Страница:
В Малороссии требовали царских войск, но в то время проход войск в стране известно чем сопровождался. Архимандрит Иннокентий Гизель говорил: «Превеликая царского величества милость, что изволил свою отчину, преславный град Киев, охранить: этому мы рады; но что ратные люди дорогою делали, тому бог свидетель: не только эти новопришлые, но и прежние под самым Печерским монастырем и около монастырские и подданных монастырских сена побрали без остатку, пришлось лошадей и скотину с двора спускать; также и леса наши пустошили и теперь пустошат, не исключая борных и надобных». Полковник Солонина жаловался: «Воеводы и. головы стрелецкие, идучи дорогою, под Киевом брали подводы многие, и из этих подвод большая половина распропала; людей, которые за подводами шли, стрельцы били, за хохлы драли и всякими скверными словами бесчестили; у бедных людей дворы и огороды пожгли, разорили, сена все потравили, крали и силою отнимали; такой налоги бедным людям еще не бывало: не знаю я, как и назвать: неужели это христиане к христианам пришли на защиту? Но и татары то же бы сделали! Только тем и удивляться нечего: неприятельские люди и бусурманы». Не понравился и сам Трубецкой с товарищами своими: знатные малороссияне жаловались, что боярин и воеводы неприступны, ласки к ним не держат, Трубецкой полковникам на двор и с двора ездить не велит, не то что боярин князь Григ. Григор. Ромодановский: кто бы из малороссиян к нему ни пришел, и он со всяким обходится как равный, за это все его любят. И по всей Малороссии, где проходил Трубецкой с войском, слышались одни речи: «Нам очень надобно, что великий государь прислал многих людей в Киев и хочет удержать его за собою; если бусурманы на Киев станут наступать, то мы все за него умирать готовы; только то нехорошо, что ратные люди с нами неласково поступают и несмирно ходят; ни от чего мы так не скучаем, как от подвод, и многие с Киевской и Переяславской дороги хотят разбрестись».
Слышался ропот и на нового гетмана; знатные и простые люди говорили: «Очень тяжело было нам при Демке, но и теперь от того не ушли; на раде было отговорено гетману: охочих людей не держать, с винных, пивных котлов и с мельничных колес пошлин не брать; но все по-прежнему, как при Демке, делается: компанейщину сбирают и поборы частые берут». Об этих жалобах дали знать гетману: он отвечал: «Я компанейщиков сбираю и пошлины брать велел для того, что в нынешнее время люди мне надобны против неприятеля. Если бы с той стороны все воинские люди на эту сторону Днепра перешли, то я их приму и кормить буду; а пошлины не себе я сбираю, а на корм воинским людям, которые, покинув домы и пожитки свои, великому государю служат, не жалея голов; часто случается, что против неприятельских ратных людей и нанимают, жалованье большое дают; а этим людям только и пожитку, что сами да лошади их сыты».
В то время как поход царских войск к Днепру кончился так неудачно, в августе 1673 года начались промыслы на другой стороне, под Азовом: отправленные на Дон воеводы Иван Хитрово и Григорий Касогов с государевыми ратными людьми и с донскими козаками, в числе 8000, подошли под Каланчинские башни и, стреляя из пушек день и ночь, сбили у одной из башен верхний и середний бои и отняли водяное сообщение у Азова с башнями, но сухопутного по недостатку конницы отнять не могли. Азовцы вышли на бой всем городом, но потерпели поражение: победители гнали их больше версты. Ядер не стало, а идти на приступ к башне воеводы и атаманы сочли невозможным по причине широких валов, глубоких рвов и янычар, которых было 1000 человек. Не успевши взять башен, воеводы пропустили козаков козачьим ерком в море на 22 стругах для промыслу над турецкими и крымскими берегами. Донское войско писало Матвееву, что если великий государь велит идти под Азов и чинить приступ, то ратных людей надобно пехоты 40000 да конницы 20000: с таким войском к Азову пытаться можно, а с малым войском идти на приступ нельзя, место большое: Каланчинские башни в десять раз крепче Азова, взять их никак нельзя, и вперед под ними людей и казны терять не для чего.
Московские ратные люди и козаки промышляли под Азовом; а в тылу у них чинился промысл своего рода. Хитрово доносил, что объявилось на Дону воровство великое, ворует старый товарищ Разина, Иван Миюска, около которого собралось больше 200 человек: проезд степью стал тяжел, и вперед надобно ожидать воровства большого, потому что товарищи Разина, ушедшие из Астрахани и с черты, живут по Дону в верховых городах. По настоянию Хитрово донцы послали отряд против Миюски на Северский Донец; но Миюска, узнав об этой посылке, перешел на устье Черной Калитвы, где объявилось великое воровство вниз и вверх, торговым и служилым людям не стало проезду, и шел слух, что на весну Миюска пойдет на Волгу, пристанет к нему с Дона и верховых городков много воров, как и к Разину. Посланные воронежским воеводою козаки нигде не отыскали следов Миюски: он объявился в другом месте.
