Страница:
Снособеседник резко отшвырнул окурок с вантового моста в Даугаву и плюнул вслед. Командор чувствовал, как быстро они шагали после неспешной ходьбы по Старому городу, чувствовал, как подстегивает его собеседника беспокойная мысль.
Ночь уже опустилась на Золотой Город, поглотила его, невзирая на его красивые, но жалко-безуспешные попытки отбиться от нее вереницами трассеров-огней.
За Кипсала спутник Командора повернул налево, в лабиринты улочек старого Задвинья, и Командор последовал за ним.
– Поймите, милейший, – продолжал Снособеседник таким тоном, словно Командор, не проронивший до сих пор ни слова, возражал ему, – мы погрязли в вечности, сами того не осознавая и не желая. Мы погрязли в этом болоте и перестали ощущать его, осознавать свое место в нем. Свою Вечность, свое Безначалие и Бесконечность. Вместо этого, дабы заполнить прорехи в сознании, постигающем Мироздание, мы налепили глупых сказок семито-хамитского корня, запечатленные в Библии, Коране и так далее, о бессмертии души, Творце, рае и аде. И потеряли Поэзию Души. Нет, вру, не потеряли, но стремительно теряем. Мы ужасно меркантильны, мы заняты только собой – своим домом, своим телом, своим образованием. Спасением Своей Души, наконец! Последняя попытка спасения Поэзии Души от стремительного регресса была в Новом Завете: «Потерявший душу ради меня…» и так далее. Но глас вопиющего в пустыне услышан не был. И вот…
Снособеседник резко остановился, словно налетев на стену, и в какой-то странной созерцательной задумчивости стал разглядывать рога троллей, лесом вздымающиеся над оградой замершего темного троллейбусного парка. Командор остановился рядом и попытался разглядеть, что же так заинтересовало его спутника. Но ничего не увидел. А снособеседник закурил вновь, сделал пять или шесть жадно-глубоких затяжек и медленно произнес:
– И вот, Поэзия умирает. А мы зачем-то живем. Зачем? – Снособеседник молча и медленно зашагал по направлению к набережной. Командор невольно пошел следом.
– Знаете, – после долгого молчания произнес снособеседник, – нам не стоило бы продолжать существование, ибо многие начинают как-то подспудно осознавать – не явно осознавать – гибель Поэзии и начинают пытаться воскрешать ее. Прекрасной попыткой была Игра В Бисер. Многие ее партии, несмотря на математическую свою отрешенность и холодность, были воистину пронизаны Поэзией. Но Поэзия созидательна. Созидательна даже своею разрушительностью. А Игра становилась все более и более бесплодной. Нас может спасти лишь паломничество в Страну Востока…
Командор замер на месте, остановившись посреди Московского моста. Его спутник сделал еще несколько шагов, прикурил новую папиросу от окурка. Щелчком послал окурок в темную воду Даугавы и, повернувшись, неспешно подошел к Командору, сунул ему в руку узкий, сложенный вчетверо листок и зашагал в сторону центра.
Командор развернул листок и изящная мелкая вязь иероглифов, которых он не знал, заплясала у него перед глазами, складываясь в странные строки:
Ветер вырвал листок из руки Командора и унес его в сторону Взморья – ветер резко изменился. Командор поднял взгляд, но не увидел спутника, лишь где-то вдали на Лачплеша мелькнул в свете фонарей знакомый силуэт…
Командор проснулся. Не вставая, он сунул в зубы сигарету и закурил, глядя в потолок. Пятью-шестью жадными затяжками он докурил ее почти до фильтра, приткнул окурок в пепельницу и закрыл глаза…
…и поднялся по ступеням Святой Гертруды. Навстречу ему встал с этих же ступеней до боли знакомый человек – тот, что беседовал когда-то с лейтенантом Прэстоном, и его, Командора, извечный Снособеседник. Командор ждал следующего жеста снособеседника и, увидев его начало, внутренне сжался. А тот снял очки с толстыми стеклами, которые держались в тонкой оправе лишь благодаря какому-то инженерному чуду, и улыбнулся своей улыбкой, балансирующей на грани святости и идиотизма. Командор вздохнул.
Продолжалась Эпоха Циклических Снов…
Чистильщик тяжело поднял голову с плоской подушки. Все еще было, словно в тумане, да и смотреть-то было не на что – в камере по-прежнему царил мрак. Видения, посетившие его в наркотическом сне, не желали уходить, кружась перед внутренним взором, бесплотные, словно привидения.
Даже не пытаясь сконцентрироваться, чтобы прогнать муть перед глазами и дурноту, Чистильщик снова лег на матрас, повернулся на спину и максимально расслабился. Кажется, среди своих видений он нашел путь к побегу, и теперь все зависело только от того, сколько свободного времени ему дадут его мучители.
С полудня зарядил мелкий дождик, словно желая пропитать едва успевшие высохнуть землю, заборы, крыши домов и сараев. Крупные капли падали с листьев поникших от влаги деревьев. Над речкой висел жидкий туман, липкий, словно патока, вода была подернута меленькой рябью. Мирдза, откинув капюшон на спину, постояла у перил, задумчиво глядя на воду. Марта нетерпеливо потянула ее за рукав куртки.
Такой же туман, только немного погуще, висел и в карьере, сокращая видимость до десятка метров и делая сумерки темней. Все так же задумчиво Мирдза поглядела на дальнюю стенку карьера, не решаясь начать то, ради чего пришла сюда. Не державшая ранее оружие в руках, она колебалась, справедливо думая, что, начав самообучение и обучая сестру, обе они бесповоротно втянутся в опасные и не всегда понятные игры, где минимальная ставка – собственная жизнь. Максимальная же – покой и даже жизнь близких.
Но игра, в которую сестер вольно или невольно втянули и Вадим, и их собственная природа, уже началась. Стоило быть хотя бы минимально готовыми к ее непредвиденным поворотам. Мирдза поглядела на сестру, азартно расставлявшую на песчаном откосе пустые консервные и пивные банки, бутылки, и усмехнулась: для сестренки все это было именно игрой – забавной, хотя и диковатой. Расставив «мишени», Марта нетерпеливо оглянулась на старшую сестру, и та скинула с плеча сумку, присела над ней, потянула «молнию» и явила на свет божий два пистолета «маузер ХСП» с глушителями и пачку патронов. Это было не совсем правильно – стоило привыкнуть к звуку громкого выстрела, но где же было найти стрельбище, куда бы не заглянул кто-нибудь, услышав звук выстрелов?
