Страница:
что у индейцев уж не помню какого племени есть понятие vagina dentata,
зубастой вагины: секс как истощение мужской силы. В моем случае верно
вдвойне. На единственную любовь я истощил весь мой эмоциональный потенциал.
Каждому человеку положена квота любви, свою я истратил до конца, а
писательство и есть любопытство.
Куда меня занесло!
Легче было бы путешествовать, доверь мне невестка руль на всю поездку,
но после аварии в Квебеке, о которой я имел глупость рассказать моему сыну,
а он - ей, моя невестка допускает меня до руля только когда мы едем по
пустыне и столкнуться я могу разве что с кактусом saguaro, если бы тому
вздумалось выбежать на дорогу. Не говоря уже о городках типа Таоса или
Санта-Фе в Нью-Мехико, куда она въезжает сама. Мои ссылки на Нью-Йорк,
который не чета Санта-Фе и где я гоняю по всем пяти боро, на нее не
действуют. Вот почему она так устает. К тому же, беременность дает какие-то
перебои в организме, о чем узнаю впервые. Так, скажем, каждые два-три часа
нам требуется остановка с комфортным сортиром.
- Твоя будущая внучка давит на мочевой пузырь, - объясняет моя
застенчивая невестка.
Решаю не вступать в спор по поводу пола моего желательно внука и,
подстраиваясь под нее и выравнивая наше положение, наговариваю на себя:
- То же самое делает моя возрастная простата.
- Я бы не сравнивала внучку с простатой, - отвергает невестка мою
галантную ложь.
С сыном было бы проще. Взял да и соснул бы спокойненько полчаса, когда
тянет в сон. Как себя помню, всегда устраивал себе послеполуденный отдых
Фавна.
- Пожалуй, я ненадолго закрою глаза,- говорю я невестке, когда она за
рулем, а Лео дрыхнет сзади.
- О чем речь! - кивает она и добавляет: - И я последую твоему примеру.
Сна как не бывало.
- Что же ты не спишь? - удивляется невестка.
Всерьез или шутя - черт знает.
Юмор у нее еще тот - не знаю смеяться или обижаться. С детства самым
лакомым в курице считаю попку, а моя жена уверена, что та несъедобна.
Понятно, на эту тему у нас в семье шутки-прибаутки, к которым мой сын
подключает свою жену.
- Ты любишь куриный зад? - дивится она. - А ты знаешь, что человек есть
то, что он ест.
Уж коли мотануло в гастрономию, то едовые вкусы у нас с ней тоже
разные. Она любит стэйки, бюргеры, сэндвичи, пепси и прочую американу плюс
обжигающе острые мексиканские блюда. Я же, за неимением в этой пустыне
европейской кухни, выискиваю китайские рестораны. Да и с курицей разнобой:
она конечно, предпочитает сухое белое мясо сочной ножке и нежному крылышку.
Не говоря уже про упомянутую попку. А Лео - тот и вовсе признает курицу
только в виде "наггет", как в придорожных забегаловках типа Макдоналдс или
Бюргер Кинг. Правда, пришлись по душе два шедевра русского кондитерского
искусства: ему - польская "коровка", ей - "птичье молоко" с Брайтона. И на
том спасибо.
Мы ночуем в кемпграундах, но в Санта-Фе, где моя невестка родилась
двадцать семь лет назад и где теперь настоящий художественный ренессанс,
галерей и художников больше и разновидней, чем у нас в Сохо, гостим у ее
детсадовской подружки, а та как раз справляет день рождения. Приятно
удивлен: компания состоит из двух дюжин девиц той возрастной категории,
которая мне подходит - от двадцати до бесконечности. Конкурентов - один Лео.
Других мужчин на парти нет. Происходит это через пару дней после дикого
разговора о пенисе. Вот теперь я и смогу ответить - скорее моей въедливой
невестке, чем внуку.
Произвожу строгий отбор и задерживаюсь на вдумчивой такой девушке
возраста моей невестки, но иного, похоже, душевного замеса. Да и внешность
не взрослой женщины, а нечто девичье, такое ломко подростковое. Вот бы такую
невестку вместо моей! Фамилия, правда, странная - Вайагра. Уже одно это
должно было насторожить, но я как-то расслабился, выпив пару рюмок и усыпив
инстинкт. Называю свое имя и, дабы облегчить усвоение, упоминаю знаменитых
тезок: Ленин, Набоков. Не внемлет, зато выдает мне еще одного соименника:
Владимир Горовиц.
Работает в галерее и сама что-то лепит из глины. Сюда перебралась из
Бостона: почти соседи. Я рассказываю о впечатлениях от здешних музеев, где
Лео, едва завидев рождественское креше или Nuestra Seсora, нежно шепчет:
"Baby Jesus", а я побалдел от индейско-испанской картины, где Христос
говорит Смерти:
- Смерть, я твоя смерть.
Болтаем будто век знакомы, есть шанс на успех, хоть меня и смущают
насмешливые взгляды невестки. Клею незнакомку ей назло. Если бы сказала
заранее!
К нам подваливает мужеподобная девица, которой я по плечо, и
вклинивается в разговор, прерывая его сексуальный подтекст. Я пытаюсь
избавиться от третьего лишнего, пока до меня не доходит, что третий лишний
здесь я, и обоеполая гигантша - трахаль приглянувшейся мне красотки. Разом
протрезвев, оглядываюсь: вечеринка лесбочек, хоть бы одну универсалочку!
Злюсь на невестку, что не предупредила, а она дивится, как же я сам не
разобрался в гей-компании.
Очередной, полагаю, розыгрыш.
- Ты так и не ответил Лео, есть ли у тебя пенис, - ехидно напоминает
она, когда я уже успел позабыть про его вопрос.
- У него нездоровый интерес к этой теме.
- Наоборот, здоровый. Он знает названия всех частей тела, включая
гениталии.
- Но спрашивает про пенис, а не про живот.
- А что про живот спрашивать - он и так у тебя торчит.
- Но не так, как у тебя! - помалкиваю я.
Живот у нее растет не по дням, а по часам. Ничего не могу с собой
поделать: будучи женолюбом, беременность считаю неэстетичной, живот -
уродством. Она и так не мелкой породы - высокая, широкостная, но с животом
производит впечатление колоссальное, будто не человек, а инопланетянин
неизвестно какого роду-племени. Особенно в Белой пустыне - огромная женщина,
устрашающе выпятив восьмимесячное пузо, уходит в слепящие, как снег на
солнце, пески и вот исчезает за холмом. Поругалась с Лео, а заодно со мной -
что взял его сторону в их разборке. Точнее - драке: он пихнул ее ногой в
живот, она ему сдачи и требует, чтобы просил прощения. "Maybe not", - выдает
Лео свою вежливую формулу отказа наотрез. То есть ни в какую. Рев уж не знаю
чей. Обоюдный. "Мама осталась в Ситке", - выпаливает Лео самое для нее
обидное. Я - ей: в принципе ты права, но ребенок устал в дороге, ему всего
два с небольшим. Она - мне: не суйся, а сколько ему, помню и без тебя. И
канула в этих проклятых белых песках с натуральной примесью гипса, оставив
нас в рамаде - крыша на четырех столбах, единственное здесь укрытие от
невыносимого солнца. "Ты любишь быть один, я - тоже", - ее последняя фраза.
