Страница:
скорпионами и кактусами ростом в шестиэтажный дом, в котором живу в
Нью-Йорке. Кактус для меня в глиняном горшке на подоконнике, а тут он -
высоченное дерево, совы вьют в нем гнезда.
Или мачтовая сосна пондероза с темнозелеными иглами длиной в полметра!
Под теми же именами фигурируют иные существа. Рябая, как форель, белка
так и скачет голодной среди туристов из-за грозной надписи: штраф $5000 за
кормежку. Черный заяц по имени Джек. И еще один заяц, точнее кролик -
джекалоп. Тот и вовсе невидаль, игра природы: кролик с оленьими рожками.
Помесь дикого кролика и вымершей карликовой антилопы. Место ему в
"Бестиарии" Борхеса - среди гарпий, химер, сфинксов, кентавров, драконов,
единорогов, минотавров, валькирий и прочих вымышленных существ. А он живьем
таится в здешних пустынях, умудряясь почти не попадаться на глаза человеку.
Даже road-kill, убитое зверье на дорогах, здесь иных пород - не скунсы
и еноты, как у нас в Новой Англии, и не дикобразы, как в Квебеке и Новой
Шотландии, а рыже-грязные собаки, как я подумал, увидев первый труп.
Оказалось - койот, луговой волк.
И, наконец, часть здешней природы, плоть от плоти - индейцы, с их
дикарскими песнями и плясками, которые достают тебя, как и их хохмы-мифы.
Земля для них живое существо: праженщина. Небо - прамужчина. От их соития -
все остальное. Горы - средоточие духовной мощи. Индейцы забираются в горы
общаться с духами, коснуться Универсума. Как Моисей на Синай к Богу. "Земля
не принадлежит нам, мы принадлежим земле", - цитирует мой сын здешнего
вождя, доказывая сходство индейской философии с буддистской.
Самые свои дивы дивные природа хранит глубоко под землей и приберегает
под конец пути. Переваливаем через горный массив. В индейской деревушке пьем
сидр с примесью меда и удивляемся снегу на моховых кочках и еловых ветках.
Считай задаром приобретаю в лавке, обвешанной по стенам коровьими черепами,
деревянного Кокопелли - вертлявый горбун с дудочкой, индейский Казанова,
один из вариантов трикстера. Вот, наконец, и Каньон Гремучей Змеи на границе
Нью-Мехико и Техаса. Невестка с внуком остаются на земной поверхности, хоть
он и обожает туннели, зато у нее, слава Богу, клаустрофобия.
Увы, не мастак живописать декорации, тем более подземные, будучи
адептом лысой прозы и предпочитая прилагательному глагол, но пару-другую
описательных фраз все-таки выдам.
Спускаюсь в преисподнюю, но мой вожатый - не Вергилий, а
профессионал-спелеолог. Головою вниз свисают с пещерных сводов самые
оклеветанные человеком животные - летучие мыши. Но вот и они исчезают по
мере нашего спуска в глубь земли. Перевожу футы в метры - все равно как если
пирамиду Хеопса опрокинуть на острую вершину и проткнуть ею землю. Тьму
прорезывают лучи шахтерских фонарей у нас на лбу - мы в царстве Аида,
владыки подземного мира и царства мертвых. А вот и подземная река - Стикс?
Лета? Ахеронт? имена остальных не помню, всего, кажется, девять. Зато
вспоминаю тех немногих смертных, кому боги дозволили спуститься в
преисподнюю: Орфею - увести любимую Эвридику, Гераклу - вынести связанного
Цербера, Одиссею и Энею - повидаться с близкими. По пещерным стенам мечутся
тени умерших, я узнаю их. А как бы поступил я на месте античных героев?
Вывести отсюда не хотел бы никого - какой смысл? продлить их земную жизнь?
чтобы умерли дважды? Их жизненный цикл завершен - даже у тех, кто ушел из
жизни преждевременно, как Эфрос, Бродский или моя сестра: ей было 15, мне 5,
когда она умерла. Тем более, мои родители - что беспокоить их вечный сон.
Вглядываюсь в громадные тени и не нахожу в ней одной, хвостатой - вот кому,
будь моя воля, единственному подарил бы вторую жизнь: коту Вилли. Пусть кой
для кого прозвучит кощунственно.
Наваждение проходит - не тени близких, а наши собственные.
Тысячи лет проходят, пока (и если) сталактиты встретятся со
сталагмитами. Кратковременный человек именует их по наземным аналогиям:
крест, тотем, айсберг. Туннели, гротто, подземные дворцы, пагоды и храмы. У
одного имя-парадокс: храм солнца. Вспоминаю черное солнце подземного царства
в русском фольклоре.
Провал времени, но не исторического, как на Тире или на Крите, а
геологического, то есть настоящего. Десятки миль глубоко под землей -
репетиция смерти. Разделяю клаустрофобию невестки. Страх глубины то же что
страх высоты. Чувствую себя заживо погребенным.
Какое все-таки облегчение на скоростном лифте вынырнуть на поверхность
земли. На невестку и внука впервые гляжу как на родных. Оба, вижу, удивлены
моей радостью, а моего английского не хватает объяснить им. Да я бы и
по-русски не смог.
Над Каньоном Гремучей Змеи, прямо в пески, садится раскаленный шар,
вылазят из нор змеи, скорпионы и монструозная ящерица Гила, готовятся к
ночным полетам летучие мыши. Невестка меня торопит, обратно в кемпграунд
ехать три часа. Врубаем окарину, флейту и барабан. Лео мгновенно затихает.
Я, наоборот, возбужден.
Фары то и дело высвечивают зверя на ночной гулянке. По узкому
серпантину забираемся все выше в гору. Вместо песчаных пустынь - хвойные
леса: в другое время остановился бы поискать белые. В машине тишина, Лео
спит, невестка помалкивает - тоже, наверное, дремлет. Ловлю себя на симпатии
и жалости к ней - ей предстоит то, что ни один мужик не испытал на своей
шкуре. А если я несправедлив не только к ней, но и к себе и вовсе не безлюб?
Или нас поездка сблизила? Или окарина травит душу?
Торможу в самый последний момент, непрерывно гудя и резко руля в
сторону. Чудом удается избежать столкновения и при этом не рухнуть с горы.
Слава богу, и мы живы, и лань с ланенком спасены, а шли прямиком под колеса,
в свою смерть.
Лео спит как ни в чем ни бывало.
- Зверь тебе дороже человека, - говорит невестка с укором и вдруг
негромко охает.
- С тобой все о'кей?
- Все о'кей. Но кажется началось. Да ты не беспокойся. Я знаю как. Не
первый раз. В любом случае, в больницу не пойду. Буду руководить, и ты
примешь внучку.
- Внука, - застревает у меня горле.