В начале зимы гетман Самойлович дал знать, что в Запороги приехал человек — хорош и тонок, долголиц, не чермен и не рус, немного смугловат, по лицу трудно сказать лета, козаки угадывали, что лет пятнадцать, молчалив, два знамени у него: на знаменах написаны орлы и сабли кривые, с ним восемь человек донской породы, надет на нем кафтан зеленый, лисицами подшит, а под исподом кафтанец червчатый китайковый, называется царевичем Симеоном Алексеевичем: вож его, козак Миюской, говорил судье запорожскому, будто у этого царевича на правом плече и на руке есть знамя видением царского венца. Когда узнали в Запорожье, что Серко приближается, то царевич, распустив знамена, почтил Серка встречею. Серко посадил его подле себя и спрашивал: «Слышал я от наказного своего, что ты называешься какого-то царя сыном: скажи, бога боясь, потому что ты очень молод, истинную правду скажи, нашего ли великого государя Алексея Михайловича ты сын или другого какого царя, который под его рукою пребывает? Чтобы мы и тобою обмануты не были, как иными в войске плутами». Молодой человек встал, снял шапку и говорил, как бы плача: «Не надеялся я. что ты меня бояться будешь: бог мне свидетель правдивый, что сын я вашего государя». Услыхав это. Серко и все козаки сняли шапки, поклонились до земли и начали потчевать его питьем. У самозванца спрашивали, будет ли он своею рукою писать к гетману Самойловичу и к батюшке своему, великому государю? «Господину гетману, — отвечал он, — изустным приказом кланяюсь: а к батюшке писать трудно, чтобы моя грамотка к боярам в руки не попалась, чего очень опасаюсь, а такой человек не сыщется, чтобы грамотку мою батюшке в самые руки мог отдать, и ты, кошевой атаман, умилосердись, никому русским людям обо мне не объявляй; сослан я был на Соловецкий остров, и как Стенька был, то я к нему тайно пришел и жил при нем, пока его взяли, потом с козаками на Хвалынское море ходил, откуда на Дону был, Войском здесь про меня не ведали, только один атаман ведал». А вож Миюской говорил Серку, что подлинно на теле у царевича знаки видением царского венца есть; намерение такое имеет: тайно пробраться в Киев и оттуда ехать к польскому королю.
14 декабря к гетману Самойловичу и на кош к Серку за самозванцем отправился сотник стрелецкий Чадуев и подьячий Щеголев. «Я уже писал в Запороги, — сказал им Самойлович, — чтобы вора с товарищами ко мне прислали; думаю, что Серко мне не будет противен; боюсь одного, что на Запорожье никого не выдают, говорят, что они Войско вольное, кто хочет, приходит по воле и отходит так же». На дороге, в местечке Кереберде, пришел к московским посланцам запорожский козак Максимка Щербак и начал говорить: «Знаете ли вы Щербака донского, а он знает, зачем вы на Запорожье посланы; вам ехать незачем, даром пропадете: самый истинный царевич Симеон Алексеевич ныне на Запорожье объявился, я про это про все знаю и ведаю; царевич деда своего, боярина Илью Даниловича Милославского, ударил блюдом и оттого ушел, по всей Москве слава носилась, что то правда была, а я в то время на Москве сидел в тюрьме, по челобитью Демьяна Многогрешного освобожден, был на Дону и на Запорожье, а вышел из Запорожья тому другая неделя». «Это вор, плут, самозванец и обманщик», — говорили посланцы. Щербак на это плюнул им в глаза и сказал: «Завяжите себе рот, даром злую смерть примете». Встретились Чадуеву и Щеголеву посланцы Самойловича, ездившие в Запорожье, и объявили: «Когда запорожцы выслушали гетманское письмо о самозванце, то смеялись, про гетмана и про бояр говорили всякие непристойные и грубые слова, самозванца, по приказу Серкову, называют царевичем; к гетману ничего не отписали, писал к нему самозванец и запечатал своею печатью наподобие печати царского величества; сделали ему эту печать запорожцы из ефимков, да сделали ему тафтяное знамя с двоеглавым орлом и платье доброе дали. На отпуске нашем пришел в раду самозванец, бесчестил всячески гетмана, говорил: глуп ваш гетман, что меня так описывает, если бы вы не пресные души, велел бы повесить; если гетману надобно меня знать, пусть пришлет осмотреть обозного Петра Забелу да судью Ивана Домонтовича: о выдаче моей много бояре станут присылать знатных людей именем царского величества с грамотами, только я не поеду три года, буду ходить на море и в Крым, а кто присланы будут, даром не пробудут». В Кишенке московские посланцы нашли челядника Василья Многогрешного, Лучка, да самозванцева товарища Мерешку: оба говорили Чадуеву и Щеголсву, чтобы на Запорожье ни под каким видом не ездили: еще у Кодака запорожцы встретят и повесят, а самозванца выдать и не подумают. «Я, — говорил Лучка, — при нем жил многое время и видел на плечах природные знаки красные: царский венец, двоеглавый орел, месяц с звездою». Приехал в Кишенку Игнат Оглобля, отправлявшийся в посланниках от Серка к гетману Самойловичу; он говорил, что Серко хотел бить Чадуева за самозванца и называл его собачьим сыном. Услыхав все эти вести, Чадуев и Щеголев приняли меры для собственной безопасности: велели Щербака, Лучку, Мерешку и Оглоблю отослать к гетману в Канев, чтобы он держал их там до их возвращения.
