чтобы отправить на виселицу Гарнета… и вас с ним за компанию, если впредь не будете осторожнее.
Парфит вспыхнул. Финбоу продолжал нажимать:
— Так какую же все-таки выгоду будет иметь Гарнет, заполучив практику Миллза на Гарлей-стрит?
Парфит угрюмо ответил:
— Он сразу стал бы получать пять тысяч в год, а это целое состояние по сравнению с жалкими грошами, которые он зарабатывает теперь. Он жил бы припеваючи до конца своих дней. Правда, это означало бы конец его научной деятельности, впрочем, — съязвил он, — люди, как правило, идут на такие жертвы без лишних сомнений.
— Вы правы, — подхватил Финбоу. — И последнее: что вы можете сказать о сотрудничестве Миллза и Гарнета?
— Это был грабёж средь бела дня! — горячо воскликнул Парфит. — Гарнет хотел заняться научными исследованиями, но у него не было ни гроша за душой. Миллз прослышал про его затруднения, подыскал ему тёпленькое местечко, а за это присвоил себе половину его заслуг. Миллз палец о палец не ударил. Он был полным профаном в науке. Самоуверенный болтун, вечно нёс несусветную чепуху или с умным видом изрекал прописные истины.
— Но ведь они опубликовали этот труд в соавторстве, — заметил Финбоу. — Миллз и Гарнет. Разве так принято в научных кругах, Бутби?
— Иногда маститые учёные публикуют работы в соавторстве с молодыми специалистами, которые работают под их руководством, — громко ответил Бутби. — Но в таких случаях они все-таки считают своим долгом внести какую-то лепту в общий труд.
— Миллз был глуп как пень, — возмутился Парфит. — С его данными ему вообще нечего было делать в науке. Но этого мало: после выхода работы в свет он стал называть её «мой труд». А когда Гарнет не присутствовал на научных конференциях, Миллз поднимался на кафедру и разглагольствовал о «результатах моих исследований»… и ему все сходило с рук. Господи, как все это было противно.
— А что он говорил о Гарнете в его присутствии? — спросил Финбоу.
— Он не раз говорил, будто Гарнет — живой пример того, чем может стать молодой человек заурядных способностей в руках талантливого учёного. На месте Гарнета я давно съездил бы ему по физиономии.
— Вряд ли, — пробормотал Финбоу вполголоса. — Ну, вот и все. Весьма благодарен, вы мне оказали большую услугу. Всего доброго. До свидания, Бутби. При всем моем к вам уважении я все же поостерегусь попадать к вам в лапы.
В такси по пути в Скотланд-Ярд Финбоу сказал с возмущением:
— Ну и подлец!
— Надеюсь, ты… — нерешительно начал я.
— Теперь меня не удивляет, — продолжал Финбоу с не свойственным ему глубоким волнением, — почему твои юные друзья не сожалеют о том, что Роджер убит. Какая низость! Слыть добряком и рубахой-парнем, делать вид, что принимаешь участие в судьбе начинающего учёного, и в то же время беззастенчиво красть его труды. И все это с самым благодушным видом, в лучших традициях диккенсовской старины. — И, немного успокоившись, Финбоу добавил своим обычным бесстрастным тоном: — Да-а, все мы, конечно, не ангелы. Но должен сказать, что такое полуосознанное мошенничество, которое Роджер творил под видом доброго дядюшки, претит мне лично больше всего. Все, что угодно, только не это!
— А что ты теперь думаешь об Уильяме? — спросил я.
— Уильям меня беспокоит, — признался он. — Судя по всему, у него были основания для убийства. Теперь я имею представление, что за человек был Роджер, и благодаря этому нам будет легче распутать клубок и выяснить мотивы преступления. Какой грязный тип этот Роджер! — Финбоу улыбнулся улыбкой человека, снисходительно взирающего с высоты на мирскую суету. — Один учёный говорил мне как-то, что мелкие интрижки и подсиживание распространены в мире учёных не меньше, чем в высших финансовых сферах. Я начинаю склоняться к тому, что он был недалёк от истины.
У ворот Скотланд-Ярда Финбоу оставил меня в такси, а сам направился в кабинет инспектора Аллена — одного из своих старых знакомых.
Он вернулся через час, когда я уже начал терять терпение. Но я был вознаграждён за своё долгое ожидание, угадав по тону, каким он давал указание шофёру везти нас на стадион, что визит к инспектору увенчался успехом.
— Так! — произнёс он, усаживаясь. — Потрудились мы сегодня на славу.
— А как прошёл разговор с инспектором? — полюбопытствовал я.
— Я убедил Аллена в том, что нет никакого смысла посылать в Норфолк людей из Центра, пока он лично не побывает на месте преступления. Возможно, он сам сумеет вырваться, чтобы осмотреть яхту и труп. А пока суд да дело, исход следствия — в руках Алоиза Беррелла, пошли ему, господи, здоровья. Аллен обещал также навести кое-какие справки для меня, — закончил он с явным удовлетворением.