Марта присела рядом с сумкой и нетерпеливо протянула руку к пистолету, и Мирдза довольно сильно шлепнула ее по тыльной стороне ладони.
– Уймись, – проворчала она, – это тебе не игрушки.
Вадим когда-то показывал ей, как обращаться с оружием, и теперь идеальная зрительная память помогла. Мирдза показала сестре, как извлекается и вставляется магазин, загоняется в патронник патрон, как привести пистолет в боеготовность и поставить на предохранитель. Снарядив пару магазинов патронами, молодая женщина выпрямилась, шагнула в сторону, замерла, чуть согнув колени – одна нога немного впереди, вес распределен на обе ноги, – обхватила правую кисть, которая расслабленно держала рукоять пистолета, левой, заняв классическую стойку Уивера. Неторопливо подняв чуть согнутые руки, она совместила срез глушителя с мишенью и плавно нажала на спусковой крючок.
Пистолет толкнул в руку, но не так сильно, как Мирдза ожидала, и пуля из-за излишне напряженных плеч ушла выше. Учтя это, молодая женщина расслабила плечи, мотнула головой и легко выпустила оставшиеся в магазине пули по семи мишеням. Попала в шесть. Для первого опыта общения с боевым оружием – очень даже неплохо. Загнала в рукоятку новый магазин и попробовала еще раз. Восемь выстрелов – семь попаданий. Она отметила для себя, что при последнем выстреле рука уже устает от отдачи и теряет твердость. Ну, это надо будет отработать позже, а сейчас нужно научить азам сестру.
Через сорок минут, установив новые мишени, сестры снова открыли огонь, причем Марта отмечала каждое удачное попадание радостными взвизгами. В какой-то момент эти взвизги слились в непрерывный писк, а потом девушка умолкла – наверное, охрипла, подумала Мирдза и покачала головой. Для младшей сестры все эти упражнения все-таки оставались увлекательной игрой, хоть как-то развеявшей скуку их вынужденного затворничества. Да и сама Мирдза была рада несколько изменить привычное течение серых дней.
Когда его ткнули носком ботинка под ребра, Чистильщик не шевельнул ни единым мускулом. Его полузакрытые глаза не видели, кто это сделал, да собственно – какая разница. Окружающий мир он воспринимал только с помощью слуха и внутренним чувством, которое сам затруднялся определить – что это такое. Все остальные рецепторы были отключены, хотя где-то внутри сознания дремал невидимый сторож, готовый в любую секунду дать телу команду «к бою!» и развернуть его, подобно туго свернутой пружине.
Касание чьих-то теплых пальцев к холодной, почти ледяной коже шеи в районе сонной артерии показалось Чистильщику ожогом раскаленной стали, но он все равно не шелохнулся.
– Дыхания и пульса нет, – услышал он незнакомый голос. – И налицо – трупное окоченение, начинающее, впрочем, уже отходить.
Кто-то пошевелил его рукой – с натугой, медленно.
– Что вы хотите сказать, доктор? – услышал Чистильщик голос Яниса. Тяжкий вздох.
– Только то, что этот человек мертв.
Чистильщик почувствовал, как ему оттянули верхнее веко. «Наверное, – отстранение подумал он, – еще и посветили тонким фонариком в глаза». Бесполезно. Его зрачок не реагировал на свет. Старая шутка индийских йогов – один медленный и неглубокий вдох в полторы минуты, и навык терморегуляции организма – стандартный метод аномалов для ухода от допроса и побега.
– Твою мать! – на сей раз Янис перешел на русский, ибо родной язык не давал возможности выразить эмоции в полной мере. – Его никак нельзя оживить?
– Абсолютно, – ответил незнакомый голос. – Он умер не менее пяти-шести часов назад.
– Епона вошь! – в наборе ругательств Янис не был мастером. – Хорошо. То есть полное говно. Арвид, Гуннар, отвезете труп в морг городской больницы. Доктора Слэзарса я вызову туда сам. К утру у меня на столе должен лежать отчет о вскрытии. Особенно меня интересует, почему он смог противостоять «сыворотке правды». Выезжайте немедленно. Хотя… – тут Янис умолк. – Доктор, – после минутной паузы сказал он, – а не может ли наш пациент симулировать смерть?
В камере раздался короткий смешок.
– И отсутствие дыхания – тоже? – спросил доктор. – Сердцебиение – еще туда-сюда, но дыхание и температура… Что вы от меня хотите?
– Я от вас? Абсолютно ничего. Арвид, помоги…
Чистильщик почувствовал, как под ногти на его ногах (почему все считают, что иголки надо загонять в руки?) вонзились тупые иглы. Если бы он был в обычном состоянии сознания, то он бы закричал. Но не сейчас. Боль придет позже и будет вдвое сильней, чем обычно, а сейчас он лишь отметил, что два ногтя на правой ноге отслоились от кожи и из-под них показалась кровь – чуть-чуть, по своему объему равная испытываемой им сейчас боли. То есть – почти никакой.
– Да, – с неудовольствием промолвил Янис, – он действительно мертв. Не шелохнул ни единым мускулом. Увозите.
Оказаться в прорезиненном мешке, воняющем дезинфекцией, не каждый был бы рад, но этот запах, который Чистильщик ощутил, позволив себе вдохнуть после резкого звука застегиваемой «молнии», показался ему ароматом райских садов. Осторожно отпустив закаменевшие мышцы, он медленно и постепенно включил зрение – правда, абсолютно просто так, ибо все видел внутренним зрением, а в черном мешке было темно – осязание и обоняние. Последнее, однако, совершенно зря – он едва не задохнулся от зловония в мешке, не пропускавшем воздух. Незначительным волевым усилием Чистильщик запустил сердце на режим «после марафона», разгоняя кровь по телу, согревая его.
Мешок с его «трупом» довольно невежливо швырнули на что-то плоское и твердое, заурчал мотор. Машина тронулась. Выждав пятнадцать минут, Чистильщик решил, что пора активно действовать. Стремительным движением он разорвал «молнию» и высвободился из мешка. Почти гусиным шагом – потолок микроавтобуса оказался очень низким, он рванулся к одному из сопровождающих, коротко ударил в горло левой рукой, а правой выхватил пистолет у пего из подмышки. Тот, кто вел машину, ничего еще не успел сообразить, как ствол «Макарова» прижался к его виску.
