— Хо-хо, гы-гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим, танцы-шманцы. Когда заехать-то за тобой? За час намазаться успеешь?
— Уже в порядке, не волнуйся, за мной давно пошла дежурка со студии. Полчаса назад, вот жду с минуты на минуту.
— Ну, тоже катит. Нормалек. Значит там встречаемся. Начало-то во сколько? В шесть? Ну все, замерено. Чулочки красненькие только не забудь надеть.
Ню-ню-ню.
Козел. Счастливо тебе там наловить впотьмах полиамида всех цветов. И маленьких бесцветных насекомых, живущих на красном, синем и зеленом. Чулочной фауны и флоры. Дави на газ, зоолог.
Кинула. Легко. На кожно-гальваническом уровне. Даже и не задействуя центральную нервную систему. Не прекращая дурачиться с собакой. Большой палец правой ноги то отдавая на съеденье, то пряча за лодыжку левой. Вот так бы и другого оставить с носом. В калоше. Ровно дыша и улыбаясь. Сделать, помешивая ложечкой сахар, постукивая на редакционной «Эрике». Или ни-ни? Ни в коем случае? Спасибо вам, товарищ Курбатов, что вовремя нарисовались. Обдали жаром сердца, ставридами подмышек. Подали липкую ладошку, присоску протянули в трудный момент. В нелепый час, когда Алешка всех насмешил.
Не, не дождешься. Кукиш с маслом. Завтра поставишь нолик в ведомости, и послезавтра. И в среду будет пусто-пусто. Приветик, голубой экран. Не влезла девушка в твою диагональ. Уши мешали. Хобот. Хвост. Пройдет неделя. Две, и отец скажет, сам, бросит между прочим за обедом… или за ужином…
— Ты, Валя, вот что… Василий завтра трудовую принесет, будешь теперь…
Кем, чем? Секретаршей? Лаборанткой? Распространителем билетов в филармонии? Кукушкой в часах! Только у той готовый график, а здесь не знаешь, сколько ждать. Своего полдня или полуночи. Когда придет, явится и будет стоять, виновато опустив ресницы. Дурачок. Даже прощенья просить не умеет, только улыбаться и пуговицу теребить. Что, милый, забыл, как это делается? Иди сюда, я научу. Я помню.
— Не стыдно? — Валерка присела. Двумя руками приподняла остренькую морду щенка. Не больно сжала, закрыла пальцами пасть лайки. Лиска. Вчера отец от дядьки притащил.
— Молчишь? — а Белка бы вырвалась. Тетка твоя. Всеми четырьмя лапами уперлась бы. Но Белки нет. Попала под «уазик» в феврале.
Собака не отвечала. Рыжая псина слушала. Как оказалось. Самым совершенным в мире слуховым аппаратом отслеживала бег электронов. Свист дробинок электрического тока. Одна попала на излете, и телефон ойкнул. Даже не зазвонил, а дернулся. Разок, другой.
И кто это? Ну не Сима же. Так скромно и осторожно, будто подранок. Может быть, Ирка? Малюта, куда-то забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю.
— Валерка, забери меня отсюда!
— А ты где?
— Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
Или же.
— Анна Витальевна? Алло. Это «Жаворонок»? Алло. Бухгалтерия? Я из Крапивино. Геннадий…
Динь — телефон. Тик-так — часы. Динь — телефон. Тик-так — часы. Субботний утренний вальсок.
— Да. Слушаю вас.
И ничего. Вдох без выдоха. Струна. Удавка. Физически ощущаемое напряжение молчания. Что разорвется? Лопнет первым? Ушная перепонка? Мембрана в трубке? Медная жила провода? Или же губы? Губы разомкнуться? О, Боже, не может быть. Так скоро?
— Ты?
— Я.
Алексей. Алешка. Милый. Звонит с вокзала. Из автомата. Он рядом. Только две копейки застряли в горле. Монетка встала поперек железной коробки и мешает. Мешает слышать его голос. Волшебные звуки.
— Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
Любимый не отвечает. Он только просит. Просит приехать. Слова являются издалека приплюснутыми, сдавленными. Без половины гласных.
— А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
— Я объясню… я тебе все объясню…
И он попытался. Постарался.
— Понимаешь, — повторял Алеша, — понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то чтобы быть вместе, она бы просто жить нам не дала…
Пара. Лешка и Лерка сидели бок о бок на спартанской скамейке пустого зала ожидания. Желтая, гнутая фанера. Материал авиамоделиста.
— А теперь она никто… понимаешь, ноль… ее нет.
— Серьезно?
— Да, серьезно… Я уезжаю, перевожусь в Запорожье…
Его чудесные глазища не смотрели на любимую. Взгляд упирался в стену. Жег фреску. Панно на темы песен Войновича и Поженяна. Резиновые космонавты и алюминиевые ракеты. Стойка смирно. Набор серебряных карандашей романтика шестидесятых.
Но романтик восьмидесятых не чувствовал сходства. Он ничего не видел перед собой. Он думал о том, что уже перевелся. Практически. Досрочно сдал сессию. Буквально завтра заберет документы и уедет. Улетит на Украину.
А там его уже ждут. Томского студента. Отличника. И не кто-нибудь, случайный, посторонний, равнодушный. Вовсе нет. Алешу Ермакова позвала его собственная теща. Пригласила. Доктор биологических наук, профессор, проректор высшего учебного заведения Елена Сергеевна Вострякова. Проблем не должно быть. Только Днепр и птицы.
Красота! Но почему-то свет ее не отражался на лице. Леша опять умолк. И сидел сосредоточенный и бледный. Очень похожий на трансгалактический огурец. Оживший персонаж вокзальной стенной росписи. Учится говорить. Зато его девушка, дивная Лера, улыбалась. Ей не нужны были слова. Она любовалась золотом ресниц. Победительница. Милосердная к пленным и раненым. Просто смотрела, как он вылезает из скафандра. Смешной и неуклюжий. Готовится поднять руки вверх. И голову. Так ей казалось. И она прикоснулась, пальцем провела по его щеке. Шершавая.
— А мне, так надо понимать, пока что лучше здесь побыть?
— Тебе… тебе лучше оставаться… — ресницы опали. Смахнули солнечный свет.
— Вот как?
— Да, Валера… да… потому, что я, ну, в общем, я… женился…
"Ну, и молодец, справился… умница. — Лерка еще раз тронула щеку кончиком пальца. — А так она гладкая".
— Только не в этом дело… не в этом даже дело….
"Конечно, не в этом… еще бы, понятно, дурачок мой милый…" — с нежностью думала Лера. Забытое чувство переполняло. Пять тысяч калорий накопленных углеводов. Сахарный НЗ. Нерастраченный фонд. Синее пламя.
"Боже мой, Лешенька, ты, главное, не молчи… ты говори, неси, вали весь это вздор, чушь, ерунду… давай, грузи… пусть самому станет смешно… и потекут слезы… твои… самые горькие в мире… уж я-то знаю… ну, давай… давай…"
А Лешка умирал. Не мог понять, зачем? Почему он это делает? Ведь клялся. Самому себе дал твердое слово. Нет. Никогда. Углом плацкартного билета сделал наколку. В Томске. Два раза ложечкой в купе. Еще вчера, у Саньки за столом. На кухне. Зубцами пивной пробки. Нет. Нет. Нет. А сегодня взял и позвонил. За три часа до отправления. До длинного гудка электропоезда Южносибирск—Тайга. Не выдержал. Набрал валеркин номер. Будь проклята фотографическая память. И соматическая. И органолептическая. Любая.
Хотел быть честным. Чук и Гек. Тимур и РВС. Надеялся объясниться. С кем? С ветром, не знающим унынья и печали? О чем хотел поговорить? Что сообщить реке и небу? Радуге? Всегда свободная вода, не ведающая ни принуждения, ни наказания. Язык и рожица. Разве поймет зарезанного, связанного, изнасилованного? Течет, журчит, выталкивает Лешкино тело на поверхность. Только мешает. Не позволяет, не дает уйти на дно. В ил закопаться, спрятаться, исчезнуть. Погасить свет.
Он же отрезал. Отрубил. Скомкал и выбросил. Две недели тому назад в ЗАГСе. Взял ручку и расписался. Сам. Первый.
Согласен. Ермаков.
И Ленке Востряковой протянул шарик судьбы. Копеечный пластмассовый клювик. И младшая сестра ваятеля и живописца сейчас же, без раздумий нарисовала елочку. Срубила под самый корешок.