— Прекрасно! — загорелся я. Одна мысль о том, что дело попадёт в руки педантичного, бездушного профессионала, приводила меня в трепет. — Как это тебе удалось? — спросил я.
— Я просто изложил ему все по порядку. Нельзя же кидать на это дело всю полицию, — заметил Финбоу.
— А что за справки ты просил навести? Финбоу улыбнулся.
— Во-первых, выяснить подробности пребывания мисс Тони в Ницце и поинтересоваться, что за уроки музыки она там брала, и, кроме того, я хочу знать, как Роджер проводил там своё время. Думаю, что кое-какая связь между тем и другим найдётся. Во-вторых, меня интересуют условия завещания, согласно которому Эвис и Роджер должны получить наследство.
Услышав снова имя Эвис, я буквально взбесился.
— Значит, ты все-таки натравил их на Эвис! — накинулся я на Финбоу.
— Иен, наивный ты человек, неужели ты сам не понимаешь, что им понадобится не более получаса, чтобы узнать всю подноготную любого из нас и без моей подсказки? Это же не игра в оловянных солдатиков. И Аллен не Алоиз Беррелл. Не в пример Берреллу он большая умница, — спокойно уговаривал меня Финбоу. — Самое главное сейчас — докопаться до истины, прежде чем будет заведено официальное досье по этому делу.
— Ну ладно, — сдался я. — Ты прав. Но Эвис…
— Эта милейшая особа сумеет за себя постоять, если понадобится, не бойся, — заверил меня Финбоу. — Кроме того, у неё есть утешитель — Кристофер… да и вы тоже.
Я улыбнулся и тут только осознал, что такси везёт нас на стадион.
— А зачем мы едем на стадион? — поинтересовался я. — Ведь сегодня нет матча.
— Именно поэтому мы и едем туда, — ответил он. — С тех пор как крикет лишился своей первозданной простоты и стал претенциозен, человеку, понимающему толк в игре, ничего другого не остаётся, как ехать на пустой стадион и грустить о спорте прежних дней. Или идти на встречу второразрядных провинциальных команд и с сожалением думать о будущем крикета.
— Ты хочешь сказать, что везёшь меня на стадион, заведомо зная, что сегодня нет игры? — недоверчиво спросил я.
— Именно это.
На стадионе мы облюбовали угол между небольшой гостиницей и павильоном. Ветерок шевелил траву. Солнце еле пробивалось сквозь тучи, и на душе становилось как-то грустно. Огромное счётное табло смотрело на нас мёртвыми, пустыми глазницами, и казалось, что сыграна последняя партия и не будет больше ни победителей, ни побеждённых.
— Однажды я был свидетелем, как Вулли на этом самом поле сделал восемьдесят семь пробежек, — сказал Финбоу. — После этого, что ни говори, любая игра — убожество. Совершенство неповторимо. Появившись на свет и достигнув наивысшего расцвета, крикет сделал своё дело — обогатил мир ещё одной интересной игрой, а теперь, выродившись, должен сойти со сцены. Теперь, когда эти шуты гороховые — дельцы — превращают крикет в жалкую пародию на весёленькую оперетку, я предпочитаю коротать время на пустом стадионе… или смотреть игру заурядных провинциальных команд.
— Надеюсь, ты хоть счастлив, — заметил я уязвленно, — что затащил меня сюда и я торчу здесь как последний дурак.
— Да, я на седьмом небе от счастья, — ответил он. — Сюда бы ещё крутого кипяточку… Сидеть на пустом стадионе и попивать лучший в мире чай — это ли не предел мечтаний?!
— Ну, меня не проведёшь, — сказал я, — уж я-то знаю: когда ты обдумываешь какую-нибудь проблему, ты всегда несёшь невероятную околесицу. Просто уши вянут. Ну ладно, выкладывай, в чем дело. Что ты теперь думаешь об Уильяме? Это он убил Роджера или нет?
Лицо Финбоу окаменело.
— Я все стараюсь нащупать недостающее звено в цепи моих рассуждений и никак не могу. Я знаю, есть какая-то деталь, которая совершенно определённо говорит за то, что он не убийца, но разрази меня гром, если я знаю, что именно. По всем канонам криминалистической науки он мог совершить это преступление. Мотивы? За ними далеко ходить не надо… Во всяком случае, они достаточно серьёзны, чтобы считать убийство возможным. Карьера и месть. Я лично не нахожу эти причины достаточно вескими, чтобы лишить человека жизни, но для такого холодного человека, как Уильям, это, пожалуй, и допустимо. Улики против него налицо. Все его поступки после убийства тоже легко объяснимы, если исходить из предположения, что он убийца. Взять хотя бы его ум — трезвый, аналитический ум учёного, это как раз то, что необходимо, чтобы осуществить убийство и тщательно скрыть следы. Правда, если допустить, что преступник именно он, то в этом деле остаётся много тёмных мест; но, с другой стороны, если против тебя имеются неопровержимые улики, то кому придёт в голову разбираться во всяких там тонкостях.