Ночь, тьма, горы, зверье, ни души. Я в панике.
- Помнишь по пути резервацию, где ты Кокопелли купил?
- Кокопелли?
- Да не волнуйся так. Звери, те без никакой помощи рожают. Ой...
Я торможу.
- Не на ту педаль нажал. Жми на газ. Надеюсь, успеем.
- Но там ни врача, ни акушерки.
- А рожают как ни в чем не бывало.
- И вырождаются, - молчу я.
- Ой...
Жму на газ, плюнув на здешнее зверье и давлю кукую-то мелкоту. Чертов
серпантин! Особенно не разгонишься.
- Да выключи ты эту проклятую музыку! - не выдерживаю я жалоб окарины и
барабанных призывов к духам, чтобы те явились к нам незнамо зачем.
- С музыкой легче, - защищает невестка окарину с барабаном. - Ой...
Приехали. Как ни странно, деревушка не спит. С дюжину адобных домов,
которые расступаются, образуя нечто вроде площади. Посередке - шатрового
типа сооружение, которое охраняет медведь. Не медведь, а огромная медведица
изображена на фасаде, а входом служит медвежья вулва, скрытая двухстворчатой
дверью.
Самое удивительное: нас ждут. Бьют барабаны, попискивает окарина.
Вокруг нашей машины, высоко вскидывая ноги, пляшут дикари. Такие пляски,
вспоминаю, могут длиться неделями. Вглядываюсь - не дикари, а дикарки. По
пояс обнаженные, с татуировкой, в масках и с кукурузными початками в руках.
Протираю глаза - не снится ли? Успеваю отметить девичьи груди. Меня с Лео
уводят в сторону - по туземным обычаям, мужам присутствовать не полагается.
Последнее что вижу - моя невестка исчезает в медвежьем влагалище. Окарина
изнывает от тоски, барабаны бьют все громче. И вдруг музыка разом
обрывается.
Тишина.
Пробуждаюсь как от гипноза. Машина стоит на месте. Невестка сидит за
рулем и вздыхает.
- Что случилось? - спрашиваю я.
- Переехала кого-то, - плаксиво говорит невестка.
Извлекает из-под руля свой громадный живот, которому расти больше
некуда, и вылазит из машины.
На обочине лежит, распластав лапки, мой любимец - полосатый бурундучок.
Целый и невредимый. Не переехала, а сбила, откинув в сторону. Достаточно,
чтобы душа рассталась с телом. Бурундучок мертв.
У страхов есть одно ужасное свойство - они сбываются.
- Вроде бы началось, - спокойно говорит невестка и слабо охает.
Уже не во сне, а наяву.
- Да я и к форме советской привыкнуть не успел - просто сменили одну
шинель на другую. Наша потеплее будет, жалко было отдавать. И потом молодые
были, мало что смыслили, а немцы говорят, что не против России, а против
жидов и коммунистов. Зато как нас потом травили! Миллионами Сталину на
заклание выдали, когда война кончилась! Иногда целыми семьями. Самоубийством
кончали, но сначала жен и детей приканчивали. Никаких иллюзий, все знали,
что нас там ждет. Родина!.. Из Америки- и то назад отправляли. Помню, около
Сиэттла, когда пароход с нашими военнопленными в море вышел, русские
взбунтовались и всю команду вместе с капитаном арестовали. Только не помогло
- обещаниями да посулами взяли . В порт вернулись, а там уж всех разоружили
и под усиленной охраной опять домой отправили. Домой! - Комаров усмехнулся и
патетически воскликнул:
- На верную погибель!
- А вам-то как удалось спастись, Иван Константинович?
Мы сидим на веранде деревенского дома, и я постепенно прихожу в себя от
моих нью-йоркских треволнений, поглядывая на ближний лес и черничного цвета
озеро за спиной Ивана Константиновича. И слушаю, и спрашиваю я равнодушно,
предвкушая все удовольствия, связанные с намеченным на сегодня грибным
походом. По русской привычке, мне бы пришлось встать ни свет, нАи заря, но
здесь в этом нет никакой нужды, мне некого обгонять, в охоте за грибами у
меня нет соперников, я единственный окрест грибник, если не считать
алкоголика-индейца, который просыхать уходит в лес, а спустя несколько дней
возвращается со связкой уже высушенных белых. К нему здесь относятся как к
чудику, а теперь и ко мне, потому что признают только парниковые шампиньоны,
все лесные грибы почитают за отраву. Я хотел было сойтись с индейцем
поближе, но во-первых, он редко бывает трезв, а во-вторых, кроме грибов, нам
говорить не о чем. Да и о грибах непросто - зачем мне их индейские названия,
когда я еще как следует не усвоил английские и латинские? По грибному
невежеству судя, американцы мало что позаимствовали у индейцев.
Вообще, я приехал сюда отдыхать, а не сопереживать, и редкие здешние
индейцы волнуют меня еще меньше, чем еще более редкие здесь русские.
Еще одна русская судьба, только не специалист я по русским судьбам, а
история Ивана Константиновича - навязанная, ненужная, слушаю вполуха, хотя
что-то западает, коли я так легко могу восстановить сейчас его жизненную
историю. На мой вежливый вопрос, как ему удалось избежать насильственной
отправки в Россию, Иван Константинович отвечает:
- Два года в польском лагере прятался, польский выучил, фамилию с
"Комарова" на "Комаренко" сменил - будто я польский украинец с тех земель,
что в 39-м, по договору с Гитлером, к России отошли. Таких обычно не
трогали. Сколько я там пережил! На нас настоящая охота там шла - как диких
зверей отлавливали. Среди ночи, бывало, просыпаешься по тревоге, весь лагерь
прожекторами освещен, а мы в подштанниках по стойке смирно у своих кроватей
дрожим - это, значит, советские офицеры в сопровождении американцев приехали
смотр делать, не затесались ли среди поляков русские. А так стоять все равно
что перед расстрелом. Тем более без добычи они после таких прочисток редко
когда уходили. С пристрастием допрашивали чуть ли не каждого. И это все на
глазах у американцев! - восклицает Иван Константинович, ища у меня
сочувствия, которого у меня нет и быть не может, странно, что он об этом не
догадывается.
- Многие во сне по-русски проговаривались, - продолжает он свой
рассказ, до которого мне нет дела. - А я дал себе слово русский совсем
забыть - и забыл начисто. Одной только силой воли. Потом пришлось заново
учить. Я даже такую методу выдумал - польский так учить, чтобы русский
полностью из памяти вытеснить. Вот узнаешь как по-польски дерево или
женщина, а по-русски эти слова сразу и навсегда забываешь. Я понял, что так
же, как можно новый язык выучить, так и старый можно позабыть. А когда это в
параллель делаешь, путем вытеснения и замены - даже легче. А украинский я и
так неплохо знал, потому что с юга России, где всех навалом. Вы думаете,
настоящие украинцы с польских земель хорошо польский знают, особенно те, что
с отдаленных деревень? Дай Бог, слов пятьдесят, чтобы на ярмарке
объясниться, редко когда больше. Так что, много с меня и не требовалось.