– Тихо, малыш, тихо, – задыхаясь, словно после длинного марш-броска, пошептал по-латышски Чистильщик. – Веди машину, как ведешь. Останови там, где я скажу – и будешь жив. Понял?
Водитель кивнул. Отлично. Чистильщик наскоро прозондировал его сознание. Географические – то есть топографические – координаты, отсутствие машины с поддержкой. Его и в самом деле считали мертвым. Он точным движением навсегда отключил сознание своего конвоира, огляделся. Лучше всего по его фигуре приходилась одежда первого убитого, которую он и натянул на себя, не испытывая ни малейшего сомнения или сожаления, – это война, пусть даже воюют не страны или организации, а всего лишь отдельные люди.
Доехав через Даугавгриву и Болдераю почти до центра, Чистильщик свернул на Ранькя дамбис и остановился у парка Узварас. Прихватив два «Макарова» и запасные магазины, Чистильщик вышел из микроавтобуса «РАФ», запер дверцы и неспешно пошагал к автомобильному мосту.
Он знал, что его явление среди ночи к Витьке будет отслежено, но не было других выходов. Тем более у него не было еще и выхода в Интернет. Шаг его стал вновь пружинистым и бодрым, несмотря на боль в распухшем лице и паре сломанных ребер. Все это трава на ветру, его же ждала великая судьба – о которой он, впрочем, мог только догадываться.
2. И АРГУС ОСЛЕПНЕТ…
Мишка сидел на скамейке, понуро опустив голову. Не было никаких здравых мыслей – куда дальше, зачем? Повинуясь невнятному зову, Мишка прошлялся несколько суток кругами по городу, а потом сел на электричку, сначала решив снова ехать в деревню к тетке и брату, но сейчас, сидя в чахлом скверике, он уже не знал, куда дальше двигаться.
Механически сунув в губы сигарету, Мишка закурил и лениво отхлебнул пива из горлышка бутылки. Первоначальное желание забиться в глухой деревенский угол уже казалось глупым и бессмысленным. Почему-то стало стыдно прятаться по углам, хотя он сам не знал – от кого.
Он со злостью топнул по изрытому дождевыми ручьями мелкому гравию и замер. Ручей, что был у него под ногами, точно вырисовывал очертания Невы – крутой поворот у Смольного, вот Большая Нева свернула к северу, изогнулась к западу, разделившись на Большую и Малую Невки, протоки очертили Острова, вот и Стрелка Васильевского острова, в самом центре которого отпечатался Мишкин каблук. Все эти ручьи впадали в продолговатую мутную лужу. «Маркизову лужу, – подумал Мишка, – Финский залив. Твою мать!» Он сплюнул куда-то на Гражданку и уронил окурок на юго-запад.
Хлебнул еще пива и тоскливо поглядел на серое небо. Ночью шел дождь, промозглый и нудный, какой-то осенний. С утра задул холодный ветер, и Мишка зябко кутался в хлопчатобумажную армейскую куртку, с которой он почему-то так и не смог расстаться. Что-то прервалось в течении его жизни, что-то привязало его к тому человеку, что подстрелил его в Москве. И теперь Мишка начал догадываться, что его бесцельные скитания – это всего лишь поиски того человека, с которым теперь как-то переплелась его судьба. Сумасшествие сплошное, да и только.
Мишка тяжело поднялся со скамейки, бросил пустую бутылку в покосившуюся деревянную урну и лениво побрел к автостанции, топорщившейся несуразным бетонным коробом на краю привокзальной площади. Побрел, все еще не зная, куда же ему ехать.
– Черт, ну и погодка, – поежился доктор Коренев, наблюдая, как Чистильщик вылезает из багажника его потертой «тойоты» и разминает затекшие конечности.
– По мне, так лучше слегка замерзнуть, чем болтаться в виде кальмаровой тушки в твоей роскошной лайбе, – проворчал Чистильщик, согнувшись вперед, почти сложившись вдвое. Коренев покачал головой – он никак не мог привыкнуть и каждый раз удивлялся тому, как легко восстанавливается его друг, как свободно он устраивается в любой, самой неудобной обстановке.
С низкого черного неба сыпалась мелкая морось, старательно забиравшаяся за воротник, дул неприятный пронизывающий ветер.
– Твою мать, – снова заворчал Виктор, – просто ноябрь какой-то. Садись в машину, покурим да разбежимся.
Чистильщик покачал головой.
– Давай-ка еще и остограммимся, погодим немного разбегаться.
Оба уселись на заднее сиденье, захлопнули дверцы. Коренев дотянулся до приборной панели и включил печку.
– Молоток, что мотор не заглушил, – кивнул Чистильщик и на всякий случай предупредил: – Свет не включай.
– Не глупей паровоза, чай, – огрызнулся Виктор. – Только тогда флягой сам командуй.
Он увидел в призрачном зеленоватом свете приборной панели, как на измазанном камуфляжной краской лице друга – когда успел? – в злой улыбке блеснули крепкие зубы – с изрядной прорехой среди нижних передних.
– А как же! – откликнулся Чистильщик. – У тебя вечно то перелив, то недолив.
Глухо звякнул металл о металл, тягуче булькнула жидкость, и Виктор почувствовал, как аккуратно и точно сунул Чистильщик ему в руку металлический стаканчик. Доктор поднял стаканчик.
– Ну, – начал он и осекся, услышав тихий смех друга.
– Мы не на охоте, – сказал тот, – точнее – охотятся на меня. Давай-ка, хлопнем за доброе начало того, что мы свершим часика через два.
Чистильщик глухо стукнул донышком своего стаканчика по краю посудины Виктора. Ром легко обжег горло и мягко улегся в желудке, заставив быстрее бежать кровь по венам. Закурили. Но Чистильщик, сделав всего лишь три затяжки, сунул сигарку в пепельницу и распахнул дверцу.
– Незачем оттягивать. Я пошел. Место встречи ты помнишь. Всего.
И, прихватив увесистый рюкзак, исчез в темноте. Доктор Коренев затянулся еще пару раз, сунул окурок в ту же пепельницу, что и Чистильщик, перебрался через спинку кресла и уселся за руль. Покачав головой, он неторопливо тронул машину, выводя ее с заросшей травой проселочной дороги на шоссе. Через пару минут впереди замаячили тусклые огни пограничного пункта.
