Уф.
Крепилась девушка, крепилась и сдюжила. Башку не откусила, пожара не устроила.
Все. Дело сделано. Телефонами обменялись, о времени условились. Теперь напиться прозрачной, чистой, водопроводной, смочить виски холодненькой, в простынку завернуться и баю-баю. Но путь домой, единственный, желанный, не ведет ли он сегодня в лапы к бухой свинье, неутомимому автолюбителю, Симе Швец-Цареву? Кто знает? Скажет? Какими закоулками, путями тайными ни добирайся, но рано или поздно придется завернуть в свой двор, нырнуть в дыру подъезда.
— Что? Думала обманешь? Гы-гы-гы!
Где ждет ее животное? Где караулит раззадоренный весенним гоном? Разбуженный весенней тягой к смене телки, чушки?
— У-тю-тю-тююю, лапушка!
Но выход есть. Он есть всегда, покуда можно смастерить из губ бутончик или бантик. Этот сюрприз надо нести, красиво и достойно, идти навстречу долговязому чудиле, смешному и ужасному, с нечесаными патлами и никудышной осанкой вьючного животного. Он ждал, он сох на солнечной зебре коридора. В черной полоске между окон у ледяной трубы парового отопления.
Конечно, она его узнала. С первого взгляда, безошибочно. Он, Зух, человек-легенда, главный герой школы номер три, был вправе ее не помнить. Мог и не замечать в эпоху своего величия дуреху-восьмиклассницу, не обращать внимания, просто не видеть разницы между воротничками белыми и фартучками в кружевах. Смотрел поверх голов за горизонт. А Лерка вниз. С неосвещенной галереи клуба энергетиков. Во все глаза на бешеные танцы старшеклассников. Мать Ленки Чесноковой, билетерша, провела через служебный дочь и двух ее подружек — Валерку и Малюту, и они прятались там высоко, на верхотуре. Всё собирались духом, чтобы нырнуть в запретный водоворот, да только выскочил на сцену товарищ Старопанский, зажегся свет и неотложка загудела.
Разве забудешь этот ритм и тощую фигуру того, кто рявкал в микрофон?
Все тот же контур, те же углы, но шахматы уже иные. Другое качество.
Прошло три года, и Лера, баскетболистка-малолетка, стала звездой, а гордый независимый бунтарь — безвестным кочегаром Центральной бани с номерами. Стоит, томится, кусает губы, не может взора отвести. Большие пальцы рук в ременных шлевках синих брючек, подошва правого ботинка перпендикулярна полу, а между коленок свободно может птичка пролететь:
— Вы, наверное, и как отсюда выйти, не знаете?
В ответ Валера улыбнулась, и радуги гуашь посыпалась с небес на голову и плечи гитариста.
— В обмен на отчество?
— Задаром, — поэт был краток, как в минуту вдохновенья.
— Бокал шампанского или же белой предпочитаете? — от возбужденья и волненья Зух вел себя, словно заправский прапор. Только не щелкал каблуками и не салютовал яблоку солнца, что щедро заливало теплом и светом широкое крыльцо третьего корпуса ЮГИ.
— Сейчас? — Лера, конечно, изумилась.
— Немедленно!
Да, день оказался счастливым. По крайней мере, в этом не сомневался бармен Андрей из неопрятной забегаловки на улице Ноградская. Дворовый бука-корешок, Ленька Зухны, явился отдать утренний должок не через две недели, а через два часа. Заскочил, завел в подсобку и сразу, сходу бухнул:
— Короче, завтра можешь забирать.
Распятье! Легендарное, серебряное. Покупка воровская Леньки Филина. Покровителя убогих и сирых. Как все тогда завидовали Зуху, когда сиделец будущий, синяк туберкулезный, ему вещицу подарил. За что? За то, что просто петь умел про черный пистолет. И про семнадцать лет, которые у всех, включая Филина, на самом деле были где-то впереди.
И вот сегодня расстается. Отдает, не торгуясь, словно сто тысяч раз до этого не ухмылялся, не отворачивался молча, не делал фигу носом. Сдает за пятьдесят рублей, плюс зеленая чушка ростовского полусухого. С ума сошел. Рехнулся парень.
Сгорим дотла, сгорим дотла,
Пусть остается пустота,
Пусть остается темнота,
Но нет прекраснее костра
На свете ничего.
А вот и не стошнило. Весь фокус в том, чтоб не дышать. Объем заполнить быстро и беззвучно. Права Малюта оказалась. Вороны улетают с дерева, и начинает шевелиться вареная говядина мозгов.
— Еще?
— Давай!
И все стало смешным. Пузырьки, стайкой ныряющие в пищевод. Коты, подобно птицам, гнезда вьющие на кленах. Беседка во дворе двадцать седьмого магазина, исписанная именами, как усыпальница всех двоечников близлежащей школы номер тридцать три.
Только Валерка выжила. И захотела есть.
В кафе «Весеннее» давали щи, гуляш, напиток под названием «Агдам», и в смеси шли они прекрасно. Во всяком случае, красивая девчонка с некрасивым кавалером в котлетно-маргаринной атмосфере просидела до восьми. Под стук подносов, ложек звон и музыку радиостанции "Маяк".
Сигнал точного времени каучуковой лягушкой между столов запрыгал. Куда свистим? Наверно, в «Льдинку». Самое время резине собираться в стаю. Но если дух окреп, и сердце юноши-поэта бесстрашно бьется рядом, то почему бы и не заглянуть в гадюшник, развеселый теремок, гнусную вотчину подонков, вроде Симы Швец-Царева.
Мерзавца поразить и подразнить глазами этого безумного губастика. Готового идти на дзот, под танк, в огонь, но не способного коснуться. Рукой руки, плечом плеча. Дотронуться. Преодолеть просвет в два миллиметра, три, четыре, пять…
—… ну, это фуфло, знаешь, в школе… про сокола… тело жирное в утесах… херня все это… мрак… природой правит Великий Змей… и он ползет… не веришь… и он всеведущ и вездесущ… хочешь, я тебя сделаю ящерицей… хочешь…
Нет, лучше ясновидящей. Простой гадалкой, которая в кофейной гуще видит Симу, двух соколов, Павлуху и Юрца c белой лебедкой Иркой. Куда все делись? Испарились? Смылись? Что означает эта тишина, безалкогольный, постный дух, царящий в "Льдине"?
Только одно. Нельзя уйти. Спуститься вниз за сигаретой и свинтить. В ночь феей, ведьмой улететь. Непринужденно сделать ноги по штатной схеме номер три.
Надо идти. Идти и мальчика, стихами говорящего, на ниточке вести.
А он решится. Обязательно решится. И даже ясно, где, в каком месте. В темном дворе у желтой стены угрюмо попытается стать ближе и родней. Преодолеть сопротивление ночного воздуха.