Извелся в волнениях, учитывая, что потеряться здесь, в сплошной слепящей
белизне холмов, запросто и небеременной твари. Возвращаясь из снежного
пекла, приметили в окружении копов сидящего на корточках щуплого мексиканца
в наручниках - их вылавливают в песках, где они прячутся, перейдя нелегально
границу.
Еще одно приключение на искусственном озере Пауэлл, дикая краса
которого - синий металл воды на фоне краснофигурного каньона - соблазнила
нас пересечь его на пароходе в непогоду.
- Туда - не обещаю, обратно - постараюсь, - пошутил капитан, а
оказалось не шутка.
Пристать к открытой пристани на том берегу так и не смогли. На обратном
пути ветер окреп, волны дыбились, нас мотало из стороны в сторону. Туда мы
плыли, так и не доплыв, часа полтора, обратно - конца путешествию не видно.
Как и уютной бухточки на нашем берегу. Палуба в воде по колено, пассажиры
забрались на боковые скамейки, а кто и повыше - на выступы в стенках. Когда
нам выдали спасательные жилеты - оранжевая униформа сквозь серую сетку дождя
- понял: дело серьезно. Глянул на мою спутницу - на ней лица нет. От качки?
От страха? Началось, охнул я про себя и помчался по уходящей из-под ног
палубе к капитану "Летучего голландца". Мою громадную невестку уложили на
крошечный диванчик у него в каюте. Когда часа через четыре мы, наконец,
пришфартовались, капитан отдал помощнику двадцатник. У них был спор -
доберемся или нет.
Скорей бы уж посадить ее на самолет аляскинской авиалинии, а самому -
на ньюйоркский рейс!
Мой страх, что родит в пути - в том числе страх остаться наедине с этим
неукротимым, каверзным, трудным ребенком ирландского норова, который даже из
угла, куда был поставлен в яслях за очередную шутовскую проделку, гордо
заявил: "Я просто так стою, мне здесь нравится". Моя невестка, однако,
считает, что он пошел в нашу породу и ссылается на ямочку на подбородке и
фиглярство.
- В Ситке его зовут "трикстером", - говорит она, когда мы мчимся из
Большого Каньона в Аризоне в каньон по имени Сион в Юте (так прозвал его
мормон, побывавший здесь первым из белых). - Ты хоть знаешь, кто такой
Трикстер?
- Некто из индейского фольклора.
- Не фольклора, а мифологии, - уточняет невестка.
Лично я бы остерегся приравнивать клановые байки и анекдоты к
египетским, греческим или иудейским мифам. Записаны они на исходе
первобытной жизни, когда доисторизм здешних племен состыкнулся с
американской модерностью. Не говоря уже о христианизации. Пусть архаика, но
сильно подпорченная. Не мифология, а копрология, то есть фольклор ниже
пояса, с сильным уклоном в скатологию и секс. Чего стоят проказы ворона,
главного героя их побасенок, со своими фекалиями и гениталиями! Или тотем с
медвежьей вулвой - только чрезмерно упростив, его можно свести к символу
плодородия. Стараюсь, однако, избегать острых углов и в теоретический спор
не вступаю, зная, что мой сын и невестка увлекаются всем индейским.
У них в Ситке - гетто тлинкитов, сейчас мы разъезжаем среди пуэбло,
команче, навахо, апаче, хопи и юте. По пути заглядываем в глинобитные (или
саманные? по-здешнему adobe) деревушки, где индейцы до сих пор живут как и
тысячу лет назад, чему свидетельством открытые археологами в скальных
расколах и выемках поселения канувших неизвестно куда и с чего бы это вдруг
- трибов. Побывал в двух, Монтезуме и Меса Верде. Тут же вспомнил древний
Акротири на вулканическом острове Тира, где буквально валишься в дыру
времени, бродя по улочкам, огибая углы и заглядывая в дома-мертвецы с
4500-летним стажем. Обморочное погружение, без никакой надежды вынырнуть на
поверхность современности.
Второй раз за этот вояж вспоминаю эгейский остров. Со всей остротой и
силой первого переживания. Может быть, еще сильнее. По-прустовски.
Первый раз - в Большом Каньоне, когда шел вниз по тропе и, по навозным
катышам, перенесся на Тиру, где ослиным серпантином спускался когда-то к
морю. Пусть здесь не ослы, а мулы, и каждый вынослив как (сообща) осел +
кобыла. Но катыши-то те же самые!
Может быть, нет в этой моей поездке иной цели и смысла, кроме как
воскресить и пережить заново - предыдущие?
Тем временем я уже достаточно поднаторел и стилистически различаю
артифакты аляскинских тлинкитов и здешних навахо, пришедших на землю со дна
Большого Каньона, а теперь туда спускаются духи их мертвецов. Само слово
"индейцы" теряет для меня всякую живую конкретность - как этимологически
возникшее из-за колумбовой ошибки и как слишком общее, нейтрализующее
различия между трибами. Как и слово "евреи" - что у меня общего с эфиопским
или йеменским евреем?
После Долины монументов - она напоминает мне только голливудский макет,
так часто я ее видел в вестернах - невестка ведет нас с Лео на концерт под
названием "Spirit", где покупает кассеты с туземной музыкой. И вот мы катим
среди всех этих природных диковин под жалостную мелодию, в которую
вмешивается вдруг барабан - колыбельная для Лео: мгновенно отключается и
засыпает. Меня тоже клонит ко сну, но я держусь, помня ее угрозу последовать
моему примеру.
У меня тоже есть индейское приобретение: терракотовая черепашка из Перу
с геометрическим узором и дырочками на спине. Давным-давно узнал о ней из
Ахматовой, и вот, оказывается, окарина - также национальный инструмент
индейцев. Как, впрочем, и других доисторических народов, пусть своим вторым
именем она закреплена только за одним: "итальянская флейта". Что еврейская
скрипка, окарина, которую я теперь различаю в индейском ансамбле, цепляет
своим кручинным голоском, достает меня своей тоскливой мелодией. Я и думать
не мог, покупая инструмент-игрушку, что через пару дней услышу эту жалостную
дудочку при исполнении прямых, то есть ритуальных обязанностей. А музыка
индейцев насквозь функциональна, шаманская, обрядовая, магическая, вызывает
ли она гром, интерпретирует сны или имитирует танец богов. Музыка как
священнодействие.