Финбоу невидящими глазами уставился на барьер, огораживающий поле, и вдруг тихо чертыхнулся.
— Так! — воскликнул он. — Наконец-то я знаю, почему меня не оставляла уверенность, что Уильям не виновен в смерти Роджера.
Передо мной снова мелькнуло волевое лицо Уильяма, его злорадная усмешка.
— Ты в этом уверен? — спросил я. — А по-моему, поведение Уильяма выдаёт его с головой. Помнишь, когда ты зажёг спичку… эту улыбку у него на лице?
— Вот я как раз и вспомнил улыбку… улыбку на лице мертвеца.
Глава девятая
ФИНБОУ ТЯНЕТ ВРЕМЯ
Все окружающее показалось мне далёким и нереальным, когда я глухо повторил вслед за Финбоу:
— Улыбка на лице мертвеца…
Как это бывает в неправдоподобно реальных снах, я вдруг увидел, как Эвис, прильнув к моему плечу, показывает рукой на струйку крови на теле Роджера.
Финбоу тем временем продолжал:
— Эта улыбка, когда я впервые увидел труп, поставила меня в тупик и навела на мысль, что здесь что-то неладно — она появилась не беспричинно. Думая об Уильяме, я не мог отделаться от подсознательного ощущения, что существует некое серьёзное обстоятельство, говорящее за то, что Уильям не мог быть убийцей. Я мысленно представил, как могла появиться у Роджера эта улыбка… и Уильям никак не вписывался в эту картину. И, сам не зная почему, я не мог заставить себя поверить, что это дело рук Уильяма.
— А я никак не могу забыть его усмешку, — упорствовал я.
— Поставь себя на место Уильяма и скажи положа руку на сердце, разве ты не был бы рад, что Роджера отправили на тот свет? Человека, который в отношении тебя не соблюдал элементарной порядочности! Не сомневаюсь, что Роджер делал вид, будто проявляет самое горячее участие в судьбе Уильяма, и, каким бы это странным ни казалось, он, возможно, и самого себя сумел убедить, что успех Уильяма — его кровное дело. Нечистоплотность подобного рода никогда не бывает полностью осознанной. Вероятно, мы больше симпатизировали бы Роджеру, если б он оказался отъявленным мерзавцем, который с откровенным цинизмом радовался, как ловко ему удалось обвести вокруг пальца Уильяма. Но он, наживаясь за счёт Уильяма, скорее всего, уговаривал себя, что делает это из самых лучших побуждений. Ну, не кажется ли тебе теперь, что Уильям имеет все основания ликовать по поводу смерти Роджера?
— Ты прав, — сказал я, поразмыслив.
Финбоу, вынимая портсигар, задумчиво продолжал:
— Уильям, конечно, тоже не святой. Это чрезвычайно жёсткий, эгоистичный и честолюбивый человек, который твёрдо намерен завоевать своё место под солнцем. Во многих отношениях он ещё духовно не созрел. Он, как ты, очевидно, заметил, сторонится женского общества, равнодушен к классике — читает только научно-популярную литературу. Подобно большинству учёных мужей, он остановился в своём общем развитии на уровне 15-летнего подростка, если не считать тех областей человеческих знаний, которые нужны ему для его научной работы.
— Не все учёные таковы, — возразил я.
— Разумеется, не все, — подтвердил Финбоу. — Далеко за примером ходить не надо, взять хотя бы старину… — И он назвал имя, известное всякому, кто хоть мало-мальски знаком с современной атомной физикой. — Это колосс, он велик почти во всем, но он — исключение, а Уильям — обычное явление.
— А ты не заблуждаешься насчёт Уильяма? — спросил я. — Он действительно немного суховат, если угодно, но во всем остальном он ничем не отличается от других учёных, он не теряет все человеческие качества, как только выходит за пределы своей лаборатории. Уильям же увлекается спортом, состоит в яхт-клубе…
— Иен, друг мой, — перебил меня Финбоу, — когда я говорю, что человек односторонне развит, не следует это понимать как карикатуру: учёный червь, человек не от мира сего, который забывает поесть и тому подобное. В жизни все выглядит иначе: учёный-исследователь типа Уильяма, как правило, до тонкостей разбирается в парусном спорте и способен своими руками отремонтировать автомобильный двигатель; я говорю о психологической ограниченности, то есть там, где дело касается мира вещей, мира осязаемого, его аналитический ум может сослужить ему службу и он чувствует себя в родной стихии… но его отпугивает все, что связано с областью человеческих чувств, словом, он теряется, как ребёнок, когда сталкивается с теми сторонами жизни, которые для большинства из нас представляют какую-то ценность и интерес. Теперь ты понимаешь, какой смысл я вкладывал в свои слова?