Один раз, правда, попался. Еще хорошо, не советчикам, а американскому
офицеру, из польских евреев по происхождению. Он меня вызвал и стал
расспрашивать. По-польски. Ну, биографию я себе придумал - комар носу не
подточит. А вот акцент выдал. Он мне так прямо и сказал, что акцент у меня
не украинский, а русский. Я ему ничего не ответил, а он меня пожалел, видно.
Был бы чистокровный поляк, выдал бы - они нас, русских, люто ненавидели, а
тех, кто немцам служил, - вдвойне. Евреи сердобольнее, больше понимания
проявляют. Да и неудивительно! Тысячи лет среди чужих народов жопа об жопу,
пообтерлись, пообтесались, пообвыкли - инстинкт самосохранения выучил их
терпимости. Вот и выжили как нация. И потом это уже 47-й шел, холодная война
на наше счастье началась, советчики к нам реже наведываться стали.
"Знал бы тот польский еврей о твоих подвигах - он бы тебя самолично, на
собственных руках "советчикам" отнес", - думаю я, впрочем, беззлобно. Как
выученика формальной школы меня больше беспокоит в его речи слово
"советчик", ибо советчик для меня есть и остается советчиком, то есть тем,
кто дает советы, и никакого отношения к Советской власти не имеет. Я думаю о
том, что у иммигрантов здесь другой русский язык, чем тот, на котором
говорим мы в Советском Союзе, но тут вспоминаю, что я тоже иммигрант, хоть и
без стажа еще, и кто знает, не заговорю ли и я со временем на иммигрантском
воляпюке? Слух у меня никудышный, ухо деревянное...
К Ивану Константиновичу я не испытываю ни сочувствия, ни злобы, хотя
знаю о нем больше, чем тот польский еврей, который, распознав в нем
русского, не выдал "советчикам". Я знаю об Иване Константиновиче больше, чем
он предполагает, но как и тот польский еврей, ничего ему во вред не сделаю.
Мне уже предлагали, а я отказался, и не жалею об этом.
Дело в том, что за Иваном Константиновичем идет охота и один из
охотников предложил мне принять в ней участие, доказывая, что правое дело, и
обещая щедрое вознаграждение. Для пущей убедительности мне даже было
предъявлено досье на Ивана Константиновича, а там фотографии одна страшнее
другой. Прямых доказательств причастности Ивана Константиновича к
преступлениям против рода человеческого не было, он был винтиком в этом
слаженном механизме по уничтожению человека, но даже если бы проявил личное
рвение, я бы все равно отказался участвовать в охоте на человека, какой бы
сволочью этот человек в прошлом ни был. Я вовсе не уверен, что прав,
отказываясь, но согласившись, я бы точно знал, что не прав. Так что,
отказался я из чистого эгоизма - чтобы не казнить себя потом. На моей
совести и без того немало зла, я бы даже на Эйхмана донести не решился.
Один охотник выследил Ивана Константиновича сам, а другой - тот,
который склонял меня к сотрудничеству, - идя по следам предыдущего. Возможен
- и вероятен - еще и третий охотник, но он пока что, похоже, не напал на
след Ивана Константиновича, поотстав от своих более ретивых коллег. Рано или
поздно он бы присоединился к двум другим, но события обгонят его, дичь
ускользнет и истает на старой Аппалачской тропе, которую проложили предки
моего единственного грибного конкурента. Сам я туда редко хожу, почва там
каменистая, грибов мало.
Я знаю, что попутало Ивана Константиновича - жадность: иначе бы никто
никогда его не выследил. Он работал в Майами по найму - ремонтировал и
красил частные яхты, а зимой затаивался в Адирондакской глуши, где на
заработанные деньги скупал участки земли и строил дома, которые любовно
украшал морскими атрибутами с обслуженных им яхт, так что его дома вблизи
узкого, как щель, Тринадцатого озера по убранству походили на корабли,
готовые в любую минуту сняться с якоря и покинуть эти затаенные лесные
участки ради морских просторов.
Эта метафора получила неожиданное продолжение - или подтверждение -
благодаря квартирантам Ивана Константиновича, который очень выгодно сдавал
свои дома Пентагону: в общей сложности каждую зиму у него жили две-три
дюжины морских офицеров и техников с атомных подводных лодок, часто с
семьями. Зато в летние месяцы дома пустовали, и Иван Константинович не
придумал ничего лучше, как дать объявление в эмигрантской газете о пансионе.
На это объявление я и клюнул ввиду дешевизны, а вслед за мной и первый
охотник, о чем я не подозревал занятый собственной охотой - грибами. А места
были грибными - особенно если пойти от Тринадцатого озера вниз по
направлению к Восточной Протоке Сакандаги. Однажды, уже под вечер, я набрел
там на потрясающей красоты Ведьмин Круг с зачахшей травой внутри. Человек я
не суеверный и во все эти побасенки, будто черти сбивают в таких местах
масло, а ведьмы водят хоровод, не верю, но место мне и в самом деле
показалось заколдованным, и я не решился вступить внутрь круга, и грибы,
образующие кольцо, собирать не стал, о чем пожалел уже на следующий день и
попытался найти этот Ведьмин Круг, но не удалось, хоть я и неплохо
ориентируюсь в лесу.
Пока я охотился за грибами, первый охотник охотился за Иваном
Константиновичем, а второй следил за первым и благодаря ему тоже вышел на
Ивана Константиновича, а заодно и меня засек, решив поначалу, что грибы -
это только камуфляж. Как было ему объяснить, что грибы - это такая же
страсть, как и любая другая, когда в ответ мне говорилось, что грибы можно и
нужно покупать в магазине, а иных съедобных, кроме шампиньонов, не
существует. Вся беда в том, что второй охотник был американцем - даже
двое:они пожаловали ко мне в гости, как только я вернулся в Нью-Йорк с
грибной добычей.
Спросил документы - все оказались в порядке: действительно, агенты ФБР.
Дал им понюхать связку сушеных грибов. Один отказался, сославшись на
аллергию (из-за его аллергии и котов пришлось выгнать из комнаты), другой
отозвался о запахе с похвалой. На грибах мы долго не задержались, перейдя от
них на Ивана Константиновича, который был выслежен ФБР, следившим за КГБ, а
те уже с год с ним контачили, шантажируя депортацией, судом и расстрелом.