Всё. Так и есть. Стоит, красуля, спиною ощущая холод штукатурки. И кажется, уже готова, безвольно ждет, что свет в окошках, небо и луну закроет, заслонит лохматая, большая голова.
Незаживающая рана чужих губ коснется ее кожи.
Ох.
Много кубиков, целое море весеннего воздуха могут втянуть, вобрать в себя легкие бывший спортсменки. Прозрачного и невесомого на вдохе, но черного, тяжелого, как гиря, при резком, взрывном выдохе.
— Пара-пара-парадуемся на своем веку! — Зух отшатнулся от удара.
А бравая девица нырнула ему под руку, крутнулась и исчезла в чернильном омуте подъездного проема.
Наше вам с кисточкой!
II
Брови
Крепилась девушка, крепилась и сдюжила. Башку не откусила, пожара не устроила.
Все. Дело сделано. Телефонами обменялись, о времени условились. Теперь напиться прозрачной, чистой, водопроводной, смочить виски холодненькой, в простынку завернуться и баю-баю. Но путь домой, единственный, желанный, не ведет ли он сегодня в лапы к бухой свинье, неутомимому автолюбителю, Симе Швец-Цареву? Кто знает? Скажет? Какими закоулками, путями тайными ни добирайся, но рано или поздно придется завернуть в свой двор, нырнуть в дыру подъезда.
— Что? Думала обманешь? Гы-гы-гы!
Где ждет ее животное? Где караулит раззадоренный весенним гоном? Разбуженный весенней тягой к смене телки, чушки?
— У-тю-тю-тююю, лапушка!
Но выход есть. Он есть всегда, покуда можно смастерить из губ бутончик или бантик. Этот сюрприз надо нести, красиво и достойно, идти навстречу долговязому чудиле, смешному и ужасному, с нечесаными патлами и никудышной осанкой вьючного животного. Он ждал, он сох на солнечной зебре коридора. В черной полоске между окон у ледяной трубы парового отопления.
Конечно, она его узнала. С первого взгляда, безошибочно. Он, Зух, человек-легенда, главный герой школы номер три, был вправе ее не помнить. Мог и не замечать в эпоху своего величия дуреху-восьмиклассницу, не обращать внимания, просто не видеть разницы между воротничками белыми и фартучками в кружевах. Смотрел поверх голов за горизонт. А Лерка вниз. С неосвещенной галереи клуба энергетиков. Во все глаза на бешеные танцы старшеклассников. Мать Ленки Чесноковой, билетерша, провела через служебный дочь и двух ее подружек — Валерку и Малюту, и они прятались там высоко, на верхотуре. Всё собирались духом, чтобы нырнуть в запретный водоворот, да только выскочил на сцену товарищ Старопанский, зажегся свет и неотложка загудела.
Разве забудешь этот ритм и тощую фигуру того, кто рявкал в микрофон?
Все тот же контур, те же углы, но шахматы уже иные. Другое качество.
Прошло три года, и Лера, баскетболистка-малолетка, стала звездой, а гордый независимый бунтарь — безвестным кочегаром Центральной бани с номерами. Стоит, томится, кусает губы, не может взора отвести. Большие пальцы рук в ременных шлевках синих брючек, подошва правого ботинка перпендикулярна полу, а между коленок свободно может птичка пролететь:
— Вы, наверное, и как отсюда выйти, не знаете?
В ответ Валера улыбнулась, и радуги гуашь посыпалась с небес на голову и плечи гитариста.
— В обмен на отчество?
— Задаром, — поэт был краток, как в минуту вдохновенья.
— Бокал шампанского или же белой предпочитаете? — от возбужденья и волненья Зух вел себя, словно заправский прапор. Только не щелкал каблуками и не салютовал яблоку солнца, что щедро заливало теплом и светом широкое крыльцо третьего корпуса ЮГИ.
— Сейчас? — Лера, конечно, изумилась.
— Немедленно!
Да, день оказался счастливым. По крайней мере, в этом не сомневался бармен Андрей из неопрятной забегаловки на улице Ноградская. Дворовый бука-корешок, Ленька Зухны, явился отдать утренний должок не через две недели, а через два часа. Заскочил, завел в подсобку и сразу, сходу бухнул:
— Короче, завтра можешь забирать.
Распятье! Легендарное, серебряное. Покупка воровская Леньки Филина. Покровителя убогих и сирых. Как все тогда завидовали Зуху, когда сиделец будущий, синяк туберкулезный, ему вещицу подарил. За что? За то, что просто петь умел про черный пистолет. И про семнадцать лет, которые у всех, включая Филина, на самом деле были где-то впереди.
И вот сегодня расстается. Отдает, не торгуясь, словно сто тысяч раз до этого не ухмылялся, не отворачивался молча, не делал фигу носом. Сдает за пятьдесят рублей, плюс зеленая чушка ростовского полусухого. С ума сошел. Рехнулся парень.
Сгорим дотла, сгорим дотла,
Пусть остается пустота,
Пусть остается темнота,
Но нет прекраснее костра
На свете ничего.
А вот и не стошнило. Весь фокус в том, чтоб не дышать. Объем заполнить быстро и беззвучно. Права Малюта оказалась. Вороны улетают с дерева, и начинает шевелиться вареная говядина мозгов.
— Еще?
— Давай!
И все стало смешным. Пузырьки, стайкой ныряющие в пищевод. Коты, подобно птицам, гнезда вьющие на кленах. Беседка во дворе двадцать седьмого магазина, исписанная именами, как усыпальница всех двоечников близлежащей школы номер тридцать три.
Только Валерка выжила. И захотела есть.
В кафе «Весеннее» давали щи, гуляш, напиток под названием «Агдам», и в смеси шли они прекрасно. Во всяком случае, красивая девчонка с некрасивым кавалером в котлетно-маргаринной атмосфере просидела до восьми. Под стук подносов, ложек звон и музыку радиостанции "Маяк".
Сигнал точного времени каучуковой лягушкой между столов запрыгал. Куда свистим? Наверно, в «Льдинку». Самое время резине собираться в стаю. Но если дух окреп, и сердце юноши-поэта бесстрашно бьется рядом, то почему бы и не заглянуть в гадюшник, развеселый теремок, гнусную вотчину подонков, вроде Симы Швец-Царева.
Мерзавца поразить и подразнить глазами этого безумного губастика. Готового идти на дзот, под танк, в огонь, но не способного коснуться. Рукой руки, плечом плеча. Дотронуться. Преодолеть просвет в два миллиметра, три, четыре, пять…
—… ну, это фуфло, знаешь, в школе… про сокола… тело жирное в утесах… херня все это… мрак… природой правит Великий Змей… и он ползет… не веришь… и он всеведущ и вездесущ… хочешь, я тебя сделаю ящерицей… хочешь…
Нет, лучше ясновидящей. Простой гадалкой, которая в кофейной гуще видит Симу, двух соколов, Павлуху и Юрца c белой лебедкой Иркой. Куда все делись? Испарились? Смылись? Что означает эта тишина, безалкогольный, постный дух, царящий в "Льдине"?