В моем представлении вполне уживались оба Уильяма — и тот, что стал непререкаемым авторитетом для всех после свершившейся трагедии, и тот, что может быть по-мальчишески робким и неуклюжим наедине с девушкой, скажем с Эвис. В первом случае проблема решалась так же, как и любая научная проблема, в то время как девушка никак не вписывалась в привычный для него мир расчёта и порядка. Я вяло кивнул в знак согласия.
— Он получил блестящую подготовку для своей деятельности и полон самонадеянности и веры в свои способности, в свои силы, — продолжал Финбоу. — Такие личности с их волей и целенаправленным интеллектом — основная движущая сила прогресса в обществе. К тому же Уильям — человек такого склада: он способен чистосердечно радоваться, когда судьба милостиво подбрасывает ему случай утвердиться в своей вере в себя, в том, что будущее сулит ему ещё большие возможности и успех. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда я чиркнул спичкой в темноте, — как бы восстанавливая эту картину, Финбоу чиркнул спичкой и закурил, — мы увидели, как Уильям злорадствует по поводу смерти человека, который больно его обидел, радуется, что этот человек больше не будет стоять у него на пути.
— Боюсь, что мне этот Уильям, если он действительно таков, не нравится, — резюмировал я.
Финбоу, чуть усмехнувшись, ответил:
— Может быть, с такими людьми, как Уильям, и трудно ладить, не то что с нами, добряками, из которых песочек сыплется, зато на таких-то уильямах и зиждется общество.
— Кажется, ты и на этот раз прав. — Я вынужден был признать справедливость доводов Финбоу.
— Разумеется, прав, — подтвердил Финбоу с невозмутимым видом. — Все его поведение после убийства раскрывает его сущность. Он взял на себя все руководство после трагедии, потому что в десять раз энергичнее любого из вас. Он сделал весьма логичные умозаключения об обстоятельствах убийства, потому что обладает трезвым, аналитическим умом. Будучи эгоцентричным молодым человеком, он хочет быть постоянно центром внимания, поэтому моё вмешательство задело его самолюбие. В довершение ко всему он не очень хорошо умеет скрывать свои чувства, поэтому он улыбался, думая, что его никто не видит, — он ведь с полным основанием ненавидел Роджера. Вот цепь его поступков, и Уильям не был бы Уильямом, если бы вёл себя иначе.
— Вчера тебе показались любопытными кое-какие детали… например то, что Уильям выскочил на палубу в одних брюках и по пути вниз почему-то задержался в своей каюте. Что ты скажешь об этом теперь? — спросил я.
— Это довольно путаный вопрос, но решающего значения не имеет. Я тебе объясню потом, — ответил Финбоу.
Я ухватился ещё за один штрих, который, с моей точки зрения, тоже был знаменательным.
— Зачем он навязывал свою версию о том, что убийство произошло не раньше 9.15, если не для того, чтобы отвести от себя подозрение?
— Дорогой Иен, — улыбнулся Финбоу. — Уильям подошёл к этому вопросу так же, как к решению любой научной проблемы. Он считал невероятным, что река течёт по прямой, без единой извилины, на протяжении более четверти мили, и исходил из этой ложной посылки. Но случаю было угодно распорядиться иначе: именно здесь единственное место, где река течёт прямёхонько, ни разу не свернув, на протяжении нескольких миль. Уильям просто не знает этой реки. Если бы у нас с тобой не было перед глазами карты, мы бы тоже определили время убийства между 9.15 и 9.25.
— Значит, — продолжал я рассуждать, — убийца умышленно выбрал этот отрезок реки с таким расчётом, чтобы впоследствии каждый участник прогулки мог бы быть заподозрен в преступлении.
— Так! — пробормотал Финбоу. — Теперь я хотел бы знать все причины, заставившие убийцу выбрать именно этот отрезок реки. Во всяком случае, Уильям выбыл из игры. Ты, надеюсь, доволен?
— Но ты ещё не объяснил мне, почему улыбка Роджера доказывает, что Уильям не мог быть его убийцей, — не сдавался я. Финбоу очень убедительно нарисовал портрет Уильяма, но тем не менее неопровержимых доказательств его невиновности я все-таки не видел.
— Я убедился в этом, когда увидел убитого, — ответил Финбоу, устремив взгляд в пространство и вытянув свою длинную ногу вдоль скамейки, — поражает его странная улыбка. Это не гримаса боли и не нервная судорога. Это приветливая, дружеская улыбка. Мне пришлось немало поломать голову, прежде чем я нашёл подходящее объяснение. Как правило, никто не приходит в восторг от перспективы быть пристреленным на месте. Ларчик открывался просто. Иен, если ты когда-нибудь задумаешь совершить убийство, выбери своей жертвой одного из своих друзей. Тогда механика этого дела значительно упростится.
От будничного тона его слов на меня повеяло таким же унынием и холодом, как и от самой атмосферы стадиона, пустого и заброшенного в этот хмурый, пасмурный день.
