Серьезно. Круг сжимался.
   — Здгаствуйте, здгаствуйте.
   Устрялов. Василий Александрович. Конечно. Наймит. Агент всемирного влияния.
   — Хогошо, хогошо.
   Такой же Василий, как Хаим, ну в смысле Анатолий, Кузнецов. Чернявый, глаза карие и шнобель с горбинкой. Полтора месяца дрессировал, как таракана. Глядел на преданность и абсолютную самоотдачу. Ногтем стучал по стеклу банки, жег рыбьим глазом лупы. Дивился, щурился и все равно прихлопнул. Выставил. Выгнал. Хорошо хоть Настасья Николаевна, комендант общежития, оставила Ивана. Взяла мести дорожки. Дворницкий веник выдала. Из комнаты не попросила. Даже аванс дала. Но только она. Больше уже никто Госстраху не верил. Жизнь пахла хлоркой и керосином. Разила. Меры санитарного характера маячили на горизонте.
   Отчислят. Последнюю корку отнимут — сизый студенческий билет. Три курсовика, восемь зачетов и два экзамена выкатывались черными шарами с запасного пути на главный. Родимый бронепоезд расчехлял стволы. Но до Октябрьских не дотянуть. И тут не сложится. Иван знал точно. Выгонят в сентябре.
   Вот почему обрадовался. Даже шов лопнул, разошелся на рубахе. Так подскочил, подпрыгнул. Трахнул кулачищем по столу, когда узнал, что у большого бюста нарисовались глазки. Налицо последствия. Результат непродуманной кадровой политики. Допрыгались. Теперь Ильич всю правду видит сам. Голубенькими. Пронзительными, люминесцентными. Партийная гуашь.
   Никто не спрячется. Не уползет. Всех Ваня лично выведет на чистую воду. Заставит шмелем летать и мухой биться в форточку. Будет вам уголок Дурова и прилежащий катет Павлика Морозова. Такой ответ получится, что парой экзаменов не отделаетесь. Устанете расписываться на бумажках, товарищ Устрялов, Василий Александрович. Узнаете, кто здесь действительно доцент.
   Дух перевел. В ладони поплевал для плавности скольжения, растер и накатал два письма. Одно короткое, деловое о положении в комсомольской организации ЮГИ, а второе длинное, уже без обиняков о гнусной сущности и неприглядной деятельности Натана Кузнецова. Чего скрывать. Пусть знают все, как Мойшу дома, между своими, называют.
   Высокими словами прикрывается, а на поверку просто вор. Жид хитрозадый. Украл, Иуда, «Илеть». Призовой, всем миром завоеванный магнитофон. К себе на квартиру упер и слушает там песни Голды Меир.
   Ладно. Составил список, перечислил факты, подвел итог и подписался. Честно, открыто. Иван Закс. Без отчества, но имя полное. Пусть раз и навсегда удостоверятся.
   И словно в омут. В никуда. Ушли конверты, а кругов нет. Ни по воде, ни радио, ни просто близких к следственным действиям. Это при том, что таскали через одного. Весь комитет перебывал в специальной комнате. Полдискоклуба, СТЭМ. А Ваня — нет. Единственный человек, которому нечего таиться, прятаться, юлить и врать, не востребован. Ни он, ни Игорь Ким.
   Но, впрочем, с кем Кимка, Потомок, Ваня уже не знал. Скуластый чурка. Азиат. Змий скользкий. Словно специально на соревнования свалил. Тогда. В апреле. Когда Госстраха вычеркивали, загибали. Сдал, если разобраться. Друга продал, чтобы остаться при билетах, пропусках. При деньгах и при девчонках. Ясно, как день. Как час восхода и захода в откидном календаре.
   И снова улетучился. Пропал два дня назад. Неделю вместе пили, а позавчера тю-тю. Вторую ночь в общаге не ночует. Живым на небо взяли. Наделали котлет бараньих и продают с лотка на углу Мичурина и Сарыгина.
   Нет. Точно заговор. Определенно.
   — Ким, сука! — бьет Ваня локтем в стену. А из-за тонкой ни гу-гу. Соседа нет. Сгинул братуха.