Согласна. Лена.
Всё! В десяточку, навылет. Черта проведена.
И вот теперь Валерка. Отменяет зиму. Покой и холод. Подмигивает. Предлагает прыгать с крыши. И под дождем носиться нагишом. Чужие яблоки таскать. Вернуться в ужас, кошмар и страх ворованного счастья. А он не хочет. Сыт. Скорей залезть под одеяло. Под листья всех деревьев мира. Укрыться снегом всех метелей декабря. И рядом, сверху поставить часового. Ленку Вострякову.
А она как чувствовала. Рвалась в Сибирь. Тошнило от мамашиной практичности и приземленности. Хотелось книжек и зимних вечеров. Собак, трамваев и луны. Плюнула на первую сессию. Села в самолет и улетела к брату. Через Москву с посадкой в Омске. Перепутала все часовые пояса. Ложки и вилки. В полночь проснулась, а он сидит на кухне. Герой Германа Гессе. И пьет с Сережкой молдавское сухое.
— Ты степной волк, Леша.
— Нет, я лягушка, Маугли. Бесхвостое существо.
Вот до чего крыса довела. Собственная мать. Убила и съела. Человек забыл свое имя и потерял образ. Окликнули — не отозвался.
— Нет, Леша, так жить нельзя. Ты должен убежать, уехать, перевестись… Ну, в то же Запорожье…
"Валера, — он будет строчить уже утром. На лекции. Заполнять буковками клеточки конспекта, — я уже знаю, почти знаю, как можно все исправить, переменить…"
Он будет, будет, будет, но…
Однажды перестанет. Просто окончатся слова. Как пряжа. Останется веретено. Суровый колющий предмет без шерсти. Без мягких волокон фантазий и иллюзий. Деревяшка. Башка и тело после очередной выволочки. Воскресная чистка мозгов. За пыль вообще и холодильник в частности. Неразмороженный по случаю удачного доклада в студенческом научном обществе. Плюха пакетом с южносибирским провиантом. С ходу. В цель. И сразу бешенство. Приступ обиды. Шкалик ненависти. Вместо обычной радости — желчь. Ядовитая слюна на акварель открытки. Негатив. Экспозиция. Фотографический процесс вспять. Преображенье редкой птички. Прячется. Словно воробей с улицы, чирик-чирик, иногда, по недосмотру, залетает в клетку. Ящик за спиной у вахтера в главном корпусе. Тридцать три ячейки. Кто на букву Е?
"Здравствуй, Лешка! Дорогой студент!"
"Ей нипочем, все нипочем… мой милый… мой хороший… ля-ля-ля… все чепуха, конфетки, фантики на белом свете… и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше моих сил, спаси, ну, что она ответит… если ответит… через месяц… через год?"
Хвост пистолетом, выше нос, не унывай!
Твоя… твоя… ну, кто? Весна в концентрационном лагере жизни. Захочешь сам — согреет, нет, найдет ромашку, подорожник, одуванчик. Будет ждать на воле. Сумеешь оттолкнуться, преодолеть ограду, проволоку и ров, — возьмет с собой. Не сможешь — извини. Солнце гуляет через юг, а месяц через север. Остановите, к черту, эту карусель. Я больше не могу ее крутить.
Так думал Алексей. И шел. Шагал, не замечая светофоров и людей. И все решилось в апрельский понедельник.
Угрюмый, мрачный, большеглазый Гарри поднялся по ступенькам. Вошел в востряковский дом. Лицо горело.
— Алеша, что случилось, — спросила Ленка, — что с тобой!
И вместо ответа удар. Кулаком. Сверху. По коробке из-под рафинада. Белая пудра. Недоделанный динамит. На стол, на пол, на собственные брюки. Мгновенная слепота. И только голос девушки в ушах:
— Она? Что-то случилось с ней? Она… она тебя бросила? Скажи? Написала тебе что-то?
Говори же, говори, Ермаков!
Не стал. Только голову опустил. Поникли семь пядей. Замер чуб.
И тогда горячие ладони легли ему на плечи. К губам прижались губы. И стали врачевать. Ленкины мягкие, домашние — лешкины искусанные, беспризорные. Чайник кипел на плите. Свистел. Свободный, аут. Но игра окончилась. Читательница журнала "Иностранная литература" победила. Гермина. Самой не верилось. И тем не менее.
Буквально недельки не хватило Елене Сергеевне. Трех, четырех дней. Совсем немного опоздала. Мама. Звонила два раза в декабре. Пыталась урезонить, вправить мозги дочурке, но помешали обстоятельства. Самолет нарушил плавность процесса. Последовательность и взаимообусловленность педагогических мероприятий. Ил-62. Ночь православного рождества наполнил шумом. Вибрацией и свистом. Унес профессора Вострякову в страну ирокезов и семинолов. Штат Висконсин. Город Милуоки. Нелегкий выбор. Но дважды не приглашают. Орнитолога на энтомолога меняют только раз в жизни. Поэтому собралась. Три месяца на берегах озера Мичиган сеяла разумное, доброе, вечное. Читала лекции. Знакомила молодежь Среднего Запада с флорой и фауной Южного Причерноморья. Успешно. Вернулась и сразу в Томск. Ту-154. Перенес из ночи в день. Плавно взлетел и мягко приземлился. Пространство одолел, а время увы. Вернуть не смог.
Но прагматичная Елена Сергеевна не слишком и расстроилась. Могло быть хуже. Совсем никуда. А тут нормально. Жених оказался разумным. Неболтливый, скромный. Во всех смыслах положительный молодой человек. Можно взять на довольствие. Тем более, что юноша готов. Под ее крылышко. С вещами. Хоть сейчас.
— Ладно, сдавай сессию, а я с кем надо тут поговорю.
Благословила. Действительно. Сходила в универ и уехала. До скорого.
А вот другая мама прощаться не собиралась. Тем более прощать.
Однажды утречком пришла на кафедру. Взяла журнал преподавателя, а из него выпадает на пол листок. Не приглашение на профсоюзное собрание, не уведомление о смене аудитории. Фото. Черное-белое. Сын Леша целуется с девицей на фоне вывески "Дворец бракосочетаний". Хорошее качество. Даже надпись мелкими буквами можно разобрать "Советского района города Томска".
Но не расклеилась. Сейчас же собралась. И к сестре. Четыре часа пути, и вот уже стоит перед ней. В пальто и черных сапогах. Требует. Немедленно свести ее с военным комиссаром, а еще лучше с председателем областного комитета госбезопасности. Он родственник Петра Романовича?
— Ну и что из этого? — отвечает сестра Надежда. С кресла не встает. Халатик не снимает. Кожаной пяткой шлепанца стучит по своей собственной. Твердокаменной:
— Не стоит беспокоиться.
— Да как ты смеешь? Ты же обещала.
— И что с того, что обещала? Речь-то тогда о девке уличной шла, так ведь? А с профессорской шушерой никто на ровном месте, без повода не станет связываться. У одного, Андрея Николаевича, дочь сейчас на истфаке, а у Антона два племянника на разных курсах. Нет, нет. Исключено. Тем более, что все это дело яйца выеденного не стоит… Ну, эка невидаль, женился, тебя не спросив…
— Меня не спросив?
— Тебя.
Ответного слова не последовало. Галина Александровна лишилась дара речи. И била молча. Наотмашь. Царапала лицо сестры и тут же плевала в расчесы и глаза. Напоследок каблуком заехала в голую надкостницу сестры и выбежала. Но вовсе не биться головой. Горячим лбом — о стену или дверь. Как всегда в такие вот минуты ее жизни, мозг функционировал отдельно от неуправляемого тела. Галина Александровна спешила в комитет. Молоточки в висках. Иголочки в кончиках пальцев подсказывали. Сдать. Самой все сделать. Выгрести из шкафа мужа все его дурацкие папочки. Папиросную и фотобумагу с буквами. Связать и снести в зеленый дом на площади.
— Была у сына в Томске, он сумку передал с вещами, уезжает, а я дома открыла, взглянула, что же там, и ужаснулась… внизу лежало. Помогите.