Только одно. Нельзя уйти. Спуститься вниз за сигаретой и свинтить. В ночь феей, ведьмой улететь. Непринужденно сделать ноги по штатной схеме номер три.
Надо идти. Идти и мальчика, стихами говорящего, на ниточке вести.
А он решится. Обязательно решится. И даже ясно, где, в каком месте. В темном дворе у желтой стены угрюмо попытается стать ближе и родней. Преодолеть сопротивление ночного воздуха.
Всё. Так и есть. Стоит, красуля, спиною ощущая холод штукатурки. И кажется, уже готова, безвольно ждет, что свет в окошках, небо и луну закроет, заслонит лохматая, большая голова.
Незаживающая рана чужих губ коснется ее кожи.
Ох.
Много кубиков, целое море весеннего воздуха могут втянуть, вобрать в себя легкие бывший спортсменки. Прозрачного и невесомого на вдохе, но черного, тяжелого, как гиря, при резком, взрывном выдохе.
— Пара-пара-парадуемся на своем веку! — Зух отшатнулся от удара.
А бравая девица нырнула ему под руку, крутнулась и исчезла в чернильном омуте подъездного проема.
Наше вам с кисточкой!
II
Брови
В понедельник только кошки родятся. Серые фиг
у
шки по рубль десять. И весь вторник в ушах мяуканье стоит. А четверг — день порхающих и беззаботных, синиц в веселых сарафанах. Пристроишься за ним и на одной ножке в пятницу. А там уже хоть колесом ходи, хоть стой на голове.
Валера Додд едва не стала студенткой биофака. Знает.
То есть, имеет право недоумевать, откуда воронье? Сентябрьские звуки в мае? Даже в просушенном, прогретом, солнцем продезинфицированном Трансагентстве нельзя спокойно постоять у расписания автобусов. Доброжелатель обязательно в затылок каркнет:
— Ну, здравствуй, здравствуй.
А начинался день прекрасно. Пусть не сачком и обручем, зато ведерком. Оцинкованным, десятилитровым.
В половине шестого Валерку, нечесаную, но трезвую и праведную, поднял отец. Вернулся.
Тирлим-бом-бом.
Такой у Валерии Николаевны папка. Ключом никогда не пользуется. В сером подъездном киселе не дышит. Трамвайной медью не звякает. Бумажки на пол не роняет. Все звуки у него простые, громкие, понятные.
Отпирай, голуба! Я пришел. Молока нема, зато руки не пустые.
Дней пять тому назад Николай Петрович собрался и уехал. Это у него запросто. Полжизни человек провел в лесу — решенья принимает махом. Если тянет товарища проведать, речку Дерсу промерить резиновыми сапогами, значит, натура требует, закон природы. Ружье на спину и вперед.
Порох отсыревать не должен, а капсуля ржаветь.
Но вот вернулся. И вовсе не так, как мог бы, после недели в заказнике у друга егеря. Не с мешком лосиной печени, не с парой тетеревов, а с чужим ведром.
— Держи, — дочурке протянул железное, накрытое старой штормовкой. А под линялой парусиной — рыба! Акула, кит — серьезная такая щучка. Уснула, рот открыт — зубов не сосчитаешь.
День начался славно. С ухи, с отцовских прибауток. И обещал так и катить, шустрить воробышком, чирикнуть здесь, чирикнуть там, в зените кувыркнуться, ужин украсть у голубей, с небес спикировать в кусты вечерних светлячков, и там запеть.
Дискотекой грохнуть. Специальной гостье, редактору-стажеру, честь отдать фанфарами и трубами, фонтаном, фейерверком.
День намечался быстрый и красивый у девушки Валеры, у славной крали в сорочке с пуговками и вельветовой юбке. Но не сложился.
Моргнул свиными зенками начальника, и.о., Олега Анатольевича Курбатова, и растянулся жабьей пастью двоюродной сестры, Анастасии Савельевны Синенко.
Вот гадство!
Да нет, скорее скотство. Ни за что не сойти Олегу Анатольевичу за пресмыкающееся — холодный деликатес. Стать колхозная, брови совхозные и кооперативный запах «Шипра». Само здоровье и доска почета.
Уже второй месяц командует, заведует делами телерадиокомитета. Исполняет обязанности валериного благодетеля — Альберта Алексеевича Печенина.
Да, жил человек. Носил несвежие, но непременно светлые сорочки, заколку с камешком, на пальце — деталь от крантика водопроводного и графские запонки. Ногти не стриг. О творчестве любил порассуждать и об упадке киноискусства. А еще взял на работу дочь скорняка Валерку Додд. Зла никому не делал, настроения не портил, только воздух. Потел, как три коня, и грех заливал парфёном фабрики "Свобода".
Обычный человек. В один апрельский понедельник пошел сделать заурядный черно-белый рентгеновский снимок. Без завтрака ушел и не вернулся.
На пару минут буквально заскочил. Пижаму взял, носки и мыло. Любимую двустволку вытащил из шкафа, но заряжать не стал. Погладил и снова зачехлил. Хотел стопарик «русской» накатить, а хватанул полный стакан и на столе пустой оставил. Захлопнул дверь, соседям ключ отдал и в хирургическое отделение. По лужам. Не оборачиваясь, не оглядываясь.
Там был довольно скоро прооперирован, и, говорят, удачно. Уже ходил по коридору в фетровых шлепанцах, курил тайком под лестницей, но киноведом и ответственным товарищем себя еще не ощущал. Не чувствовал. Пока только простым метеорологом, ведь жил словно под флюгером, под ветряком — прогнозами, температурой и давлением.
Сыр в масле тем временем катал Олег Курбатов. Хозяйствовал. Большой, землистый, влажный, как казенный лен. Перина, подушка и матрац. Зам.
Давно он подбирался к Лере. Бил клинья, удочки закидывал. В день Красной армии плясал, ломался перед лапушкой, мел галстуком. Восьмого марта с противоположной от Минздрава стороны заходил. Соблазнял номенклатурным «Салемом». Извел полпачки. Широкий пиджачок, шерсть эдинбургскую устряпал пеплом. И хоть бы что.
Улыбка, взгляд — все было правильным, все обещало понимание. Контакт и зажиганье. Но каждый раз не с той оказывался. Никакой тебе эстетики и красоты в берлоге холостяцкой. Одна лишь физкультура.
Спасибо, люди помогли. Не бросили. Коллектив. Спаянный, женский. Невзлюбил, не принял Валерию Николаевну Додд.
С самого первого дня отнесся настороженно, а год прошел, и только одного желал — исторгнуть, избавиться, забыть. Анюта-машинистка, как и положено правофланговой, барабанщице, первой забила тревогу. Глаз у нее наметанный, опыт побольше, чем у всего отдела "социально-бытовых проблем", а нюх собачий. Мгновенно сообразила, отчего на рыле мыло. А брови Олега Анатольевича так и сигают через переносицу. Котяра, с рук ест и тут же бочком пристраивается к чужой лодыжке.