   "Неужто и Потомок тоже… того… со всеми заодно…" — с тоскою думал Закс. В зеленой армейской майке, черных вожатских трусах Иван сидел на кровати, прищемив узким, острым задом простынке хвост. Панцирная сетка потрескивала, но громко скрипнуть не решалась. Патронов не было. Гранаты кончились. Только початый огнетушитель портвейна на столе. Комната узкая и руки длинные, а не дотянешься. Ток крови в организме останавливался. Пульс замирал.
   — Ким, падла! — рявкнул Госстрах, как настоящий политрук, собрав последние остатки сил. Шаркнул кулаками по обоям. Трамваем переехали Потомка. Автобусом. Бетоном залили, забутили в основание монумента дружбе народов. Нет человека. И денег нет.
   Кормил, поил. Последние пару недель только за счет Потомка и жил. Существовал Иван. И не стеснялся. Два года пыль глотал, базис закладывал решениями и резолюциями, а Кимка бабки стриг. Командир комсомольско-молодежной дружины. Надстройкой пользовался, пятерки да десятки срезал у входа в дискотеку. Бывало, закурить не мог под занавес. Не знал какая птица из кармана выпорхнет, увяжется за сигаретой. Полсотни рассыпухой? Сотня? Нормально выходило. Но только больше измусоленной тридцатки не отстегнул ни разу. Потомок Чингисхана. Задница.
   Исчез и ни копейки не оставил. Общих. Добытых в борьбе, в трудах. Остались только собственные, личные, шесть рубчиков. Грудь грели неразменными весь май, а вчера в один момент уполовинились. Собака, и та начнет кусаться от тоски, от безнадежности. А Ваня хотел просто выпить.
   Еще один стаканчик накатить. Но если вдогонку утренним законным послать еще внеплановые двести, получится дыра. Искра малиновая погаснет средь бела дня. Не пережить. А если тяпнуть в полдник по часам, по графику, согласно диетической системе не дать конечностям остыть, то что останется на вечер? Шиш? Зеленая тоска пустой бутылки. Всю ночь смотреть через нее как через линзу телескопа на подлую луну? Колхозную репу? Не пережить!
   А сдать пушнину честь не позволяла. Все винно-водочные ноты, от ре до соль, из шкафа вымести. Снести в консерваторию, подвальчик за детским садом. Не мог. Закалка, закваска не позволяла. Тимоха бы не принял, не одобрил.
   — Марку держи, — учил, — фасон прежде всего.
   Учил, учил и бросил. Или испытывает? На крепость, зрелость проверяет Ивана Закса? Госстрах не мог понять. Сидел и думал, а может быть, действительно, все дело в дозе. В неправильном накате. Быстро догнаться, и солнце засияет, и птички запоют? Эээх!
   Петь не запели, но клювом деликатно постучали в дверь.
   — Кто там? — даже немного растерялся Ваня. Не смог поверить в чудо. Мгновенный терапевтический эффект.
   — Из деканата, — чирикнули за дверью.
   Переступая через брюки, забыв постель заправить и рубаху натянуть, Ванюша делает три безотчетных шага. Источник звука существует.
   — Да открывай же, Ваня… Распишись вот тут…
   Действительно Натуля, из деканата. Нескромные глазенки и две сопелочки в носу.
   — Где расписаться? — вертит Иван в руках, рассматривает пару одинаковых узких бумажек.
   — Ну, там вот, видишь, где "получил".
   — А, тут… понятно…
   — Мне эту, а тебе вот эту, — еще раз щелкнули, сфотографировали масляные шарики, зрачочки безволосую, бледную Ванину плоть, и застучали каблучки.
   Повестка.
   "Тов. Закс И.Р. Сегодня в 15.35 Вас примет ректор ЮГИ, доктор технических наук, профессор М.С. Сатаров по Вашей просьбе."
   Вникал, вникал и вдруг подпрыгнул! Разобрались! Родные, милые! Очнулись. Дошло, кто здесь за Родину, как Александр Матросов, а кто фашист с гранатой и отравляющими газами. Стрельнул коленками, пальцами хрустнул. Присел, взмахнул руками. Муть, пелену рассеял. Из тьмы сомнений вынырнул в полную ясность светлого дня.