А Чистильщик в это время бесшумно бежал по узкой тропке, пригибаясь под низкими ветками, огибая плотные заросли кустарника. Через пятнадцать минут он спустился к реке, бесшумно вошел в воду, погрузился с головой и поплыл, экономно расходуя силы, редко выныривая на поверхность. Река была не широкая, да и вода не такая холодная, как когда-то в осенней Волге. Но и он сейчас был не в самой лучшей форме.
Противоположный берег оказался сильно заболоченным, и до твердой почвы пришлось добираться довольно долго, перемазавшись с ног до головы болотной жижей и глиной. Как только грунт под ногами стал более или менее прочным, Чистильщик снова перешел на бег. По счастью, по пути попалась глубокая воронка, почти до краев заполненная темной болотной водой, в которую Чистильщик и макнулся, смыв с себя грязь.
К нетерпеливо озиравшемуся Кореневу, столбом стоящему у машины в центре небольшой полянки, он подкрался бесшумно.
– Бу! – почти шепотом гукнул Чистильщик над самым ухом Виктора. Тот охнул и присел от неожиданности. Чистильщик негромко рассмеялся, хотя сделать это было еще достаточно больно.
– Черти тебя задери, – переводя дыхание, произнес Коренев. – Кондратий же так можно заработать.
Чистильщик не ответил, деловито сдирая с себя мокрую одежду. Лишь облачившись в сухое, он поднял взгляд на друга, и Виктор, в свете маленького фонарика-«карандаша» разглядев его лицо – маску из кровавых корост и черных синяков, – снова поежился.
– Ну, давай еще по маленькой и заводи свой тарантас, – страшно усмехнувшись распухшими губами, сказал Чистильщик, взявшись за ручку дверцы. Виктор только покачал головой и ничего не сказал.
Мишка проснулся и долго лежал, глядя в серый закопченный дымом сотен и тысяч сигарет потолок, пытался вспомнить – где он и зачем. Какие-то обшарпанные квартиры, помятые полузнакомые и вовсе незнакомые люди, легкодоступные женщины. Он покосился на доверчиво прижавшуюся к нему всем телом девушку и не сразу вспомнил, как ее зовут. Хотя она и не сильно походила на подавляющее большинство обитателей таких квартир – немытых, нечесаных, неопрятных. Девушка же, напротив, была опрятна и чистоплотна – во всех отношениях: она очень мало курила (причем не план, а «Золотую Яву»), умеренно пила и не употребляла в разговоре матерных выражений.
Девушка крепче прижалась к Мишке, потерлась щекой о его плечо и, что-то сонно пробормотав, снова крепко уснула, тихонько посапывая. И Волошина охватила внезапная горячая волна нежности, аж горло сдавило спазмом. Он поднял руку, чтобы погладить девушку по волосам, но остановил себя – как-то внезапно в нем проснулись злость и раздражение. Правда, испытывал он оба эти темных чувства исключительно по отношению к себе.
Хмуро взглянув на лежащую рядом девушку, Мишка постарался как можно бесшумнее выбраться из-под одеяла, да и вообще из комнаты. Разгул и пьянство, помноженные на его вдруг приобретенную неутомимость, затягивали не хуже болотного «окна». Водка и женщины, женщины и водка – этот старый, почти как мир, рецепт не работал – все было смурным и постылым; хотелось чего-то еще, неизведанного и необычного. «Хэш» вызывал лишь рвоту, а «ханка» – кожное раздражение. Такая вот антинаркотическая судьба. «Или карма? – с усмешкой подумал Мишка. – Не все ли равно?»
Оставалась лишь водка, которую Волошин зло потреблял в количествах немеренных, забивая всех по концентрации чистого алкоголя и не получая с этого ни толики успокоения или опьянения и забытья. Бой – с судьбой, жизнью, собой? – не прекращался ни на минуту. Он гнал Мишку куда-то, не давая ни малейшего ориентира в этом глупом и бессмысленном – для кого-то – пути.
Вот и сегодня это волнующее и поганое чувство выгнало Мишку из более-менее уютной двухкомнатной квартиры, из-под теплого бока разомлевшей от его ласк женщины и вынес на мокрый от ночного дождя берег Псковы.
Мишка перешел реку по мосту у рынка, там, где искусственные бетонированные пороги заставляли реку бурлить и пениться, зашел в воду по колено и медленно побрел вниз по течению. Туда, где река, у подножия вековых башен Псковского кремля, впадала в Великую.
У угловой башни кремля Мишка присел на береговой камень, на пол-локтя выступающий из воды. Не хотелось ничего. Хотелось лишь исчезнуть и не быть, словно никогда в мире не было ни Мишки Волошина, ни Брата Самэ. Он неторопливо стянул с себя куртку, футболку и штаны. Запутался в штанинах, лишь после этого расшнуровал высокие ботинки. Стянул трусы и неторопливо вошел в прохладные воды Великой.
Темная вода была холодной, но мягкой. Войдя в нее по грудь, Мишка поплыл экономным брассом, зная, что на середине реки ему предстоит глубоко нырнуть, чтобы не вынырнуть никогда – это, по его мнению, было более достойно, чем выстрел из пистолета в голову. Он уже был на середине реки, когда до его ушей донесся плеск воды, рассекаемой короткими энергичными, но неумелыми саженками. Мишка обернулся и увидел Еленку – ту, с которой он провел ночь и даже не попрощался сегодня поутру.
– Стой, дурак, – выкрикнула Еленка, отфыркивая воду, – стой! Куда ты?!
– Отстань, – с досадой выкрикнул Мишка, тревожно чувствуя, что дыханье его не сбилось ни на йоту, оставаясь по-прежнему ровным и глубоким. – Какого тебе черта до моей жизни?
– Дур-рак, – как-то легко сказала Еленка и так же легко пошла ко дну, словно ее держала на поверхности одна надежда. А теперь, развеявшись, она перестала быть спасательным кругом. Грязно выругавшись, Мишка нырнул, подхватывая невесомое тело девушки, и только сейчас понял, до чего холодная вода в реке и насколько быстрое течение – по крайней мере, для тонких девичьих мышц.
Ночь уже опустилась на Золотой Город, поглотила его, невзирая на его красивые, но жалко-безуспешные попытки отбиться от нее вереницами трассеров-огней.
За Кипсала спутник Командора повернул налево, в лабиринты улочек старого Задвинья, и Командор последовал за ним.