Беда.
Но что гораздо хуже — коллеги из сердца вырвали. Корреспонденты и младшие редактора, имевшие, в отличие от Ани из приемной, с товарищем Курбатовым контакты сугубо производственного характера. Красивые, хорошие, тоже из списков вычеркнули. Все, дружно, разом ополчились на веселую Валеру. Увы, даже высшее образование не выручает, когда вдруг выясняется такое. С приходом длинноногой выдерги единственным местом в телерадиокомитете, где мужчина может кофе угоститься или «ТУ» стрельнуть, оказалась редакция программ для учащейся молодежи и юношества.
И уж совсем грустно, что подвела черту, поставила точку в деле Додд В.Н. ее наставница и покровительница, мамаша многодетная, Кира Венедиктовна Мирская. Додумалась! Единственный, быть может, за всю историю южносибирского телерадиовещания звездный шанс кому был отдан? Предоставлен? Валерке. Смазливой уличной шалаболке. Ни диплома, ни опыта, без года неделя воду кипятит за Кириной спиной, и вот уже, пожалуйста, ведущая. И не "Сельского часа" или "На стройках пятилетки", нет, самой главной передачи сезона, да что сезона, года, века — "Студия Диско".
Прикончить тварь. Нож в сердце ей и пулю в лоб.
А, впрочем, отпечатков пальцев нет. Ни слез, ни капель крови. Даже графологическую экспертизу не сделаешь. На пишмашинке отпечатано письмо, пришло обычной почтой, штемпель круглый, бумага белая стандартного формата, сама расправилась на сгибах и в папочку. В зеленую, что на столе у товарища Курбатова. Под первоклассный дерматин с золотом буковок "Участнику XXII областной конференции". Лежит в тепле и даже не шуршит, ждет, когда же, наконец, мелькнет на том конце глухого коридора знакомый свитерок и синие джинсы.
Есть. Прибыла.
— Алло, Валерия Николаевна… здравствуйте, да… да… пожалуйста, ко мне зайдите… жду…
Жирное солнце пялилось в окно кабинета. Всей жаркой мордой норовило влезть. Свое, не подведет. Из-за плеча выглядывает. Ты видишь собеседника, а он тебя нет. Весна!
— Доброе утро!
— Доброе, доброе… Валерия Николаевна… прошу, прошу…
Муха снялась с плафона настольной лампы, села на желтый линолеум и вышла. Не крылышками, а ножками рисуя. Удалилась из кабинета скорым шагом. Утекла в узкую щелку между полом и дверью. Деликатная какая. Олег Анатольевич никогда таким не был.
Он всегда был шумным и назойливым. Но в юности это ему помогало, большому, мягкому, в родинках и ямочках. А еще стишки. Ну да.
Телеграмма уж готова,
Ни одной в ней запятой,
В ней всего четыре слова,
Мама я хочу домой.
Студентом филфака он глаза не прятал. Наоборот, светился посаженными близко, лучился махонькими. И пропадал в походах, лыжных и пеших. Жил в Поднебесных Зубьях, у синих костров, где белая крупа на ветках и черный чай в алюминиевой кружке.
Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях, встретишься со мною?
Тренькал на семиструнной. Не расставался с инструментом, и потому в его большом двуспальном стеганом мешке иной раз пахло ландышами. Весенним девичьим теплом. Одна беда: даже когда все разрешали, где его петушок зерно клевал — Олег мог только гадать. Действительно в святая святых допущен был, а может быть, всего лишь между коленок или в кулачок?
В общем, слышимость была, а видимости никакой и перспективы. Лишь собственные бедра шире плеч и брюки пятьдесят четвертого размера.
Но не сломался. Принял верное решенье, и сразу, тут же, попер один верняк. Полтора года покантовался без ласки и любви в отделе спортивных передач, а потом свои же, институтские позвали, и ушел в райком.
Вот уже где бесцеремонность и горлопанство на крыльях понесли. Отцвел анапест, как экзема. И красота цельномолочная открылась вместе с уставом ВЛКСМ. Не нужно помнить рифмы и аккорды. Не то чтобы гармония, не обязательна простая связь слов в предложении. Лишь бы четко, решительно и в точку. Подняли руки, и резолюция прошла.
А дальше — демократический централизм. Инструктору положены секретари первичек, а завотделом — уже инструктор а . Чем шире и краснее галстук, тем просто больше преданности, обожания, и равномернее сопенье перед коротким выстрелом в упор. Всегда в десятку и только боевыми.
Хоть каждый день естественным отбором наслаждайся. Во всем диапазоне от худосочности хрустальной до самоварной полногрудости. И столь обильно было прекрасное и сладкое разнообразие, что глазки Олега Анатольевича моргали, моргали и закрылись. Дверными стали дырочками, танковыми щелочками. Поэтому, наверно, оступился. Ошибку сделал. Промах.
Обидно. Какие горизонты открывались! Из маленького дома уже был взят в большой. На главную площадь два месяца к восьми, как штык, ходил. И вдруг старший товарищ к себе зовет и безнадежно качает партийной сединой:
— Не срослось.
Делать нечего, Олег Анатольевич! Сдал малиновый пропуск, достал из шкафа синие пединститутские корочки и вернулся на телевидение. Пошел работать по специальности. А тут без изменений. После редакционных совещаний в баню не приглашают. Пузырик белой не гарантирует успеха. Короче, все по-прежнему, хочешь хорея — нужен ямб. А где его возьмешь, когда уже совсем большой и потный, к тому же старые куплеты про "бровку и Петровку" позабыл. Попробовал тряхнуть стариной, зажечь моргала, плошками блеснуть. На Новый год даже гитарку в руки взял, но ландышами не запахло, только в сортире винегретом.
Печаль и грусть на фоне ограниченного административного ресурса. Смотреть не на что. Стучит по клавишам голубенькими пальцами. Тут плоско. Здесь квадратно. И зубы разные. Не вставлены, а всыпаны в маленький ротик. Шестопаловский частокол. А проблем… проблем, как со всей комсомольской организацией азотно-тукового завода.
— Олег, ну поговори с Печениным. От этой чугунки-"Украины" даже вышка на улице трясется. Пусть купит электрическую.
Но теперь все. В резерв, подруга фронтовая. Хорошего помаленьку. Вот, н а талончик в стол заказов. Чайку попей, покушай карбоната. Весь твой. А у меня дела. Работа. Кадровый вопрос.
— Присаживайтесь, Валерия Николаевна. Чем занимаетесь? Как ваша новая передача? Готовите материал? Проблемы, трудности? — Две черных гусеницы ползали над ягодками глазок Олега Анатольевича. То выгибали спинки, то вытягивали. Сейчас вспорхнут стрекозами? Цветными бабочками обернутся? Или подохнут на блюдце рожи? — Кира Венедиктовна о вас высокого мнения.