   Сто граммов ровно. Точнее сто пятьдесят. Налил и тотчас замахнул. Укрепил линию горизонта, созвездия расставил по местам, и точка. Бриться, мыться и приводить носки в порядок.
   День обещал фанфары и фейерверк. Луна мерцала, как медаль. Солнце горело, словно орден.
   Темечком чувствовал. Под кепкой. Крупными позвонками шеи. Белой и бритой. Товарищ младший лейтенант. Виктор Михайлович Макунько достойно нес свой пролетарский, серенький картуз на высоте метр восемьдесят шесть. Он шел упругим шагом вдоль Советского проспекта, и манекены в витринах «Тканей» салютовали. Народные артисты смотрели одобрительно с пластиночных конвертов. Как комсостав. Кивали, качали головами с высокой трибуны магазина «Звездочка». Сурки и барсуки ходили на задних лапах. Крестьяне и рабочие махали орудьями труда. Гармони и баяны пели в окнах краеведческого музея. А на углу Весенней блестела пушка. Мортира Ермака. Как и положено парадному экземпляру, с законопаченным стволом.
   Все ликовало. И флора, и фауна, и человеческий фактор. Ждали и предвкушали. Сегодня свершится правосудие. Разящий меч настигнет негодяев. Шило вонзится в мякоть погона. Мокрые звездочки, шипя, взрываясь, пузырясь углекислотой, украсят плечи Виктора Михайловича.
   Впрочем, едва ли. Они будут сухими. Обе. Остроконечными, шершавыми. Пробка не полетит Белкой и Стрелкой. Пена не будет, как тепло и звукопоглотитель, наполнять хрусталь. У лейтенанта Макунько нет в областном управлении товарищей. Одни лишь злопыхатели, наушники, завистники. Прочь. Виктор Михайлович сядет с мамой за кухонный стол. Разрежет торт. Чайку нальет. И будет ждать звонка, горячих, быстрых трелей. Межгород.
   Он не чета тут всем. В этом шахтерском захолустье проездом. Случайно. Временно. Проходит проверку на расовую чистоту. На генетическую полноценность. Мама старшего лейтенанта однажды оступилась. Ошиблась. Дочка стального комиссара, племянница начлага, сестра перспективного следователя в косоворотые пятидесятые успела, втюхалась в чубатого красавчика. Расписалась с мягкотелым и слабодушным офицериком хрущевского призыва, который неверно распорядился таким счастьем. Пропил. Рыжий. Все сжег, и ум, и честь, и совесть. Даже святое. Бордовый коленкор. Меч Пересвета, щит Челубея.
   Такая отягощенная наследственность. Славную, девичью фамилию родительница вернула при разводе, а семилетнего потомка на косточки уже не разберешь. Инспекция, прямое визуальное выявление порчи и повреждений породы невозможно. Только мичуринское терпение. Время могло выявить дистанцию, расставить по местам яблоню и яблоко. А оно было у Олега Андреевича Макунько. Ныне уже столичного полковника. Работника центрального аппарата. Поступлению в училище способствовал, а вот на распределение влиять не стал. Лишь после него подмигнул. Бровью слегка повел. Чтобы уже здесь, в Южносибирске, дали племяннику дело, где можно проявить себя. Характер показать.
   И стал Виктор Михайлович куратором высшего учебного заведения. Рыбное место. Самое логово. Десять тысяч одних только очников. Плюс сторублевые ассистенты, плюс преподы от младшего до старшего, и профессура сверху. Нерестятся буквально через день. Только успевай докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать. Не хочешь — отличишься. Наловишь, если не зернистой, то паюсной.
   Но сто рублей мелочью не вдохновляли лейтенанта Макунько. Он знал и верил. Настоящий, полновесный, неразменный кус рано или поздно придет в его сети. Забьет хвостом, крылами-жабрами задышит. Не зря же изогнулся луком, изломанной дугой лег длинный, бесконечный дом с нечищеным, щербатым паркетом в темных коридорах. Соединила тетива сквер у Весенней, площадь Первопроходца Волкова и улицу Демьяна Бедного. С такой стрела сорвется и в самое сердце Родины помчится. Понесется с великой вестью в клюве. Вес взят. Враг выявлен и уничтожен.