1 марта 1674 года выехали царские посланники из Кишенки на Запорожье; 9-го числа въехали в Сечь: кошевой атаман Серко и все поспольство вышли за город навстречу и поставили Чадуева и Щеголева за городом, на берегу реки Чертомлика в греческой избе. На другой день посланников позвали в курень к атаману; там нашли они Серка, судью, писаря, куренных атаманов и знатных козаков-радцев (советников): «Для каких великого государя дел вы к нам присланы? — спросил Серко. — Слышали мы, что за царевичем?» «Это не царевич, — отвечал Чадуев, — это вор, плут, самозванец, явный обманщик и богоотступник, Стеньки Разина ученик». «Неправда, — говорили запорожцы, — это истинный царевич Симеон Алексеевич и желает с вами видеться». «Мы присланы, — отвечал Чадуев, — для взятья этого вора и самозванца, а не видеться с ним». Серко : «Мы его в раде вам покажем, станете с ним говорить, и мы знаем, что вы, узнав, поклонитесь ему как следует». После этого разговора Серко, судья, писарь и куренные атаманы пили у самозванца мало не весь день, и Серко, упившись, будто спал. Часа за два до вечера самозванец, опоясавшись саблею, вышел из своего куреня, с ним судья Степан Белый, писарь Андрей Яковлев, есаулы и козаков человек с триста, все пьяные, подошли к избе, где стояли послы, и стали выкликать Щеголева: «Поди! царевич тебя зовет». Щеголев не пошел, а Чадуев вышел в сени и, отворя дверь, говорил: «Кто и зачем Щеголева спрашивает!» Отвечал самозванец: «Поди ко мне!» Чадуев : «Ты что за человек?» Самозванец : «Я царевич Симеон Алексеевич». Чадуев : «Страшное и великое имя вспоминаешь; такого великого и преславного монарха сыном называешься, что и в разум человеческий не вместится; царевичи-государи по степям и по лугам так ходить не изволят: ты сатанин и богоотступника Стеньки Разина ученик и сын, вор, плут и обманщик». Самозванец : «Брюхачи, изменники! Смотрите! Наши же холопи да нам же досаждают! Я тебе устрою!» И, вынув саблю, побежал к дверям на Чадуева: тот взял пищаль и хотел его убить; но писарь схватил самозванца поперек, унес за хлебную бочку и потом пошел с ним в город. Остались козаки и начали с поленьями приступать к избе, а другие разбирать крышу, ругались. крича: «Ты, старый, государича хотел застрелить». Тут Чадуев с пищалью, Щеголев с саблею, стрельцы с мушкетами, простясь между собой, сели насмерть. Но до смерти дело не дошло: посланники вынули государеву грамоту и закричали: «Подождите до рады, а в раде выслушайте великого государя грамоту». Козаки закричали судье и есаулам: «Поставьте у них караул, чтобы не ушли: умеют москали из рук уходить». И один за другим разошлись. Но вместо них явился полковник Алексей Белицкий, при нем козаки с мушкетами, и стали в сенях, у самых избных дверей, готовые к бою.
Вечером пришли к послам от Серка судья, писарь, есаул, атаман куренный и говорили: «Худо вы сделали, что государича хотели застрелить, будучи между Войском: 12 марта будет рада, и государич в раде будет: что вы хотели его застрелить, теперь всем ведомо, и если над вами Войску велит что сделать, то Войско, что огонь, по маковому зерну разорвет. Вы, когда придете в раду. поскорее добивайте ему челом и кланяйтесь до земли». Чадуев : «Недобрый, небогоугодный, неверных слуг поступок, что вы, называясь верными слугами царского величества, просите и получаете его милости, а послов его, поверя неведомо какому вору, смерти предаете! Мы не на смерть к вам посланы, а на увеселение и объявление царского величества премногой милости вам же».
12 марта собралась рада; послов царских позвали туда, но ножи у них отобрали и велели за ними идти караульщикам с мушкетами. Самозванец стоял в церкви и смотрел в окно на раду. Серко, выслушав царскую грамоту, наказ и гетманский лист, начал говорить запорожцам: «Братья мои, атаманы-молодцы, Войско Запорожское низовое днепровое, как стар, так и молодой. Прежде в Войске Запорожском у вас, добрых молодцов, того не бывало, чтоб кому кого выдавали: не выдадим этого молодчика!» «Не выдадим, господин кошевой!» — грянула толпа. Серко продолжал: «Братья моя милая! Как одного его выдадим, тогда всех нас Москва по одному разволочет; а он не вор и не плут, прямой царевич, и сидит как птица в клетке, и никому ничего невинен». «Пусть они того плута сами в очи посмотрят, — закричали козаки, — узнают, что за плут! Идет им о печать и о письмо; царевич и сам сказывает, что бояре все это пишут и присылают без указа великого государя и еще будут присылать; пора их утопить либо руки и ноги отрубить». «Поберегите, братцы, меня, — стал опять говорить Серко, — еще потерпим, наших много у гетмана, а иных они, Чадуев и Щеголев, для своей свободы к гетману отослали, и, пока наши будут, подержим их живых или одного из них отпустим, чтобы как-нибудь своих освободить, а караул у них крепкий стоит, не уйдут. Пошлем мы к Дорошенку, чтобы он клейноты войсковые отдал нам на кош да и сам к нам приехал, он меня послушает, потому что мне кум; спасибо ему, что до сих пор клейнотов войсковых Ромодановскому не отдал. Какая правда Ромодановского? Когда побил Юраску Хмельницкого и клейноты войсковые взял, нам их не отдал и теперь то же сделает, если Дорошенко клейноты ему отдаст». «Пошлем, господин кошевой! — загремела опять толпа. — Вели листы к Дорошенку писать». Тут Серко велел Чадуеву и Щеголеву выйти из рады; но козаки зашумели: «Показать им царевича, чтобы они по его воле учинили, а если не учинят, побить». Серко стал их опять успокаивать: «Он государич, зачем ему по радам волочиться; когда будет время, увидят и без рады и по воле его учинят, а теперь пускайте их».