Отличный план. Пусть объяснит, для чего ему море. В Турцию бежать или в Норвегию. Только автобус, подлый, медленно ехал. Злые пульсы в ушах быстрее считали километры, чем полосатые столбы. Накатывали и откатывали сто раз по сто. Стучались, бились, и сосудик лопнул. Фонтанчик завелся в голове доцента. Сразу за постом ГАИ города Юрга. Инсульт. Это уже в Южносибирске установили. Врачи первой областной. Очень редкий для женщины диагноз.
Сломались часики. Пружинка, механизм. Вовсе не сердце. Откуда оно у Галины Александровны? Это уже люди напридумывали, насочиняли. Добрый у нас народ. Сибиряки.
А Леша и не знал, что путь свободен. Не догадывался. Томский житель. Боялся. Считал дни. На факультете тоже считали.
— Ермаков, зайдите в деканат.
— А что такое?
— Там скажут.
Предпоследнее слово. Стаканчик касторки на посошок. Клок шерсти с хитрой овечки.
— Так, отъезжающий, пока мы тут твои бумажки подпишем да заверим, свези-ка эти материалы в оргкомитет Южносибирской региональной конференции. Ты все равно, я думаю, поедешь прощаться со своими, ну, вот и совместишь приятное с полезным.
Сбросили парашютиста на вражескую территорию с пакетом документов. Граната — ком в собственном горле. Днем и ночью палец на курке. Вертит кастет телефонного диска:
— Алло… простите, не приехал Аким Семенович… а? Извините.
Сутки сидел на Радуге у Сашки Ушакова. Один на один со средством связи. Аппарат, снабженный трубкой. И удержался. Набирал только один-единственный номер. Контрольный. Прохладным утром поймал тачку на проспекте Шахтеров. И в универ. Обменял три коленкоровые папочки на одну картонную с тесемками. Снова схватил мотор и на вокзал. Две точки и тире. Миссия окончена. Не засекли. Осталось только дождаться электрички. И тут… проклятье… Сам выдал свое местоположение…
— Так будет лучше.
— Кому?
— Тебе! Тебе, Валерочка, ты даже представить себе не можешь…
"Почему не могу? Могу? А тебе, мое солнышко, и этого делать не надо. Просто поверни голову, дурашка. Поверни ко мне и посмотри внимательно. Ну, скажи, ну, сознайся, что глупо делать вид, будто ты здесь случайно. Проездом. Ты просто вернулся. Приехал, и все."
— Лёха-лепёха.
— Валера, это глупо, перестань.
— Нет, буду. Буду, буду, буду.
Она стояла перед ним. Загородила. Руками. Пузом. Заслонила мерзкую мазню сырыми красками по влажной штукатурке. Живая. К плоскому космосу задом, а к бледному милому всем прочим. Совсем близко. Только не дотянешься. Стояла и манила. Помахивала его собственной, тощей и грязной дорожной сумкой. Зубная щетка и папочка. Папочка внутри. Золото Франции, Англии и Федеративной Республики Германии. Жизнь и смерть. Ее всеобщий бумажный эквивалент.
— Уж вы, пожалуйста, Алексею Константиновичу лично, в руки…
— Валера, — Алеша встал, догнал, взял за руку. Ресницы вздрагивали.
— Что, будешь отбирать?
— Нет, нет, но ты… ты шутишь… ты сама отдашь…
— Конечно, завтра, послезавтра, обязательно.
"Преступница, преступница. Мать-тварь права. Валерка — ведьма. Бессовестное исчадье ада. Колдунья. Не должен ведь, не должен, нет… но ты идешь за ней, тащишься и даже счастлив, по-идиотски улыбаешься при этом, скалишься… безумие".
— Вот так бы сразу, — сказала Лерка. Одобрила решенье. С любовью и гордостью. Молодец. Порвал невидимые нити. Путы. Успел. Стоял, стоял перед открытой дверью сто первого. Отчаянно смотрел на Лерку. И все-таки запрыгнул. Сделал выбор. От желтых ступенек оттолкнулся и даже в клещи не попал. Двери сомкнулись. А глупости остались за спиной.
— На, — Лера, подушечками пальцев тронула ямочку. Чистое. Красивое. Лешкино лицо. Уголок губ и ухо полумесяцем соединила. Словно улыбочку нарисовала:
— Держи багаж, транзитный пассажир, конечная. Таскай уж сам свои сокровища.
И только ландыши. Ромашки, астры. Белое. Лешкин запах и цвет. Даже в вонючем и пыльном автобусе. В толпе дачников. Замещавших своими телами воздух и свет. Опасная порция у завода Электромотор. Смертельная — на остановке «Трансагентство». И у каждого ведро и тяпка. А запах лилий и акации не заглушить. Он здесь, он рядом.
Мой милый, мой смешной.
И даже на Кирова. Протискиваясь, прорываясь к выходу, ощущала. Дыханье. Его дыханье. Справа. Сзади. Рядом.
Лерку толкнули. Какой-то верзила зацепил. Ткнул черенком лопаты. Бабенка налегла. Спина закрыла белый свет. Но кто-то. Леха? Ну конечно, он. Плечом? Ногой? Двумя руками? Не важно. Уперся. Пересилил притяженье потных тел. Переборол. И вышли. Вывалились. Уф, слава Богу.
— Ну что, больше не сердишься? Не злишься? — Валерка обернулась. Но вместо синих и родных увидела черные. Уперлась взглядом в серый ком. Блин. Абсолютно незнакомая рожа.
Не может быть, не может быть.
Может. Желтые створки. Гармошка прихватила тетку в косынке. Вмяла. Утрамбовала людское месиво. Автобус отвалил. Поплыл. Медленно, медленно. И в сизых окнах отразилась улица.
— Следующий через двадцать минут, — сказал тощий мужик. Поставил вязанку тонких реек на асфальт. Глянул на Леру. И не стесняясь. Громко. Зло. Облегчил душу одним безличным предложением.
Любовь
— Уже в порядке, не волнуйся, за мной давно пошла дежурка со студии. Полчаса назад, вот жду с минуты на минуту.
— Ну, тоже катит. Нормалек. Значит там встречаемся. Начало-то во сколько? В шесть? Ну все, замерено. Чулочки красненькие только не забудь надеть.
Ню-ню-ню.
Козел. Счастливо тебе там наловить впотьмах полиамида всех цветов. И маленьких бесцветных насекомых, живущих на красном, синем и зеленом. Чулочной фауны и флоры. Дави на газ, зоолог.
Кинула. Легко. На кожно-гальваническом уровне. Даже и не задействуя центральную нервную систему. Не прекращая дурачиться с собакой. Большой палец правой ноги то отдавая на съеденье, то пряча за лодыжку левой. Вот так бы и другого оставить с носом. В калоше. Ровно дыша и улыбаясь. Сделать, помешивая ложечкой сахар, постукивая на редакционной «Эрике». Или ни-ни? Ни в коем случае? Спасибо вам, товарищ Курбатов, что вовремя нарисовались. Обдали жаром сердца, ставридами подмышек. Подали липкую ладошку, присоску протянули в трудный момент. В нелепый час, когда Алешка всех насмешил.
Не, не дождешься. Кукиш с маслом. Завтра поставишь нолик в ведомости, и послезавтра. И в среду будет пусто-пусто. Приветик, голубой экран. Не влезла девушка в твою диагональ. Уши мешали. Хобот. Хвост. Пройдет неделя. Две, и отец скажет, сам, бросит между прочим за обедом… или за ужином…
— Ты, Валя, вот что… Василий завтра трудовую принесет, будешь теперь…
Кем, чем? Секретаршей? Лаборанткой? Распространителем билетов в филармонии? Кукушкой в часах! Только у той готовый график, а здесь не знаешь, сколько ждать. Своего полдня или полуночи. Когда придет, явится и будет стоять, виновато опустив ресницы. Дурачок. Даже прощенья просить не умеет, только улыбаться и пуговицу теребить. Что, милый, забыл, как это делается? Иди сюда, я научу. Я помню.
— Не стыдно? — Валерка присела. Двумя руками приподняла остренькую морду щенка. Не больно сжала, закрыла пальцами пасть лайки. Лиска. Вчера отец от дядьки притащил.
— Молчишь? — а Белка бы вырвалась. Тетка твоя. Всеми четырьмя лапами уперлась бы. Но Белки нет. Попала под «уазик» в феврале.
Собака не отвечала. Рыжая псина слушала. Как оказалось. Самым совершенным в мире слуховым аппаратом отслеживала бег электронов. Свист дробинок электрического тока. Одна попала на излете, и телефон ойкнул. Даже не зазвонил, а дернулся. Разок, другой.