– Поймите, милейший, – продолжал Снособеседник таким тоном, словно Командор, не проронивший до сих пор ни слова, возражал ему, – мы погрязли в вечности, сами того не осознавая и не желая. Мы погрязли в этом болоте и перестали ощущать его, осознавать свое место в нем. Свою Вечность, свое Безначалие и Бесконечность. Вместо этого, дабы заполнить прорехи в сознании, постигающем Мироздание, мы налепили глупых сказок семито-хамитского корня, запечатленные в Библии, Коране и так далее, о бессмертии души, Творце, рае и аде. И потеряли Поэзию Души. Нет, вру, не потеряли, но стремительно теряем. Мы ужасно меркантильны, мы заняты только собой – своим домом, своим телом, своим образованием. Спасением Своей Души, наконец! Последняя попытка спасения Поэзии Души от стремительного регресса была в Новом Завете: «Потерявший душу ради меня…» и так далее. Но глас вопиющего в пустыне услышан не был. И вот…
Снособеседник резко остановился, словно налетев на стену, и в какой-то странной созерцательной задумчивости стал разглядывать рога троллей, лесом вздымающиеся над оградой замершего темного троллейбусного парка. Командор остановился рядом и попытался разглядеть, что же так заинтересовало его спутника. Но ничего не увидел. А снособеседник закурил вновь, сделал пять или шесть жадно-глубоких затяжек и медленно произнес:
– И вот, Поэзия умирает. А мы зачем-то живем. Зачем? – Снособеседник молча и медленно зашагал по направлению к набережной. Командор невольно пошел следом.
– Знаете, – после долгого молчания произнес снособеседник, – нам не стоило бы продолжать существование, ибо многие начинают как-то подспудно осознавать – не явно осознавать – гибель Поэзии и начинают пытаться воскрешать ее. Прекрасной попыткой была Игра В Бисер. Многие ее партии, несмотря на математическую свою отрешенность и холодность, были воистину пронизаны Поэзией. Но Поэзия созидательна. Созидательна даже своею разрушительностью. А Игра становилась все более и более бесплодной. Нас может спасти лишь паломничество в Страну Востока…
Командор замер на месте, остановившись посреди Московского моста. Его спутник сделал еще несколько шагов, прикурил новую папиросу от окурка. Щелчком послал окурок в темную воду Даугавы и, повернувшись, неспешно подошел к Командору, сунул ему в руку узкий, сложенный вчетверо листок и зашагал в сторону центра.
Командор развернул листок и изящная мелкая вязь иероглифов, которых он не знал, заплясала у него перед глазами, складываясь в странные строки:
Нет безразличия. Нет различенья тоже.
Мир исчезает медленно, без боли.
Жизнь, как театр, когда пустеют ложи,
Свобода есть, но нет мечты о воле.
Крепка темница, но не вижу стен,
Не вижу разницы между решеткой, небом.
Был тихим, мягким ветер перемен,
В нем не было беды – лишь запах хлеба.
Мир – мандапа, И нерушимо тело
Сознания. Явления пусты.
Причин и следствий нет. Любое дело –
Как чистые тетрадные листы,
Лишь вечный свет безбрежного пространства,
Сатори и Сибуми – их слиянье
Дает не ощущенье постоянства,
А вечность. И полет среди молчанья…
Ветер вырвал листок из руки Командора и унес его в сторону Взморья – ветер резко изменился. Командор поднял взгляд, но не увидел спутника, лишь где-то вдали на Лачплеша мелькнул в свете фонарей знакомый силуэт…
Командор проснулся. Не вставая, он сунул в зубы сигарету и закурил, глядя в потолок. Пятью-шестью жадными затяжками он докурил ее почти до фильтра, приткнул окурок в пепельницу и закрыл глаза…
…и поднялся по ступеням Святой Гертруды. Навстречу ему встал с этих же ступеней до боли знакомый человек – тот, что беседовал когда-то с лейтенантом Прэстоном, и его, Командора, извечный Снособеседник. Командор ждал следующего жеста снособеседника и, увидев его начало, внутренне сжался. А тот снял очки с толстыми стеклами, которые держались в тонкой оправе лишь благодаря какому-то инженерному чуду, и улыбнулся своей улыбкой, балансирующей на грани святости и идиотизма. Командор вздохнул.
Продолжалась Эпоха Циклических Снов…
Чистильщик тяжело поднял голову с плоской подушки. Все еще было, словно в тумане, да и смотреть-то было не на что – в камере по-прежнему царил мрак. Видения, посетившие его в наркотическом сне, не желали уходить, кружась перед внутренним взором, бесплотные, словно привидения.
Даже не пытаясь сконцентрироваться, чтобы прогнать муть перед глазами и дурноту, Чистильщик снова лег на матрас, повернулся на спину и максимально расслабился. Кажется, среди своих видений он нашел путь к побегу, и теперь все зависело только от того, сколько свободного времени ему дадут его мучители.
Карьер за кладбищем, Прибытково. Ленинградская область. Вторник, 28.07. 20:50
С полудня зарядил мелкий дождик, словно желая пропитать едва успевшие высохнуть землю, заборы, крыши домов и сараев. Крупные капли падали с листьев поникших от влаги деревьев. Над речкой висел жидкий туман, липкий, словно патока, вода была подернута меленькой рябью. Мирдза, откинув капюшон на спину, постояла у перил, задумчиво глядя на воду. Марта нетерпеливо потянула ее за рукав куртки.
Такой же туман, только немного погуще, висел и в карьере, сокращая видимость до десятка метров и делая сумерки темней. Все так же задумчиво Мирдза поглядела на дальнюю стенку карьера, не решаясь начать то, ради чего пришла сюда. Не державшая ранее оружие в руках, она колебалась, справедливо думая, что, начав самообучение и обучая сестру, обе они бесповоротно втянутся в опасные и не всегда понятные игры, где минимальная ставка – собственная жизнь. Максимальная же – покой и даже жизнь близких.
Но игра, в которую сестер вольно или невольно втянули и Вадим, и их собственная природа, уже началась. Стоило быть хотя бы минимально готовыми к ее непредвиденным поворотам. Мирдза поглядела на сестру, азартно расставлявшую на песчаном откосе пустые консервные и пивные банки, бутылки, и усмехнулась: для сестренки все это было именно игрой – забавной, хотя и диковатой. Расставив «мишени», Марта нетерпеливо оглянулась на старшую сестру, и та скинула с плеча сумку, присела над ней, потянула «молнию» и явила на свет божий два пистолета «маузер ХСП» с глушителями и пачку патронов. Это было не совсем правильно – стоило привыкнуть к звуку громкого выстрела, но где же было найти стрельбище, куда бы не заглянул кто-нибудь, услышав звук выстрелов?