— Да?
Форточка над головой товарища Курбатова открыта. Но вольный воздух не хочет течь в куб кабинета. Так, видимо, задумал архитектор, так понимал преемственность и неизменность. Начальство телерадиокомитета должно подванивать. Разить подмышками. Нежной подпалиной промежности. Советским сыром, сайрой, сельдереем. И стылым пеплом и московским одеколоном.
Труба!
— Да, Кира Венедиктовна в вас верит, и мы, как видите, ее заявку рассмотрев, одобрив, определенные надежды связывали с вами… Конечно… но…
И тут внезапно подвижный эпителий отвердел. Опало тесто, и только пара темных дырок по обе стороны исчезнувшего носа нарушала суровое однообразие физиономии начальника.
— Ситуация внезапно осложнилась… Да, собственно, ознакомьтесь…
И белая капустница, прямоугольный лист бумаги вылетел из папки. На свет явился. Затрепетал и ткнулся Лере в руки. Не напрасно куколки мохнатые хвостами били над переносицей исполняющего обязанности.
— Это копия, — любезно сообщил Олег Анатольевич. Предупредил. Предостерег. Напомнил о пере и топоре.
"моральный облик означенной ведущей… какой пример извлечь для молодежи… еще восьмого класса ученицей будучи… и по наклонной плоскости катясь… в угаре ежедневного разврата… теряя облик человеческий… дух разложения и тлена… без сожаленья указать не дверь."
Вот как! Опять взошли озимые! Подснежники пробились. Какое поле урожайное. Всю жизнь хоть ведрами таскай, хоть ложками греби. Но есть и новости, мичуринцы не дремлют. Побеги свежие, кудрявые листочки. "в нетрезвом виде… во хмелю… в вине и водке утопив последние остатки совести и чести…"
Что ж, трудимся. Кирпичик к кирпичу кладем.
— Некрасивая история… Очень некрасивая. — Мягкие пальцы сального мужчины сошлись над столом, склеились, и получилась крыша. Домик для енотика.
— Что, заявление писать? — Темная прядь волос упала на гладкий леркин лоб. Но тут же легким и неподражаемым движением была отброшена за ухо.
— Ну, нет… зачем же… так сразу… — Волна прошла по блюдцу с серой кашей, по круглой репе товарища Курбатова. Носишко всплыл. Отпочковались щеки, и губы вылезли. Проклюнулись мокрой улыбкой.
— Зачем рубить с плеча? Я думаю… мне кажется… вы сумеете, конечно, доказать… то есть найдете способ опровергнуть эти…
Тут бывший идеолог замялся. Он очень много знал синонимов для словосочетанья "гнусное вранье". Хотел получше выбрать, со смыслом, со значеньем. Знак даже, может быть, хотел подать.
— Эээ… сведения… ммм… факты, скажем так… Вы девушка красивая, неглупая… я думаю, совсем уж безысходных положений не бывает… Да… И если что… — Ветчинный кружок солнца закатился за маленькую тучку, и вдруг открылись глазки Олега Анатольевича, два желтых леденца. — И если что… звоните прямо мне домой… вот телефончик… очень простой… легко запомнить, но я вам записал… звоните, подумаем… прикинем вместе варианты… найдем…
И не окончил фразы. Вдруг понял, что уловила. Мысль ухватила. Просекла. Ну, и прекрасненько. Улыбка осталась на лице, а брови вытянулись в ниточку. Все электричество ушло на освещение зубов.
Урод! Козел! Дерьмо!
Исчезнуть, скрыться, улететь, уехать.
Так думала Валера Додд. Сидела перед пыльными бумагами, смотрела на давно остывший кофе. Человечек из скрепок и пластилина висел над столом Киры на лапке настольной лампы, тихонечко позвякивал. Привет из детства.
Конечно! Пока передают салюты из пионерской синевы, где даже скот Олег Курбатов всего лишь сдобный колобок, пузан с короткой челкой, надо валить. Пока какой-то странный свет влечет, необъяснимым смыслом наполняет день, мешает влиться в стройные ряды, залить шары и оторваться, надо линять. Пока еще имеешь право всей Лерой навалиться, прижать к подушке, ладони запустить в мальчишеские лохмы и прямо в ухо прошептать:
— Давай поженимся, давай, мой милый!
Надо им пользоваться! Надо…
В черном шнуре бежит желтое электричество и пытается с разгона свалить зеленую пластмассу аппарата со стола.
— Валера, вы не забыли, сегодня вечером клуб Горного устраивает показательную дискотеку?
— Да-да, я помню, Кира Венедиктовна. А у вас что-то случилось дома? Вы сегодня будете?
— Нет, Валера, нет. Андрюшу все-таки снова кладут в больницу на обследование, так что сегодня там без меня управляйтесь, а вечером давайте встретимся на остановке.
— Хорошо.
— Начало в девятнадцать тридцать?
— Отлично, значит, ровно в семь у Искитимского моста.
Отбой.
Похоже, Кира пока не в курсе. Не окунулась в щи, не знает новостей. А может быть, у этой миски только пара ложек? Семейный ужин на двоих, без провожатых и свидетелей? Конечно!
Валера встает, к окну подходит и решает, что в Томске купит и обязательно пришлет уроду, товарищу Курбатову, открытку из кулинарной серии "Холодный поросенок с хреном".
А Кире? А не сказать ли Кире правду? Впервые в жизни кому-то не кончик языка, а душу приоткрыть, на пробу? Пустить, как гальку блинчиком через протоку, а вдруг доскачет до другого берега? А вдруг, действительно, на свете бывают слезы и любовь?
Короче, постановили. Если завтра уехать первым автобусом, то к третьей паре уже будешь там. Главное успеть до звонка. Напротив двери встать и так, чтоб уже не пыхтеть от быстрого бега, щеками не сверкать. Просто стоять, ждать и улыбаться. Грянет звонок, толпа повалит из пахнущей столетней правотой аудитории. Посыплются тела и голоса, и только пара глаз, только одна, замрет и округлится.
— Привет! Не ждал? Пойдем!
— Куда угодно. В сад на скамейку, на чердак, а можно прямо здесь…
— Валера…
— Я…
На лестнице Валерия Николаевна столкнулась с Анютой-секретаршей. Лицо борца за собственное счастье и здоровый быт светилось жизнью:
— Салют, — как можно шире улыбнулась Лера. Отлично. Так держать. А если передержишь, то пурген в аптеках без рецепта.
У турникета в проходной, везет, столкнулась с еще одной воительницей. Елена Бородатых — разведчик из соседнего отдела. Глаза не закрываются, вся кожа стянута к затылку и перехвачена резиночкой у корня жиденького хвостика.
Ей тоже счастья пожелала. Шампунь «Арбат» для укрепления волос. Была щедра, как королева, Валерка Додд.
— Всего.