Чтобы были понятны дальнейшие виражи моего виртуального сюжета, уточню,
что сын и невестка фанаты не только туземной мифологии, философии, музыки и
петроглифов, но и медицины, а та все болезни объясняет едино: побег души из
тела. Вылечить больного можно только возвратив ее с помощью магической
музыки, ритуальных танцев и шаманских заклинаний.
Не под влиянием ли аборигенов решено было на этот раз рожать дома? Или
в результате отрицательного предыдущего опыта, когда мою невестку в больнице
накачали обезболивающими средствами, заглушили схватки, а спустя три дня
сделали кесарево сечение?
Мысленно слышу возражение моего сына: слово "абориген" применимо только
к индейцам Австралии, и мысленно же ссылаюсь на словари, которые толкуют его
расширительно.
Сын спорит со мной так же горячо, как и моя жена - по любому поводу и
без. Из чего я делаю вывод, что пусть мой еврейский ген в нем чисто внешне и
перетянул ее славянский, но внутренне он, то есть ген, а значит и я - в
нокауте. Скажем, моя жена, остро реагируя на любые лакуны в моей эрудиции,
на месте невестки непременно бы переспросила: "Ты не знаешь, кто такой
трикстер!" На что я бы непременно ответил: "Это, что, преступление - не
знать, кто такой трикстер?" И пошло-поехало. Что если норов Лео вовсе не
ирландский, а русский?
Среди прочего мой сын пытается доказать мне, что философия индейцев
близка индийской, то есть буддизму, особенно в отношении природы. Я говорю,
что он совершает ту же ошибку, что Колумб, но отец моего внука (тьфу!) на
юмор не реагирует.
Это еще до того, как сын отвалил - мы катим по пустыням Юты, он за
рулем.
- Как насчет космологии племени Pawnee, которое обитает где-то
поблизости?
- Ты о триумфе Утренней Звезды над Вечерней?
- Вот именно.
- Когда это было!
- Последней девушке, одетой Вечерней Звездой, прострелили из лука
сердце в 1878 году. А тайные человеческие жертвоприношения в ХХ веке? До сих
пор они свято хранят скальпы и используют как самый могучий талисман.
- Англичане, которые извели многие племена под корень, по-твоему,
лучше?
Сына, слава Богу, отзывают в Ситку, и я остаюсь, с одной стороны,
наедине с сыном моего сына, а с другой - наедине с его женой. И видит Бог,
не знаю что легче.
- Чем же знаменит твой трикстер?
- Он такой же мой, как и твой, - спокойно парирует невестка. - Твой
даже скорее, чем мой.
- Это еще почему? Об индейцах я знаю по вестернам да по Куперу с Майн
Ридом и Лонгфелло. Последний из могикан - Оцеола, вождь семинолов. Он же
Гайавата.
Так я ее поддразниваю. Еще недавно насчет индейцев у меня в голове была
каша, но постепено я набираюсь знаний. Про Трикстера мне кое-что уже
известно - нечто среднее между Хаджой Насреддином и Рейнеке-Лисом. Но я не
прочь расширить и закрепить свое знание с помощью невестки. Тем более, так и
не подыскав фрейдистскую подоплеку вопросу о пенисе, решаю, что скорее это
под влиянием скабрезных индейских историй о Трикстере и его пенисе, которыми
увлекается мой сын и рассказывает Лео заместо детских сказок.
- Похож на Гермеса и Приапа, если поместить на шкалу греческой
мифологии, - слушаю я невестку. - Существо неконченное, промежуточное -
недочеловек-сверхчеловек, немного черт немного бог, немного человек немного
зверь. Чаще всего ворон или койот - как связь между жизнью и смертью: оба
питаются мертвечиной. Возмутитель спокойствия, нарушитель табу, надругатель
святынь, естество, восставшее против установленного миропорядка.
- Причина?
- Голод и похоть. В том и в другом - ненасытен. Гиперсексуален.
Совокупляется с людьми независимо от пола, а также с животными и растениями.
Кого на Олимпе звали "бог с торчащим членом"? У индейцев это Трикстер. Они
идут еще дальше греков. Фалл у Трикстера на посылках, он носит его в коробе
за спиной и зовет "младшим братишкой". Что не может или на что не решается
он сам, исполняет его пенис, а тот и вовсе без тормозов.
Я вступаюсь за греков и напоминаю, как Зевс превращался в быка, в
лебедя, в золотой дождь ради земного соития. Отсюда: что можно Зевсу, нельзя
быку.
- У индейцев наоборот: пенису Трикстера можно больше, чем его хозяину.
- Неизвестно еще, кто чей хозяин, - говорю я, вспоминая скандальный
роман Альберто Моравиа "Я и он", а по памяти цитирую Платона:
- Природа срамных частей мужа строптива и своевольна - словно зверь,
неподвластный рассудку; под стрекалом непереносимого вожделения человек
способен на все.
- Не то! Трикстер и его пенис взаимосвязаны и взаимозаменяемы. Есть
деревянные персоны, где на месте гениталий у него человеческое лицо. Игра
эквивалентами. Пенис - его двойник и альтер эго.
- Трикстеру нравится девушка, и он посылает к ней вместо себя свой
пенис, - раздается сзади сонный голос сына моего сына. - А сам подсматривает
что между ними происходит.
- Это в мифе у виннебаго, - поясняет невестка.
- Как нос коллежского асессора Ковалева! - радуюсь я и рассказываю
невестке и внуку про Гоголя, про Ковалева и про Нос, что гуляет сам по себе,
собственной персоной.
С обидой за нашего классика думаю, что индейское племя виннебаго
решилось на то, на что не хватило писательской смелости у Николая
Васильевича.
- Хитрый, но перехитряет самого себя, попадает в собственные ловушки, -
продолжает невестка, переходя от любовных штук Трикстера к общей его
характеристике. Лео позади то ли спит, то ли подслушивает. - Правая рука у
него дерется с левой, а он следит со стороны как зритель. Шут гороховый.
Озорник. Надоеда. Трюкач. Плут, но божественный. Божество, но с чертинкой.
Пародия бога на самого себя. Simia dei.
- Чего, чего?
- Обезьяна Бога. Так средневековые схоласты называли дьявола.
Созидатель и разрушитель, бог и черт в одном лице. Бог-игрок, бог-весельчак,
бог-затейник. Бог, преодолевающий самого себя. Бог-экспериментатор,
бог-убийца. Каким в архаические времена был твой бог.
- Мой бог?
- Ну да. Гневливый, вспыльчивый еврейский бог, уничтожающий собственное
творение, сочтя его несовершенным: потоп, Содом и Гоморра, постоянные угрозы
им же избранному народу. Бог-самоубийца. А динозавры, его фавориты, так
долго жившие на земле - и тех стер с ее лица. А ведь это было детище еще
молодого бога. Нынешняя флора-фауна, включая человека - создание бога
ветхого, больного и уставшего от собственных опытов.
- Последний день творения - человека сотворил утомленный бог. Рильке бы
сказал, изношенный бог.
- Кто такой Рильке?