Вот я и говорю, что МОСАД оказался почему-то не у дел, хотя Иван
Константинович прямо проходил по их ведомству. Мне было предложено чаще
навещать Ивана Константиновича под видом собирания грибов, но следить не за
ним, а за другими "вичами", которые вступили с ним в контакт, чтобы он
следил за морскими офицерами и техниками. Дело осложнялось еще тем, что сын
Ивана Константиновича служил переводчиком в Госдепартаменте и был теперь
тоже, как я понял, на подозрении.
Здесь мне пришлось прочесть им небольшую лекцию о грибах и времени их
произрастания: конец лета - начало осени, грибной сезон этого года закончен.
Моя беда, что я человек вежливый, но упрямый, либо наоборот - упрямый, но
вежливый. Вот и на этот раз, мою вежливость приняли за податливость, и на
следующее лето опять ко мне пожаловали, взывая к моим еврейским чувствам,
которые пришли в Америке в норму и находятся на стабильном уровне. Мне
показали фотографии из этого первоклассного досье: зря Иван Константинович
ругал немецкую форму, она ему шла. Годы - точнее, десятилетия - почти не
изменили его лица, и по сравнению с бравым солдатом на фоне колючей
проволоки теперешний Иван Константинович казался слегка подгримированным,
как молодой актер, которому назначено играть старика.
- Не по своей же воле, - вступился я за Ивана Константиновича, который
тоже взывал к моим полуостывшим еврейским чувствам, сказав как-то, что новым
иммигрантам делает скидку - то ли с учетом их пока что скромного бюджета, то
ли замаливая свои грехи перед их мертвыми соплеменниками. Я рассказал о
скидке моим непрошенным гостям.
- Лучше бы он им скидку делал, когда работал в концлагере, - сказал
тот, у которого была аллергия на грибы и котов (кстати, негр).
- Не по своей воле? - повторил за мной его коллега (белый), но в
интонации вопроса. - А вы знаете, что немцы отбирали для работы в лагерях
только добровольцев? Да и тех далеко не всех брали, а только таких вот
типчиков, как ваш Иван Константинович!
- Ну уж - мой! - откликнулся я, обратив, естественно, внимание, как
смешно звучит в американских устах русские имена-отчества.
- Немцам нужны были не исполнители, а энтузиасты - вот почему так много
среди лагерной охраны было украинцев, с их заскорузлой злобой к русским, и
так мало русских. Наш с вами знакомый - редчайшее исключение.
Негр-аллергик подлил масла в затухающий огонь нашей дискуссии об Иване
Константиновиче:
- Есть свидетельства, что он заставлял женщин складывать их детей
штабелями в тачки из-под угля, потому что дети уже не могли по слабости
своим ходом идти в газовую камеру, а потом впрягал этих несчастных, и те
сами везли свои чада на смерть. И знаете, что он ответил одной из них, когда
та заплакала и запричитала, что тачка грязная и ее дитя выпачкается? "На том
свете отмоетесь, грязные жиды!"
- Могли спутать одного охранника с другим, - вяло возразил я, а сам
подумал, что даже если это и был Иван Константинович, то это был другой Иван
Константинович, ведь столько с тех пор лет прошло, человек внутри меняется
сильнее, чем внешне, он не равен самому себе.
Повиляв, я и на этот раз отказываюсь от благородной миссии, но к Ивану
Константиновичу, когда наступает грибная пора, еду - правда, теперь уже не
из-за одних только грибов.
Сам по себе Иван Константинович никого, кроме меня, не интересует. Идет
сложная игра двух шпионских ведомств, охотники охотятся за охотниками, кто
кого переиграет, дичь побоку. Да и кто здесь дичь? Менее всего Иван
Константинович, который, похоже, служит теперь своей бывшей родине не за
страх, а на совесть. Может быть, он и немцам так служил - те остались им
довольны, чему свидетельства поощрения и награды, мне также
продемонстрированные незванными гостями из ФБР. А если в нем проснулось то
русское, что напрасно пытались их коллеги из КГБ пробудить в сыне Ивана
Константиновича, которого американцы тем не менее услали на всякий случай
подальше от Вашингтона, а именно в Афганистан, где он служит переводчиком
плененных моджахедами шурави - советских солдат?
Сына Ивана Константиновича тоже зовут Ваней, но он полная
противоположность отцу. Я несколько раз видел этого красивого русского юношу
с длинными, до плеч, русыми волосами. Даже странно, что от таких подонков -
я не сомневаюсь, что Иван Константинович подонок, но в травле даже подонков
участвовать не хочу, да и не моя это игра - рождаются такие ангелические
существа. Впрочем, одна такая аномалия описана еще Достоевским в его паре
"ангелический Алеша Карамазов и его звероподобный папаша", что несколько
упрощает мою задачу - опускаю поэтому собственные размышления на эту тему.
Скорее всего Ваня пошел в мать, которая умерла, когда ему было одиннадцать
лет, от рака груди. Она родилась в Париже, из дворян, с детства ей привили
высокий идеализм и истовую любовь к русской литературе, которая по своей
сокровенной сути есть пропаганда этого идеализма - все это она успела
передать Ване. Одному Богу известно, что ее свело с Иваном Константиновичем
- разве что узость и малочисленность тогдашних русских землячеств за рубежом
(не в пример нынешним). В отличие от Карамазова-старшего, Иван
Константинович жену любил и не тиранил, хотя вряд ли они были счастливы.
Знала ли она о прошлом своего мужа? Знает ли Ваня о нем? Уж точно
догадывается, а скорее всего и знает - я так понимаю, что КГБ пытался
склонить Ваню к сотрудничеству, хотя, думаю, не раскрывая всех карт. Да и
почетную ссылку в Афганистан чем еще объяснить как не подозрением - это даже
до такого идеалиста, как Ваня, должно было в конце концов дойти...
В этот мой приезд оформленный под корабль дом Ивана Константиновича
смущает меня больше, чем обычно. Вместо окон круглые иллюминаторы,
перевернутый киль служит вешалкой, стол привинчен к полу, повсюду стоят
наполненные для устойчивости песком алюминиевые пепельницы, а прямо над моей
комнатой устроена смотровая площадка с подзорной трубой, и я просыпаюсь
обычно от шагов над моей головой - это Иван Константинович подолгу
вглядывается вдаль: полагаю, не только из любопытства. До меня не совсем
доходит смысл всех этих морских атрибутов, но благодаря им, дом, как
корабль, готов по первой тревоге сняться с якоря и умчаться за горизонт -
странное это ощущение не покидает меня в этот приезд. Морская стихия,
видимо, дает этому Летучему Голландцу ощущение покоя, которого Ивану
Константиновичу не дано уже испытать на земле. Но по-настоящему он
успокаивается зимой, когда их дом заносит снегом, связь с миром прерывается,
и Иван Константинович ни для кого больше не доступен: ни для мнимых
пансионеров, под видом которых сюда наведывались сначала агенты КГБ, а
Нью-Йорке. Кактус для меня в глиняном горшке на подоконнике, а тут он -
высоченное дерево, совы вьют в нем гнезда.