И кто это? Ну не Сима же. Так скромно и осторожно, будто подранок. Может быть, Ирка? Малюта, куда-то забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю.
— Валерка, забери меня отсюда!
— А ты где?
— Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
Или же.
— Анна Витальевна? Алло. Это «Жаворонок»? Алло. Бухгалтерия? Я из Крапивино. Геннадий…
Динь — телефон. Тик-так — часы. Динь — телефон. Тик-так — часы. Субботний утренний вальсок.
— Да. Слушаю вас.
И ничего. Вдох без выдоха. Струна. Удавка. Физически ощущаемое напряжение молчания. Что разорвется? Лопнет первым? Ушная перепонка? Мембрана в трубке? Медная жила провода? Или же губы? Губы разомкнуться? О, Боже, не может быть. Так скоро?
— Ты?
— Я.
Алексей. Алешка. Милый. Звонит с вокзала. Из автомата. Он рядом. Только две копейки застряли в горле. Монетка встала поперек железной коробки и мешает. Мешает слышать его голос. Волшебные звуки.
— Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
Любимый не отвечает. Он только просит. Просит приехать. Слова являются издалека приплюснутыми, сдавленными. Без половины гласных.
— А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
— Я объясню… я тебе все объясню…
И он попытался. Постарался.
— Понимаешь, — повторял Алеша, — понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то чтобы быть вместе, она бы просто жить нам не дала…
Пара. Лешка и Лерка сидели бок о бок на спартанской скамейке пустого зала ожидания. Желтая, гнутая фанера. Материал авиамоделиста.
— А теперь она никто… понимаешь, ноль… ее нет.
— Серьезно?
— Да, серьезно… Я уезжаю, перевожусь в Запорожье…
Его чудесные глазища не смотрели на любимую. Взгляд упирался в стену. Жег фреску. Панно на темы песен Войновича и Поженяна. Резиновые космонавты и алюминиевые ракеты. Стойка смирно. Набор серебряных карандашей романтика шестидесятых.
Но романтик восьмидесятых не чувствовал сходства. Он ничего не видел перед собой. Он думал о том, что уже перевелся. Практически. Досрочно сдал сессию. Буквально завтра заберет документы и уедет. Улетит на Украину.
А там его уже ждут. Томского студента. Отличника. И не кто-нибудь, случайный, посторонний, равнодушный. Вовсе нет. Алешу Ермакова позвала его собственная теща. Пригласила. Доктор биологических наук, профессор, проректор высшего учебного заведения Елена Сергеевна Вострякова. Проблем не должно быть. Только Днепр и птицы.
Красота! Но почему-то свет ее не отражался на лице. Леша опять умолк. И сидел сосредоточенный и бледный. Очень похожий на трансгалактический огурец. Оживший персонаж вокзальной стенной росписи. Учится говорить. Зато его девушка, дивная Лера, улыбалась. Ей не нужны были слова. Она любовалась золотом ресниц. Победительница. Милосердная к пленным и раненым. Просто смотрела, как он вылезает из скафандра. Смешной и неуклюжий. Готовится поднять руки вверх. И голову. Так ей казалось. И она прикоснулась, пальцем провела по его щеке. Шершавая.
— А мне, так надо понимать, пока что лучше здесь побыть?
— Тебе… тебе лучше оставаться… — ресницы опали. Смахнули солнечный свет.
— Вот как?
— Да, Валера… да… потому, что я, ну, в общем, я… женился…
"Ну, и молодец, справился… умница. — Лерка еще раз тронула щеку кончиком пальца. — А так она гладкая".
— Только не в этом дело… не в этом даже дело….
"Конечно, не в этом… еще бы, понятно, дурачок мой милый…" — с нежностью думала Лера. Забытое чувство переполняло. Пять тысяч калорий накопленных углеводов. Сахарный НЗ. Нерастраченный фонд. Синее пламя.
"Боже мой, Лешенька, ты, главное, не молчи… ты говори, неси, вали весь это вздор, чушь, ерунду… давай, грузи… пусть самому станет смешно… и потекут слезы… твои… самые горькие в мире… уж я-то знаю… ну, давай… давай…"
А Лешка умирал. Не мог понять, зачем? Почему он это делает? Ведь клялся. Самому себе дал твердое слово. Нет. Никогда. Углом плацкартного билета сделал наколку. В Томске. Два раза ложечкой в купе. Еще вчера, у Саньки за столом. На кухне. Зубцами пивной пробки. Нет. Нет. Нет. А сегодня взял и позвонил. За три часа до отправления. До длинного гудка электропоезда Южносибирск—Тайга. Не выдержал. Набрал валеркин номер. Будь проклята фотографическая память. И соматическая. И органолептическая. Любая.
Хотел быть честным. Чук и Гек. Тимур и РВС. Надеялся объясниться. С кем? С ветром, не знающим унынья и печали? О чем хотел поговорить? Что сообщить реке и небу? Радуге? Всегда свободная вода, не ведающая ни принуждения, ни наказания. Язык и рожица. Разве поймет зарезанного, связанного, изнасилованного? Течет, журчит, выталкивает Лешкино тело на поверхность. Только мешает. Не позволяет, не дает уйти на дно. В ил закопаться, спрятаться, исчезнуть. Погасить свет.
Он же отрезал. Отрубил. Скомкал и выбросил. Две недели тому назад в ЗАГСе. Взял ручку и расписался. Сам. Первый.
Согласен. Ермаков.
И Ленке Востряковой протянул шарик судьбы. Копеечный пластмассовый клювик. И младшая сестра ваятеля и живописца сейчас же, без раздумий нарисовала елочку. Срубила под самый корешок.
Согласна. Лена.
Всё! В десяточку, навылет. Черта проведена.
И вот теперь Валерка. Отменяет зиму. Покой и холод. Подмигивает. Предлагает прыгать с крыши. И под дождем носиться нагишом. Чужие яблоки таскать. Вернуться в ужас, кошмар и страх ворованного счастья. А он не хочет. Сыт. Скорей залезть под одеяло. Под листья всех деревьев мира. Укрыться снегом всех метелей декабря. И рядом, сверху поставить часового. Ленку Вострякову.
А она как чувствовала. Рвалась в Сибирь. Тошнило от мамашиной практичности и приземленности. Хотелось книжек и зимних вечеров. Собак, трамваев и луны. Плюнула на первую сессию. Села в самолет и улетела к брату. Через Москву с посадкой в Омске. Перепутала все часовые пояса. Ложки и вилки. В полночь проснулась, а он сидит на кухне. Герой Германа Гессе. И пьет с Сережкой молдавское сухое.
— Ты степной волк, Леша.
— Нет, я лягушка, Маугли. Бесхвостое существо.
Вот до чего крыса довела. Собственная мать. Убила и съела. Человек забыл свое имя и потерял образ. Окликнули — не отозвался.
— Нет, Леша, так жить нельзя. Ты должен убежать, уехать, перевестись… Ну, в то же Запорожье…
"Валера, — он будет строчить уже утром. На лекции. Заполнять буковками клеточки конспекта, — я уже знаю, почти знаю, как можно все исправить, переменить…"
Он будет, будет, будет, но…
Однажды перестанет. Просто окончатся слова. Как пряжа. Останется веретено. Суровый колющий предмет без шерсти. Без мягких волокон фантазий и иллюзий. Деревяшка. Башка и тело после очередной выволочки. Воскресная чистка мозгов. За пыль вообще и холодильник в частности. Неразмороженный по случаю удачного доклада в студенческом научном обществе. Плюха пакетом с южносибирским провиантом. С ходу. В цель. И сразу бешенство. Приступ обиды. Шкалик ненависти. Вместо обычной радости — желчь. Ядовитая слюна на акварель открытки. Негатив. Экспозиция. Фотографический процесс вспять. Преображенье редкой птички. Прячется. Словно воробей с улицы, чирик-чирик, иногда, по недосмотру, залетает в клетку. Ящик за спиной у вахтера в главном корпусе. Тридцать три ячейки. Кто на букву Е?
"Здравствуй, Лешка! Дорогой студент!"
"Ей нипочем, все нипочем… мой милый… мой хороший… ля-ля-ля… все чепуха, конфетки, фантики на белом свете… и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше моих сил, спаси, ну, что она ответит… если ответит… через месяц… через год?"
