теперь еще и агенты ФБР - поди разберись, кто есть кто? ни для выходцев с
того света - бывших клиентов Ивана Константиновича - а они кто: кровавые
мальчики? чудом выжившие узники концлагеря? либо подоспевшие наконец
представители третьей партии, легендарного Мосада? Я мало что знаю - мне
остается только гадать и строить гипотезы.
Он и место для дома выбрал убежищное - хоть и на крутом холме с
прекрасным видом на это Несчастливое озеро, но вдали от больших дорог и даже
с проселочной невидимый, заслоненный высокими деревьями и густым
кустарником. А зимой, во время заносов, дом и вовсе превращался в медвежью
берлогу. В один из таких заносов, расчищая дорогу по требовательному звонку
из советской миссии, Иван Константинович надорвался и свалился с сердечным
приступом, а как только полегчало, отправился лечиться во Франкфурт -
никому, кроме немцев, не верил, немцы казались ему не изменившимися.
Камуфлировал свою германофилию сравнением медицины и фармацевтики там и
здесь - естественно, не в пользу Америки.
Старость у Ивана Константиновича несчастливая - и по заслугам, но
худшего я ему не желаю: депортации и суда над ним в СССР или в Израиле.
Однако если бы таковой все же состоялся, я бы тоже не горевал - в конце
концов, в мире достаточно людей, которые заслуживают большего сочувствия. Я
сочувствую Ване и, как окажется, не без оснований.
Все равно, к какому шпионскому ведомству они принадлежат, мышление у
этих людей бюрократическое, а потому они пережимают, на человека им плевать.
Ну, ладно, Иван Константинович - своими прошлыми подвигами он заслужил такое
обращение, но вот Ваню жаль - его-то за что? Или грехи отцов и прочее? Дело
даже не в том, что Ване достанется шальная пуля в прямом и переносном смысле
слова, а в том, что в отличие от Ивана Константиновича, закаленного во всех
передрягах, выпавших на его долю, Ваня, с его литературными идеалами,
окажется совершенно неподготовленным к жизненным перипетиям. Вот как
вырисовывается общая картина на основании того немногого, что мне известно:
КГБ попытался завербовать Ваню, Ваня сообщил об этом ФБР, те, в свою
очередь, на него поднажали, Ваня, с его идеалистической мутью в голове и
соответственно линейным мышлением, помучившись, отказался, тогда его и
отправили из Вашингтона к моджахедам - не в наказание, а на всякий случай. А
там уже, в Афганистане, и разверзлась перед этим наивным даже для своих
двадцати двух лет мальчиком вся бездна, весь ужас происходящего. И
происшедшего - я имею в виду подробности работы его отца в Освенциме, о
которых у Вани теперь было достаточно досуга поразмыслить. Вот что значит
неразветвленное сознание - я бы на его месте наслаждался красотой интриги и
попытался ее распутать, что сейчас и делаю, ведя этот рассказ к его
неизбежному концу, о котором легко догадаться, хотя у него, как у Сакандаги,
два ответвления: одно для сына, другое для отца. Я так думаю, что Ваня вряд
ли любил играть в шахматы, которые прочно занимают третье место среди моих
увлечений. На первом - литература.
Внимательно и равнодушно выслушав полуискренние, с недомолвками,
воспоминания Ивана Константиновича, я отправляюсь в лес, но мне что-то не
везет сегодня. Кроме сыроег и червивых маслят, больше ничего не попадается.
Что-то я сегодня не сосредоточен, а это значит, что сосредоточен на чем-то
другом. Грибы, как и любая страсть, требуют полной самоотдачи.