Или мачтовая сосна пондероза с темнозелеными иглами длиной в полметра!
Под теми же именами фигурируют иные существа. Рябая, как форель, белка
так и скачет голодной среди туристов из-за грозной надписи: штраф $5000 за
кормежку. Черный заяц по имени Джек. И еще один заяц, точнее кролик -
джекалоп. Тот и вовсе невидаль, игра природы: кролик с оленьими рожками.
Помесь дикого кролика и вымершей карликовой антилопы. Место ему в
"Бестиарии" Борхеса - среди гарпий, химер, сфинксов, кентавров, драконов,
единорогов, минотавров, валькирий и прочих вымышленных существ. А он живьем
таится в здешних пустынях, умудряясь почти не попадаться на глаза человеку.
Даже road-kill, убитое зверье на дорогах, здесь иных пород - не скунсы
и еноты, как у нас в Новой Англии, и не дикобразы, как в Квебеке и Новой
Шотландии, а рыже-грязные собаки, как я подумал, увидев первый труп.
Оказалось - койот, луговой волк.
И, наконец, часть здешней природы, плоть от плоти - индейцы, с их
дикарскими песнями и плясками, которые достают тебя, как и их хохмы-мифы.
Земля для них живое существо: праженщина. Небо - прамужчина. От их соития -
все остальное. Горы - средоточие духовной мощи. Индейцы забираются в горы
общаться с духами, коснуться Универсума. Как Моисей на Синай к Богу. "Земля
не принадлежит нам, мы принадлежим земле", - цитирует мой сын здешнего
вождя, доказывая сходство индейской философии с буддистской.
Самые свои дивы дивные природа хранит глубоко под землей и приберегает
под конец пути. Переваливаем через горный массив. В индейской деревушке пьем
сидр с примесью меда и удивляемся снегу на моховых кочках и еловых ветках.
Считай задаром приобретаю в лавке, обвешанной по стенам коровьими черепами,
деревянного Кокопелли - вертлявый горбун с дудочкой, индейский Казанова,
один из вариантов трикстера. Вот, наконец, и Каньон Гремучей Змеи на границе
Нью-Мехико и Техаса. Невестка с внуком остаются на земной поверхности, хоть
он и обожает туннели, зато у нее, слава Богу, клаустрофобия.
Увы, не мастак живописать декорации, тем более подземные, будучи
адептом лысой прозы и предпочитая прилагательному глагол, но пару-другую
описательных фраз все-таки выдам.
Спускаюсь в преисподнюю, но мой вожатый - не Вергилий, а
профессионал-спелеолог. Головою вниз свисают с пещерных сводов самые
оклеветанные человеком животные - летучие мыши. Но вот и они исчезают по
мере нашего спуска в глубь земли. Перевожу футы в метры - все равно как если
пирамиду Хеопса опрокинуть на острую вершину и проткнуть ею землю. Тьму
прорезывают лучи шахтерских фонарей у нас на лбу - мы в царстве Аида,
владыки подземного мира и царства мертвых. А вот и подземная река - Стикс?
Лета? Ахеронт? имена остальных не помню, всего, кажется, девять. Зато
вспоминаю тех немногих смертных, кому боги дозволили спуститься в
преисподнюю: Орфею - увести любимую Эвридику, Гераклу - вынести связанного
Цербера, Одиссею и Энею - повидаться с близкими. По пещерным стенам мечутся
тени умерших, я узнаю их. А как бы поступил я на месте античных героев?
Вывести отсюда не хотел бы никого - какой смысл? продлить их земную жизнь?
чтобы умерли дважды? Их жизненный цикл завершен - даже у тех, кто ушел из
жизни преждевременно, как Эфрос, Бродский или моя сестра: ей было 15, мне 5,
когда она умерла. Тем более, мои родители - что беспокоить их вечный сон.
Вглядываюсь в громадные тени и не нахожу в ней одной, хвостатой - вот кому,
будь моя воля, единственному подарил бы вторую жизнь: коту Вилли. Пусть кой
для кого прозвучит кощунственно.
Наваждение проходит - не тени близких, а наши собственные.
Тысячи лет проходят, пока (и если) сталактиты встретятся со
сталагмитами. Кратковременный человек именует их по наземным аналогиям:
крест, тотем, айсберг. Туннели, гротто, подземные дворцы, пагоды и храмы. У
одного имя-парадокс: храм солнца. Вспоминаю черное солнце подземного царства
в русском фольклоре.
Провал времени, но не исторического, как на Тире или на Крите, а
геологического, то есть настоящего. Десятки миль глубоко под землей -
репетиция смерти. Разделяю клаустрофобию невестки. Страх глубины то же что
страх высоты. Чувствую себя заживо погребенным.
Какое все-таки облегчение на скоростном лифте вынырнуть на поверхность
земли. На невестку и внука впервые гляжу как на родных. Оба, вижу, удивлены
моей радостью, а моего английского не хватает объяснить им. Да я бы и
по-русски не смог.
Над Каньоном Гремучей Змеи, прямо в пески, садится раскаленный шар,
вылазят из нор змеи, скорпионы и монструозная ящерица Гила, готовятся к
ночным полетам летучие мыши. Невестка меня торопит, обратно в кемпграунд
ехать три часа. Врубаем окарину, флейту и барабан. Лео мгновенно затихает.
Я, наоборот, возбужден.
Фары то и дело высвечивают зверя на ночной гулянке. По узкому
серпантину забираемся все выше в гору. Вместо песчаных пустынь - хвойные
леса: в другое время остановился бы поискать белые. В машине тишина, Лео
спит, невестка помалкивает - тоже, наверное, дремлет. Ловлю себя на симпатии
и жалости к ней - ей предстоит то, что ни один мужик не испытал на своей
шкуре. А если я несправедлив не только к ней, но и к себе и вовсе не безлюб?
Или нас поездка сблизила? Или окарина травит душу?
Торможу в самый последний момент, непрерывно гудя и резко руля в
сторону. Чудом удается избежать столкновения и при этом не рухнуть с горы.
Слава богу, и мы живы, и лань с ланенком спасены, а шли прямиком под колеса,
в свою смерть.
Лео спит как ни в чем ни бывало.
- Зверь тебе дороже человека, - говорит невестка с укором и вдруг
негромко охает.
- С тобой все о'кей?
- Все о'кей. Но кажется началось. Да ты не беспокойся. Я знаю как. Не
первый раз. В любом случае, в больницу не пойду. Буду руководить, и ты
примешь внучку.
- Внука, - застревает у меня горле.
Ночь, тьма, горы, зверье, ни души. Я в панике.