Автобус номер девять, словно свой личный автотранспорт, стоял и ждал у козырька конечной остановки. Поехали. Вперед. Мимо витрин и тополей, котов, собак и голубей. Мимо торговцев прошлогодними орехами и молодой колбой, похожей на перья зеленой и неуловимой сибирской птицы счастья. В рай отцветающей черемухи школьных дворов и закипающего битума асфальтовых чанов. От весны к лету. Полный ход.
Хорошо ей стало, и только одного не понимала Лера, почему так долго? Так много времени потрачено впустую. И что же ей мешало, не дожидаясь приглашения и.о., иа, иу, бумаги с полем для зубьев дырокола, сорваться, всех послать, оставить с носом, с ухом, c безжизненным и мелким хрящиком на полшестого. Дура ты, Лера! Ну, это уж само собой.
Валера Додд едва не стала студенткой биофака. Знает.
То есть, имеет право недоумевать, откуда воронье? Сентябрьские звуки в мае? Даже в просушенном, прогретом, солнцем продезинфицированном Трансагентстве нельзя спокойно постоять у расписания автобусов. Доброжелатель обязательно в затылок каркнет:
— Ну, здравствуй, здравствуй.
А начинался день прекрасно. Пусть не сачком и обручем, зато ведерком. Оцинкованным, десятилитровым.
В половине шестого Валерку, нечесаную, но трезвую и праведную, поднял отец. Вернулся.
Тирлим-бом-бом.
Такой у Валерии Николаевны папка. Ключом никогда не пользуется. В сером подъездном киселе не дышит. Трамвайной медью не звякает. Бумажки на пол не роняет. Все звуки у него простые, громкие, понятные.
Отпирай, голуба! Я пришел. Молока нема, зато руки не пустые.
Дней пять тому назад Николай Петрович собрался и уехал. Это у него запросто. Полжизни человек провел в лесу — решенья принимает махом. Если тянет товарища проведать, речку Дерсу промерить резиновыми сапогами, значит, натура требует, закон природы. Ружье на спину и вперед.
Порох отсыревать не должен, а капсуля ржаветь.
Но вот вернулся. И вовсе не так, как мог бы, после недели в заказнике у друга егеря. Не с мешком лосиной печени, не с парой тетеревов, а с чужим ведром.
— Держи, — дочурке протянул железное, накрытое старой штормовкой. А под линялой парусиной — рыба! Акула, кит — серьезная такая щучка. Уснула, рот открыт — зубов не сосчитаешь.
День начался славно. С ухи, с отцовских прибауток. И обещал так и катить, шустрить воробышком, чирикнуть здесь, чирикнуть там, в зените кувыркнуться, ужин украсть у голубей, с небес спикировать в кусты вечерних светлячков, и там запеть.
Дискотекой грохнуть. Специальной гостье, редактору-стажеру, честь отдать фанфарами и трубами, фонтаном, фейерверком.
День намечался быстрый и красивый у девушки Валеры, у славной крали в сорочке с пуговками и вельветовой юбке. Но не сложился.
Моргнул свиными зенками начальника, и.о., Олега Анатольевича Курбатова, и растянулся жабьей пастью двоюродной сестры, Анастасии Савельевны Синенко.
Вот гадство!
Да нет, скорее скотство. Ни за что не сойти Олегу Анатольевичу за пресмыкающееся — холодный деликатес. Стать колхозная, брови совхозные и кооперативный запах «Шипра». Само здоровье и доска почета.
Уже второй месяц командует, заведует делами телерадиокомитета. Исполняет обязанности валериного благодетеля — Альберта Алексеевича Печенина.
Да, жил человек. Носил несвежие, но непременно светлые сорочки, заколку с камешком, на пальце — деталь от крантика водопроводного и графские запонки. Ногти не стриг. О творчестве любил порассуждать и об упадке киноискусства. А еще взял на работу дочь скорняка Валерку Додд. Зла никому не делал, настроения не портил, только воздух. Потел, как три коня, и грех заливал парфёном фабрики "Свобода".
Обычный человек. В один апрельский понедельник пошел сделать заурядный черно-белый рентгеновский снимок. Без завтрака ушел и не вернулся.
На пару минут буквально заскочил. Пижаму взял, носки и мыло. Любимую двустволку вытащил из шкафа, но заряжать не стал. Погладил и снова зачехлил. Хотел стопарик «русской» накатить, а хватанул полный стакан и на столе пустой оставил. Захлопнул дверь, соседям ключ отдал и в хирургическое отделение. По лужам. Не оборачиваясь, не оглядываясь.
Там был довольно скоро прооперирован, и, говорят, удачно. Уже ходил по коридору в фетровых шлепанцах, курил тайком под лестницей, но киноведом и ответственным товарищем себя еще не ощущал. Не чувствовал. Пока только простым метеорологом, ведь жил словно под флюгером, под ветряком — прогнозами, температурой и давлением.
Сыр в масле тем временем катал Олег Курбатов. Хозяйствовал. Большой, землистый, влажный, как казенный лен. Перина, подушка и матрац. Зам.
Давно он подбирался к Лере. Бил клинья, удочки закидывал. В день Красной армии плясал, ломался перед лапушкой, мел галстуком. Восьмого марта с противоположной от Минздрава стороны заходил. Соблазнял номенклатурным «Салемом». Извел полпачки. Широкий пиджачок, шерсть эдинбургскую устряпал пеплом. И хоть бы что.
Улыбка, взгляд — все было правильным, все обещало понимание. Контакт и зажиганье. Но каждый раз не с той оказывался. Никакой тебе эстетики и красоты в берлоге холостяцкой. Одна лишь физкультура.
Спасибо, люди помогли. Не бросили. Коллектив. Спаянный, женский. Невзлюбил, не принял Валерию Николаевну Додд.
С самого первого дня отнесся настороженно, а год прошел, и только одного желал — исторгнуть, избавиться, забыть. Анюта-машинистка, как и положено правофланговой, барабанщице, первой забила тревогу. Глаз у нее наметанный, опыт побольше, чем у всего отдела "социально-бытовых проблем", а нюх собачий. Мгновенно сообразила, отчего на рыле мыло. А брови Олега Анатольевича так и сигают через переносицу. Котяра, с рук ест и тут же бочком пристраивается к чужой лодыжке.
Беда.
Но что гораздо хуже — коллеги из сердца вырвали. Корреспонденты и младшие редактора, имевшие, в отличие от Ани из приемной, с товарищем Курбатовым контакты сугубо производственного характера. Красивые, хорошие, тоже из списков вычеркнули. Все, дружно, разом ополчились на веселую Валеру. Увы, даже высшее образование не выручает, когда вдруг выясняется такое. С приходом длинноногой выдерги единственным местом в телерадиокомитете, где мужчина может кофе угоститься или «ТУ» стрельнуть, оказалась редакция программ для учащейся молодежи и юношества.