Из далеких завалов моей памяти всплывает румынский фокусник, одно из
самых сильных впечатлений моего детства. Среди его фокусов был один с
газетой - он разрывал ее на мелкие куски, комкал в руке и из нее же доставал
потом целую. Это был, однако, не фокус, а только преамбула к нему. Дальше
шло объяснение - фокусник решил поделиться секретом со зрителями и научить
их делать фокусы. Он снова рвет газету, но одновременно показывает, как
прячет в ладони другую, целую, которую разворачивает перед зрителями, а
прячет теперь куски разорванной. "Вот видите, как все просто? Каждый из вас
сможет сделать этот фокус. Главное сейчас, чтобы за манипуляцией с целой
газетой никто не заметил, что вы прячете разорванную. Вот, смотрите, где у
вас остатки этой газеты", - он поворачивал к зрителям свою ладонь, и мы
благодарно ему аплодировали, запоминая движения его рук, чтобы повторить
фокус перед друзьями. Но и это был еще не весь фокус - развернув перед нами
целую газету и раскрыв ладонь с остатками разорванной, он неожиданно
извлекал эти ошметки, и они на наших глазах словно бы соединялись,
склеивались, обратно превращаясь в целую газету, и фокусник победно воздевал
руки, демонстрируя нам две целые и невредимые газеты. На несколько секунд
зал замирал, и только потом на фокусника обрушивался шквал аплодисментов. Я
не пропустил ни одного его выступления, каждый день сидел в первом ряду в
нашем цирке на Фонтанке, следя за жестикуляцией этого двурукого Шивы и
пытаясь разгадать его тайну. Вот тогда я и поклялся научиться делать на
бумаге то, что этот цыганистый румын вытворял на арене цирка.
Увы, клятвы своей я не сдержал.
Правда, в эмиграции я стал сочинять рассказы, героя-повествователя
которых читатели принимали за автора и посылали мне возмущенные либо
сочувственные письма. Естественно, что и других героев моей
сюрреалистической прозы прямо идентифицировали с реальными людьми,
подозревая, что все сюжеты я позаимствовал целиком и полностью из жизни,
иллюзионизм объявили натурализмом. Я бы счел это за комплимент - мне удалось
художественный вымысел сделать настолько убедительным, что его воспринимают
как картинку с натуры, однако такой буквализм восприятия, мне кажется,
связан больше с теснотой нашего иммигрантского общежития. Мне даже пришлось
во избежание недоразумений сделать к одному моему рассказу следующую
приписку:
"Со всей определенностью хочу заявить следующее: все, что я хотел
сказать о человеке, за которого принимают героя моего рассказа, я сказал в
статьях о нем - как литературный критик и мемуарист. Этот же рассказ,
несмотря на случайные и неизбежные совпадения, есть плод художественного
вымысла - вот-вот, того самого, о котором Пушкин гениально обронил: 'Над
вымыслом слезами обольюсь...'"
Почему меня потянуло в теорию и объяснения посреди сюжета? Да потому
что как раз в этом рассказе - как и в рассказе "Умирающий голос моей
мамы..." - я решил не лукавить и написать все как есть, точнее - как было,
пусть даже он покажется из-за этого незаконченным, с хвостами и гипотезами
вместо твердого знания. Никакого на этот раз домысла и вымысла, ни
малейшего! Место действия - Тринадцатое озеро - читатель легко найдет на
топографической карте N 4330-W740015 из серии V 721, выпускаемой
министерством внутренних дел США, а за подтверждением сюжета и упущенными
мною подробностями может обратиться в соответствующий отдел ФБР.
Или в КГБ.
А упустил я эти подробности, потому что был случайным, побочным
свидетелем всей этой истории, сам в ней не участвовал, следил за ней
вприглядку, от случая к случаю, о многом догадываясь, но о многом так и не
догадавшись, а выдумками решил на этот раз не пробавляться. К примеру, придя
из неудачного своего похода за грибами, я был приглашен чаевничать с Иваном
Константиновичем и еще одним его постояльцем из русских и, разглядывая и
слушая своего нового собеседника, заподозрил в нем агента КГБ,
перекупленного ФБР. Прокрутив этот сюжет в своем воображении, я бы мог,
конечно, будучи профессионалом, изложить его на бумаге в прозаической форме,
выдав выдумку за натуру, но так можно исчерпать кредит читательского доверия
и остаться ни с чем, почему я и выбираю для рассказа об Иване
Константиновиче иной жанровый путь и покорно следую за событиями, рискуя -
другая крайность - разочаровать искушенного и избалованного читателя.
За чаем Иван Константинович жаловался на отсутствие вестей от Вани, и я
неожиданно для себя пожалел старика - ничего-то, кроме сына, у него в жизни
больше не осталось. Я его утешил, сказав, что дело скорее в затрудненных
коммуникациях, а не в реальной опасности. На следующий день, вернувшись из
очередного похода за грибами (на этот раз более удачного - четыре белых,
семь красных, несколько добротных моховиков), я узнал, что Иван
Константинович получил телеграмму из Пешавара о гибели Вани в Афганистане.