Вечером пришли к послам судья, писарь и есаул и начали говорить: «Царевич очень печален, что к вам в раду его не позвали, хочет он с вами видеться, и кошевой хочет его с вами свести в своем курене». Послы отвечали: «Присланы мы от царского величества к Войску Запорожскому за самозванцем, а не беседовать с ним; если кошевой введет его к себе в курень с саблею, а он захочет озорничать, то какая ваша правда? Мы и теперь, как тогда, шеи не протянем».
13 марта, созвав к себе в курень куренных атаманов и знатных козаков, Серко призвал послов и говорил им: «Много вы на Запорожье наворовали, на великого человека хотели руку поднять, государича убить, достойны вы смерти. А нам бог дал с неба многоценное жемчужное зерно и самоцветный камень, чего никогда, искони веков, у нас на Запорожье не бывало. Сказывает он, что из Москвы изгнан таким образом: однажды был он у деда своего, боярина Ильи Даниловича Милославского, и в то же время был у боярина немецкий посол и говорил о делах; царевич разговору их помешал, а боярин невежливо отвел его рукою. Царевич, возвратившись в свои палаты, говорил матери, царице Марье Ильиничне: если бы мне на царстве хотя бы три дня побыть, и я бы бояр нежелательных всех перевел. Царица спросила: кого бы он перевел? Прежде всего боярина Илью Даниловича, отвечал царевич, Царица кинула в него ножом, нож попал в ногу, и он оттого занемог. Царица велела стряпчему Михайле Савостьянову его окормить, но стряпчий окормил вместо его певчего и, сняв с него платье, положил на стол, а другое на мертвого; царевича берег втайне три дня, нанял двух нищих старцев, одного без руки, другого кривого, дал им сто золотых червонных, и эти старцы вывезли его из города на малой тележке под рогожею и отдали посадскому мужику, а мужик свез его к Архангельской пристани. Скитаясь там долгое время, царевич наконец пришел на Дон и был с Стенькою Разиным на море, не сказывая про себя, был у Разина кашеваром и назывался Матюшкою; а перед Стенькиным взятьем он ему про себя сказывал под присягою; а после Стеньки был на Дону царского величества посланный с казною, который его, царевича, дарил, и он с ним послал письмо, но этого письма бояре до царского величества не допустили. Как время придет, пошлет он к царскому величеству письмо с таким человеком, который сам до государя донесет. Я, — продолжал Серко, — мало этому верил; но в нынешний великий пост он постился; я велел священнику его на исповеди под клятвою свидетельствовать, подлинно ли так, как сказывает, и он под клятвою сказал, что правда истинная, и причащался. И теперь, кто что ни говори и ни пиши, все мы в том ему верим». Тут Серко перекрестился и сказал: «Истинный царевич! не зарекаемся мы за его промыслом, как он у нас росписи просит, что Войску надобно? На 3000 и больше кармазинных сукон по 10 аршин на человека на год брать, также денежную, свинцовую и пороховую и многую казну, ломовые пушки и нарядные ядра; и мастер, который теми ядрами умеет стрелять, и сипоши, и чайки у нас будут. Царевич говорит, да и мы сами хорошо знаем, для чего донским козакам и нам государева жалованья, пушек, всяких войсковых запасов и чаек не дают: царское величество к нам милосерд, много обещает, а бояре и малого не дают; царское величество изволил нам прислать шиптуховых сукон, и нам досталось только по полтора локтя на человека». «Оставьте все эти слова, — отвечал Чадуев, — выдайте самозванца и пошлите к великому государю с ним сто человек и больше своих, и все они будут пожалованы, и к вам на кош царское жалованье, сукна, пушки, ядра, мастер, зелье, свинец, сипоши и чайки присланы будут». «Если и тысячу человек за ним пошлем, — отвечали атаманы, — то на дороге его отнимут и до царского величества не допустят; если дворяне или воеводы с людьми ратными за ним присланы будут, не отдадут; Москва и нас всех называет ворами и плутами, будто мы не знаем, что и откуда кто есть? Если государь по приговору бояр, что мы царевича не отдали, пошлет к гетману Самойловичу, чтобы не велел пускать к нам, в Запорожье, хлеба и всяких харчей, как Демка Многогрешный не пропускал, то мы, как тогда без хлеба не были, так и теперь не будем, сыщем мы себе и другого государя, дадут нам и крымские мещане хлеба и ради нам будут, чтобы только брали, так как во время Суховеева гетманства давали нам всякий хлеб из Перекопи. А про царевича ведомо и хану крымскому: присылал проведывать об нем, и мы сказали, что есть у нас на коше такой человек. Турский султан нынешнею весною непременно хочет быть под Киев и далее; пусть цари между собою переведаются, а мы себе место сыщем: кто силен, тот и государь нам будет. Жаль нам Пашки Грибовича: если бы в нынешнее время он, Пашка, был с нами, узнал бы я, как в Сибирь через поле посмотреть, узнали бы, какой жолнырь Серко. Какому они мужику дали гетманство? Он своих разоряет и разорять-то не умеет: по Днепру попластал и поволочился и, ничего доброго не сделав, назад возвратился.