Хвост пистолетом, выше нос, не унывай!
Твоя… твоя… ну, кто? Весна в концентрационном лагере жизни. Захочешь сам — согреет, нет, найдет ромашку, подорожник, одуванчик. Будет ждать на воле. Сумеешь оттолкнуться, преодолеть ограду, проволоку и ров, — возьмет с собой. Не сможешь — извини. Солнце гуляет через юг, а месяц через север. Остановите, к черту, эту карусель. Я больше не могу ее крутить.
Так думал Алексей. И шел. Шагал, не замечая светофоров и людей. И все решилось в апрельский понедельник.
Угрюмый, мрачный, большеглазый Гарри поднялся по ступенькам. Вошел в востряковский дом. Лицо горело.
— Алеша, что случилось, — спросила Ленка, — что с тобой!
И вместо ответа удар. Кулаком. Сверху. По коробке из-под рафинада. Белая пудра. Недоделанный динамит. На стол, на пол, на собственные брюки. Мгновенная слепота. И только голос девушки в ушах:
— Она? Что-то случилось с ней? Она… она тебя бросила? Скажи? Написала тебе что-то?
Говори же, говори, Ермаков!
Не стал. Только голову опустил. Поникли семь пядей. Замер чуб.
И тогда горячие ладони легли ему на плечи. К губам прижались губы. И стали врачевать. Ленкины мягкие, домашние — лешкины искусанные, беспризорные. Чайник кипел на плите. Свистел. Свободный, аут. Но игра окончилась. Читательница журнала "Иностранная литература" победила. Гермина. Самой не верилось. И тем не менее.
Буквально недельки не хватило Елене Сергеевне. Трех, четырех дней. Совсем немного опоздала. Мама. Звонила два раза в декабре. Пыталась урезонить, вправить мозги дочурке, но помешали обстоятельства. Самолет нарушил плавность процесса. Последовательность и взаимообусловленность педагогических мероприятий. Ил-62. Ночь православного рождества наполнил шумом. Вибрацией и свистом. Унес профессора Вострякову в страну ирокезов и семинолов. Штат Висконсин. Город Милуоки. Нелегкий выбор. Но дважды не приглашают. Орнитолога на энтомолога меняют только раз в жизни. Поэтому собралась. Три месяца на берегах озера Мичиган сеяла разумное, доброе, вечное. Читала лекции. Знакомила молодежь Среднего Запада с флорой и фауной Южного Причерноморья. Успешно. Вернулась и сразу в Томск. Ту-154. Перенес из ночи в день. Плавно взлетел и мягко приземлился. Пространство одолел, а время увы. Вернуть не смог.
Но прагматичная Елена Сергеевна не слишком и расстроилась. Могло быть хуже. Совсем никуда. А тут нормально. Жених оказался разумным. Неболтливый, скромный. Во всех смыслах положительный молодой человек. Можно взять на довольствие. Тем более, что юноша готов. Под ее крылышко. С вещами. Хоть сейчас.
— Ладно, сдавай сессию, а я с кем надо тут поговорю.
Благословила. Действительно. Сходила в универ и уехала. До скорого.
А вот другая мама прощаться не собиралась. Тем более прощать.
Однажды утречком пришла на кафедру. Взяла журнал преподавателя, а из него выпадает на пол листок. Не приглашение на профсоюзное собрание, не уведомление о смене аудитории. Фото. Черное-белое. Сын Леша целуется с девицей на фоне вывески "Дворец бракосочетаний". Хорошее качество. Даже надпись мелкими буквами можно разобрать "Советского района города Томска".
Но не расклеилась. Сейчас же собралась. И к сестре. Четыре часа пути, и вот уже стоит перед ней. В пальто и черных сапогах. Требует. Немедленно свести ее с военным комиссаром, а еще лучше с председателем областного комитета госбезопасности. Он родственник Петра Романовича?
— Ну и что из этого? — отвечает сестра Надежда. С кресла не встает. Халатик не снимает. Кожаной пяткой шлепанца стучит по своей собственной. Твердокаменной:
— Не стоит беспокоиться.
— Да как ты смеешь? Ты же обещала.
— И что с того, что обещала? Речь-то тогда о девке уличной шла, так ведь? А с профессорской шушерой никто на ровном месте, без повода не станет связываться. У одного, Андрея Николаевича, дочь сейчас на истфаке, а у Антона два племянника на разных курсах. Нет, нет. Исключено. Тем более, что все это дело яйца выеденного не стоит… Ну, эка невидаль, женился, тебя не спросив…
— Меня не спросив?
— Тебя.
Ответного слова не последовало. Галина Александровна лишилась дара речи. И била молча. Наотмашь. Царапала лицо сестры и тут же плевала в расчесы и глаза. Напоследок каблуком заехала в голую надкостницу сестры и выбежала. Но вовсе не биться головой. Горячим лбом — о стену или дверь. Как всегда в такие вот минуты ее жизни, мозг функционировал отдельно от неуправляемого тела. Галина Александровна спешила в комитет. Молоточки в висках. Иголочки в кончиках пальцев подсказывали. Сдать. Самой все сделать. Выгрести из шкафа мужа все его дурацкие папочки. Папиросную и фотобумагу с буквами. Связать и снести в зеленый дом на площади.
— Была у сына в Томске, он сумку передал с вещами, уезжает, а я дома открыла, взглянула, что же там, и ужаснулась… внизу лежало. Помогите.
Отличный план. Пусть объяснит, для чего ему море. В Турцию бежать или в Норвегию. Только автобус, подлый, медленно ехал. Злые пульсы в ушах быстрее считали километры, чем полосатые столбы. Накатывали и откатывали сто раз по сто. Стучались, бились, и сосудик лопнул. Фонтанчик завелся в голове доцента. Сразу за постом ГАИ города Юрга. Инсульт. Это уже в Южносибирске установили. Врачи первой областной. Очень редкий для женщины диагноз.
Сломались часики. Пружинка, механизм. Вовсе не сердце. Откуда оно у Галины Александровны? Это уже люди напридумывали, насочиняли. Добрый у нас народ. Сибиряки.
А Леша и не знал, что путь свободен. Не догадывался. Томский житель. Боялся. Считал дни. На факультете тоже считали.
— Ермаков, зайдите в деканат.
— А что такое?
— Там скажут.
Предпоследнее слово. Стаканчик касторки на посошок. Клок шерсти с хитрой овечки.
— Так, отъезжающий, пока мы тут твои бумажки подпишем да заверим, свези-ка эти материалы в оргкомитет Южносибирской региональной конференции. Ты все равно, я думаю, поедешь прощаться со своими, ну, вот и совместишь приятное с полезным.
Сбросили парашютиста на вражескую территорию с пакетом документов. Граната — ком в собственном горле. Днем и ночью палец на курке. Вертит кастет телефонного диска:
— Алло… простите, не приехал Аким Семенович… а? Извините.
Сутки сидел на Радуге у Сашки Ушакова. Один на один со средством связи. Аппарат, снабженный трубкой. И удержался. Набирал только один-единственный номер. Контрольный. Прохладным утром поймал тачку на проспекте Шахтеров. И в универ. Обменял три коленкоровые папочки на одну картонную с тесемками. Снова схватил мотор и на вокзал. Две точки и тире. Миссия окончена. Не засекли. Осталось только дождаться электрички. И тут… проклятье… Сам выдал свое местоположение…
— Так будет лучше.
— Кому?
— Тебе! Тебе, Валерочка, ты даже представить себе не можешь…
"Почему не могу? Могу? А тебе, мое солнышко, и этого делать не надо. Просто поверни голову, дурашка. Поверни ко мне и посмотри внимательно. Ну, скажи, ну, сознайся, что глупо делать вид, будто ты здесь случайно. Проездом. Ты просто вернулся. Приехал, и все."
— Лёха-лепёха.
— Валера, это глупо, перестань.
— Нет, буду. Буду, буду, буду.
Она стояла перед ним. Загородила. Руками. Пузом. Заслонила мерзкую мазню сырыми красками по влажной штукатурке. Живая. К плоскому космосу задом, а к бледному милому всем прочим. Совсем близко. Только не дотянешься. Стояла и манила. Помахивала его собственной, тощей и грязной дорожной сумкой. Зубная щетка и папочка. Папочка внутри. Золото Франции, Англии и Федеративной Республики Германии. Жизнь и смерть. Ее всеобщий бумажный эквивалент.