Марта присела рядом с сумкой и нетерпеливо протянула руку к пистолету, и Мирдза довольно сильно шлепнула ее по тыльной стороне ладони.
– Уймись, – проворчала она, – это тебе не игрушки.
Вадим когда-то показывал ей, как обращаться с оружием, и теперь идеальная зрительная память помогла. Мирдза показала сестре, как извлекается и вставляется магазин, загоняется в патронник патрон, как привести пистолет в боеготовность и поставить на предохранитель. Снарядив пару магазинов патронами, молодая женщина выпрямилась, шагнула в сторону, замерла, чуть согнув колени – одна нога немного впереди, вес распределен на обе ноги, – обхватила правую кисть, которая расслабленно держала рукоять пистолета, левой, заняв классическую стойку Уивера. Неторопливо подняв чуть согнутые руки, она совместила срез глушителя с мишенью и плавно нажала на спусковой крючок.
Пистолет толкнул в руку, но не так сильно, как Мирдза ожидала, и пуля из-за излишне напряженных плеч ушла выше. Учтя это, молодая женщина расслабила плечи, мотнула головой и легко выпустила оставшиеся в магазине пули по семи мишеням. Попала в шесть. Для первого опыта общения с боевым оружием – очень даже неплохо. Загнала в рукоятку новый магазин и попробовала еще раз. Восемь выстрелов – семь попаданий. Она отметила для себя, что при последнем выстреле рука уже устает от отдачи и теряет твердость. Ну, это надо будет отработать позже, а сейчас нужно научить азам сестру.
Через сорок минут, установив новые мишени, сестры снова открыли огонь, причем Марта отмечала каждое удачное попадание радостными взвизгами. В какой-то момент эти взвизги слились в непрерывный писк, а потом девушка умолкла – наверное, охрипла, подумала Мирдза и покачала головой. Для младшей сестры все эти упражнения все-таки оставались увлекательной игрой, хоть как-то развеявшей скуку их вынужденного затворничества. Да и сама Мирдза была рада несколько изменить привычное течение серых дней.
Улица Дзинтара, Ритабулли. Рига. Пятница, 31.07. 21:50 (время местное)
Когда его ткнули носком ботинка под ребра, Чистильщик не шевельнул ни единым мускулом. Его полузакрытые глаза не видели, кто это сделал, да собственно – какая разница. Окружающий мир он воспринимал только с помощью слуха и внутренним чувством, которое сам затруднялся определить – что это такое. Все остальные рецепторы были отключены, хотя где-то внутри сознания дремал невидимый сторож, готовый в любую секунду дать телу команду «к бою!» и развернуть его, подобно туго свернутой пружине.
Касание чьих-то теплых пальцев к холодной, почти ледяной коже шеи в районе сонной артерии показалось Чистильщику ожогом раскаленной стали, но он все равно не шелохнулся.
– Дыхания и пульса нет, – услышал он незнакомый голос. – И налицо – трупное окоченение, начинающее, впрочем, уже отходить.
Кто-то пошевелил его рукой – с натугой, медленно.
– Что вы хотите сказать, доктор? – услышал Чистильщик голос Яниса. Тяжкий вздох.
– Только то, что этот человек мертв.
Чистильщик почувствовал, как ему оттянули верхнее веко. «Наверное, – отстранение подумал он, – еще и посветили тонким фонариком в глаза». Бесполезно. Его зрачок не реагировал на свет. Старая шутка индийских йогов – один медленный и неглубокий вдох в полторы минуты, и навык терморегуляции организма – стандартный метод аномалов для ухода от допроса и побега.
– Твою мать! – на сей раз Янис перешел на русский, ибо родной язык не давал возможности выразить эмоции в полной мере. – Его никак нельзя оживить?
– Абсолютно, – ответил незнакомый голос. – Он умер не менее пяти-шести часов назад.
– Епона вошь! – в наборе ругательств Янис не был мастером. – Хорошо. То есть полное говно. Арвид, Гуннар, отвезете труп в морг городской больницы. Доктора Слэзарса я вызову туда сам. К утру у меня на столе должен лежать отчет о вскрытии. Особенно меня интересует, почему он смог противостоять «сыворотке правды». Выезжайте немедленно. Хотя… – тут Янис умолк. – Доктор, – после минутной паузы сказал он, – а не может ли наш пациент симулировать смерть?
В камере раздался короткий смешок.
– И отсутствие дыхания – тоже? – спросил доктор. – Сердцебиение – еще туда-сюда, но дыхание и температура… Что вы от меня хотите?
– Я от вас? Абсолютно ничего. Арвид, помоги…
Чистильщик почувствовал, как под ногти на его ногах (почему все считают, что иголки надо загонять в руки?) вонзились тупые иглы. Если бы он был в обычном состоянии сознания, то он бы закричал. Но не сейчас. Боль придет позже и будет вдвое сильней, чем обычно, а сейчас он лишь отметил, что два ногтя на правой ноге отслоились от кожи и из-под них показалась кровь – чуть-чуть, по своему объему равная испытываемой им сейчас боли. То есть – почти никакой.
– Да, – с неудовольствием промолвил Янис, – он действительно мертв. Не шелохнул ни единым мускулом. Увозите.
Оказаться в прорезиненном мешке, воняющем дезинфекцией, не каждый был бы рад, но этот запах, который Чистильщик ощутил, позволив себе вдохнуть после резкого звука застегиваемой «молнии», показался ему ароматом райских садов. Осторожно отпустив закаменевшие мышцы, он медленно и постепенно включил зрение – правда, абсолютно просто так, ибо все видел внутренним зрением, а в черном мешке было темно – осязание и обоняние. Последнее, однако, совершенно зря – он едва не задохнулся от зловония в мешке, не пропускавшем воздух. Незначительным волевым усилием Чистильщик запустил сердце на режим «после марафона», разгоняя кровь по телу, согревая его.
Мешок с его «трупом» довольно невежливо швырнули на что-то плоское и твердое, заурчал мотор. Машина тронулась. Выждав пятнадцать минут, Чистильщик решил, что пора активно действовать. Стремительным движением он разорвал «молнию» и высвободился из мешка. Почти гусиным шагом – потолок микроавтобуса оказался очень низким, он рванулся к одному из сопровождающих, коротко ударил в горло левой рукой, а правой выхватил пистолет у пего из подмышки. Тот, кто вел машину, ничего еще не успел сообразить, как ствол «Макарова» прижался к его виску.