И уж совсем грустно, что подвела черту, поставила точку в деле Додд В.Н. ее наставница и покровительница, мамаша многодетная, Кира Венедиктовна Мирская. Додумалась! Единственный, быть может, за всю историю южносибирского телерадиовещания звездный шанс кому был отдан? Предоставлен? Валерке. Смазливой уличной шалаболке. Ни диплома, ни опыта, без года неделя воду кипятит за Кириной спиной, и вот уже, пожалуйста, ведущая. И не "Сельского часа" или "На стройках пятилетки", нет, самой главной передачи сезона, да что сезона, года, века — "Студия Диско".
Прикончить тварь. Нож в сердце ей и пулю в лоб.
А, впрочем, отпечатков пальцев нет. Ни слез, ни капель крови. Даже графологическую экспертизу не сделаешь. На пишмашинке отпечатано письмо, пришло обычной почтой, штемпель круглый, бумага белая стандартного формата, сама расправилась на сгибах и в папочку. В зеленую, что на столе у товарища Курбатова. Под первоклассный дерматин с золотом буковок "Участнику XXII областной конференции". Лежит в тепле и даже не шуршит, ждет, когда же, наконец, мелькнет на том конце глухого коридора знакомый свитерок и синие джинсы.
Есть. Прибыла.
— Алло, Валерия Николаевна… здравствуйте, да… да… пожалуйста, ко мне зайдите… жду…
Жирное солнце пялилось в окно кабинета. Всей жаркой мордой норовило влезть. Свое, не подведет. Из-за плеча выглядывает. Ты видишь собеседника, а он тебя нет. Весна!
— Доброе утро!
— Доброе, доброе… Валерия Николаевна… прошу, прошу…
Муха снялась с плафона настольной лампы, села на желтый линолеум и вышла. Не крылышками, а ножками рисуя. Удалилась из кабинета скорым шагом. Утекла в узкую щелку между полом и дверью. Деликатная какая. Олег Анатольевич никогда таким не был.
Он всегда был шумным и назойливым. Но в юности это ему помогало, большому, мягкому, в родинках и ямочках. А еще стишки. Ну да.
Телеграмма уж готова,
Ни одной в ней запятой,
В ней всего четыре слова,
Мама я хочу домой.
Студентом филфака он глаза не прятал. Наоборот, светился посаженными близко, лучился махонькими. И пропадал в походах, лыжных и пеших. Жил в Поднебесных Зубьях, у синих костров, где белая крупа на ветках и черный чай в алюминиевой кружке.
Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях, встретишься со мною?
Тренькал на семиструнной. Не расставался с инструментом, и потому в его большом двуспальном стеганом мешке иной раз пахло ландышами. Весенним девичьим теплом. Одна беда: даже когда все разрешали, где его петушок зерно клевал — Олег мог только гадать. Действительно в святая святых допущен был, а может быть, всего лишь между коленок или в кулачок?
В общем, слышимость была, а видимости никакой и перспективы. Лишь собственные бедра шире плеч и брюки пятьдесят четвертого размера.
Но не сломался. Принял верное решенье, и сразу, тут же, попер один верняк. Полтора года покантовался без ласки и любви в отделе спортивных передач, а потом свои же, институтские позвали, и ушел в райком.
Вот уже где бесцеремонность и горлопанство на крыльях понесли. Отцвел анапест, как экзема. И красота цельномолочная открылась вместе с уставом ВЛКСМ. Не нужно помнить рифмы и аккорды. Не то чтобы гармония, не обязательна простая связь слов в предложении. Лишь бы четко, решительно и в точку. Подняли руки, и резолюция прошла.
А дальше — демократический централизм. Инструктору положены секретари первичек, а завотделом — уже инструктор а . Чем шире и краснее галстук, тем просто больше преданности, обожания, и равномернее сопенье перед коротким выстрелом в упор. Всегда в десятку и только боевыми.
Хоть каждый день естественным отбором наслаждайся. Во всем диапазоне от худосочности хрустальной до самоварной полногрудости. И столь обильно было прекрасное и сладкое разнообразие, что глазки Олега Анатольевича моргали, моргали и закрылись. Дверными стали дырочками, танковыми щелочками. Поэтому, наверно, оступился. Ошибку сделал. Промах.
Обидно. Какие горизонты открывались! Из маленького дома уже был взят в большой. На главную площадь два месяца к восьми, как штык, ходил. И вдруг старший товарищ к себе зовет и безнадежно качает партийной сединой:
— Не срослось.
Делать нечего, Олег Анатольевич! Сдал малиновый пропуск, достал из шкафа синие пединститутские корочки и вернулся на телевидение. Пошел работать по специальности. А тут без изменений. После редакционных совещаний в баню не приглашают. Пузырик белой не гарантирует успеха. Короче, все по-прежнему, хочешь хорея — нужен ямб. А где его возьмешь, когда уже совсем большой и потный, к тому же старые куплеты про "бровку и Петровку" позабыл. Попробовал тряхнуть стариной, зажечь моргала, плошками блеснуть. На Новый год даже гитарку в руки взял, но ландышами не запахло, только в сортире винегретом.
Печаль и грусть на фоне ограниченного административного ресурса. Смотреть не на что. Стучит по клавишам голубенькими пальцами. Тут плоско. Здесь квадратно. И зубы разные. Не вставлены, а всыпаны в маленький ротик. Шестопаловский частокол. А проблем… проблем, как со всей комсомольской организацией азотно-тукового завода.
— Олег, ну поговори с Печениным. От этой чугунки-"Украины" даже вышка на улице трясется. Пусть купит электрическую.
Но теперь все. В резерв, подруга фронтовая. Хорошего помаленьку. Вот, н а талончик в стол заказов. Чайку попей, покушай карбоната. Весь твой. А у меня дела. Работа. Кадровый вопрос.
— Присаживайтесь, Валерия Николаевна. Чем занимаетесь? Как ваша новая передача? Готовите материал? Проблемы, трудности? — Две черных гусеницы ползали над ягодками глазок Олега Анатольевича. То выгибали спинки, то вытягивали. Сейчас вспорхнут стрекозами? Цветными бабочками обернутся? Или подохнут на блюдце рожи? — Кира Венедиктовна о вас высокого мнения.
— Да?
Форточка над головой товарища Курбатова открыта. Но вольный воздух не хочет течь в куб кабинета. Так, видимо, задумал архитектор, так понимал преемственность и неизменность. Начальство телерадиокомитета должно подванивать. Разить подмышками. Нежной подпалиной промежности. Советским сыром, сайрой, сельдереем. И стылым пеплом и московским одеколоном.
Труба!
— Да, Кира Венедиктовна в вас верит, и мы, как видите, ее заявку рассмотрев, одобрив, определенные надежды связывали с вами… Конечно… но…
И тут внезапно подвижный эпителий отвердел. Опало тесто, и только пара темных дырок по обе стороны исчезнувшего носа нарушала суровое однообразие физиономии начальника.