- Помнишь по пути резервацию, где ты Кокопелли купил?
- Кокопелли?
- Да не волнуйся так. Звери, те без никакой помощи рожают. Ой...
Я торможу.
- Не на ту педаль нажал. Жми на газ. Надеюсь, успеем.
- Но там ни врача, ни акушерки.
- А рожают как ни в чем не бывало.
- И вырождаются, - молчу я.
- Ой...
Жму на газ, плюнув на здешнее зверье и давлю кукую-то мелкоту. Чертов
серпантин! Особенно не разгонишься.
- Да выключи ты эту проклятую музыку! - не выдерживаю я жалоб окарины и
барабанных призывов к духам, чтобы те явились к нам незнамо зачем.
- С музыкой легче, - защищает невестка окарину с барабаном. - Ой...
Приехали. Как ни странно, деревушка не спит. С дюжину адобных домов,
которые расступаются, образуя нечто вроде площади. Посередке - шатрового
типа сооружение, которое охраняет медведь. Не медведь, а огромная медведица
изображена на фасаде, а входом служит медвежья вулва, скрытая двухстворчатой
дверью.
Самое удивительное: нас ждут. Бьют барабаны, попискивает окарина.
Вокруг нашей машины, высоко вскидывая ноги, пляшут дикари. Такие пляски,
вспоминаю, могут длиться неделями. Вглядываюсь - не дикари, а дикарки. По
пояс обнаженные, с татуировкой, в масках и с кукурузными початками в руках.
Протираю глаза - не снится ли? Успеваю отметить девичьи груди. Меня с Лео
уводят в сторону - по туземным обычаям, мужам присутствовать не полагается.
Последнее что вижу - моя невестка исчезает в медвежьем влагалище. Окарина
изнывает от тоски, барабаны бьют все громче. И вдруг музыка разом
обрывается.
Тишина.
Пробуждаюсь как от гипноза. Машина стоит на месте. Невестка сидит за
рулем и вздыхает.
- Что случилось? - спрашиваю я.
- Переехала кого-то, - плаксиво говорит невестка.
Извлекает из-под руля свой громадный живот, которому расти больше
некуда, и вылазит из машины.
На обочине лежит, распластав лапки, мой любимец - полосатый бурундучок.
Целый и невредимый. Не переехала, а сбила, откинув в сторону. Достаточно,
чтобы душа рассталась с телом. Бурундучок мертв.
У страхов есть одно ужасное свойство - они сбываются.
- Вроде бы началось, - спокойно говорит невестка и слабо охает.
Уже не во сне, а наяву.
- Да я и к форме советской привыкнуть не успел - просто сменили одну
шинель на другую. Наша потеплее будет, жалко было отдавать. И потом молодые
были, мало что смыслили, а немцы говорят, что не против России, а против
жидов и коммунистов. Зато как нас потом травили! Миллионами Сталину на
заклание выдали, когда война кончилась! Иногда целыми семьями. Самоубийством
кончали, но сначала жен и детей приканчивали. Никаких иллюзий, все знали,
что нас там ждет. Родина!.. Из Америки- и то назад отправляли. Помню, около
Сиэттла, когда пароход с нашими военнопленными в море вышел, русские
взбунтовались и всю команду вместе с капитаном арестовали. Только не помогло
- обещаниями да посулами взяли . В порт вернулись, а там уж всех разоружили
и под усиленной охраной опять домой отправили. Домой! - Комаров усмехнулся и
патетически воскликнул:
- На верную погибель!
- А вам-то как удалось спастись, Иван Константинович?
Мы сидим на веранде деревенского дома, и я постепенно прихожу в себя от
моих нью-йоркских треволнений, поглядывая на ближний лес и черничного цвета
озеро за спиной Ивана Константиновича. И слушаю, и спрашиваю я равнодушно,
предвкушая все удовольствия, связанные с намеченным на сегодня грибным
походом. По русской привычке, мне бы пришлось встать ни свет, нАи заря, но
здесь в этом нет никакой нужды, мне некого обгонять, в охоте за грибами у
меня нет соперников, я единственный окрест грибник, если не считать
алкоголика-индейца, который просыхать уходит в лес, а спустя несколько дней
возвращается со связкой уже высушенных белых. К нему здесь относятся как к
чудику, а теперь и ко мне, потому что признают только парниковые шампиньоны,
все лесные грибы почитают за отраву. Я хотел было сойтись с индейцем
поближе, но во-первых, он редко бывает трезв, а во-вторых, кроме грибов, нам
говорить не о чем. Да и о грибах непросто - зачем мне их индейские названия,
когда я еще как следует не усвоил английские и латинские? По грибному
невежеству судя, американцы мало что позаимствовали у индейцев.
Вообще, я приехал сюда отдыхать, а не сопереживать, и редкие здешние
индейцы волнуют меня еще меньше, чем еще более редкие здесь русские.
Еще одна русская судьба, только не специалист я по русским судьбам, а
история Ивана Константиновича - навязанная, ненужная, слушаю вполуха, хотя
что-то западает, коли я так легко могу восстановить сейчас его жизненную
историю. На мой вежливый вопрос, как ему удалось избежать насильственной
отправки в Россию, Иван Константинович отвечает:
- Два года в польском лагере прятался, польский выучил, фамилию с
"Комарова" на "Комаренко" сменил - будто я польский украинец с тех земель,
что в 39-м, по договору с Гитлером, к России отошли. Таких обычно не
трогали. Сколько я там пережил! На нас настоящая охота там шла - как диких
зверей отлавливали. Среди ночи, бывало, просыпаешься по тревоге, весь лагерь
прожекторами освещен, а мы в подштанниках по стойке смирно у своих кроватей
дрожим - это, значит, советские офицеры в сопровождении американцев приехали
смотр делать, не затесались ли среди поляков русские. А так стоять все равно
что перед расстрелом. Тем более без добычи они после таких прочисток редко
когда уходили. С пристрастием допрашивали чуть ли не каждого. И это все на
глазах у американцев! - восклицает Иван Константинович, ища у меня
сочувствия, которого у меня нет и быть не может, странно, что он об этом не
догадывается.
- Многие во сне по-русски проговаривались, - продолжает он свой
рассказ, до которого мне нет дела. - А я дал себе слово русский совсем
забыть - и забыл начисто. Одной только силой воли. Потом пришлось заново
учить. Я даже такую методу выдумал - польский так учить, чтобы русский
полностью из памяти вытеснить. Вот узнаешь как по-польски дерево или
женщина, а по-русски эти слова сразу и навсегда забываешь. Я понял, что так
же, как можно новый язык выучить, так и старый можно позабыть. А когда это в
параллель делаешь, путем вытеснения и замены - даже легче. А украинский я и
так неплохо знал, потому что с юга России, где всех навалом. Вы думаете,
настоящие украинцы с польских земель хорошо польский знают, особенно те, что
с отдаленных деревень? Дай Бог, слов пятьдесят, чтобы на ярмарке
объясниться, редко когда больше. Так что, много с меня и не требовалось.