– Тихо, малыш, тихо, – задыхаясь, словно после длинного марш-броска, пошептал по-латышски Чистильщик. – Веди машину, как ведешь. Останови там, где я скажу – и будешь жив. Понял?
Водитель кивнул. Отлично. Чистильщик наскоро прозондировал его сознание. Географические – то есть топографические – координаты, отсутствие машины с поддержкой. Его и в самом деле считали мертвым. Он точным движением навсегда отключил сознание своего конвоира, огляделся. Лучше всего по его фигуре приходилась одежда первого убитого, которую он и натянул на себя, не испытывая ни малейшего сомнения или сожаления, – это война, пусть даже воюют не страны или организации, а всего лишь отдельные люди.
Доехав через Даугавгриву и Болдераю почти до центра, Чистильщик свернул на Ранькя дамбис и остановился у парка Узварас. Прихватив два «Макарова» и запасные магазины, Чистильщик вышел из микроавтобуса «РАФ», запер дверцы и неспешно пошагал к автомобильному мосту.
Он знал, что его явление среди ночи к Витьке будет отслежено, но не было других выходов. Тем более у него не было еще и выхода в Интернет. Шаг его стал вновь пружинистым и бодрым, несмотря на боль в распухшем лице и паре сломанных ребер. Все это трава на ветру, его же ждала великая судьба – о которой он, впрочем, мог только догадываться.
2. И АРГУС ОСЛЕПНЕТ…
Сквер на привокзальной площади, г. Луга. Ленинградская область. Суббота, 1.08. 17:20
Мишка сидел на скамейке, понуро опустив голову. Не было никаких здравых мыслей – куда дальше, зачем? Повинуясь невнятному зову, Мишка прошлялся несколько суток кругами по городу, а потом сел на электричку, сначала решив снова ехать в деревню к тетке и брату, но сейчас, сидя в чахлом скверике, он уже не знал, куда дальше двигаться.
Механически сунув в губы сигарету, Мишка закурил и лениво отхлебнул пива из горлышка бутылки. Первоначальное желание забиться в глухой деревенский угол уже казалось глупым и бессмысленным. Почему-то стало стыдно прятаться по углам, хотя он сам не знал – от кого.
Он со злостью топнул по изрытому дождевыми ручьями мелкому гравию и замер. Ручей, что был у него под ногами, точно вырисовывал очертания Невы – крутой поворот у Смольного, вот Большая Нева свернула к северу, изогнулась к западу, разделившись на Большую и Малую Невки, протоки очертили Острова, вот и Стрелка Васильевского острова, в самом центре которого отпечатался Мишкин каблук. Все эти ручьи впадали в продолговатую мутную лужу. «Маркизову лужу, – подумал Мишка, – Финский залив. Твою мать!» Он сплюнул куда-то на Гражданку и уронил окурок на юго-запад.
Хлебнул еще пива и тоскливо поглядел на серое небо. Ночью шел дождь, промозглый и нудный, какой-то осенний. С утра задул холодный ветер, и Мишка зябко кутался в хлопчатобумажную армейскую куртку, с которой он почему-то так и не смог расстаться. Что-то прервалось в течении его жизни, что-то привязало его к тому человеку, что подстрелил его в Москве. И теперь Мишка начал догадываться, что его бесцельные скитания – это всего лишь поиски того человека, с которым теперь как-то переплелась его судьба. Сумасшествие сплошное, да и только.
Мишка тяжело поднялся со скамейки, бросил пустую бутылку в покосившуюся деревянную урну и лениво побрел к автостанции, топорщившейся несуразным бетонным коробом на краю привокзальной площади. Побрел, все еще не зная, куда же ему ехать.
Берег р. Вента, латвийско-литовская граница. Западнее г. Эзере. Воскресенье, 2.08, 2:15 (время местное)
– Черт, ну и погодка, – поежился доктор Коренев, наблюдая, как Чистильщик вылезает из багажника его потертой «тойоты» и разминает затекшие конечности.
– По мне, так лучше слегка замерзнуть, чем болтаться в виде кальмаровой тушки в твоей роскошной лайбе, – проворчал Чистильщик, согнувшись вперед, почти сложившись вдвое. Коренев покачал головой – он никак не мог привыкнуть и каждый раз удивлялся тому, как легко восстанавливается его друг, как свободно он устраивается в любой, самой неудобной обстановке.
С низкого черного неба сыпалась мелкая морось, старательно забиравшаяся за воротник, дул неприятный пронизывающий ветер.
– Твою мать, – снова заворчал Виктор, – просто ноябрь какой-то. Садись в машину, покурим да разбежимся.
Чистильщик покачал головой.
– Давай-ка еще и остограммимся, погодим немного разбегаться.
Оба уселись на заднее сиденье, захлопнули дверцы. Коренев дотянулся до приборной панели и включил печку.
– Молоток, что мотор не заглушил, – кивнул Чистильщик и на всякий случай предупредил: – Свет не включай.
– Не глупей паровоза, чай, – огрызнулся Виктор. – Только тогда флягой сам командуй.
Он увидел в призрачном зеленоватом свете приборной панели, как на измазанном камуфляжной краской лице друга – когда успел? – в злой улыбке блеснули крепкие зубы – с изрядной прорехой среди нижних передних.
– А как же! – откликнулся Чистильщик. – У тебя вечно то перелив, то недолив.
Глухо звякнул металл о металл, тягуче булькнула жидкость, и Виктор почувствовал, как аккуратно и точно сунул Чистильщик ему в руку металлический стаканчик. Доктор поднял стаканчик.
– Ну, – начал он и осекся, услышав тихий смех друга.
– Мы не на охоте, – сказал тот, – точнее – охотятся на меня. Давай-ка, хлопнем за доброе начало того, что мы свершим часика через два.
Чистильщик глухо стукнул донышком своего стаканчика по краю посудины Виктора. Ром легко обжег горло и мягко улегся в желудке, заставив быстрее бежать кровь по венам. Закурили. Но Чистильщик, сделав всего лишь три затяжки, сунул сигарку в пепельницу и распахнул дверцу.
– Незачем оттягивать. Я пошел. Место встречи ты помнишь. Всего.