Мы квиты. Я шапочно знаком с Трикстером, она слыхом не слыхала про
Рильке. Мы с ней живем в разных мирах, но общий язык с грехом пополам
все-таки находим. Может, этот общий язык и есть форма любви к ней безлюбого
человека?
Дав справку о Рильке, спрашиваю:
- Так почему Лео зовут Трикстером?
- Я - трикстер! Я - трикстер! - орет с заднего сиденья окончательно
проснувшийся Лео.
До меня, наконец, доходит, о чем мне долбит невестка. Лео - это я. Это
я - трикстер: шут, паяц, буффон, ерник, возмутитель спокойствия,
получеловек-полуживотное. Двойник самого себя. Левая рука не ведает, что
творит правая. Отличаясь от меня внешне, Лео схож со мной в сути.
Вглядываюсь в него и узнаю себя, каким себя, естественно, не помню, как не
запомнит себя Лео в этом возрасте. Узнавание на подсознательном уровне, но я
выманиваю его из своих глубин наружу. Вот почему я побаиваюсь этого
продвинутого и невыносимого ребенка - он и в самом деле похож на меня. Себя
же я боюсь больше всего на свете. Есть чего бояться.
- До тебя дошло, почему я хочу девочку? - говорит мне невестка. - С
меня довольно двух трикстеров.
- Двух?
- Не считая тебя. Твой сын и твой внук.
- Они тебе не нравятся?
- Обожаю обоих, но хочу девочку.
- А девочка не может быть трикстером?
- Трикстер без своего дружка? Это уже не трикстер.
Рано, конечно, судить, пусть сначала наше с невесткой и Лео путешествие
закончится, с неделю буду ходить оглушенный, пока не приду в себя, все
путевые эффекты, очистившись от физических тягот, выпадут в осадок памяти,
откуда будут всплывать, если возникнут аналогии. Но уже сейчас мне как-то
странно, что эту поездку, для меня самую изнурительную, на измор - и
одновременно восхитительную, Лео скорее всего никогда не вспомнит. Не
вспомнит и кота Вову, если больше меня не увидит. Или где-нибудь в подвале
либо, наоборот, на чердаке подсознанки, не доходя до его английской речи,
сохранится образ отца его отца? Известно: память, не контролируемая
сознанием, куда сильней осознанной.
А, собственно, зачем мне это? Зачем мне остаться в его памяти,
осознанной или бессознательной? Генетическое бессмертие, благодаря Лео и его
брату (пусть даже, с оговорками, сестре), мне, надеюсь, обеспечено, а
фамильным тщеславием, слава Богу, не страдаю.
- Учти, это последний. Отдам долг природе - и баста, - говорит
невестка, догадываясь, похоже, что для меня она только гарант вечной жизни в
беспамятных генах.
- Испугала! - держу, как всегда, язык за зубами.
Само понятие природа теряет здесь прежнее значение. Под этим словом я
разумел Подмосковье и Карельский перешеек, Тоскану и Умбрию, Новую Англию и
Квебек, изъездив их вдоль и поперек. Пусть даже Кавказ, Сицилию, Крит,
Турцию - южнее не забирался. Там природа соразмерна человеку, здесь
постоянно чувствуешь равнодушие Бога к тем, кого он сам же создал в свой
последний рабочий день, мелкоту человеческого времени - перед грандиозностью
времени геологического, главного архитектора природных чудес света. А
солнце, вода, ветер, коррозия - его подмастерья, прорабы вечности. Аeternis
temporalia, как выразился средневековый богослов Ириней Лионский. Вот я и
говорю, что путешествую во времени вечности при полном отпаде от
цивилизации.
Одни каньоны чего стоят - провал в земной коре глубиной в
километр-полтора. При виде любого каньона - а здесь их больше, чем фьордов в
Норвегии - Лео кричит: "Grand Canyon!" Для него это одно слово, по сути он
прав: каждый каньон - великий.
Ястребы, вороны и орлы подчеркивают глубину: они кружат на огромной
высоте, а ты глядишь на них сверху. В Большом Каньоне река провалилась, по
собственной инициативе, почти на два километра. Глаз устает пока с края
каньона схватит где-то у самого центра земли дымно-зеленую полоску реки
Колорадо. Я так и не дошел до нее, узнав, что подъем займет в три раза
больше времени, чем спуск, а сил понадобится сколько у меня уже, боюсь, нет.
Даже если есть, приберегу для иных свершений. В отличие от Тиры, здесь нет
фуникулера. Нашелся и внешний повод для моего возврата с полпути. Шедший
передо мной парень поскользнулся, ища ракурс для фотоснимка, и я тут же
вспомнил, как сто лет назад на моих глазах сорвался с километровой Ай-Петри
в Крыму такой же вот незадачливый фотограф - я до сих пор отсчитываю
мгновения, пока он летит вниз, а восход солнца, ради которого мы забрались
туда такую рань, выпал из моей памяти начисто. Навидался я этих
восходов-заходов до и после! А прыжок в собственную смерть - еще только раз:
на крышке саркофага в Пестуме. Там голый человек, вытянув руку, ныряет вниз
головой в пустоту - более сильного образа смерти в искусстве не знаю. Так и
называется: саркофаг ныряльщика, 4-ый век до нашей эры.
Не с тех ли самых крымских пор моя фотофобия? Тем более в эпоху цветных
фотографий, окрас на которых лет через двадцать потускнеет, сойдет на нет.
Предпочитаю сетчатку глаза. Точность гарантирована, никакой ретуши. А
каньоны, те вообще не фотогеничны. Особенно мой любимый - Сион. С час я
карабкаюсь там на скалу по имени "Вершина для приземления ангелов", но
вместо обещанных ангелов застаю группу дымящих туристов:
- Единственное место в Америке, где не запрещено курить, - говорит
один, затягиваясь.
Как оказалось, австриец.
- Только не спрашивайте про кенгуру, - смеется он. - Стоит сказать, что
из Австрии, американы обязательно спрашивают про кенгуру.
- Здесь меня хвалят за неплохой английский, - говорит парень,
действительно, из Австралии. - Однажды попросили сказать несколько фраз на
родном языке, чтобы узнать, как звучит.
- А меня, когда сказала, что из Рима, спросили, какой это штат.
Парню в Большом Каньоне еще повезло. В отличие от айпетринского,
который все еще летит в свою смерть - жив остался. Только ногу сломал. Вот я
и тащусь назад - за подмогой. По пути читаю наскальное объявление: вызов
вертолета в случае несчастного случая обойдется пострадавшему в $2000.
Природа здесь - мир без параллелий и аналогий. Разве что молоко слегка
горчит от той же полыни, которая кругом, напоминая коктебельское. А так
будто в ботаническом саду или зоопарке. Слово beautiful я бы выбросил из
лексикона природных эпитетов - ничего не выражает, не отражает, не обнажает.
Ширма перед живым природным чудом.