Теперь у нас четыре гетмана: Самойлович, Суховей, Ханенко, Дорошенко, а ни от кого ничего доброго нет, в домах сидят и только между собой христианскую кровь проливают за гетманство, за маетности, за мельницы; то бы было хорошо, если бы Крым разорить и войну унять. Когда рада была и Ромодановский гетманство Самойловичу дал, а Войско спрашивало меня и гетманство хотело дать мне, Ромодановский не по войсковому поступил и давно меня в пропасть отослал. Слышно, что той стороны Днепра многие города и Лизогуб теперь при вашем гетмане. Хвала богу, что Лизогуб подлизался, а как лизнет, то и в пятках горячо будет. А когда бы мне дали гетманство, я бы не так сделал; если бы и теперь дали мне на один год гетманство или гетман, московский обранец, попович, дал мне четыре полка: Полтавский, Миргородский, Прилуцкий и Лубенский, то я бы знал, что с ними сделать, Крым бы весь разорил». «Теперь у князя Ромодановского и у гетмана войска много, — сказали послы, — ступай к ним и промышляй с ними сообща». «Теперь не прежнее, — отвечал Серко, — не обмануть меня; прежде Ромодановский отписал ко мне государскую милость; я, поверя, поехал к нему, а он меня продал за 2000 золотых червонных». «Кто эти червонные за тебя дал?» — спросили послы. «Царское величество, милосердуя обо мне, велел дать их Ромодановскому», — отвечал Серко.
17 марта перед обеднею Серко посылал священника да 11 человек куренных атаманов осматривать царевича; никакого венца, ни орла, ни месяца, ни звезды не нашли, только на груди от одного плеча до другого восемь пятен белых, точно пальцем ткнуты, да на правом плече, точно лишай, — широко и бело. Самозванец говорил им, будто про эти знаки знает царица да мама Марья; теперь, кроме стряпчего Михайлы Савостьянова, никто его не узнает, да и он, кроме его. никому не поверит, а к царю писать будет. Серко и все козаки еще больше после этого уверились. В тот же день московским послам было объявлено, что их к государю отпустят, но вместе с ними отправят своих козаков, чтобы они сами из уст царского величества о том человеке слово услышали и, приехав на кош, им объявили, и тогда у них свой разум будет.
Старая история! Запорожский кошевой срывает сердце: зачем его не выбрали в гетманы, его, давнего сторонника Дорошенка! Притворяется, что верит самозванцу; козак высказывается: пусть государи переведаются, а мы будем за тем, кто осилит; приговор Запорожью был подписан этими словами, ибо, кто осилил окончательно, тот не захочет более терпеть людей, шатающихся между государями, выжидающих, кто из государей будет сильное. Серку было досадно, что гетман-попович Самойлович получил успех на западной стороне Днепра. Действительно, в начале 1674 года привелось в исполнение давно задуманное предприятие перенести царское оружие на западную сторону. Самойлович получил приказание из Москвы соединиться с Ромодановским и двинуться против Дорошенка, с которым не прекращались бесполезные переговоры о подданстве. Дорошенко с Тукальским присылали и в Москву монаха Серапиона с предложением подданства и с условиями, на которых Дорошенко хотел поддаться великому государю. Дорошенко требовал, чтобы Киев отдан был козакам, чтобы царь вывел из него своих людей, а козаки за то позволят царю, в каком городе угодно, занять крепость своими войсками. Если царь не согласится на это, то Серапион должен был просить обнадеживанья, чтоб Киева не отдавать полякам. Дорошенко требовал, чтобы на обеих сторонах Днепра был один гетман, который владел бы войском и поспольством как господарь, как теперь за Днепром, чтоб все его слушались. Гетман с Украйною не на время признают царское величество дедичным государем: так чтобы и гетман на всю жизнь был утвержден, особенно чтобы вольности козацкие в целости пребывали. Чтобы царь не допускал непостоянства некоторых людей украинских, как недавно по нескольку гетманов бывало. Где домовитов много, там порядка нет, особенно когда согласия и послушания не будет: так чтобы приказал государь запорожцам слушаться гетмана.