— Уж вы, пожалуйста, Алексею Константиновичу лично, в руки…
— Валера, — Алеша встал, догнал, взял за руку. Ресницы вздрагивали.
— Что, будешь отбирать?
— Нет, нет, но ты… ты шутишь… ты сама отдашь…
— Конечно, завтра, послезавтра, обязательно.
"Преступница, преступница. Мать-тварь права. Валерка — ведьма. Бессовестное исчадье ада. Колдунья. Не должен ведь, не должен, нет… но ты идешь за ней, тащишься и даже счастлив, по-идиотски улыбаешься при этом, скалишься… безумие".
— Вот так бы сразу, — сказала Лерка. Одобрила решенье. С любовью и гордостью. Молодец. Порвал невидимые нити. Путы. Успел. Стоял, стоял перед открытой дверью сто первого. Отчаянно смотрел на Лерку. И все-таки запрыгнул. Сделал выбор. От желтых ступенек оттолкнулся и даже в клещи не попал. Двери сомкнулись. А глупости остались за спиной.
— На, — Лера, подушечками пальцев тронула ямочку. Чистое. Красивое. Лешкино лицо. Уголок губ и ухо полумесяцем соединила. Словно улыбочку нарисовала:
— Держи багаж, транзитный пассажир, конечная. Таскай уж сам свои сокровища.
И только ландыши. Ромашки, астры. Белое. Лешкин запах и цвет. Даже в вонючем и пыльном автобусе. В толпе дачников. Замещавших своими телами воздух и свет. Опасная порция у завода Электромотор. Смертельная — на остановке «Трансагентство». И у каждого ведро и тяпка. А запах лилий и акации не заглушить. Он здесь, он рядом.
Мой милый, мой смешной.
И даже на Кирова. Протискиваясь, прорываясь к выходу, ощущала. Дыханье. Его дыханье. Справа. Сзади. Рядом.
Лерку толкнули. Какой-то верзила зацепил. Ткнул черенком лопаты. Бабенка налегла. Спина закрыла белый свет. Но кто-то. Леха? Ну конечно, он. Плечом? Ногой? Двумя руками? Не важно. Уперся. Пересилил притяженье потных тел. Переборол. И вышли. Вывалились. Уф, слава Богу.
— Ну что, больше не сердишься? Не злишься? — Валерка обернулась. Но вместо синих и родных увидела черные. Уперлась взглядом в серый ком. Блин. Абсолютно незнакомая рожа.
Не может быть, не может быть.
Может. Желтые створки. Гармошка прихватила тетку в косынке. Вмяла. Утрамбовала людское месиво. Автобус отвалил. Поплыл. Медленно, медленно. И в сизых окнах отразилась улица.
— Следующий через двадцать минут, — сказал тощий мужик. Поставил вязанку тонких реек на асфальт. Глянул на Леру. И не стесняясь. Громко. Зло. Облегчил душу одним безличным предложением.
Любовь
Все было сладким. Даже коньячок.
Уже по стольнику вкатили. Выпили наркомовского «Юбилейного». Равными порциями. Дернули. За дружбу и за удачу. Колчак занюхал и ушел. Распорядиться насчет зеленки. Утреннего бассейна. И Толик убежал. Порядок. Надо. Тимоха знает. Посты проверить. Готовность. Чтобы путем. Всё от и до. Закусочка, напитки и, главное, музон. Шепнуть курчавенькому пару слов. Настроить. Подбодрить дискжокея.
— Три, четыре… три, четыре…
Cидит за пультом, разогревает микрофон, работает. Нормально. Будет звук.
— Ну, тезка, поздравляю. Хозяин зовет тебя после всего к себе. Там намечается междусобойчик. Только для своих. Ты понял? Закрытое мероприятие… комната номер пятьсот двенадцать… Да, да… О городском клубе, о новом аппарате… о чем хочешь сможешь потолковать… Хозяин сегодня в духе.
Конечно. Еще бы. Болтай. Проси, но, главное, подхватывай. Закидывай рюмахи. Пей, дупель. Пусть отмокают, увлажняются все твои губки. Входы и выходы. Десерт. Сметанка, сахарок. Под утро умолкнешь, утомишься, уронишь ручки, пустишь слюнку, тут и приступим. Штанишки на ковер, а водолазочку на шейку. Два пряничка кофейных разложим на подушечке и будем по небу летать. Сливки сбивать. Крем. Заварной и масляный.
Мммммммммм.
За окном стояли сосны. Светло-серые углы двух корпусов турбазы «Юность» светились. Качались облака. Вечерняя прозрачность и чистота. Нос Жабы чуял, но глаза не видели. За распахнутыми створками сгущался только шоколад. Зефир и пастила. Ничего больше. Моря и океаны. От подоконника до горизонта. Кружилась голова, и ноги подкашивались от мысли, какая вырастет. Нальется и созреет к вечеру мешалка. Пестик. Ложка. Уже звенит.
О-о-о-о-о-о.
Но вот знакомство с ней не состоится. Трудолюбивый кузнецовский сфинктер сохранит невинность. Целостность стенок и сосудов. Мышка найдет другую норку. С винтом.
Игорь Цуркан. Угрюмый страстотерпец оттянется до ужина. До московской особой и танцев под Би Джиз. Счастливец Жаба сольет воду. Откроет клапаны. Спустит пар. Заблеет, замычит. И заскрипят его большие коренные зубы, соприкоснувшись с малыми.
А танцы придется отменить. Похабные движения под чуждую музыку. Милиция явится. Займется активистами и рационализаторами. Буквально через час начнет сортировать. Прочесывать лесок, шарить в карманах и на этажах. И даже Жабу попросят дать показания. Вежливо. И товарищ Цуркан, виновник внезапной смены декораций, не откажется. Напишет. Проспал. Случается. На свежем воздухе, после недели без сна и отдыха. Увы. Озон. Сами собой закрываются глаза. И снится море. Яхта с парусами.
Но обойдется. Поверят. Забудут вообще о вожаке южносибирского комсомола. Уже на следующий день. Завтра. Ударит настоящий гром, и засверкают подлинные молнии. Совсем других людей притянут. Возьмут в оборот. Заставят говорить, писать и плакать. Малюта. Психопатка, истеричка. Подкараулит в полдень. Дождется Симу у подъезда. Возле дома. Встретит. Как будто голенького. Безлошадного. И плеснет. Умоет раз и навсегда любимого бесцветной жидкостью. Прозрачной, но едкой. Радикально. Опорожнит банку. И Симка закричит от боли. Но света больше не увидит.
И вслед за этим не увидят привычных портретов, кабинетов, лестниц многие люди нашего города. Зрячие. В расцвете сил, в самом соку. Поедет, полетит, начнется. Грядут оргвыводы. Большие перемены в списках стола заказов на улице Сибиряков-Гвардейцев. Тот же алфавит, но много-много новых букв. А старые даже не все появятся, всплывут в бумажках, слушали-постановили, мичуринских товариществ и партячеек по месту жительства. Всё смоет. Химия неразбавленных веществ. И симкин нос, и бабкин пост. И только Жаба устоит. Останется на месте земноводное. В реестрах, перечнях. Спокойно отсидит. Оттарабанит положенный отчетно-выборный цикл и свалит. Уйдет с почетом в областное управление торговли. Меткий стрелок.
Устроил фейерверк. Всего-то навсего. На свежем воздухе, после недели без сна и отдыха. Бывает. Споткнешься. Сделаешь неловкое движенье. А вспомнить приятно. И год, и два, и три, и десять лет спустя.
Сгорела тачка. «Жигуль» с откляченным багажником. Треснуло рыло. Нюхалка. Всегда готовая пахать газоны, землю есть и грызть асфальт. Спеклась. Только остов. Черный металл в струпьях пепла. Дымок мангала на пятачке. Пятно на сереньком асфальте за кинозалом. Огнем обглоданные кости. Вместо ласточки, птички с глазками, машинки, припаркованной у кромки леса. Дмитрием Швец-Царевым. Симой. Сыном Василия Романовича.
Летит. Поет на просеке мотор. Сосны мелькают. Часики тикают. Судьба. Копейка выскакивает из-за деревьев. И тормозит. Газ сбрасывает у неразъемного шлагбаума. Сворачивает под узкие бойницы окон. Сортиры клубной части. Где женский, где мужской, не различишь. Зато Симку видно. Он как на ладони. Хлопает дверцей, окурок отправляет в небо. Щелчком. И вразвалочку. Сверкая бархатом пиджака, идет. Плывет вдоль белых стен и одуванчиков. Прямиком. Он знает, где здесь главный вход. Парадное крыльцо.