   Безусловно. Большое, серьезное дело должно было созреть в храме науки. Упасть в широкие ладони хорошего человека. Многообещающего уполномоченного. Маслицем смазанная с двух сторон штука. Когда же выяснилось, что гуашью, флуоресцентной краской, не удивился. Принял, как должное. Апрельский цвет. Голубенький.
   Были такие, кто легкомысленно решил, будто прищурился бюстяра, косит, ехидно перекатывает лупалы. Сейчас пошлет почтенное собрание, с высокой колокольни плюнет. Рыгнет. Песню затянет. А Виктору Михайлович простым и строгим показался взгляд. Уверенным. Голос негромким, но очень внятным. Как у родного дяди. Не отличишь.
   — Задача архиважная, товарищ лейтенант.
   — Решим, — ответил и честь отдал. — Не подведу, Олег Андреич.
   Кепку поправил. Рабоче-крестьянский чепчик выровнял на рыжем бобрике, и строевым. Парадным шагом ушел на передовую. Кокетка серого плаща, как полковое знамя, надувалась, а полы трепетали точно вымпелы. Держитесь, гады. Возмездие неотвратимо.
   Не сразу на верную, единственную дорогу вышел. Вначале моток не навивался нитка к нитке. Не выходила роба с номерком. Но очень скоро ложные пунктиры стерлись, обрывки разноцветных линий соединились в четкий контур, и стал кроиться материал, как по лекалу. Стежок к стежку ложился. Раскручивалась связка Ким-Закс. Папка пухла. Строчилось дело. Два ордера на обыск и арест летели, словно бабочки на свет.
   Жалко, политикой не пахло. Рукой Моссада. Долларами ЦРУ. Чудовищное, апрельское происшествие рисовалось всего лишь циничной выходкой, пьяным дебошем. Простое следствие личных обид и неумеренных амбиций. Но, впрочем, это на поверхности. Пока, как говорится, не копнешь. Пока Иоган Закс, припертый к стенке неоспоримыми уликами, не начнет выкладывать пароли, явки, имена.
   Сам неспособен. Такой план мести замыслить и исполнить в одиночку. Исключено. Слабохарактерный, безвольный, недалекий Ганс. Все в один голос подтверждали. Устрялов, Васильев, Кузнецов, товарищи и педагоги. Значит, кто-то толкнул. Использовал. Науськал. С какою целью, для чего? Кто стоит за спиной обиженного человека, манипулирует запутавшимся в жизни двоечником? Кто подставляет бывшего второго секретаря и президента дискоклуба?
   Не Ким ли? Игорь Эдуардович? Командир студенческой дружины, организатор спортивного клуба "Черный пояс". Юноша из кости степных животных, похожий на кота. И вымогательство, и спекуляция, и вовлеченье в проституцию. Многое за ним числилось. Букет. Везде, казалось Виктору Михайловичу, он находил след коготка, хвоста и носа. А удивлялся только одному. Все больше и больше. Как это до сих пор никто не обратил внимание на субчика? Не взял за шкирку? Невидимого и вездесущего. Не загнал в угол? К стенке не прижал?
   Самое неприятное, что и у самого старлея не вышло. Не получилось. В тот самый день, когда он чиркнул галочку в своем блокноте. Постановил — сегодня. Потомок улетучился. Исчез. Сорок восемь часов тому назад из общежития вышел. Отправился на консультацию по математике и не вернулся. Хотя обязан был за круглых двадцать лет Сереги Лоскутова выпить. Своего зама по борьбе поздравить. Ткнуть в грудь шершавым кулаком. И хлопнуть по спине ладонью.
   Напрасно Виктор Михайлович изучал живородящих и яйцекладущих в сквере у экономического факультета. Добрую половину утра отдал одушевленным, но неподсудным. Народ входил и выходил. Юная поросль тянулась к знаниям. Пичуги пели. Кошки крались. А Игорь Эдуардович Ким отсутствовал. Из пункта А в пункты Б не подгребал. Но ничего. Список подруг имелся полный. Вычислим, куда кривая завела. Мудреней корни извлекали. Кубические и квадратные.