Касательно рубежа польского в состав Украйны должны входить три прежние воеводства: Киевское, Браславское и Черниговское. Чтобы царь оборонял Украйну и вел наступательную войну против бусурман. У Дорошенка больше всего было на сердце двойное гетманство. «Никогда я этого не уступлю, — говорил Дорошенко, — дело невозможное и в Украйне неслыханное, чтобы гетман на той стороне Днепра когда-нибудь был; не только я, но и вся сторона, которая под моим начальством, на это никак не согласится. При двух гетманах мы никогда ничего доброго не сделаем; пример Польша и Литва: от беспрестанной зависти что там доброго делается? Не хвалюсь, но пусть пан Самойлович такой будет, как я. Козак ли он от прадедов и дедов! Знает ли он Запорожье, речки, проливы морские, реки, самое море? На многих ли войнах бывал? Где чего нагляделся? Когда с монархом дело имел, воевал или договаривался, чтобы теперь уметь начать что-нибудь для услуги царского величества? Если он на себе покажет, что знает все и может что доброе начать, то я ему уступлю и низко поклонюсь, что с меня эту тягость снимет. А то он и козаком-то недавно, случилось ли ему хотя однажды быть в войске? Долго ли был полковником? Все ли наши старшинства — от малого до великого — перешел? А еще мне пакость делает! Козаков с нашей стороны забирает, на лошадях козацких, украденных с нашей стороны, сам ездит; вора, который, служа у меня, покрал и на ту сторону ушел, не велел выдать: Дмитряшку ключником, назло мне, сделал. После этого пусть царское величество рассудит, как мы можем согласиться? Как он может мне в нуждах помогать? Хорошо ли, что в Польше два гетмана беспрестанно ссорятся, один другому пакостит и Польша от их несогласия погибает? Кроме того: одною стороною Украины не только от турок, но и от орды не оборонюсь. Не обо мне дело: у меня нет детей, наберу тысячу, другую, третью нехоты, пойду в поле — и там проживу. Дело идет обо всех людях, которые от моего поступка могут погибнуть. Если царское величество возложит на меня гетманство обеих сторон, то буду стараться услужить. Если царское величество будет слушаться Самойловича, то добра не видать. Таких найдется немало, которые, сидя в покое, господствуют, о добре общем христианском не стоят. Дело понятное, что нежинский протопоп на соединение Украйны под моим гетманством не согласится: тогда бы пришлось им бояться пастыря бдящего, а теперь что хотят, то творят».
Слышался ропот и на нового гетмана; знатные и простые люди говорили: «Очень тяжело было нам при Демке, но и теперь от того не ушли; на раде было отговорено гетману: охочих людей не держать, с винных, пивных котлов и с мельничных колес пошлин не брать; но все по-прежнему, как при Демке, делается: компанейщину сбирают и поборы частые берут». Об этих жалобах дали знать гетману: он отвечал: «Я компанейщиков сбираю и пошлины брать велел для того, что в нынешнее время люди мне надобны против неприятеля. Если бы с той стороны все воинские люди на эту сторону Днепра перешли, то я их приму и кормить буду; а пошлины не себе я сбираю, а на корм воинским людям, которые, покинув домы и пожитки свои, великому государю служат, не жалея голов; часто случается, что против неприятельских ратных людей и нанимают, жалованье большое дают; а этим людям только и пожитку, что сами да лошади их сыты».
В то время как поход царских войск к Днепру кончился так неудачно, в августе 1673 года начались промыслы на другой стороне, под Азовом: отправленные на Дон воеводы Иван Хитрово и Григорий Касогов с государевыми ратными людьми и с донскими козаками, в числе 8000, подошли под Каланчинские башни и, стреляя из пушек день и ночь, сбили у одной из башен верхний и середний бои и отняли водяное сообщение у Азова с башнями, но сухопутного по недостатку конницы отнять не могли. Азовцы вышли на бой всем городом, но потерпели поражение: победители гнали их больше версты. Ядер не стало, а идти на приступ к башне воеводы и атаманы сочли невозможным по причине широких валов, глубоких рвов и янычар, которых было 1000 человек. Не успевши взять башен, воеводы пропустили козаков козачьим ерком в море на 22 стругах для промыслу над турецкими и крымскими берегами. Донское войско писало Матвееву, что если великий государь велит идти под Азов и чинить приступ, то ратных людей надобно пехоты 40000 да конницы 20000: с таким войском к Азову пытаться можно, а с малым войском идти на приступ нельзя, место большое: Каланчинские башни в десять раз крепче Азова, взять их никак нельзя, и вперед под ними людей и казны терять не для чего.
Московские ратные люди и козаки промышляли под Азовом; а в тылу у них чинился промысл своего рода. Хитрово доносил, что объявилось на Дону воровство великое, ворует старый товарищ Разина, Иван Миюска, около которого собралось больше 200 человек: проезд степью стал тяжел, и вперед надобно ожидать воровства большого, потому что товарищи Разина, ушедшие из Астрахани и с черты, живут по Дону в верховых городах. По настоянию Хитрово донцы послали отряд против Миюски на Северский Донец; но Миюска, узнав об этой посылке, перешел на устье Черной Калитвы, где объявилось великое воровство вниз и вверх, торговым и служилым людям не стало проезду, и шел слух, что на весну Миюска пойдет на Волгу, пристанет к нему с Дона и верховых городков много воров, как и к Разину. Посланные воронежским воеводою козаки нигде не отыскали следов Миюски: он объявился в другом месте.