Один раз, правда, попался. Еще хорошо, не советчикам, а американскому
офицеру, из польских евреев по происхождению. Он меня вызвал и стал
расспрашивать. По-польски. Ну, биографию я себе придумал - комар носу не
подточит. А вот акцент выдал. Он мне так прямо и сказал, что акцент у меня
не украинский, а русский. Я ему ничего не ответил, а он меня пожалел, видно.
Был бы чистокровный поляк, выдал бы - они нас, русских, люто ненавидели, а
тех, кто немцам служил, - вдвойне. Евреи сердобольнее, больше понимания
проявляют. Да и неудивительно! Тысячи лет среди чужих народов жопа об жопу,
пообтерлись, пообтесались, пообвыкли - инстинкт самосохранения выучил их
терпимости. Вот и выжили как нация. И потом это уже 47-й шел, холодная война
на наше счастье началась, советчики к нам реже наведываться стали.
"Знал бы тот польский еврей о твоих подвигах - он бы тебя самолично, на
собственных руках "советчикам" отнес", - думаю я, впрочем, беззлобно. Как
выученика формальной школы меня больше беспокоит в его речи слово
"советчик", ибо советчик для меня есть и остается советчиком, то есть тем,
кто дает советы, и никакого отношения к Советской власти не имеет. Я думаю о
том, что у иммигрантов здесь другой русский язык, чем тот, на котором
говорим мы в Советском Союзе, но тут вспоминаю, что я тоже иммигрант, хоть и
без стажа еще, и кто знает, не заговорю ли и я со временем на иммигрантском
воляпюке? Слух у меня никудышный, ухо деревянное...
К Ивану Константиновичу я не испытываю ни сочувствия, ни злобы, хотя
знаю о нем больше, чем тот польский еврей, который, распознав в нем
русского, не выдал "советчикам". Я знаю об Иване Константиновиче больше, чем
он предполагает, но как и тот польский еврей, ничего ему во вред не сделаю.
Мне уже предлагали, а я отказался, и не жалею об этом.
Дело в том, что за Иваном Константиновичем идет охота и один из
охотников предложил мне принять в ней участие, доказывая, что правое дело, и
обещая щедрое вознаграждение. Для пущей убедительности мне даже было
предъявлено досье на Ивана Константиновича, а там фотографии одна страшнее
другой. Прямых доказательств причастности Ивана Константиновича к
преступлениям против рода человеческого не было, он был винтиком в этом
слаженном механизме по уничтожению человека, но даже если бы проявил личное
рвение, я бы все равно отказался участвовать в охоте на человека, какой бы
сволочью этот человек в прошлом ни был. Я вовсе не уверен, что прав,
отказываясь, но согласившись, я бы точно знал, что не прав. Так что,
отказался я из чистого эгоизма - чтобы не казнить себя потом. На моей
совести и без того немало зла, я бы даже на Эйхмана донести не решился.
Один охотник выследил Ивана Константиновича сам, а другой - тот,
который склонял меня к сотрудничеству, - идя по следам предыдущего. Возможен
- и вероятен - еще и третий охотник, но он пока что, похоже, не напал на
след Ивана Константиновича, поотстав от своих более ретивых коллег. Рано или
поздно он бы присоединился к двум другим, но события обгонят его, дичь
ускользнет и истает на старой Аппалачской тропе, которую проложили предки
моего единственного грибного конкурента. Сам я туда редко хожу, почва там
каменистая, грибов мало.
Я знаю, что попутало Ивана Константиновича - жадность: иначе бы никто
никогда его не выследил. Он работал в Майами по найму - ремонтировал и
красил частные яхты, а зимой затаивался в Адирондакской глуши, где на
заработанные деньги скупал участки земли и строил дома, которые любовно
украшал морскими атрибутами с обслуженных им яхт, так что его дома вблизи
узкого, как щель, Тринадцатого озера по убранству походили на корабли,
готовые в любую минуту сняться с якоря и покинуть эти затаенные лесные
участки ради морских просторов.
Эта метафора получила неожиданное продолжение - или подтверждение -
благодаря квартирантам Ивана Константиновича, который очень выгодно сдавал
свои дома Пентагону: в общей сложности каждую зиму у него жили две-три
дюжины морских офицеров и техников с атомных подводных лодок, часто с
семьями. Зато в летние месяцы дома пустовали, и Иван Константинович не
придумал ничего лучше, как дать объявление в эмигрантской газете о пансионе.
На это объявление я и клюнул ввиду дешевизны, а вслед за мной и первый
охотник, о чем я не подозревал занятый собственной охотой - грибами. А места
были грибными - особенно если пойти от Тринадцатого озера вниз по
направлению к Восточной Протоке Сакандаги. Однажды, уже под вечер, я набрел
там на потрясающей красоты Ведьмин Круг с зачахшей травой внутри. Человек я
не суеверный и во все эти побасенки, будто черти сбивают в таких местах
масло, а ведьмы водят хоровод, не верю, но место мне и в самом деле
показалось заколдованным, и я не решился вступить внутрь круга, и грибы,
образующие кольцо, собирать не стал, о чем пожалел уже на следующий день и
попытался найти этот Ведьмин Круг, но не удалось, хоть я и неплохо
ориентируюсь в лесу.
Пока я охотился за грибами, первый охотник охотился за Иваном
Константиновичем, а второй следил за первым и благодаря ему тоже вышел на
Ивана Константиновича, а заодно и меня засек, решив поначалу, что грибы -
это только камуфляж. Как было ему объяснить, что грибы - это такая же
страсть, как и любая другая, когда в ответ мне говорилось, что грибы можно и
нужно покупать в магазине, а иных съедобных, кроме шампиньонов, не
существует. Вся беда в том, что второй охотник был американцем - даже
двое:они пожаловали ко мне в гости, как только я вернулся в Нью-Йорк с
грибной добычей.
Спросил документы - все оказались в порядке: действительно, агенты ФБР.
Дал им понюхать связку сушеных грибов. Один отказался, сославшись на
аллергию (из-за его аллергии и котов пришлось выгнать из комнаты), другой
отозвался о запахе с похвалой. На грибах мы долго не задержались, перейдя от
них на Ивана Константиновича, который был выслежен ФБР, следившим за КГБ, а
те уже с год с ним контачили, шантажируя депортацией, судом и расстрелом.