   Так думал товарищ Макунько. Не пугался ни иксов, ни игреков. Отличник боевой и политической подготовки. Упругим шагом мерил тротуар. Неумолимо приближался к главному корпусу ЮГИ. Многоугольный дом сиял, словно линкор. Медные окна плавились на солнце. Колонны фасада смотрелись орудьями главного калибра. Исторический миг приближался. Залп вот-вот грянет. А свежеиспеченный капитан отдаст честь. Служу Советскому Союзу!
   Осечки не будет. Сбой исключен. Расчет и интуиция на этот раз не подвели уполномоченного. Едва лишь он зашел. Расположился за длинным приставным столом, перпендикулярным ректорскому. Взгляд бросил на часы — 15.10. Пылинку снял с плеча. В огромный кабинет впорхнула секретарша. Вошла в маленький зал славы с моделью шагающего экскаватора и чернильным прибором — точной латунной копией копра и промдвора шахты имени Кирова. От ощущения причастности к большому, государственному делу зрачки девицы свободно перекатывались из правой глазницы в левую. А губы, наоборот, не двигались. Белели, словно натянутые ниточкой с узелком на затылке. Две стрелки на брюках.
   — Он тут, — телепатировала красавица носом.
   — Давайте, — кивнул лейтенант. Сидевший здесь же ректор, хозяин кабинета, при этом не издал ни звука. На своем обычном месте, за широким столом, он был так же неподвижен, как калмык в пальто. Вождь мирового пролетариата в квадратной раме у профессора над головой. Марлен Самсонович не искал предлог, вовсе не собирался шумно и демонстративно удалиться. Наоборот. Доктор технических наук, заведующий кафедрой боялся, что его не возьму играть в Зарницу. Не дадут нарукавную повязку и деревянный шмайссер. Попросят выйти. Выгонят. И не увидит он финала поединка добра со злом. Но офицер нуждался в понятом и потому позволил кандидату в члены-корреспонденты академии наук сидеть и не дышать.
   Что оказалось правильным решением. Поскольку Закс стал запираться. Не сознавался, не кололся Ваня.
   Да, был обижен. Не отрицал. Пил хлебное вино и ягодно-плодовое. Даже, быть может, злоупотреблял. И строил планы мщения. Конечно. Жаждал восстановления справедливости. Готов был положить живот за правое дело. И гипс. На твердое, но хрупкое в борьбе облокотиться.
   — Не так ли, Иван Робертович?
   А вот и нет. Подведенный к черте. Прямо поставленный перед необходимостью немедленного чистосердечного признания. У края. Иван замирал. И малодушно шел на попятную. Да, письма писал. И разговоры вел сомнительного свойства. Интриговал. Даже избрания и кооптирования добивался. Но на святое руку не поднимал. Ложь, оговор и недоразумение. Чудовищные происки враждебных сил. Подробности хотите?
   Вне всякого сомнения. Про заговор — всегда пожалуйста и с удовольствием. Но прежде, сначала, уважаемый Иван Робертович, надо очистить душу. Облегчить сердце. Избавиться от груза прежних ошибок. Ведь каждый может оступиться. Попасть под чуждое влияние в тяжелую минуту жизни. Это понятно… Но искупить содеянное можно только одним. Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной зачтутся. Так говорите же скорей, на что вас сионизм подбил!
   И тут свет гас. И блошки переставали прыгать в синих глазах Ивана.
   Трагедия. Непонимание. Стена. Невидимая, но непреодолимая преграда.
   Да я же ваш, как вы не видите, я свой, я с вами! Хотел крикнуть Госстрах. Но горло не выпускало воздух. Сухое, как резина. Ниппель.
   И тогда заорал Марлен Самсонович. На исходе второго часа. Когда профессорская шея одеревенела. Затекли мышцы крестца. Руки чесались. Нестерпимо. Виски ломило. Не было больше сил терпеть нелепую, бессмысленную канитель. Сатаров рявкнул. Взвился. Безжалостной и страшной лекторской глоткой приказал.