Вот они - коралловые и снежнобелые пески с гремучими змеями,
зубастой вагины: секс как истощение мужской силы. В моем случае верно
вдвойне. На единственную любовь я истощил весь мой эмоциональный потенциал.
Каждому человеку положена квота любви, свою я истратил до конца, а
писательство и есть любопытство.
Куда меня занесло!
Легче было бы путешествовать, доверь мне невестка руль на всю поездку,
но после аварии в Квебеке, о которой я имел глупость рассказать моему сыну,
а он - ей, моя невестка допускает меня до руля только когда мы едем по
пустыне и столкнуться я могу разве что с кактусом saguaro, если бы тому
вздумалось выбежать на дорогу. Не говоря уже о городках типа Таоса или
Санта-Фе в Нью-Мехико, куда она въезжает сама. Мои ссылки на Нью-Йорк,
который не чета Санта-Фе и где я гоняю по всем пяти боро, на нее не
действуют. Вот почему она так устает. К тому же, беременность дает какие-то
перебои в организме, о чем узнаю впервые. Так, скажем, каждые два-три часа
нам требуется остановка с комфортным сортиром.
- Твоя будущая внучка давит на мочевой пузырь, - объясняет моя
застенчивая невестка.
Решаю не вступать в спор по поводу пола моего желательно внука и,
подстраиваясь под нее и выравнивая наше положение, наговариваю на себя:
- То же самое делает моя возрастная простата.
- Я бы не сравнивала внучку с простатой, - отвергает невестка мою
галантную ложь.
С сыном было бы проще. Взял да и соснул бы спокойненько полчаса, когда
тянет в сон. Как себя помню, всегда устраивал себе послеполуденный отдых
Фавна.
- Пожалуй, я ненадолго закрою глаза,- говорю я невестке, когда она за
рулем, а Лео дрыхнет сзади.
- О чем речь! - кивает она и добавляет: - И я последую твоему примеру.
Сна как не бывало.
- Что же ты не спишь? - удивляется невестка.
Всерьез или шутя - черт знает.
Юмор у нее еще тот - не знаю смеяться или обижаться. С детства самым
лакомым в курице считаю попку, а моя жена уверена, что та несъедобна.
Понятно, на эту тему у нас в семье шутки-прибаутки, к которым мой сын
подключает свою жену.
- Ты любишь куриный зад? - дивится она. - А ты знаешь, что человек есть
то, что он ест.
Уж коли мотануло в гастрономию, то едовые вкусы у нас с ней тоже
разные. Она любит стэйки, бюргеры, сэндвичи, пепси и прочую американу плюс
обжигающе острые мексиканские блюда. Я же, за неимением в этой пустыне
европейской кухни, выискиваю китайские рестораны. Да и с курицей разнобой:
она конечно, предпочитает сухое белое мясо сочной ножке и нежному крылышку.
Не говоря уже про упомянутую попку. А Лео - тот и вовсе признает курицу
только в виде "наггет", как в придорожных забегаловках типа Макдоналдс или
Бюргер Кинг. Правда, пришлись по душе два шедевра русского кондитерского
искусства: ему - польская "коровка", ей - "птичье молоко" с Брайтона. И на
том спасибо.
Мы ночуем в кемпграундах, но в Санта-Фе, где моя невестка родилась
двадцать семь лет назад и где теперь настоящий художественный ренессанс,
галерей и художников больше и разновидней, чем у нас в Сохо, гостим у ее
детсадовской подружки, а та как раз справляет день рождения. Приятно
удивлен: компания состоит из двух дюжин девиц той возрастной категории,
которая мне подходит - от двадцати до бесконечности. Конкурентов - один Лео.
Других мужчин на парти нет. Происходит это через пару дней после дикого
разговора о пенисе. Вот теперь я и смогу ответить - скорее моей въедливой
невестке, чем внуку.
Произвожу строгий отбор и задерживаюсь на вдумчивой такой девушке
возраста моей невестки, но иного, похоже, душевного замеса. Да и внешность
не взрослой женщины, а нечто девичье, такое ломко подростковое. Вот бы такую
невестку вместо моей! Фамилия, правда, странная - Вайагра. Уже одно это
должно было насторожить, но я как-то расслабился, выпив пару рюмок и усыпив
инстинкт. Называю свое имя и, дабы облегчить усвоение, упоминаю знаменитых
тезок: Ленин, Набоков. Не внемлет, зато выдает мне еще одного соименника:
Владимир Горовиц.
Работает в галерее и сама что-то лепит из глины. Сюда перебралась из
Бостона: почти соседи. Я рассказываю о впечатлениях от здешних музеев, где
Лео, едва завидев рождественское креше или Nuestra Seсora, нежно шепчет:
"Baby Jesus", а я побалдел от индейско-испанской картины, где Христос
говорит Смерти:
- Смерть, я твоя смерть.
Болтаем будто век знакомы, есть шанс на успех, хоть меня и смущают
насмешливые взгляды невестки. Клею незнакомку ей назло. Если бы сказала
заранее!
К нам подваливает мужеподобная девица, которой я по плечо, и
вклинивается в разговор, прерывая его сексуальный подтекст. Я пытаюсь
избавиться от третьего лишнего, пока до меня не доходит, что третий лишний
здесь я, и обоеполая гигантша - трахаль приглянувшейся мне красотки. Разом
протрезвев, оглядываюсь: вечеринка лесбочек, хоть бы одну универсалочку!
Злюсь на невестку, что не предупредила, а она дивится, как же я сам не
разобрался в гей-компании.
Очередной, полагаю, розыгрыш.
- Ты так и не ответил Лео, есть ли у тебя пенис, - ехидно напоминает
она, когда я уже успел позабыть про его вопрос.
- У него нездоровый интерес к этой теме.
- Наоборот, здоровый. Он знает названия всех частей тела, включая
гениталии.
- Но спрашивает про пенис, а не про живот.
- А что про живот спрашивать - он и так у тебя торчит.
- Но не так, как у тебя! - помалкиваю я.
Живот у нее растет не по дням, а по часам. Ничего не могу с собой
поделать: будучи женолюбом, беременность считаю неэстетичной, живот -
уродством. Она и так не мелкой породы - высокая, широкостная, но с животом
производит впечатление колоссальное, будто не человек, а инопланетянин
неизвестно какого роду-племени. Особенно в Белой пустыне - огромная женщина,
устрашающе выпятив восьмимесячное пузо, уходит в слепящие, как снег на
солнце, пески и вот исчезает за холмом. Поругалась с Лео, а заодно со мной -
что взял его сторону в их разборке. Точнее - драке: он пихнул ее ногой в
живот, она ему сдачи и требует, чтобы просил прощения. "Maybe not", - выдает
Лео свою вежливую формулу отказа наотрез. То есть ни в какую. Рев уж не знаю
чей. Обоюдный. "Мама осталась в Ситке", - выпаливает Лео самое для нее
обидное. Я - ей: в принципе ты права, но ребенок устал в дороге, ему всего
два с небольшим. Она - мне: не суйся, а сколько ему, помню и без тебя. И
канула в этих проклятых белых песках с натуральной примесью гипса, оставив
нас в рамаде - крыша на четырех столбах, единственное здесь укрытие от
невыносимого солнца. "Ты любишь быть один, я - тоже", - ее последняя фраза.