В начале зимы гетман Самойлович дал знать, что в Запороги приехал человек — хорош и тонок, долголиц, не чермен и не рус, немного смугловат, по лицу трудно сказать лета, козаки угадывали, что лет пятнадцать, молчалив, два знамени у него: на знаменах написаны орлы и сабли кривые, с ним восемь человек донской породы, надет на нем кафтан зеленый, лисицами подшит, а под исподом кафтанец червчатый китайковый, называется царевичем Симеоном Алексеевичем: вож его, козак Миюской, говорил судье запорожскому, будто у этого царевича на правом плече и на руке есть знамя видением царского венца. Когда узнали в Запорожье, что Серко приближается, то царевич, распустив знамена, почтил Серка встречею. Серко посадил его подле себя и спрашивал: «Слышал я от наказного своего, что ты называешься какого-то царя сыном: скажи, бога боясь, потому что ты очень молод, истинную правду скажи, нашего ли великого государя Алексея Михайловича ты сын или другого какого царя, который под его рукою пребывает? Чтобы мы и тобою обмануты не были, как иными в войске плутами». Молодой человек встал, снял шапку и говорил, как бы плача: «Не надеялся я. что ты меня бояться будешь: бог мне свидетель правдивый, что сын я вашего государя». Услыхав это. Серко и все козаки сняли шапки, поклонились до земли и начали потчевать его питьем. У самозванца спрашивали, будет ли он своею рукою писать к гетману Самойловичу и к батюшке своему, великому государю? «Господину гетману, — отвечал он, — изустным приказом кланяюсь: а к батюшке писать трудно, чтобы моя грамотка к боярам в руки не попалась, чего очень опасаюсь, а такой человек не сыщется, чтобы грамотку мою батюшке в самые руки мог отдать, и ты, кошевой атаман, умилосердись, никому русским людям обо мне не объявляй; сослан я был на Соловецкий остров, и как Стенька был, то я к нему тайно пришел и жил при нем, пока его взяли, потом с козаками на Хвалынское море ходил, откуда на Дону был, Войском здесь про меня не ведали, только один атаман ведал». А вож Миюской говорил Серку, что подлинно на теле у царевича знаки видением царского венца есть; намерение такое имеет: тайно пробраться в Киев и оттуда ехать к польскому королю.
14 декабря к гетману Самойловичу и на кош к Серку за самозванцем отправился сотник стрелецкий Чадуев и подьячий Щеголев. «Я уже писал в Запороги, — сказал им Самойлович, — чтобы вора с товарищами ко мне прислали; думаю, что Серко мне не будет противен; боюсь одного, что на Запорожье никого не выдают, говорят, что они Войско вольное, кто хочет, приходит по воле и отходит так же». На дороге, в местечке Кереберде, пришел к московским посланцам запорожский козак Максимка Щербак и начал говорить: «Знаете ли вы Щербака донского, а он знает, зачем вы на Запорожье посланы; вам ехать незачем, даром пропадете: самый истинный царевич Симеон Алексеевич ныне на Запорожье объявился, я про это про все знаю и ведаю; царевич деда своего, боярина Илью Даниловича Милославского, ударил блюдом и оттого ушел, по всей Москве слава носилась, что то правда была, а я в то время на Москве сидел в тюрьме, по челобитью Демьяна Многогрешного освобожден, был на Дону и на Запорожье, а вышел из Запорожья тому другая неделя». «Это вор, плут, самозванец и обманщик», — говорили посланцы. Щербак на это плюнул им в глаза и сказал: «Завяжите себе рот, даром злую смерть примете». Встретились Чадуеву и Щеголеву посланцы Самойловича, ездившие в Запорожье, и объявили: «Когда запорожцы выслушали гетманское письмо о самозванце, то смеялись, про гетмана и про бояр говорили всякие непристойные и грубые слова, самозванца, по приказу Серкову, называют царевичем; к гетману ничего не отписали, писал к нему самозванец и запечатал своею печатью наподобие печати царского величества; сделали ему эту печать запорожцы из ефимков, да сделали ему тафтяное знамя с двоеглавым орлом и платье доброе дали. На отпуске нашем пришел в раду самозванец, бесчестил всячески гетмана, говорил: глуп ваш гетман, что меня так описывает, если бы вы не пресные души, велел бы повесить; если гетману надобно меня знать, пусть пришлет осмотреть обозного Петра Забелу да судью Ивана Домонтовича: о выдаче моей много бояре станут присылать знатных людей именем царского величества с грамотами, только я не поеду три года, буду ходить на море и в Крым, а кто присланы будут, даром не пробудут». В Кишенке московские посланцы нашли челядника Василья Многогрешного, Лучка, да самозванцева товарища Мерешку: оба говорили Чадуеву и Щеголсву, чтобы на Запорожье ни под каким видом не ездили: еще у Кодака запорожцы встретят и повесят, а самозванца выдать и не подумают. «Я, — говорил Лучка, — при нем жил многое время и видел на плечах природные знаки красные: царский венец, двоеглавый орел, месяц с звездою». Приехал в Кишенку Игнат Оглобля, отправлявшийся в посланниках от Серка к гетману Самойловичу; он говорил, что Серко хотел бить Чадуева за самозванца и называл его собачьим сыном. Услыхав все эти вести, Чадуев и Щеголев приняли меры для собственной безопасности: велели Щербака, Лучку, Мерешку и Оглоблю отослать к гетману в Канев, чтобы он держал их там до их возвращения.