— Ситуация внезапно осложнилась… Да, собственно, ознакомьтесь…
И белая капустница, прямоугольный лист бумаги вылетел из папки. На свет явился. Затрепетал и ткнулся Лере в руки. Не напрасно куколки мохнатые хвостами били над переносицей исполняющего обязанности.
— Это копия, — любезно сообщил Олег Анатольевич. Предупредил. Предостерег. Напомнил о пере и топоре.
"моральный облик означенной ведущей… какой пример извлечь для молодежи… еще восьмого класса ученицей будучи… и по наклонной плоскости катясь… в угаре ежедневного разврата… теряя облик человеческий… дух разложения и тлена… без сожаленья указать не дверь."
Вот как! Опять взошли озимые! Подснежники пробились. Какое поле урожайное. Всю жизнь хоть ведрами таскай, хоть ложками греби. Но есть и новости, мичуринцы не дремлют. Побеги свежие, кудрявые листочки. "в нетрезвом виде… во хмелю… в вине и водке утопив последние остатки совести и чести…"
Что ж, трудимся. Кирпичик к кирпичу кладем.
— Некрасивая история… Очень некрасивая. — Мягкие пальцы сального мужчины сошлись над столом, склеились, и получилась крыша. Домик для енотика.
— Что, заявление писать? — Темная прядь волос упала на гладкий леркин лоб. Но тут же легким и неподражаемым движением была отброшена за ухо.
— Ну, нет… зачем же… так сразу… — Волна прошла по блюдцу с серой кашей, по круглой репе товарища Курбатова. Носишко всплыл. Отпочковались щеки, и губы вылезли. Проклюнулись мокрой улыбкой.
— Зачем рубить с плеча? Я думаю… мне кажется… вы сумеете, конечно, доказать… то есть найдете способ опровергнуть эти…
Тут бывший идеолог замялся. Он очень много знал синонимов для словосочетанья "гнусное вранье". Хотел получше выбрать, со смыслом, со значеньем. Знак даже, может быть, хотел подать.
— Эээ… сведения… ммм… факты, скажем так… Вы девушка красивая, неглупая… я думаю, совсем уж безысходных положений не бывает… Да… И если что… — Ветчинный кружок солнца закатился за маленькую тучку, и вдруг открылись глазки Олега Анатольевича, два желтых леденца. — И если что… звоните прямо мне домой… вот телефончик… очень простой… легко запомнить, но я вам записал… звоните, подумаем… прикинем вместе варианты… найдем…
И не окончил фразы. Вдруг понял, что уловила. Мысль ухватила. Просекла. Ну, и прекрасненько. Улыбка осталась на лице, а брови вытянулись в ниточку. Все электричество ушло на освещение зубов.
Урод! Козел! Дерьмо!
Исчезнуть, скрыться, улететь, уехать.
Так думала Валера Додд. Сидела перед пыльными бумагами, смотрела на давно остывший кофе. Человечек из скрепок и пластилина висел над столом Киры на лапке настольной лампы, тихонечко позвякивал. Привет из детства.
Конечно! Пока передают салюты из пионерской синевы, где даже скот Олег Курбатов всего лишь сдобный колобок, пузан с короткой челкой, надо валить. Пока какой-то странный свет влечет, необъяснимым смыслом наполняет день, мешает влиться в стройные ряды, залить шары и оторваться, надо линять. Пока еще имеешь право всей Лерой навалиться, прижать к подушке, ладони запустить в мальчишеские лохмы и прямо в ухо прошептать:
— Давай поженимся, давай, мой милый!
Надо им пользоваться! Надо…
В черном шнуре бежит желтое электричество и пытается с разгона свалить зеленую пластмассу аппарата со стола.
— Валера, вы не забыли, сегодня вечером клуб Горного устраивает показательную дискотеку?
— Да-да, я помню, Кира Венедиктовна. А у вас что-то случилось дома? Вы сегодня будете?
— Нет, Валера, нет. Андрюшу все-таки снова кладут в больницу на обследование, так что сегодня там без меня управляйтесь, а вечером давайте встретимся на остановке.
— Хорошо.
— Начало в девятнадцать тридцать?
— Отлично, значит, ровно в семь у Искитимского моста.
Отбой.
Похоже, Кира пока не в курсе. Не окунулась в щи, не знает новостей. А может быть, у этой миски только пара ложек? Семейный ужин на двоих, без провожатых и свидетелей? Конечно!
Валера встает, к окну подходит и решает, что в Томске купит и обязательно пришлет уроду, товарищу Курбатову, открытку из кулинарной серии "Холодный поросенок с хреном".
А Кире? А не сказать ли Кире правду? Впервые в жизни кому-то не кончик языка, а душу приоткрыть, на пробу? Пустить, как гальку блинчиком через протоку, а вдруг доскачет до другого берега? А вдруг, действительно, на свете бывают слезы и любовь?
Короче, постановили. Если завтра уехать первым автобусом, то к третьей паре уже будешь там. Главное успеть до звонка. Напротив двери встать и так, чтоб уже не пыхтеть от быстрого бега, щеками не сверкать. Просто стоять, ждать и улыбаться. Грянет звонок, толпа повалит из пахнущей столетней правотой аудитории. Посыплются тела и голоса, и только пара глаз, только одна, замрет и округлится.
— Привет! Не ждал? Пойдем!
— Куда угодно. В сад на скамейку, на чердак, а можно прямо здесь…
— Валера…
— Я…
На лестнице Валерия Николаевна столкнулась с Анютой-секретаршей. Лицо борца за собственное счастье и здоровый быт светилось жизнью:
— Салют, — как можно шире улыбнулась Лера. Отлично. Так держать. А если передержишь, то пурген в аптеках без рецепта.
У турникета в проходной, везет, столкнулась с еще одной воительницей. Елена Бородатых — разведчик из соседнего отдела. Глаза не закрываются, вся кожа стянута к затылку и перехвачена резиночкой у корня жиденького хвостика.
Ей тоже счастья пожелала. Шампунь «Арбат» для укрепления волос. Была щедра, как королева, Валерка Додд.
— Всего.
Автобус номер девять, словно свой личный автотранспорт, стоял и ждал у козырька конечной остановки. Поехали. Вперед. Мимо витрин и тополей, котов, собак и голубей. Мимо торговцев прошлогодними орехами и молодой колбой, похожей на перья зеленой и неуловимой сибирской птицы счастья. В рай отцветающей черемухи школьных дворов и закипающего битума асфальтовых чанов. От весны к лету. Полный ход.
Хорошо ей стало, и только одного не понимала Лера, почему так долго? Так много времени потрачено впустую. И что же ей мешало, не дожидаясь приглашения и.о., иа, иу, бумаги с полем для зубьев дырокола, сорваться, всех послать, оставить с носом, с ухом, c безжизненным и мелким хрящиком на полшестого. Дура ты, Лера! Ну, это уж само собой.