А Жаба, крепкий деревенский парень, заметил, где пожарный выход. Он провожает взглядом гада. Большие руки вынимает из карманов и открывает кейс. Портфель с красивой ручкой и острыми углами. В крокодиловом нутре партийного лежит тряпица. Покоится завернутый в портянку друг. Красавчик, лапушка. Армейский револьвер, снаряженный патронами тридцать восемь спешал. Модель «Аэркрюмен». Вещь.
Черные пульки в золотых гильзах. Секретарь высшего военного командного училища привез. Подарок из Германской Демократической Республики.
— Под Зауэр ФР4. Должны быть как родные к твоему. Нашелся, кстати?
Нет. Но должен был. Верил. Жаба знал, вернется. И сам подарок. Патрончики в коробочке. Добрый знак. Притянут свою половину. Приворожат. Так и вышло. Только никак не думал, не мог предположить, кто выступит. Вернет неотъемлемую часть организма. Отдаст крючок.
Сосед. Чушковский вор и зэк. Олежка Сыроватко. Сыр.
Вчера. Заехал к родителям. Буквально на часок. Заскочил. Сидел с отцом в доме. Тот говорил о письмах дяди Иона. Опять. О том, что ехать надо, ехать:
— Ты подожди, отец, ты всю дорогу так, разгонишься, не остановишь. Подумать надо.
— Да что тут думать…
Был на машине. Первача не стал. Мать только уговорила поесть вареников. Сама копалась в огороде. И вдруг заходит.
— Тут Сыроватко младший во дворе. Не выйдешь? Спрашивает.
Вышел.
— Ну, здравствуй.
— Здравствуй.
Разговор не клеился. Собака позвякивала цепью. Мать возилась в курятнике. Пошли между грядок. Возле теплицы в малиннике спугнули пару воробьев. Мышки с крыльями. Спорхнули, улизнули, и тишина. Только фикса у Сыра между губ светится. Улыбнулся, как подмигнул. Достал из кармана сверток. Вытащил из-за пазухи и развернул.
— Где взял?
— Неважно, Цура, взял и всё.
— Нет, ты скажи.
— Швец проиграл в ази. Азартен, а дурак, царевский послед, знаешь? — Сыр цыкнул, но сплевывать не стал. Из вежливости. И снова улыбнулся. Посветил фонариком.
— А я ведь никогда тебе не верил, Цура, вот знал и все, что у тебя хлопушка покойника осталась.
— Продай.
— Зачем? Я так тебе отдам.
— Отдашь?
— Конечно. Не чмо же я какое. Земляк на земляке сидеть не должен, так ведь? Я тебя по шерсти, и ты меня не станешь обижать. Правильно? Да мне-то самому и ничего не надо. Ты помоги Витальке Варгашову. Витальку помнишь, Серегиного брата? Ну так он участковым сейчас здесь, в Чушках. Хороший парень, да малость залетел по пьянке. Теперь вот хочет в Высшую школу милиции, а ходу нет. Ты бы помог парнишке с рекомендацией. А пушку забирай. Бери, бери. И мне свободней, и тебе потеха.
Абсолютное спокойствие. Согласие души и тела, как в тире МВД. Откинул барабан, крутнул, защелкнул и вышел в коридор. Ни души на ковровой дорожке барского седьмого этажа. В торце маленький карманчик и дверь на площадку пожарной лестницы. Можно сказать, балкон. Потянул защелку — отъехало. Запах хвои. А внизу черемуха. Чушки! Родные запахи. Жаба спустился до ветвей и спрыгнул в траву. Кружок по склону дал и точно вышел. Поднялся к тем самым кустам. Две сосенки у клуба. И пень. Высокий. Зимой, что ли, спилили дерево? По снегу?
Но очень удобно. Двумя руками поднял револьвер. И опустил на гладкий, темный срез. Кольт. Игрушка, проигранная Вадюхой-доктором. Да, в общем-то, нет разницы. Ублюдком, негодяем, вором. От линии огня до цели, до швец-царевского корыта не больше пяти метров. Можно сказать, в упор.
Блин! Ночью в чаще собирался пошмалять. В луну. Но днем-то, днем, в крест переплета, никеля, в десятку бензобака, жестянку-дуру, эээх, ясна песня, много веселее. Огонь.
Суббота удалась. Знатный денек.
— Ты только полюбуйся, — водитель ночной «Волги» притормозил.
— Ничё дает, — кивнул усталый пассажир.
И точно. Девчонка нарезала. Шла. Под сизою сиренью фонарей. По танковой стали асфальта. Розовые точки сверху. Белый пунктир внизу. Ориентир впереди. Точно по курсу. Чугунный монумент на площади. Красуля. Длинноногая баскетболистка не сдавалась. Советский проспект крутил хвостом. Тянули влево синие окна и желтые стены. Вправо тащил красный неон партийных букв. Колонны и лепнина. Хитрили, колдовали. Но лапушка держалась центра. Наперекор злым ветрам и волнам шла, топала, не уступала. Лишь останавливалась. Иногда. На мгновение. Запрокидывала голову и подносила горлышко к губам. Но только не было уже ни грамма. Ни капли, ни шиша. Лишь воздух. Теплый воздух ночи и холодное стекло.
— Садись, подбросим… Куда тебе, веселая?
— Прямо. Строго прямо.
— А что за праздник, девушка? Гуляем почему?
— А в Питер еду. Еду в Питер на той неделе.
2000–2003
Уже по стольнику вкатили. Выпили наркомовского «Юбилейного». Равными порциями. Дернули. За дружбу и за удачу. Колчак занюхал и ушел. Распорядиться насчет зеленки. Утреннего бассейна. И Толик убежал. Порядок. Надо. Тимоха знает. Посты проверить. Готовность. Чтобы путем. Всё от и до. Закусочка, напитки и, главное, музон. Шепнуть курчавенькому пару слов. Настроить. Подбодрить дискжокея.
— Три, четыре… три, четыре…
Cидит за пультом, разогревает микрофон, работает. Нормально. Будет звук.
— Ну, тезка, поздравляю. Хозяин зовет тебя после всего к себе. Там намечается междусобойчик. Только для своих. Ты понял? Закрытое мероприятие… комната номер пятьсот двенадцать… Да, да… О городском клубе, о новом аппарате… о чем хочешь сможешь потолковать… Хозяин сегодня в духе.
Конечно. Еще бы. Болтай. Проси, но, главное, подхватывай. Закидывай рюмахи. Пей, дупель. Пусть отмокают, увлажняются все твои губки. Входы и выходы. Десерт. Сметанка, сахарок. Под утро умолкнешь, утомишься, уронишь ручки, пустишь слюнку, тут и приступим. Штанишки на ковер, а водолазочку на шейку. Два пряничка кофейных разложим на подушечке и будем по небу летать. Сливки сбивать. Крем. Заварной и масляный.
Мммммммммм.
За окном стояли сосны. Светло-серые углы двух корпусов турбазы «Юность» светились. Качались облака. Вечерняя прозрачность и чистота. Нос Жабы чуял, но глаза не видели. За распахнутыми створками сгущался только шоколад. Зефир и пастила. Ничего больше. Моря и океаны. От подоконника до горизонта. Кружилась голова, и ноги подкашивались от мысли, какая вырастет. Нальется и созреет к вечеру мешалка. Пестик. Ложка. Уже звенит.
О-о-о-о-о-о.
Но вот знакомство с ней не состоится. Трудолюбивый кузнецовский сфинктер сохранит невинность. Целостность стенок и сосудов. Мышка найдет другую норку. С винтом.
Игорь Цуркан. Угрюмый страстотерпец оттянется до ужина. До московской особой и танцев под Би Джиз. Счастливец Жаба сольет воду. Откроет клапаны. Спустит пар. Заблеет, замычит. И заскрипят его большие коренные зубы, соприкоснувшись с малыми.
А танцы придется отменить. Похабные движения под чуждую музыку. Милиция явится. Займется активистами и рационализаторами. Буквально через час начнет сортировать. Прочесывать лесок, шарить в карманах и на этажах. И даже Жабу попросят дать показания. Вежливо. И товарищ Цуркан, виновник внезапной смены декораций, не откажется. Напишет. Проспал. Случается. На свежем воздухе, после недели без сна и отдыха. Увы. Озон. Сами собой закрываются глаза. И снится море. Яхта с парусами.