Хорошо хоть Иван Константинович не успел узнать, как именно Ваня погиб - мне
рассказывали, что это было похоже на самоубийство. Весь путь с моджахедами
Ваня находился в глубокой депрессии, а когда завязалась перестрелка с
шурави, взял да и вышел из укрытия, где прятались американцы. Вот вам
иллюстрация на тему "грехи отцов" - худшего наказания для Ивана
Константиновича не придумали бы даже его жертвы, если бы встали из могилы,
которой у них нет: дым да зола. Но подробности гибели Вани я узнал много
позднее, а в тот день, когда возвратился на крыльях грибной удачи в этот
дом-корабль, в котором мне больше не бывать, мой бывший компатриот,
заподозренный мной накануне в том, что двойной агент, сообщил мне о
полученной Иваном Константиновичем телеграмме.
- Где он сейчас? - спросил я двойного агента, возможно мнимого.
- Ушел в лес.
Он действительно истаял на старой Аппалачской тропе, на которой
последним его видел потомок тех, кто ее проложил, мой единственный соперник
по "третьей охоте" в здешних местах. Индеец был сильно поддавши, но не
настолько, чтобы не узнать своего односельчанина (прошу прощения за
руссицизм). Во всяком случае, я верю его показаниям, которые он давал в
полицейском участке вслед за мной: с полицейскими я был откровеннее, чем с
агентами ФБР, и подробно рассказал, как накануне вечером мы с Иваном
Константиновичем и "двойным шпионом" чаевничали.
Больше я не бывал в этих местах, но где бы я ни выходил на Аппалачскую
тропу, которая тянется из Канады до Джорджии, я вспоминаю бывшего охранника,
с которым свела меня ненароком судьба. Однажды, во Франконии, Нью-Хемпшир,
поссорившись с женой, я ушел по этой тропе довольно далеко, возвращаться
было поздно, стоял туман, а фонарь я взять позабыл. К счастью, я набрел на
караван-сарай, которые, оказывается, на некотором расстоянии друг от друга
расположены на всем протяжении Аппалачской тропы. В этом была просторная
столовая, где меня накормили довольно вкусной ухой и дали чашку кофе, и две
комнаты - для мужчин и для женщин. Моим соседом оказался человек средних
лет, который намеревался одолеть всю Аппалачскую тропу и уже несколько дней
был в пути. Мы разговорились - определив по моему выговору, что я русский,
он рассказал про одичавшего старика, который иногда выходит из леса на
Аппалачскую тропу и что-то бормочет невнятное - будто бы по-русски. С ним
пытались заговаривать - бесполезно. Устраивали облаву, пытались изловить -
уходил. Впечатление производит устрашающее - грязный, обросший, в лохмотьях,
но вреда пока что никому не причинил. Я спросил моего собеседника, попадался
ли ему этот старик. Тот ответил, что нет, но надеется его встретить - ведь
это теперь достопримечательность Аппалачской тропы.
Перед тем, как лечь спать, я вышел на Аппалачскую тропу, подождал, пока
глаза привыкнут к ночной тьме, а потом с полчаса шел по ней на север. Было
ощущение, что я еще встречу эту грешную, преступную, заблудшую душу - все
равно жив Иван Константинович или помер.
Сколько в этой истории осталось недомолвок - от загадки Ивана
Константиновича до загадочной все-таки смерти Вани, узнай я подробности
которой, попытался бы рассказать о нем отдельно. Вплоть до Тринадцатого
озера - почему оно так названо, когда рядом нет ни первого, ни пятого, ни
десятого, ни двенадцатого, ни одного другого номерного озера? Может быть,
оно и в самом деле заколдовано, чертово, ведьмино, несчастливо, и потому так
мало вокруг него населенных мест? Я вспомнил, как неподалеку от него набрел
на Ведьмин Круг с хороводом фаллических грибов, а потом как ни старался,
найти не мог. Что-то ускользало от меня, чужие судьбы и чужие тайны окружали
меня, но кроме праздного любопытства, никаких иных чувств не вызывали. Вот и
к Ивану Константиновичу я не испытал ни ненависти, ни сочувствия, а потому
бесполезно было мне вглядываться в ночную тьму.
Я вернулся в караван-сарай порасспросить моего соседа про полоумного
старика, но тот уже спал, а когда я проснулся, его уже не было - он ушел в
свое многодневное путешествие по Аппалачской тропе. Ни от кого больше я этой
легенды не слышал.