Извелся в волнениях, учитывая, что потеряться здесь, в сплошной слепящей
белизне холмов, запросто и небеременной твари. Возвращаясь из снежного
пекла, приметили в окружении копов сидящего на корточках щуплого мексиканца
в наручниках - их вылавливают в песках, где они прячутся, перейдя нелегально
границу.
Еще одно приключение на искусственном озере Пауэлл, дикая краса
которого - синий металл воды на фоне краснофигурного каньона - соблазнила
нас пересечь его на пароходе в непогоду.
- Туда - не обещаю, обратно - постараюсь, - пошутил капитан, а
оказалось не шутка.
Пристать к открытой пристани на том берегу так и не смогли. На обратном
пути ветер окреп, волны дыбились, нас мотало из стороны в сторону. Туда мы
плыли, так и не доплыв, часа полтора, обратно - конца путешествию не видно.
Как и уютной бухточки на нашем берегу. Палуба в воде по колено, пассажиры
забрались на боковые скамейки, а кто и повыше - на выступы в стенках. Когда
нам выдали спасательные жилеты - оранжевая униформа сквозь серую сетку дождя
- понял: дело серьезно. Глянул на мою спутницу - на ней лица нет. От качки?
От страха? Началось, охнул я про себя и помчался по уходящей из-под ног
палубе к капитану "Летучего голландца". Мою громадную невестку уложили на
крошечный диванчик у него в каюте. Когда часа через четыре мы, наконец,
пришфартовались, капитан отдал помощнику двадцатник. У них был спор -
доберемся или нет.
Скорей бы уж посадить ее на самолет аляскинской авиалинии, а самому -
на ньюйоркский рейс!
Мой страх, что родит в пути - в том числе страх остаться наедине с этим
неукротимым, каверзным, трудным ребенком ирландского норова, который даже из
угла, куда был поставлен в яслях за очередную шутовскую проделку, гордо
заявил: "Я просто так стою, мне здесь нравится". Моя невестка, однако,
считает, что он пошел в нашу породу и ссылается на ямочку на подбородке и
фиглярство.
- В Ситке его зовут "трикстером", - говорит она, когда мы мчимся из
Большого Каньона в Аризоне в каньон по имени Сион в Юте (так прозвал его
мормон, побывавший здесь первым из белых). - Ты хоть знаешь, кто такой
Трикстер?
- Некто из индейского фольклора.
- Не фольклора, а мифологии, - уточняет невестка.
Лично я бы остерегся приравнивать клановые байки и анекдоты к
египетским, греческим или иудейским мифам. Записаны они на исходе
первобытной жизни, когда доисторизм здешних племен состыкнулся с
американской модерностью. Не говоря уже о христианизации. Пусть архаика, но
сильно подпорченная. Не мифология, а копрология, то есть фольклор ниже
пояса, с сильным уклоном в скатологию и секс. Чего стоят проказы ворона,
главного героя их побасенок, со своими фекалиями и гениталиями! Или тотем с
медвежьей вулвой - только чрезмерно упростив, его можно свести к символу
плодородия. Стараюсь, однако, избегать острых углов и в теоретический спор
не вступаю, зная, что мой сын и невестка увлекаются всем индейским.
У них в Ситке - гетто тлинкитов, сейчас мы разъезжаем среди пуэбло,
команче, навахо, апаче, хопи и юте. По пути заглядываем в глинобитные (или
саманные? по-здешнему adobe) деревушки, где индейцы до сих пор живут как и
тысячу лет назад, чему свидетельством открытые археологами в скальных
расколах и выемках поселения канувших неизвестно куда и с чего бы это вдруг
- трибов. Побывал в двух, Монтезуме и Меса Верде. Тут же вспомнил древний
Акротири на вулканическом острове Тира, где буквально валишься в дыру
времени, бродя по улочкам, огибая углы и заглядывая в дома-мертвецы с
4500-летним стажем. Обморочное погружение, без никакой надежды вынырнуть на
поверхность современности.
Второй раз за этот вояж вспоминаю эгейский остров. Со всей остротой и
силой первого переживания. Может быть, еще сильнее. По-прустовски.
Первый раз - в Большом Каньоне, когда шел вниз по тропе и, по навозным
катышам, перенесся на Тиру, где ослиным серпантином спускался когда-то к
морю. Пусть здесь не ослы, а мулы, и каждый вынослив как (сообща) осел +
кобыла. Но катыши-то те же самые!
Может быть, нет в этой моей поездке иной цели и смысла, кроме как
воскресить и пережить заново - предыдущие?
Тем временем я уже достаточно поднаторел и стилистически различаю
артифакты аляскинских тлинкитов и здешних навахо, пришедших на землю со дна
Большого Каньона, а теперь туда спускаются духи их мертвецов. Само слово
"индейцы" теряет для меня всякую живую конкретность - как этимологически
возникшее из-за колумбовой ошибки и как слишком общее, нейтрализующее
различия между трибами. Как и слово "евреи" - что у меня общего с эфиопским
или йеменским евреем?
После Долины монументов - она напоминает мне только голливудский макет,
так часто я ее видел в вестернах - невестка ведет нас с Лео на концерт под
названием "Spirit", где покупает кассеты с туземной музыкой. И вот мы катим
среди всех этих природных диковин под жалостную мелодию, в которую
вмешивается вдруг барабан - колыбельная для Лео: мгновенно отключается и
засыпает. Меня тоже клонит ко сну, но я держусь, помня ее угрозу последовать
моему примеру.
У меня тоже есть индейское приобретение: терракотовая черепашка из Перу
с геометрическим узором и дырочками на спине. Давным-давно узнал о ней из
Ахматовой, и вот, оказывается, окарина - также национальный инструмент
индейцев. Как, впрочем, и других доисторических народов, пусть своим вторым
именем она закреплена только за одним: "итальянская флейта". Что еврейская
скрипка, окарина, которую я теперь различаю в индейском ансамбле, цепляет
своим кручинным голоском, достает меня своей тоскливой мелодией. Я и думать
не мог, покупая инструмент-игрушку, что через пару дней услышу эту жалостную
дудочку при исполнении прямых, то есть ритуальных обязанностей. А музыка
индейцев насквозь функциональна, шаманская, обрядовая, магическая, вызывает
ли она гром, интерпретирует сны или имитирует танец богов. Музыка как
священнодействие.
Чтобы были понятны дальнейшие виражи моего виртуального сюжета, уточню,
что сын и невестка фанаты не только туземной мифологии, философии, музыки и
петроглифов, но и медицины, а та все болезни объясняет едино: побег души из
тела. Вылечить больного можно только возвратив ее с помощью магической
музыки, ритуальных танцев и шаманских заклинаний.