Но обойдется. Поверят. Забудут вообще о вожаке южносибирского комсомола. Уже на следующий день. Завтра. Ударит настоящий гром, и засверкают подлинные молнии. Совсем других людей притянут. Возьмут в оборот. Заставят говорить, писать и плакать. Малюта. Психопатка, истеричка. Подкараулит в полдень. Дождется Симу у подъезда. Возле дома. Встретит. Как будто голенького. Безлошадного. И плеснет. Умоет раз и навсегда любимого бесцветной жидкостью. Прозрачной, но едкой. Радикально. Опорожнит банку. И Симка закричит от боли. Но света больше не увидит.
И вслед за этим не увидят привычных портретов, кабинетов, лестниц многие люди нашего города. Зрячие. В расцвете сил, в самом соку. Поедет, полетит, начнется. Грядут оргвыводы. Большие перемены в списках стола заказов на улице Сибиряков-Гвардейцев. Тот же алфавит, но много-много новых букв. А старые даже не все появятся, всплывут в бумажках, слушали-постановили, мичуринских товариществ и партячеек по месту жительства. Всё смоет. Химия неразбавленных веществ. И симкин нос, и бабкин пост. И только Жаба устоит. Останется на месте земноводное. В реестрах, перечнях. Спокойно отсидит. Оттарабанит положенный отчетно-выборный цикл и свалит. Уйдет с почетом в областное управление торговли. Меткий стрелок.
Устроил фейерверк. Всего-то навсего. На свежем воздухе, после недели без сна и отдыха. Бывает. Споткнешься. Сделаешь неловкое движенье. А вспомнить приятно. И год, и два, и три, и десять лет спустя.
Сгорела тачка. «Жигуль» с откляченным багажником. Треснуло рыло. Нюхалка. Всегда готовая пахать газоны, землю есть и грызть асфальт. Спеклась. Только остов. Черный металл в струпьях пепла. Дымок мангала на пятачке. Пятно на сереньком асфальте за кинозалом. Огнем обглоданные кости. Вместо ласточки, птички с глазками, машинки, припаркованной у кромки леса. Дмитрием Швец-Царевым. Симой. Сыном Василия Романовича.
Летит. Поет на просеке мотор. Сосны мелькают. Часики тикают. Судьба. Копейка выскакивает из-за деревьев. И тормозит. Газ сбрасывает у неразъемного шлагбаума. Сворачивает под узкие бойницы окон. Сортиры клубной части. Где женский, где мужской, не различишь. Зато Симку видно. Он как на ладони. Хлопает дверцей, окурок отправляет в небо. Щелчком. И вразвалочку. Сверкая бархатом пиджака, идет. Плывет вдоль белых стен и одуванчиков. Прямиком. Он знает, где здесь главный вход. Парадное крыльцо.
А Жаба, крепкий деревенский парень, заметил, где пожарный выход. Он провожает взглядом гада. Большие руки вынимает из карманов и открывает кейс. Портфель с красивой ручкой и острыми углами. В крокодиловом нутре партийного лежит тряпица. Покоится завернутый в портянку друг. Красавчик, лапушка. Армейский револьвер, снаряженный патронами тридцать восемь спешал. Модель «Аэркрюмен». Вещь.
Черные пульки в золотых гильзах. Секретарь высшего военного командного училища привез. Подарок из Германской Демократической Республики.
— Под Зауэр ФР4. Должны быть как родные к твоему. Нашелся, кстати?
Нет. Но должен был. Верил. Жаба знал, вернется. И сам подарок. Патрончики в коробочке. Добрый знак. Притянут свою половину. Приворожат. Так и вышло. Только никак не думал, не мог предположить, кто выступит. Вернет неотъемлемую часть организма. Отдаст крючок.
Сосед. Чушковский вор и зэк. Олежка Сыроватко. Сыр.
Вчера. Заехал к родителям. Буквально на часок. Заскочил. Сидел с отцом в доме. Тот говорил о письмах дяди Иона. Опять. О том, что ехать надо, ехать:
— Ты подожди, отец, ты всю дорогу так, разгонишься, не остановишь. Подумать надо.
— Да что тут думать…
Был на машине. Первача не стал. Мать только уговорила поесть вареников. Сама копалась в огороде. И вдруг заходит.
— Тут Сыроватко младший во дворе. Не выйдешь? Спрашивает.
Вышел.
— Ну, здравствуй.
— Здравствуй.
Разговор не клеился. Собака позвякивала цепью. Мать возилась в курятнике. Пошли между грядок. Возле теплицы в малиннике спугнули пару воробьев. Мышки с крыльями. Спорхнули, улизнули, и тишина. Только фикса у Сыра между губ светится. Улыбнулся, как подмигнул. Достал из кармана сверток. Вытащил из-за пазухи и развернул.
— Где взял?
— Неважно, Цура, взял и всё.
— Нет, ты скажи.
— Швец проиграл в ази. Азартен, а дурак, царевский послед, знаешь? — Сыр цыкнул, но сплевывать не стал. Из вежливости. И снова улыбнулся. Посветил фонариком.
— А я ведь никогда тебе не верил, Цура, вот знал и все, что у тебя хлопушка покойника осталась.
— Продай.
— Зачем? Я так тебе отдам.
— Отдашь?
— Конечно. Не чмо же я какое. Земляк на земляке сидеть не должен, так ведь? Я тебя по шерсти, и ты меня не станешь обижать. Правильно? Да мне-то самому и ничего не надо. Ты помоги Витальке Варгашову. Витальку помнишь, Серегиного брата? Ну так он участковым сейчас здесь, в Чушках. Хороший парень, да малость залетел по пьянке. Теперь вот хочет в Высшую школу милиции, а ходу нет. Ты бы помог парнишке с рекомендацией. А пушку забирай. Бери, бери. И мне свободней, и тебе потеха.
Абсолютное спокойствие. Согласие души и тела, как в тире МВД. Откинул барабан, крутнул, защелкнул и вышел в коридор. Ни души на ковровой дорожке барского седьмого этажа. В торце маленький карманчик и дверь на площадку пожарной лестницы. Можно сказать, балкон. Потянул защелку — отъехало. Запах хвои. А внизу черемуха. Чушки! Родные запахи. Жаба спустился до ветвей и спрыгнул в траву. Кружок по склону дал и точно вышел. Поднялся к тем самым кустам. Две сосенки у клуба. И пень. Высокий. Зимой, что ли, спилили дерево? По снегу?
Но очень удобно. Двумя руками поднял револьвер. И опустил на гладкий, темный срез. Кольт. Игрушка, проигранная Вадюхой-доктором. Да, в общем-то, нет разницы. Ублюдком, негодяем, вором. От линии огня до цели, до швец-царевского корыта не больше пяти метров. Можно сказать, в упор.
Блин! Ночью в чаще собирался пошмалять. В луну. Но днем-то, днем, в крест переплета, никеля, в десятку бензобака, жестянку-дуру, эээх, ясна песня, много веселее. Огонь.
Суббота удалась. Знатный денек.
— Ты только полюбуйся, — водитель ночной «Волги» притормозил.
— Ничё дает, — кивнул усталый пассажир.
И точно. Девчонка нарезала. Шла. Под сизою сиренью фонарей. По танковой стали асфальта. Розовые точки сверху. Белый пунктир внизу. Ориентир впереди. Точно по курсу. Чугунный монумент на площади. Красуля. Длинноногая баскетболистка не сдавалась. Советский проспект крутил хвостом. Тянули влево синие окна и желтые стены. Вправо тащил красный неон партийных букв. Колонны и лепнина. Хитрили, колдовали. Но лапушка держалась центра. Наперекор злым ветрам и волнам шла, топала, не уступала. Лишь останавливалась. Иногда. На мгновение. Запрокидывала голову и подносила горлышко к губам. Но только не было уже ни грамма. Ни капли, ни шиша. Лишь воздух. Теплый воздух ночи и холодное стекло.
— Садись, подбросим… Куда тебе, веселая?
— Прямо. Строго прямо.
— А что за праздник, девушка? Гуляем почему?
— А в Питер еду. Еду в Питер на той неделе.
2000–2003