того света - бывших клиентов Ивана Константиновича - а они кто: кровавые
мальчики? чудом выжившие узники концлагеря? либо подоспевшие наконец
представители третьей партии, легендарного Мосада? Я мало что знаю - мне
остается только гадать и строить гипотезы.
Он и место для дома выбрал убежищное - хоть и на крутом холме с
прекрасным видом на это Несчастливое озеро, но вдали от больших дорог и даже
с проселочной невидимый, заслоненный высокими деревьями и густым
кустарником. А зимой, во время заносов, дом и вовсе превращался в медвежью
берлогу. В один из таких заносов, расчищая дорогу по требовательному звонку
из советской миссии, Иван Константинович надорвался и свалился с сердечным
приступом, а как только полегчало, отправился лечиться во Франкфурт -
никому, кроме немцев, не верил, немцы казались ему не изменившимися.
Камуфлировал свою германофилию сравнением медицины и фармацевтики там и
здесь - естественно, не в пользу Америки.
Старость у Ивана Константиновича несчастливая - и по заслугам, но
худшего я ему не желаю: депортации и суда над ним в СССР или в Израиле.
Однако если бы таковой все же состоялся, я бы тоже не горевал - в конце
концов, в мире достаточно людей, которые заслуживают большего сочувствия. Я
сочувствую Ване и, как окажется, не без оснований.
Все равно, к какому шпионскому ведомству они принадлежат, мышление у
этих людей бюрократическое, а потому они пережимают, на человека им плевать.
Ну, ладно, Иван Константинович - своими прошлыми подвигами он заслужил такое
обращение, но вот Ваню жаль - его-то за что? Или грехи отцов и прочее? Дело
даже не в том, что Ване достанется шальная пуля в прямом и переносном смысле
слова, а в том, что в отличие от Ивана Константиновича, закаленного во всех
передрягах, выпавших на его долю, Ваня, с его литературными идеалами,
окажется совершенно неподготовленным к жизненным перипетиям. Вот как
вырисовывается общая картина на основании того немногого, что мне известно:
КГБ попытался завербовать Ваню, Ваня сообщил об этом ФБР, те, в свою
очередь, на него поднажали, Ваня, с его идеалистической мутью в голове и
соответственно линейным мышлением, помучившись, отказался, тогда его и
отправили из Вашингтона к моджахедам - не в наказание, а на всякий случай. А
там уже, в Афганистане, и разверзлась перед этим наивным даже для своих
двадцати двух лет мальчиком вся бездна, весь ужас происходящего. И
происшедшего - я имею в виду подробности работы его отца в Освенциме, о
которых у Вани теперь было достаточно досуга поразмыслить. Вот что значит
неразветвленное сознание - я бы на его месте наслаждался красотой интриги и
попытался ее распутать, что сейчас и делаю, ведя этот рассказ к его
неизбежному концу, о котором легко догадаться, хотя у него, как у Сакандаги,
два ответвления: одно для сына, другое для отца. Я так думаю, что Ваня вряд
ли любил играть в шахматы, которые прочно занимают третье место среди моих
увлечений. На первом - литература.
Внимательно и равнодушно выслушав полуискренние, с недомолвками,
воспоминания Ивана Константиновича, я отправляюсь в лес, но мне что-то не
везет сегодня. Кроме сыроег и червивых маслят, больше ничего не попадается.
Что-то я сегодня не сосредоточен, а это значит, что сосредоточен на чем-то
другом. Грибы, как и любая страсть, требуют полной самоотдачи.