   — Встать! Хватит! Отвечай по существу!
   Нарушил секретную субординацию. Взял языка под лопухом. Вперед уполномоченного забежал. Но это помогло.
   Иван задрожал. Оторвал глаза от латунного копра и водокачки. Посмотрел на аккуратные и жилистые уши лейтенанта. Взгляд кинул на разваренные пельмени ректорских. И понял. Все. Это последний шанс. Если сейчас он не согреет настроенные на его дыханье приборы слуховые. Не наполнит ушные пазухи приятной, долгожданной вибрацией. Хана! Разлюбят. Поставят крест. Забудут. Замкнутся эти русские люди, к которым он стремился всей душой. И сердцем и умом. Ойкнул Иван. Закрыл лицо руками и заговорил. Тихо-тихо.
   — Не помню… просто ничего не помню… киряли… пили мы в тот день с утра.
   — А ключи где взяли? — немедленно откликнулся суровый лейтенант. Тоже негромко, почти ласково, как друг, как брат, как первый секретарь Тимоха.
   — У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.
   Есть!
   Товарищ Макунько вызвал машину и по вечерним улицам повез Госстраха в дом на площади. Там Ваня попросился в туалет, был препровожден и славно посидел орлом у зарешеченного окошка с закрашенным стеклом.

Слюни

   А у Малюты слезились глазки. Смотрела ли она в оконное стекло. Или на дно стакана. Зеленые шарики ее гляделок могли внезапно отстегнуться. Скатиться к переносице. Слипнуться там. Сфокусироваться на самом кончике картошки. Оба. И наплывал туман. Соль выделялась из организма.
   Симы не было. Любимый не искал ее. С колом и топором под дверью не стоял. Не бил ногами крашенную охрой. Гонцов не слал. Записки не подбрасывал. И даже простейший, пятизначный телефонный номер своей единственной забыл. Или не мог набрать. Или все время ошибался от волнения.
   Возможно. Малюта третий день сама от беспокойства и неопределенности колготки надевала задом наперед. Не на ту пуговицу застегивала сорочку. И не могла сообразить, где левая, а где же правая туфля. Поэтому из дома не выходила. Ждала просветления.
   Как только вернулась из мусарни, так и начала. Чередовала вермут с коньяком. Настой травы, настой щепы. Гадала на шпротном масле. Унылой дулей отражалась рожа в красном пластике кухонного стола. Веселой фигой тень ложилась на санфаянс сортира. Редкий кусок пищи доходил до середины пищевода. Вот как страдала. А милый ни шиша. Не заявлялся, чтобы привести в чувство. Сукровицу и сопли размазать по лицу. Украсить гематомой. Ногу себе сломать, два пальца, кости таза, соприкоснувшись с телом лапушки, голубы. Или привычно с табуреткой, косяком, железной газовой плитой, стеклянным кинескопом телевизора «Юность». Все, что ни есть, твое! Громи, круши, помолвку отмечай. Избранник УК РСФСР. Единственный.
   А Сима, жлоб, деньги считал. Цену сбивал. Плюс резус-фактор пытался урезонить минус той же группы. Брат с братом говорил.
   — Пять тонн, ты чё, блин, Вадя… да где ж я столько фантиков надергаю?
   — Ну, три давай и два десятка синек, — старший дразнил. И хрюкал, как живой и розовый, свистел, словно зеленый и резиновый. Три раза сигарета гасла. В конце концов упала на пол. И только чудом не накрылась штанами, стойкими плисовыми брючками. Вот как оттягивался Вадька. Отчаянно веселился доктор.
   В полупустом холле кабака. В сумрачном трюме ресторана высшего разряда «Южбасс». Отделанного бочковым, мореным, винным деревом. А пахшего капустой, кислым и вялым огурцом, к воспроизводству неспособным. Мягким.
   — Ну ладно, сколько у тебя сейчас найдется?
   Натешился. Слюну смахнул ладонью и рукавом рубахи вытер плошки, буркалы. Рожа блестеть не перестала, но тон стал вполне дружеским. Можно сказать, почти что родственным.
   — Менты бесплатно ничего не делают, Митяй. По дружбе только садят.