Не под влиянием ли аборигенов решено было на этот раз рожать дома? Или
в результате отрицательного предыдущего опыта, когда мою невестку в больнице
накачали обезболивающими средствами, заглушили схватки, а спустя три дня
сделали кесарево сечение?
Мысленно слышу возражение моего сына: слово "абориген" применимо только
к индейцам Австралии, и мысленно же ссылаюсь на словари, которые толкуют его
расширительно.
Сын спорит со мной так же горячо, как и моя жена - по любому поводу и
без. Из чего я делаю вывод, что пусть мой еврейский ген в нем чисто внешне и
перетянул ее славянский, но внутренне он, то есть ген, а значит и я - в
нокауте. Скажем, моя жена, остро реагируя на любые лакуны в моей эрудиции,
на месте невестки непременно бы переспросила: "Ты не знаешь, кто такой
трикстер!" На что я бы непременно ответил: "Это, что, преступление - не
знать, кто такой трикстер?" И пошло-поехало. Что если норов Лео вовсе не
ирландский, а русский?
Среди прочего мой сын пытается доказать мне, что философия индейцев
близка индийской, то есть буддизму, особенно в отношении природы. Я говорю,
что он совершает ту же ошибку, что Колумб, но отец моего внука (тьфу!) на
юмор не реагирует.
Это еще до того, как сын отвалил - мы катим по пустыням Юты, он за
рулем.
- Как насчет космологии племени Pawnee, которое обитает где-то
поблизости?
- Ты о триумфе Утренней Звезды над Вечерней?
- Вот именно.
- Когда это было!
- Последней девушке, одетой Вечерней Звездой, прострелили из лука
сердце в 1878 году. А тайные человеческие жертвоприношения в ХХ веке? До сих
пор они свято хранят скальпы и используют как самый могучий талисман.
- Англичане, которые извели многие племена под корень, по-твоему,
лучше?
Сына, слава Богу, отзывают в Ситку, и я остаюсь, с одной стороны,
наедине с сыном моего сына, а с другой - наедине с его женой. И видит Бог,
не знаю что легче.
- Чем же знаменит твой трикстер?
- Он такой же мой, как и твой, - спокойно парирует невестка. - Твой
даже скорее, чем мой.
- Это еще почему? Об индейцах я знаю по вестернам да по Куперу с Майн
Ридом и Лонгфелло. Последний из могикан - Оцеола, вождь семинолов. Он же
Гайавата.
Так я ее поддразниваю. Еще недавно насчет индейцев у меня в голове была
каша, но постепено я набираюсь знаний. Про Трикстера мне кое-что уже
известно - нечто среднее между Хаджой Насреддином и Рейнеке-Лисом. Но я не
прочь расширить и закрепить свое знание с помощью невестки. Тем более, так и
не подыскав фрейдистскую подоплеку вопросу о пенисе, решаю, что скорее это
под влиянием скабрезных индейских историй о Трикстере и его пенисе, которыми
увлекается мой сын и рассказывает Лео заместо детских сказок.
- Похож на Гермеса и Приапа, если поместить на шкалу греческой
мифологии, - слушаю я невестку. - Существо неконченное, промежуточное -
недочеловек-сверхчеловек, немного черт немного бог, немного человек немного
зверь. Чаще всего ворон или койот - как связь между жизнью и смертью: оба
питаются мертвечиной. Возмутитель спокойствия, нарушитель табу, надругатель
святынь, естество, восставшее против установленного миропорядка.
- Причина?
- Голод и похоть. В том и в другом - ненасытен. Гиперсексуален.
Совокупляется с людьми независимо от пола, а также с животными и растениями.
Кого на Олимпе звали "бог с торчащим членом"? У индейцев это Трикстер. Они
идут еще дальше греков. Фалл у Трикстера на посылках, он носит его в коробе
за спиной и зовет "младшим братишкой". Что не может или на что не решается
он сам, исполняет его пенис, а тот и вовсе без тормозов.
Я вступаюсь за греков и напоминаю, как Зевс превращался в быка, в
лебедя, в золотой дождь ради земного соития. Отсюда: что можно Зевсу, нельзя
быку.
- У индейцев наоборот: пенису Трикстера можно больше, чем его хозяину.
- Неизвестно еще, кто чей хозяин, - говорю я, вспоминая скандальный
роман Альберто Моравиа "Я и он", а по памяти цитирую Платона:
- Природа срамных частей мужа строптива и своевольна - словно зверь,
неподвластный рассудку; под стрекалом непереносимого вожделения человек
способен на все.
- Не то! Трикстер и его пенис взаимосвязаны и взаимозаменяемы. Есть
деревянные персоны, где на месте гениталий у него человеческое лицо. Игра
эквивалентами. Пенис - его двойник и альтер эго.
- Трикстеру нравится девушка, и он посылает к ней вместо себя свой
пенис, - раздается сзади сонный голос сына моего сына. - А сам подсматривает
что между ними происходит.
- Это в мифе у виннебаго, - поясняет невестка.
- Как нос коллежского асессора Ковалева! - радуюсь я и рассказываю
невестке и внуку про Гоголя, про Ковалева и про Нос, что гуляет сам по себе,
собственной персоной.
С обидой за нашего классика думаю, что индейское племя виннебаго
решилось на то, на что не хватило писательской смелости у Николая
Васильевича.
- Хитрый, но перехитряет самого себя, попадает в собственные ловушки, -
продолжает невестка, переходя от любовных штук Трикстера к общей его
характеристике. Лео позади то ли спит, то ли подслушивает. - Правая рука у
него дерется с левой, а он следит со стороны как зритель. Шут гороховый.
Озорник. Надоеда. Трюкач. Плут, но божественный. Божество, но с чертинкой.
Пародия бога на самого себя. Simia dei.
- Чего, чего?
- Обезьяна Бога. Так средневековые схоласты называли дьявола.
Созидатель и разрушитель, бог и черт в одном лице. Бог-игрок, бог-весельчак,
бог-затейник. Бог, преодолевающий самого себя. Бог-экспериментатор,
бог-убийца. Каким в архаические времена был твой бог.
- Мой бог?
- Ну да. Гневливый, вспыльчивый еврейский бог, уничтожающий собственное
творение, сочтя его несовершенным: потоп, Содом и Гоморра, постоянные угрозы
им же избранному народу. Бог-самоубийца. А динозавры, его фавориты, так
долго жившие на земле - и тех стер с ее лица. А ведь это было детище еще
молодого бога. Нынешняя флора-фауна, включая человека - создание бога
ветхого, больного и уставшего от собственных опытов.
- Последний день творения - человека сотворил утомленный бог. Рильке бы
сказал, изношенный бог.
- Кто такой Рильке?