Финбоу продолжал свои рассуждения: — Это очень просто делается. Ты подходишь к своему приятелю и в шутку — как это делают мальчишки, когда играют в войну, — приставляешь к его груди пистолет. Он в ответ улыбается, а ты спускаешь курок.
— Неужели ты полагаешь, что в данном случае именно это и произошло? — поразился я.
— Да, или какая-то аналогичная ситуация, — продолжал Финбоу, — а следовательно, Уильям не мог быть убийцей. Представь себе физиономию Роджера в тот момент, когда Уильям приставляет пистолет к его груди. Роджер ведь отлично знал, что Уильям его терпеть не может, и, если бы он увидел перед собой Уильяма с пистолетом в руке… как ты думаешь, стал бы он ему улыбаться?
Передо мной опять возникло лицо Уильяма, волевое и суровое, словно выкованное из металла.
— Убийство, по-моему, произошло вот по какой схеме: некто, кого Роджер считал своим другом, подошёл к нему, когда тот стоял у штурвала, и, угрожая пистолетом, стал его разыгрывать. Вероятно, Роджер написал что-то нелестное об этом человеке в своём судовом журнале, а тот, прочитав запись, пришёл к капитану и сказал ему, что тот поплатится за неё жизнью. Роджер рассмеялся — ты же сам говорил, что он был любитель посмеяться. Затем этот человек якобы в шутку сказал: «Я убью тебя, Роджер!» Роджер, очевидно, опять засмеялся. А тот спросил: «Куда мне целиться, чтобы попасть тебе прямо в сердце?» Убийца, разумеется, не врач и не знал точно, где находится сердце. Роджер, принимая игру, сам приставил дуло пистолета к своему сердцу. Злоумышленник выстрелил и выбросил пистолет, а с ним заодно и судовой журнал за борт. Вот так, Иен, когда ты задумаешь убийство, позаботься о том, чтобы твоей жертвой оказался врач. Это облегчит тебе задачу. Он сам покажет, куда стрелять.
— Да, Уильям — врач, и Роджеру вряд ли пришлось бы показывать ему, куда целиться, чтобы попасть в сердце, — согласился я.
— И кроме того, — присовокупил Финбоу, — все это вовсе не выглядело бы такой уж смешной шуткой, и вряд ли Роджеру пришло бы в голову улыбаться, увидев перед собой Уильяма с пистолетом в руках.
Мы поднялись и направились к выходу. С щемящей тоской смотрел я, обернувшись, на пустынный стадион, всеми покинутый и неприветливый. Я знал, что мне никогда не забыть слов, произнесённых здесь, как не выкинуть из памяти картину злодейского убийства под прикрытием дружеской шутки. Не думаю, чтобы меня когда-нибудь ещё потянуло на этот стадион.
Финбоу повёз меня к себе, в Портленд-Плейс. После безлюдного холодного стадиона я был счастлив снова очутиться в тёплой комнате, где пламя камина бросало трепещущие красные блики на тёмные стены. Утонув в глубоком кресле, я пил лучший в мире чай и любовался, с каким изяществом и вкусом были подобраны здесь все вещи.
— Финбоу, я ещё не видел квартиры, обставленной с большим вкусом, чем твоя.
— Жить в квартире, обставленной со вкусом, — это удел тех, кто лишён возможности наслаждаться жизнью во всей её полноте, — откликнулся Финбоу, и, хотя он улыбался, мне кажется, он сказал это вполне серьёзно. Но он не любил распространяться о себе и тут же переменил тему:
— Итак, Иен, моё расследование продвигается не так быстро, как следовало бы. Для меня ясно, что ни Уильям, ни Филипп не совершали убийства. Но кто его совершил, я понятия не имею.
Все мои опасения ожили вновь. Я не мог отделаться от мысли, что методом исключения круг подозреваемых будет все сокращаться и сокращаться, пока не останется один-единственный человек. И я с ужасом думал о том моменте, когда Финбоу достигнет финальной стадии. Желая отвлечься от мрачных мыслей, я спросил:
— Но ты все ещё не удосужился объяснить мне, почему, собственно, Филипп не мог убить Роджера?
— Ты сам должен был бы догадаться. Это же проще простого, — ответил он с улыбкой.
— Не сомневаюсь, — ответил я. — Но до меня туго доходят такие вещи.
— Если ты сверишься с нашим графиком, ты увидишь, что Филипп вышел из вашего «музыкального салона» буквально за минуту перед тем, как вышли ты и Эвис, и, само собой разумеется, не мог за такое короткое время — часы показывали 9.24 — совершить убийство. Если считать, что он убийца, то, скорее всего, он совершил преступление ещё до того, как появился в каюте. Ты же с поразительной педантичностью описал, как он вошёл в каюту, как обнял за плечи Тони… как аккуратно, волосок к волоску, он был причёсан. Если ты обращал внимание на его волосы, то, очевидно, заметил, что стоит только дунуть, как они тут же рассыпаются в разные стороны. Я тебе как-то советовал понаблюдать, как Тони треплет его шевелюру — в одно мгновение от причёски не остаётся и следа. Они у него настолько мягкие и пушистые, что ему той дело приходится приглаживать их щёткой — и когда он встаёт с постели, и перед умыванием, — иначе они упадут ему на глаза и он ничего не будет видеть. Итак, если допустить, что он был на палубе и стрелял в Роджера, а в это утро дул все-таки приличный ветерок, смог бы он вернуться оттуда с прилизанными волосами, как ты полагаешь?