Вот я и говорю, что МОСАД оказался почему-то не у дел, хотя Иван
Константинович прямо проходил по их ведомству. Мне было предложено чаще
навещать Ивана Константиновича под видом собирания грибов, но следить не за
ним, а за другими "вичами", которые вступили с ним в контакт, чтобы он
следил за морскими офицерами и техниками. Дело осложнялось еще тем, что сын
Ивана Константиновича служил переводчиком в Госдепартаменте и был теперь
тоже, как я понял, на подозрении.
Здесь мне пришлось прочесть им небольшую лекцию о грибах и времени их
произрастания: конец лета - начало осени, грибной сезон этого года закончен.
Моя беда, что я человек вежливый, но упрямый, либо наоборот - упрямый, но
вежливый. Вот и на этот раз, мою вежливость приняли за податливость, и на
следующее лето опять ко мне пожаловали, взывая к моим еврейским чувствам,
которые пришли в Америке в норму и находятся на стабильном уровне. Мне
показали фотографии из этого первоклассного досье: зря Иван Константинович
ругал немецкую форму, она ему шла. Годы - точнее, десятилетия - почти не
изменили его лица, и по сравнению с бравым солдатом на фоне колючей
проволоки теперешний Иван Константинович казался слегка подгримированным,
как молодой актер, которому назначено играть старика.
- Не по своей же воле, - вступился я за Ивана Константиновича, который
тоже взывал к моим полуостывшим еврейским чувствам, сказав как-то, что новым
иммигрантам делает скидку - то ли с учетом их пока что скромного бюджета, то
ли замаливая свои грехи перед их мертвыми соплеменниками. Я рассказал о
скидке моим непрошенным гостям.
- Лучше бы он им скидку делал, когда работал в концлагере, - сказал
тот, у которого была аллергия на грибы и котов (кстати, негр).
- Не по своей воле? - повторил за мной его коллега (белый), но в
интонации вопроса. - А вы знаете, что немцы отбирали для работы в лагерях
только добровольцев? Да и тех далеко не всех брали, а только таких вот
типчиков, как ваш Иван Константинович!
- Ну уж - мой! - откликнулся я, обратив, естественно, внимание, как
смешно звучит в американских устах русские имена-отчества.
- Немцам нужны были не исполнители, а энтузиасты - вот почему так много
среди лагерной охраны было украинцев, с их заскорузлой злобой к русским, и
так мало русских. Наш с вами знакомый - редчайшее исключение.
Негр-аллергик подлил масла в затухающий огонь нашей дискуссии об Иване
Константиновиче:
- Есть свидетельства, что он заставлял женщин складывать их детей
штабелями в тачки из-под угля, потому что дети уже не могли по слабости
своим ходом идти в газовую камеру, а потом впрягал этих несчастных, и те
сами везли свои чада на смерть. И знаете, что он ответил одной из них, когда
та заплакала и запричитала, что тачка грязная и ее дитя выпачкается? "На том
свете отмоетесь, грязные жиды!"
- Могли спутать одного охранника с другим, - вяло возразил я, а сам
подумал, что даже если это и был Иван Константинович, то это был другой Иван
Константинович, ведь столько с тех пор лет прошло, человек внутри меняется
сильнее, чем внешне, он не равен самому себе.
Повиляв, я и на этот раз отказываюсь от благородной миссии, но к Ивану
Константиновичу, когда наступает грибная пора, еду - правда, теперь уже не
из-за одних только грибов.
Сам по себе Иван Константинович никого, кроме меня, не интересует. Идет
сложная игра двух шпионских ведомств, охотники охотятся за охотниками, кто
кого переиграет, дичь побоку. Да и кто здесь дичь? Менее всего Иван
Константинович, который, похоже, служит теперь своей бывшей родине не за
страх, а на совесть. Может быть, он и немцам так служил - те остались им
довольны, чему свидетельства поощрения и награды, мне также
продемонстрированные незванными гостями из ФБР. А если в нем проснулось то
русское, что напрасно пытались их коллеги из КГБ пробудить в сыне Ивана
Константиновича, которого американцы тем не менее услали на всякий случай
подальше от Вашингтона, а именно в Афганистан, где он служит переводчиком
плененных моджахедами шурави - советских солдат?
Сына Ивана Константиновича тоже зовут Ваней, но он полная
противоположность отцу. Я несколько раз видел этого красивого русского юношу
с длинными, до плеч, русыми волосами. Даже странно, что от таких подонков -
я не сомневаюсь, что Иван Константинович подонок, но в травле даже подонков
участвовать не хочу, да и не моя это игра - рождаются такие ангелические
существа. Впрочем, одна такая аномалия описана еще Достоевским в его паре
"ангелический Алеша Карамазов и его звероподобный папаша", что несколько
упрощает мою задачу - опускаю поэтому собственные размышления на эту тему.
Скорее всего Ваня пошел в мать, которая умерла, когда ему было одиннадцать
лет, от рака груди. Она родилась в Париже, из дворян, с детства ей привили
высокий идеализм и истовую любовь к русской литературе, которая по своей
сокровенной сути есть пропаганда этого идеализма - все это она успела
передать Ване. Одному Богу известно, что ее свело с Иваном Константиновичем
- разве что узость и малочисленность тогдашних русских землячеств за рубежом
(не в пример нынешним). В отличие от Карамазова-старшего, Иван
Константинович жену любил и не тиранил, хотя вряд ли они были счастливы.
Знала ли она о прошлом своего мужа? Знает ли Ваня о нем? Уж точно
догадывается, а скорее всего и знает - я так понимаю, что КГБ пытался
склонить Ваню к сотрудничеству, хотя, думаю, не раскрывая всех карт. Да и
почетную ссылку в Афганистан чем еще объяснить как не подозрением - это даже
до такого идеалиста, как Ваня, должно было в конце концов дойти...
В этот мой приезд оформленный под корабль дом Ивана Константиновича
смущает меня больше, чем обычно. Вместо окон круглые иллюминаторы,
перевернутый киль служит вешалкой, стол привинчен к полу, повсюду стоят
наполненные для устойчивости песком алюминиевые пепельницы, а прямо над моей
комнатой устроена смотровая площадка с подзорной трубой, и я просыпаюсь
обычно от шагов над моей головой - это Иван Константинович подолгу
вглядывается вдаль: полагаю, не только из любопытства. До меня не совсем
доходит смысл всех этих морских атрибутов, но благодаря им, дом, как
корабль, готов по первой тревоге сняться с якоря и умчаться за горизонт -
странное это ощущение не покидает меня в этот приезд. Морская стихия,
видимо, дает этому Летучему Голландцу ощущение покоя, которого Ивану
Константиновичу не дано уже испытать на земле. Но по-настоящему он
успокаивается зимой, когда их дом заносит снегом, связь с миром прерывается,
и Иван Константинович ни для кого больше не доступен: ни для мнимых
пансионеров, под видом которых сюда наведывались сначала агенты КГБ, а