   — Ну, честно, штука… это самое большое…
   — Не густо…
   — Вадя, подожди, еще есть…
   Пушка. Изделие, сработанное не механикой в холодном и пустом цехе. Живыми руками ювелира. Левшой из тысячи серебряных подковок. Вещь. В карман кладешь — она поет там. Чирикает, как чижик. Кольт. Шестизарядная игрушка. Картинка. Настоящее кино. Под курком жеребчик выбит, на деревянной щечке рукоятки вырезан орел и слово АЭРКРЮМЕН выдавлено на коротеньком стволе. Дюралевые руки-крылья, спусковой крючок, а вместо сердца барабанчик откидной. Вес — ноль-ноль граммов, но чувствуешь, как в детстве, бляху дядькиного военного ремня. Он здесь, с тобой, на теле. Красота.
   Револьвер. Бульдожка, как повторял, в очередной раз ошибаясь, Сережа Карсуков. Сосед и одноклассник Жабы. Это он, счастливчик, привез крючок. Вернулся из тайги с балдой, кукушкой, пугачом. Деньги за мозоли всех видов и расцветок получил в конторе Северосибирской геологической партии. По ведомости. А нарезное оружье иностранного производства взял сам. Без спроса. Приварок. Неучтенная красавица.
   —… ну, знаешь, самолет… немецкий, у наших не было таких… не веришь?… двери, как у «Волги»… ну, прямо так и открываются, чик-чик… и вроде бы двигун не спереди, а сзади… да, точно говорю… винт весь погнутый, он, как обычно… а двигатель, слышь, точно за кабиной…
   Рукотворное нашел полезное ископаемое. Сам лично. Не зря каникулы провел в компании густобородых мужиков и редкоусых баб. Не напрасно ворочал пудовый рюкзачище. Открылись и ему тайны земли.
   А чтобы не открылись отчиму, суровому проходчику угрюмой шахты «Володарка», прятал подарок судьбы. Олений рожок. Игорь Цуркан, сосед, приятель, устроил тайник в высокой стайке. У себя. Не догадаешься. Вроде бы кроликов пошел кормить, а вот и нет, на самом деле кокать. Расчесывать. К башкам ушастым приставлять холодный ствол.
   — Что? Заложил? Продал за кочерыжку мамке? Теперь пойдешь на воротник, шкура болотная.
   Только не восстановишь справедливость. Патронов не было.
   — Как так? Прямо ни одного, что ли?
   — Ни одного! Как будто дождик вымыл. Три раза приходил на это место. Ну, вот те крест.
   Сам Карсучок брал собственность не часто. Пару раз в месяц. Только когда сходилось все. И отчим в шахте, и мать с автолавкой где-нибудь в Крапивинском районе, и Цурканы на рынок укатили с мешком картохи в люльке. Приносил игрушечку домой. Садился у окошка в огород и для начала неторопливо, любовно смазывал. Потом, уже закончив, барабанчик пристегнув, крутнув, палил навскидку. Отводил душу. Валил трельяж скрипучий, горку, картину Сурикова-Репина. Банки с вареньем, ходики, герань и напоследок лишнего свидетеля. Кота. Три щелчка гаду. Три метких удара клюва-курка. По числу злых глаз.
   И никакие настоящие патроны не подходили. Примеривали гильзы от Нагана, от ТТ. Другой калибр. Много воды утекло, покуда Жаба выяснил. Тридцать восьмой. Как у Макарова. Словно родные. Но только фланца нет, не держится, проваливается. Не та система, черт возьми.
   И самолет, конечно, не с запада. С востока прилетел.
   — Немецкий? Быть того не может. Откуда здесь? Другое дело, кто-то болтал, что томичи, из барсуковского отряда, ну, помнишь притартали бочку пива на зональную поверку… так вот, они однажды находили американский… из этих, что через Аляску в войну перегоняли, ленд-лизовские, ага, выходит тоже падали красавчики… А что? Они нам вроде ни к селу, ни к городу. Или какие перемены намечаются? Подарок Картеру? Мухаммеду Али? Тогда вопросов нет, найдем какой-нибудь…