— Улыбка на лице мертвеца…
Как это бывает в неправдоподобно реальных снах, я вдруг увидел, как Эвис, прильнув к моему плечу, показывает рукой на струйку крови на теле Роджера.
Финбоу тем временем продолжал:
— Эта улыбка, когда я впервые увидел труп, поставила меня в тупик и навела на мысль, что здесь что-то неладно — она появилась не беспричинно. Думая об Уильяме, я не мог отделаться от подсознательного ощущения, что существует некое серьёзное обстоятельство, говорящее за то, что Уильям не мог быть убийцей. Я мысленно представил, как могла появиться у Роджера эта улыбка… и Уильям никак не вписывался в эту картину. И, сам не зная почему, я не мог заставить себя поверить, что это дело рук Уильяма.
— А я никак не могу забыть его усмешку, — упорствовал я.
— Поставь себя на место Уильяма и скажи положа руку на сердце, разве ты не был бы рад, что Роджера отправили на тот свет? Человека, который в отношении тебя не соблюдал элементарной порядочности! Не сомневаюсь, что Роджер делал вид, будто проявляет самое горячее участие в судьбе Уильяма, и, каким бы это странным ни казалось, он, возможно, и самого себя сумел убедить, что успех Уильяма — его кровное дело. Нечистоплотность подобного рода никогда не бывает полностью осознанной. Вероятно, мы больше симпатизировали бы Роджеру, если б он оказался отъявленным мерзавцем, который с откровенным цинизмом радовался, как ловко ему удалось обвести вокруг пальца Уильяма. Но он, наживаясь за счёт Уильяма, скорее всего, уговаривал себя, что делает это из самых лучших побуждений. Ну, не кажется ли тебе теперь, что Уильям имеет все основания ликовать по поводу смерти Роджера?
— Ты прав, — сказал я, поразмыслив.
Финбоу, вынимая портсигар, задумчиво продолжал:
— Уильям, конечно, тоже не святой. Это чрезвычайно жёсткий, эгоистичный и честолюбивый человек, который твёрдо намерен завоевать своё место под солнцем. Во многих отношениях он ещё духовно не созрел. Он, как ты, очевидно, заметил, сторонится женского общества, равнодушен к классике — читает только научно-популярную литературу. Подобно большинству учёных мужей, он остановился в своём общем развитии на уровне 15-летнего подростка, если не считать тех областей человеческих знаний, которые нужны ему для его научной работы.
— Не все учёные таковы, — возразил я.
— Разумеется, не все, — подтвердил Финбоу. — Далеко за примером ходить не надо, взять хотя бы старину… — И он назвал имя, известное всякому, кто хоть мало-мальски знаком с современной атомной физикой. — Это колосс, он велик почти во всем, но он — исключение, а Уильям — обычное явление.
— А ты не заблуждаешься насчёт Уильяма? — спросил я. — Он действительно немного суховат, если угодно, но во всем остальном он ничем не отличается от других учёных, он не теряет все человеческие качества, как только выходит за пределы своей лаборатории. Уильям же увлекается спортом, состоит в яхт-клубе…
— Иен, друг мой, — перебил меня Финбоу, — когда я говорю, что человек односторонне развит, не следует это понимать как карикатуру: учёный червь, человек не от мира сего, который забывает поесть и тому подобное. В жизни все выглядит иначе: учёный-исследователь типа Уильяма, как правило, до тонкостей разбирается в парусном спорте и способен своими руками отремонтировать автомобильный двигатель; я говорю о психологической ограниченности, то есть там, где дело касается мира вещей, мира осязаемого, его аналитический ум может сослужить ему службу и он чувствует себя в родной стихии… но его отпугивает все, что связано с областью человеческих чувств, словом, он теряется, как ребёнок, когда сталкивается с теми сторонами жизни, которые для большинства из нас представляют какую-то ценность и интерес. Теперь ты понимаешь, какой смысл я вкладывал в свои слова?
В моем представлении вполне уживались оба Уильяма — и тот, что стал непререкаемым авторитетом для всех после свершившейся трагедии, и тот, что может быть по-мальчишески робким и неуклюжим наедине с девушкой, скажем с Эвис. В первом случае проблема решалась так же, как и любая научная проблема, в то время как девушка никак не вписывалась в привычный для него мир расчёта и порядка. Я вяло кивнул в знак согласия.