Мы квиты. Я шапочно знаком с Трикстером, она слыхом не слыхала про
Рильке. Мы с ней живем в разных мирах, но общий язык с грехом пополам
все-таки находим. Может, этот общий язык и есть форма любви к ней безлюбого
человека?
Дав справку о Рильке, спрашиваю:
- Так почему Лео зовут Трикстером?
- Я - трикстер! Я - трикстер! - орет с заднего сиденья окончательно
проснувшийся Лео.
До меня, наконец, доходит, о чем мне долбит невестка. Лео - это я. Это
я - трикстер: шут, паяц, буффон, ерник, возмутитель спокойствия,
получеловек-полуживотное. Двойник самого себя. Левая рука не ведает, что
творит правая. Отличаясь от меня внешне, Лео схож со мной в сути.
Вглядываюсь в него и узнаю себя, каким себя, естественно, не помню, как не
запомнит себя Лео в этом возрасте. Узнавание на подсознательном уровне, но я
выманиваю его из своих глубин наружу. Вот почему я побаиваюсь этого
продвинутого и невыносимого ребенка - он и в самом деле похож на меня. Себя
же я боюсь больше всего на свете. Есть чего бояться.
- До тебя дошло, почему я хочу девочку? - говорит мне невестка. - С
меня довольно двух трикстеров.
- Двух?
- Не считая тебя. Твой сын и твой внук.
- Они тебе не нравятся?
- Обожаю обоих, но хочу девочку.
- А девочка не может быть трикстером?
- Трикстер без своего дружка? Это уже не трикстер.
Рано, конечно, судить, пусть сначала наше с невесткой и Лео путешествие
закончится, с неделю буду ходить оглушенный, пока не приду в себя, все
путевые эффекты, очистившись от физических тягот, выпадут в осадок памяти,
откуда будут всплывать, если возникнут аналогии. Но уже сейчас мне как-то
странно, что эту поездку, для меня самую изнурительную, на измор - и
одновременно восхитительную, Лео скорее всего никогда не вспомнит. Не
вспомнит и кота Вову, если больше меня не увидит. Или где-нибудь в подвале
либо, наоборот, на чердаке подсознанки, не доходя до его английской речи,
сохранится образ отца его отца? Известно: память, не контролируемая
сознанием, куда сильней осознанной.
А, собственно, зачем мне это? Зачем мне остаться в его памяти,
осознанной или бессознательной? Генетическое бессмертие, благодаря Лео и его
брату (пусть даже, с оговорками, сестре), мне, надеюсь, обеспечено, а
фамильным тщеславием, слава Богу, не страдаю.
- Учти, это последний. Отдам долг природе - и баста, - говорит
невестка, догадываясь, похоже, что для меня она только гарант вечной жизни в
беспамятных генах.
- Испугала! - держу, как всегда, язык за зубами.
Само понятие природа теряет здесь прежнее значение. Под этим словом я
разумел Подмосковье и Карельский перешеек, Тоскану и Умбрию, Новую Англию и
Квебек, изъездив их вдоль и поперек. Пусть даже Кавказ, Сицилию, Крит,
Турцию - южнее не забирался. Там природа соразмерна человеку, здесь
постоянно чувствуешь равнодушие Бога к тем, кого он сам же создал в свой
последний рабочий день, мелкоту человеческого времени - перед грандиозностью
времени геологического, главного архитектора природных чудес света. А
солнце, вода, ветер, коррозия - его подмастерья, прорабы вечности. Аeternis
temporalia, как выразился средневековый богослов Ириней Лионский. Вот я и
говорю, что путешествую во времени вечности при полном отпаде от
цивилизации.
Одни каньоны чего стоят - провал в земной коре глубиной в
километр-полтора. При виде любого каньона - а здесь их больше, чем фьордов в
Норвегии - Лео кричит: "Grand Canyon!" Для него это одно слово, по сути он
прав: каждый каньон - великий.
Ястребы, вороны и орлы подчеркивают глубину: они кружат на огромной
высоте, а ты глядишь на них сверху. В Большом Каньоне река провалилась, по
собственной инициативе, почти на два километра. Глаз устает пока с края
каньона схватит где-то у самого центра земли дымно-зеленую полоску реки
Колорадо. Я так и не дошел до нее, узнав, что подъем займет в три раза
больше времени, чем спуск, а сил понадобится сколько у меня уже, боюсь, нет.
Даже если есть, приберегу для иных свершений. В отличие от Тиры, здесь нет
фуникулера. Нашелся и внешний повод для моего возврата с полпути. Шедший
передо мной парень поскользнулся, ища ракурс для фотоснимка, и я тут же
вспомнил, как сто лет назад на моих глазах сорвался с километровой Ай-Петри
в Крыму такой же вот незадачливый фотограф - я до сих пор отсчитываю
мгновения, пока он летит вниз, а восход солнца, ради которого мы забрались
туда такую рань, выпал из моей памяти начисто. Навидался я этих
восходов-заходов до и после! А прыжок в собственную смерть - еще только раз:
на крышке саркофага в Пестуме. Там голый человек, вытянув руку, ныряет вниз
головой в пустоту - более сильного образа смерти в искусстве не знаю. Так и
называется: саркофаг ныряльщика, 4-ый век до нашей эры.
Не с тех ли самых крымских пор моя фотофобия? Тем более в эпоху цветных
фотографий, окрас на которых лет через двадцать потускнеет, сойдет на нет.
Предпочитаю сетчатку глаза. Точность гарантирована, никакой ретуши. А
каньоны, те вообще не фотогеничны. Особенно мой любимый - Сион. С час я
карабкаюсь там на скалу по имени "Вершина для приземления ангелов", но
вместо обещанных ангелов застаю группу дымящих туристов:
- Единственное место в Америке, где не запрещено курить, - говорит
один, затягиваясь.
Как оказалось, австриец.
- Только не спрашивайте про кенгуру, - смеется он. - Стоит сказать, что
из Австрии, американы обязательно спрашивают про кенгуру.
- Здесь меня хвалят за неплохой английский, - говорит парень,
действительно, из Австралии. - Однажды попросили сказать несколько фраз на
родном языке, чтобы узнать, как звучит.
- А меня, когда сказала, что из Рима, спросили, какой это штат.
Парню в Большом Каньоне еще повезло. В отличие от айпетринского,
который все еще летит в свою смерть - жив остался. Только ногу сломал. Вот я
и тащусь назад - за подмогой. По пути читаю наскальное объявление: вызов
вертолета в случае несчастного случая обойдется пострадавшему в $2000.
Природа здесь - мир без параллелий и аналогий. Разве что молоко слегка
горчит от той же полыни, которая кругом, напоминая коктебельское. А так
будто в ботаническом саду или зоопарке. Слово beautiful я бы выбросил из
лексикона природных эпитетов - ничего не выражает, не отражает, не обнажает.
Ширма перед живым природным чудом.
Вот они - коралловые и снежнобелые пески с гремучими змеями,