Из далеких завалов моей памяти всплывает румынский фокусник, одно из
самых сильных впечатлений моего детства. Среди его фокусов был один с
газетой - он разрывал ее на мелкие куски, комкал в руке и из нее же доставал
потом целую. Это был, однако, не фокус, а только преамбула к нему. Дальше
шло объяснение - фокусник решил поделиться секретом со зрителями и научить
их делать фокусы. Он снова рвет газету, но одновременно показывает, как
прячет в ладони другую, целую, которую разворачивает перед зрителями, а
прячет теперь куски разорванной. "Вот видите, как все просто? Каждый из вас
сможет сделать этот фокус. Главное сейчас, чтобы за манипуляцией с целой
газетой никто не заметил, что вы прячете разорванную. Вот, смотрите, где у
вас остатки этой газеты", - он поворачивал к зрителям свою ладонь, и мы
благодарно ему аплодировали, запоминая движения его рук, чтобы повторить
фокус перед друзьями. Но и это был еще не весь фокус - развернув перед нами
целую газету и раскрыв ладонь с остатками разорванной, он неожиданно
извлекал эти ошметки, и они на наших глазах словно бы соединялись,
склеивались, обратно превращаясь в целую газету, и фокусник победно воздевал
руки, демонстрируя нам две целые и невредимые газеты. На несколько секунд
зал замирал, и только потом на фокусника обрушивался шквал аплодисментов. Я
не пропустил ни одного его выступления, каждый день сидел в первом ряду в
нашем цирке на Фонтанке, следя за жестикуляцией этого двурукого Шивы и
пытаясь разгадать его тайну. Вот тогда я и поклялся научиться делать на
бумаге то, что этот цыганистый румын вытворял на арене цирка.
Увы, клятвы своей я не сдержал.
Правда, в эмиграции я стал сочинять рассказы, героя-повествователя
которых читатели принимали за автора и посылали мне возмущенные либо
сочувственные письма. Естественно, что и других героев моей
сюрреалистической прозы прямо идентифицировали с реальными людьми,
подозревая, что все сюжеты я позаимствовал целиком и полностью из жизни,
иллюзионизм объявили натурализмом. Я бы счел это за комплимент - мне удалось
художественный вымысел сделать настолько убедительным, что его воспринимают
как картинку с натуры, однако такой буквализм восприятия, мне кажется,
связан больше с теснотой нашего иммигрантского общежития. Мне даже пришлось
во избежание недоразумений сделать к одному моему рассказу следующую
приписку:
"Со всей определенностью хочу заявить следующее: все, что я хотел
сказать о человеке, за которого принимают героя моего рассказа, я сказал в
статьях о нем - как литературный критик и мемуарист. Этот же рассказ,
несмотря на случайные и неизбежные совпадения, есть плод художественного
вымысла - вот-вот, того самого, о котором Пушкин гениально обронил: 'Над
вымыслом слезами обольюсь...'"
Почему меня потянуло в теорию и объяснения посреди сюжета? Да потому
что как раз в этом рассказе - как и в рассказе "Умирающий голос моей
мамы..." - я решил не лукавить и написать все как есть, точнее - как было,
пусть даже он покажется из-за этого незаконченным, с хвостами и гипотезами
вместо твердого знания. Никакого на этот раз домысла и вымысла, ни
малейшего! Место действия - Тринадцатое озеро - читатель легко найдет на
топографической карте N 4330-W740015 из серии V 721, выпускаемой
министерством внутренних дел США, а за подтверждением сюжета и упущенными
мною подробностями может обратиться в соответствующий отдел ФБР.
Или в КГБ.
А упустил я эти подробности, потому что был случайным, побочным
свидетелем всей этой истории, сам в ней не участвовал, следил за ней
вприглядку, от случая к случаю, о многом догадываясь, но о многом так и не
догадавшись, а выдумками решил на этот раз не пробавляться. К примеру, придя
из неудачного своего похода за грибами, я был приглашен чаевничать с Иваном
Константиновичем и еще одним его постояльцем из русских и, разглядывая и
слушая своего нового собеседника, заподозрил в нем агента КГБ,
перекупленного ФБР. Прокрутив этот сюжет в своем воображении, я бы мог,
конечно, будучи профессионалом, изложить его на бумаге в прозаической форме,
выдав выдумку за натуру, но так можно исчерпать кредит читательского доверия
и остаться ни с чем, почему я и выбираю для рассказа об Иване
Константиновиче иной жанровый путь и покорно следую за событиями, рискуя -
другая крайность - разочаровать искушенного и избалованного читателя.
За чаем Иван Константинович жаловался на отсутствие вестей от Вани, и я
неожиданно для себя пожалел старика - ничего-то, кроме сына, у него в жизни
больше не осталось. Я его утешил, сказав, что дело скорее в затрудненных
коммуникациях, а не в реальной опасности. На следующий день, вернувшись из
очередного похода за грибами (на этот раз более удачного - четыре белых,
семь красных, несколько добротных моховиков), я узнал, что Иван
Константинович получил телеграмму из Пешавара о гибели Вани в Афганистане.