— Он получил блестящую подготовку для своей деятельности и полон самонадеянности и веры в свои способности, в свои силы, — продолжал Финбоу. — Такие личности с их волей и целенаправленным интеллектом — основная движущая сила прогресса в обществе. К тому же Уильям — человек такого склада: он способен чистосердечно радоваться, когда судьба милостиво подбрасывает ему случай утвердиться в своей вере в себя, в том, что будущее сулит ему ещё большие возможности и успех. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда я чиркнул спичкой в темноте, — как бы восстанавливая эту картину, Финбоу чиркнул спичкой и закурил, — мы увидели, как Уильям злорадствует по поводу смерти человека, который больно его обидел, радуется, что этот человек больше не будет стоять у него на пути.
— Боюсь, что мне этот Уильям, если он действительно таков, не нравится, — резюмировал я.
Финбоу, чуть усмехнувшись, ответил:
— Может быть, с такими людьми, как Уильям, и трудно ладить, не то что с нами, добряками, из которых песочек сыплется, зато на таких-то уильямах и зиждется общество.
— Кажется, ты и на этот раз прав. — Я вынужден был признать справедливость доводов Финбоу.
— Разумеется, прав, — подтвердил Финбоу с невозмутимым видом. — Все его поведение после убийства раскрывает его сущность. Он взял на себя все руководство после трагедии, потому что в десять раз энергичнее любого из вас. Он сделал весьма логичные умозаключения об обстоятельствах убийства, потому что обладает трезвым, аналитическим умом. Будучи эгоцентричным молодым человеком, он хочет быть постоянно центром внимания, поэтому моё вмешательство задело его самолюбие. В довершение ко всему он не очень хорошо умеет скрывать свои чувства, поэтому он улыбался, думая, что его никто не видит, — он ведь с полным основанием ненавидел Роджера. Вот цепь его поступков, и Уильям не был бы Уильямом, если бы вёл себя иначе.
— Вчера тебе показались любопытными кое-какие детали… например то, что Уильям выскочил на палубу в одних брюках и по пути вниз почему-то задержался в своей каюте. Что ты скажешь об этом теперь? — спросил я.
— Это довольно путаный вопрос, но решающего значения не имеет. Я тебе объясню потом, — ответил Финбоу.
Я ухватился ещё за один штрих, который, с моей точки зрения, тоже был знаменательным.
— Зачем он навязывал свою версию о том, что убийство произошло не раньше 9.15, если не для того, чтобы отвести от себя подозрение?
— Дорогой Иен, — улыбнулся Финбоу. — Уильям подошёл к этому вопросу так же, как к решению любой научной проблемы. Он считал невероятным, что река течёт по прямой, без единой извилины, на протяжении более четверти мили, и исходил из этой ложной посылки. Но случаю было угодно распорядиться иначе: именно здесь единственное место, где река течёт прямёхонько, ни разу не свернув, на протяжении нескольких миль. Уильям просто не знает этой реки. Если бы у нас с тобой не было перед глазами карты, мы бы тоже определили время убийства между 9.15 и 9.25.
— Значит, — продолжал я рассуждать, — убийца умышленно выбрал этот отрезок реки с таким расчётом, чтобы впоследствии каждый участник прогулки мог бы быть заподозрен в преступлении.
— Так! — пробормотал Финбоу. — Теперь я хотел бы знать все причины, заставившие убийцу выбрать именно этот отрезок реки. Во всяком случае, Уильям выбыл из игры. Ты, надеюсь, доволен?
— Но ты ещё не объяснил мне, почему улыбка Роджера доказывает, что Уильям не мог быть его убийцей, — не сдавался я. Финбоу очень убедительно нарисовал портрет Уильяма, но тем не менее неопровержимых доказательств его невиновности я все-таки не видел.
— Я убедился в этом, когда увидел убитого, — ответил Финбоу, устремив взгляд в пространство и вытянув свою длинную ногу вдоль скамейки, — поражает его странная улыбка. Это не гримаса боли и не нервная судорога. Это приветливая, дружеская улыбка. Мне пришлось немало поломать голову, прежде чем я нашёл подходящее объяснение. Как правило, никто не приходит в восторг от перспективы быть пристреленным на месте. Ларчик открывался просто. Иен, если ты когда-нибудь задумаешь совершить убийство, выбери своей жертвой одного из своих друзей. Тогда механика этого дела значительно упростится.
От будничного тона его слов на меня повеяло таким же унынием и холодом, как и от самой атмосферы стадиона, пустого и заброшенного в этот хмурый, пасмурный день.
Финбоу продолжал свои рассуждения: — Это очень просто делается. Ты подходишь к своему приятелю и в шутку — как это делают мальчишки, когда играют в войну, — приставляешь к его груди пистолет. Он в ответ улыбается, а ты спускаешь курок.
— Неужели ты полагаешь, что в данном случае именно это и произошло? — поразился я.
— Да, или какая-то аналогичная ситуация, — продолжал Финбоу, — а следовательно, Уильям не мог быть убийцей. Представь себе физиономию Роджера в тот момент, когда Уильям приставляет пистолет к его груди. Роджер ведь отлично знал, что Уильям его терпеть не может, и, если бы он увидел перед собой Уильяма с пистолетом в руке… как ты думаешь, стал бы он ему улыбаться?