И, прихватив увесистый рюкзак, исчез в темноте. Доктор Коренев затянулся еще пару раз, сунул окурок в ту же пепельницу, что и Чистильщик, перебрался через спинку кресла и уселся за руль. Покачав головой, он неторопливо тронул машину, выводя ее с заросшей травой проселочной дороги на шоссе. Через пару минут впереди замаячили тусклые огни пограничного пункта.
А Чистильщик в это время бесшумно бежал по узкой тропке, пригибаясь под низкими ветками, огибая плотные заросли кустарника. Через пятнадцать минут он спустился к реке, бесшумно вошел в воду, погрузился с головой и поплыл, экономно расходуя силы, редко выныривая на поверхность. Река была не широкая, да и вода не такая холодная, как когда-то в осенней Волге. Но и он сейчас был не в самой лучшей форме.
Противоположный берег оказался сильно заболоченным, и до твердой почвы пришлось добираться довольно долго, перемазавшись с ног до головы болотной жижей и глиной. Как только грунт под ногами стал более или менее прочным, Чистильщик снова перешел на бег. По счастью, по пути попалась глубокая воронка, почти до краев заполненная темной болотной водой, в которую Чистильщик и макнулся, смыв с себя грязь.
К нетерпеливо озиравшемуся Кореневу, столбом стоящему у машины в центре небольшой полянки, он подкрался бесшумно.
– Бу! – почти шепотом гукнул Чистильщик над самым ухом Виктора. Тот охнул и присел от неожиданности. Чистильщик негромко рассмеялся, хотя сделать это было еще достаточно больно.
– Черти тебя задери, – переводя дыхание, произнес Коренев. – Кондратий же так можно заработать.
Чистильщик не ответил, деловито сдирая с себя мокрую одежду. Лишь облачившись в сухое, он поднял взгляд на друга, и Виктор, в свете маленького фонарика-«карандаша» разглядев его лицо – маску из кровавых корост и черных синяков, – снова поежился.
– Ну, давай еще по маленькой и заводи свой тарантас, – страшно усмехнувшись распухшими губами, сказал Чистильщик, взявшись за ручку дверцы. Виктор только покачал головой и ничего не сказал.
Улица Инженерная. Псков. Понедельник, 3.08. 16:45
Мишка проснулся и долго лежал, глядя в серый закопченный дымом сотен и тысяч сигарет потолок, пытался вспомнить – где он и зачем. Какие-то обшарпанные квартиры, помятые полузнакомые и вовсе незнакомые люди, легкодоступные женщины. Он покосился на доверчиво прижавшуюся к нему всем телом девушку и не сразу вспомнил, как ее зовут. Хотя она и не сильно походила на подавляющее большинство обитателей таких квартир – немытых, нечесаных, неопрятных. Девушка же, напротив, была опрятна и чистоплотна – во всех отношениях: она очень мало курила (причем не план, а «Золотую Яву»), умеренно пила и не употребляла в разговоре матерных выражений.
Девушка крепче прижалась к Мишке, потерлась щекой о его плечо и, что-то сонно пробормотав, снова крепко уснула, тихонько посапывая. И Волошина охватила внезапная горячая волна нежности, аж горло сдавило спазмом. Он поднял руку, чтобы погладить девушку по волосам, но остановил себя – как-то внезапно в нем проснулись злость и раздражение. Правда, испытывал он оба эти темных чувства исключительно по отношению к себе.
Хмуро взглянув на лежащую рядом девушку, Мишка постарался как можно бесшумнее выбраться из-под одеяла, да и вообще из комнаты. Разгул и пьянство, помноженные на его вдруг приобретенную неутомимость, затягивали не хуже болотного «окна». Водка и женщины, женщины и водка – этот старый, почти как мир, рецепт не работал – все было смурным и постылым; хотелось чего-то еще, неизведанного и необычного. «Хэш» вызывал лишь рвоту, а «ханка» – кожное раздражение. Такая вот антинаркотическая судьба. «Или карма? – с усмешкой подумал Мишка. – Не все ли равно?»
Оставалась лишь водка, которую Волошин зло потреблял в количествах немеренных, забивая всех по концентрации чистого алкоголя и не получая с этого ни толики успокоения или опьянения и забытья. Бой – с судьбой, жизнью, собой? – не прекращался ни на минуту. Он гнал Мишку куда-то, не давая ни малейшего ориентира в этом глупом и бессмысленном – для кого-то – пути.
Вот и сегодня это волнующее и поганое чувство выгнало Мишку из более-менее уютной двухкомнатной квартиры, из-под теплого бока разомлевшей от его ласк женщины и вынес на мокрый от ночного дождя берег Псковы.
Мишка перешел реку по мосту у рынка, там, где искусственные бетонированные пороги заставляли реку бурлить и пениться, зашел в воду по колено и медленно побрел вниз по течению. Туда, где река, у подножия вековых башен Псковского кремля, впадала в Великую.
У угловой башни кремля Мишка присел на береговой камень, на пол-локтя выступающий из воды. Не хотелось ничего. Хотелось лишь исчезнуть и не быть, словно никогда в мире не было ни Мишки Волошина, ни Брата Самэ. Он неторопливо стянул с себя куртку, футболку и штаны. Запутался в штанинах, лишь после этого расшнуровал высокие ботинки. Стянул трусы и неторопливо вошел в прохладные воды Великой.
Темная вода была холодной, но мягкой. Войдя в нее по грудь, Мишка поплыл экономным брассом, зная, что на середине реки ему предстоит глубоко нырнуть, чтобы не вынырнуть никогда – это, по его мнению, было более достойно, чем выстрел из пистолета в голову. Он уже был на середине реки, когда до его ушей донесся плеск воды, рассекаемой короткими энергичными, но неумелыми саженками. Мишка обернулся и увидел Еленку – ту, с которой он провел ночь и даже не попрощался сегодня поутру.
– Стой, дурак, – выкрикнула Еленка, отфыркивая воду, – стой! Куда ты?!
– Отстань, – с досадой выкрикнул Мишка, тревожно чувствуя, что дыханье его не сбилось ни на йоту, оставаясь по-прежнему ровным и глубоким. – Какого тебе черта до моей жизни?
– Дур-рак, – как-то легко сказала Еленка и так же легко пошла ко дну, словно ее держала на поверхности одна надежда. А теперь, развеявшись, она перестала быть спасательным кругом. Грязно выругавшись, Мишка нырнул, подхватывая невесомое тело девушки, и только сейчас понял, до чего холодная вода в реке и насколько быстрое течение – по крайней мере, для тонких девичьих мышц.