Хорошо хоть Иван Константинович не успел узнать, как именно Ваня погиб - мне
рассказывали, что это было похоже на самоубийство. Весь путь с моджахедами
Ваня находился в глубокой депрессии, а когда завязалась перестрелка с
шурави, взял да и вышел из укрытия, где прятались американцы. Вот вам
иллюстрация на тему "грехи отцов" - худшего наказания для Ивана
Константиновича не придумали бы даже его жертвы, если бы встали из могилы,
которой у них нет: дым да зола. Но подробности гибели Вани я узнал много
позднее, а в тот день, когда возвратился на крыльях грибной удачи в этот
дом-корабль, в котором мне больше не бывать, мой бывший компатриот,
заподозренный мной накануне в том, что двойной агент, сообщил мне о
полученной Иваном Константиновичем телеграмме.
- Где он сейчас? - спросил я двойного агента, возможно мнимого.
- Ушел в лес.
Он действительно истаял на старой Аппалачской тропе, на которой
последним его видел потомок тех, кто ее проложил, мой единственный соперник
по "третьей охоте" в здешних местах. Индеец был сильно поддавши, но не
настолько, чтобы не узнать своего односельчанина (прошу прощения за
руссицизм). Во всяком случае, я верю его показаниям, которые он давал в
полицейском участке вслед за мной: с полицейскими я был откровеннее, чем с
агентами ФБР, и подробно рассказал, как накануне вечером мы с Иваном
Константиновичем и "двойным шпионом" чаевничали.
Больше я не бывал в этих местах, но где бы я ни выходил на Аппалачскую
тропу, которая тянется из Канады до Джорджии, я вспоминаю бывшего охранника,
с которым свела меня ненароком судьба. Однажды, во Франконии, Нью-Хемпшир,
поссорившись с женой, я ушел по этой тропе довольно далеко, возвращаться
было поздно, стоял туман, а фонарь я взять позабыл. К счастью, я набрел на
караван-сарай, которые, оказывается, на некотором расстоянии друг от друга
расположены на всем протяжении Аппалачской тропы. В этом была просторная
столовая, где меня накормили довольно вкусной ухой и дали чашку кофе, и две
комнаты - для мужчин и для женщин. Моим соседом оказался человек средних
лет, который намеревался одолеть всю Аппалачскую тропу и уже несколько дней
был в пути. Мы разговорились - определив по моему выговору, что я русский,
он рассказал про одичавшего старика, который иногда выходит из леса на
Аппалачскую тропу и что-то бормочет невнятное - будто бы по-русски. С ним
пытались заговаривать - бесполезно. Устраивали облаву, пытались изловить -
уходил. Впечатление производит устрашающее - грязный, обросший, в лохмотьях,
но вреда пока что никому не причинил. Я спросил моего собеседника, попадался
ли ему этот старик. Тот ответил, что нет, но надеется его встретить - ведь
это теперь достопримечательность Аппалачской тропы.
Перед тем, как лечь спать, я вышел на Аппалачскую тропу, подождал, пока
глаза привыкнут к ночной тьме, а потом с полчаса шел по ней на север. Было
ощущение, что я еще встречу эту грешную, преступную, заблудшую душу - все
равно жив Иван Константинович или помер.
Сколько в этой истории осталось недомолвок - от загадки Ивана
Константиновича до загадочной все-таки смерти Вани, узнай я подробности
которой, попытался бы рассказать о нем отдельно. Вплоть до Тринадцатого
озера - почему оно так названо, когда рядом нет ни первого, ни пятого, ни
десятого, ни двенадцатого, ни одного другого номерного озера? Может быть,
оно и в самом деле заколдовано, чертово, ведьмино, несчастливо, и потому так
мало вокруг него населенных мест? Я вспомнил, как неподалеку от него набрел
на Ведьмин Круг с хороводом фаллических грибов, а потом как ни старался,
найти не мог. Что-то ускользало от меня, чужие судьбы и чужие тайны окружали
меня, но кроме праздного любопытства, никаких иных чувств не вызывали. Вот и
к Ивану Константиновичу я не испытал ни ненависти, ни сочувствия, а потому
бесполезно было мне вглядываться в ночную тьму.
Я вернулся в караван-сарай порасспросить моего соседа про полоумного
старика, но тот уже спал, а когда я проснулся, его уже не было - он ушел в
свое многодневное путешествие по Аппалачской тропе. Ни от кого больше я этой
легенды не слышал.