Передо мной опять возникло лицо Уильяма, волевое и суровое, словно выкованное из металла.
— Убийство, по-моему, произошло вот по какой схеме: некто, кого Роджер считал своим другом, подошёл к нему, когда тот стоял у штурвала, и, угрожая пистолетом, стал его разыгрывать. Вероятно, Роджер написал что-то нелестное об этом человеке в своём судовом журнале, а тот, прочитав запись, пришёл к капитану и сказал ему, что тот поплатится за неё жизнью. Роджер рассмеялся — ты же сам говорил, что он был любитель посмеяться. Затем этот человек якобы в шутку сказал: «Я убью тебя, Роджер!» Роджер, очевидно, опять засмеялся. А тот спросил: «Куда мне целиться, чтобы попасть тебе прямо в сердце?» Убийца, разумеется, не врач и не знал точно, где находится сердце. Роджер, принимая игру, сам приставил дуло пистолета к своему сердцу. Злоумышленник выстрелил и выбросил пистолет, а с ним заодно и судовой журнал за борт. Вот так, Иен, когда ты задумаешь убийство, позаботься о том, чтобы твоей жертвой оказался врач. Это облегчит тебе задачу. Он сам покажет, куда стрелять.
— Да, Уильям — врач, и Роджеру вряд ли пришлось бы показывать ему, куда целиться, чтобы попасть в сердце, — согласился я.
— И кроме того, — присовокупил Финбоу, — все это вовсе не выглядело бы такой уж смешной шуткой, и вряд ли Роджеру пришло бы в голову улыбаться, увидев перед собой Уильяма с пистолетом в руках.
Мы поднялись и направились к выходу. С щемящей тоской смотрел я, обернувшись, на пустынный стадион, всеми покинутый и неприветливый. Я знал, что мне никогда не забыть слов, произнесённых здесь, как не выкинуть из памяти картину злодейского убийства под прикрытием дружеской шутки. Не думаю, чтобы меня когда-нибудь ещё потянуло на этот стадион.
Финбоу повёз меня к себе, в Портленд-Плейс. После безлюдного холодного стадиона я был счастлив снова очутиться в тёплой комнате, где пламя камина бросало трепещущие красные блики на тёмные стены. Утонув в глубоком кресле, я пил лучший в мире чай и любовался, с каким изяществом и вкусом были подобраны здесь все вещи.
— Финбоу, я ещё не видел квартиры, обставленной с большим вкусом, чем твоя.
— Жить в квартире, обставленной со вкусом, — это удел тех, кто лишён возможности наслаждаться жизнью во всей её полноте, — откликнулся Финбоу, и, хотя он улыбался, мне кажется, он сказал это вполне серьёзно. Но он не любил распространяться о себе и тут же переменил тему:
— Итак, Иен, моё расследование продвигается не так быстро, как следовало бы. Для меня ясно, что ни Уильям, ни Филипп не совершали убийства. Но кто его совершил, я понятия не имею.
Все мои опасения ожили вновь. Я не мог отделаться от мысли, что методом исключения круг подозреваемых будет все сокращаться и сокращаться, пока не останется один-единственный человек. И я с ужасом думал о том моменте, когда Финбоу достигнет финальной стадии. Желая отвлечься от мрачных мыслей, я спросил:
— Но ты все ещё не удосужился объяснить мне, почему, собственно, Филипп не мог убить Роджера?
— Ты сам должен был бы догадаться. Это же проще простого, — ответил он с улыбкой.
— Не сомневаюсь, — ответил я. — Но до меня туго доходят такие вещи.
— Если ты сверишься с нашим графиком, ты увидишь, что Филипп вышел из вашего «музыкального салона» буквально за минуту перед тем, как вышли ты и Эвис, и, само собой разумеется, не мог за такое короткое время — часы показывали 9.24 — совершить убийство. Если считать, что он убийца, то, скорее всего, он совершил преступление ещё до того, как появился в каюте. Ты же с поразительной педантичностью описал, как он вошёл в каюту, как обнял за плечи Тони… как аккуратно, волосок к волоску, он был причёсан. Если ты обращал внимание на его волосы, то, очевидно, заметил, что стоит только дунуть, как они тут же рассыпаются в разные стороны. Я тебе как-то советовал понаблюдать, как Тони треплет его шевелюру — в одно мгновение от причёски не остаётся и следа. Они у него настолько мягкие и пушистые, что ему той дело приходится приглаживать их щёткой — и когда он встаёт с постели, и перед умыванием, — иначе они упадут ему на глаза и он ничего не будет видеть. Итак, если допустить, что он был на палубе и стрелял в Роджера, а в это утро дул все-таки приличный ветерок, смог бы он вернуться оттуда с прилизанными волосами, как ты полагаешь?