1 марта 1674 года выехали царские посланники из Кишенки на Запорожье; 9-го числа въехали в Сечь: кошевой атаман Серко и все поспольство вышли за город навстречу и поставили Чадуева и Щеголева за городом, на берегу реки Чертомлика в греческой избе. На другой день посланников позвали в курень к атаману; там нашли они Серка, судью, писаря, куренных атаманов и знатных козаков-радцев (советников): «Для каких великого государя дел вы к нам присланы? — спросил Серко. — Слышали мы, что за царевичем?» «Это не царевич, — отвечал Чадуев, — это вор, плут, самозванец, явный обманщик и богоотступник, Стеньки Разина ученик». «Неправда, — говорили запорожцы, — это истинный царевич Симеон Алексеевич и желает с вами видеться». «Мы присланы, — отвечал Чадуев, — для взятья этого вора и самозванца, а не видеться с ним». Серко : «Мы его в раде вам покажем, станете с ним говорить, и мы знаем, что вы, узнав, поклонитесь ему как следует». После этого разговора Серко, судья, писарь и куренные атаманы пили у самозванца мало не весь день, и Серко, упившись, будто спал. Часа за два до вечера самозванец, опоясавшись саблею, вышел из своего куреня, с ним судья Степан Белый, писарь Андрей Яковлев, есаулы и козаков человек с триста, все пьяные, подошли к избе, где стояли послы, и стали выкликать Щеголева: «Поди! царевич тебя зовет». Щеголев не пошел, а Чадуев вышел в сени и, отворя дверь, говорил: «Кто и зачем Щеголева спрашивает!» Отвечал самозванец: «Поди ко мне!» Чадуев : «Ты что за человек?» Самозванец : «Я царевич Симеон Алексеевич». Чадуев : «Страшное и великое имя вспоминаешь; такого великого и преславного монарха сыном называешься, что и в разум человеческий не вместится; царевичи-государи по степям и по лугам так ходить не изволят: ты сатанин и богоотступника Стеньки Разина ученик и сын, вор, плут и обманщик». Самозванец : «Брюхачи, изменники! Смотрите! Наши же холопи да нам же досаждают! Я тебе устрою!» И, вынув саблю, побежал к дверям на Чадуева: тот взял пищаль и хотел его убить; но писарь схватил самозванца поперек, унес за хлебную бочку и потом пошел с ним в город. Остались козаки и начали с поленьями приступать к избе, а другие разбирать крышу, ругались. крича: «Ты, старый, государича хотел застрелить». Тут Чадуев с пищалью, Щеголев с саблею, стрельцы с мушкетами, простясь между собой, сели насмерть. Но до смерти дело не дошло: посланники вынули государеву грамоту и закричали: «Подождите до рады, а в раде выслушайте великого государя грамоту». Козаки закричали судье и есаулам: «Поставьте у них караул, чтобы не ушли: умеют москали из рук уходить». И один за другим разошлись. Но вместо них явился полковник Алексей Белицкий, при нем козаки с мушкетами, и стали в сенях, у самых избных дверей, готовые к бою.
Вечером пришли к послам от Серка судья, писарь, есаул, атаман куренный и говорили: «Худо вы сделали, что государича хотели застрелить, будучи между Войском: 12 марта будет рада, и государич в раде будет: что вы хотели его застрелить, теперь всем ведомо, и если над вами Войску велит что сделать, то Войско, что огонь, по маковому зерну разорвет. Вы, когда придете в раду. поскорее добивайте ему челом и кланяйтесь до земли». Чадуев : «Недобрый, небогоугодный, неверных слуг поступок, что вы, называясь верными слугами царского величества, просите и получаете его милости, а послов его, поверя неведомо какому вору, смерти предаете! Мы не на смерть к вам посланы, а на увеселение и объявление царского величества премногой милости вам же».
12 марта собралась рада; послов царских позвали туда, но ножи у них отобрали и велели за ними идти караульщикам с мушкетами. Самозванец стоял в церкви и смотрел в окно на раду. Серко, выслушав царскую грамоту, наказ и гетманский лист, начал говорить запорожцам: «Братья мои, атаманы-молодцы, Войско Запорожское низовое днепровое, как стар, так и молодой. Прежде в Войске Запорожском у вас, добрых молодцов, того не бывало, чтоб кому кого выдавали: не выдадим этого молодчика!» «Не выдадим, господин кошевой!» — грянула толпа. Серко продолжал: «Братья моя милая! Как одного его выдадим, тогда всех нас Москва по одному разволочет; а он не вор и не плут, прямой царевич, и сидит как птица в клетке, и никому ничего невинен». «Пусть они того плута сами в очи посмотрят, — закричали козаки, — узнают, что за плут! Идет им о печать и о письмо; царевич и сам сказывает, что бояре все это пишут и присылают без указа великого государя и еще будут присылать; пора их утопить либо руки и ноги отрубить». «Поберегите, братцы, меня, — стал опять говорить Серко, — еще потерпим, наших много у гетмана, а иных они, Чадуев и Щеголев, для своей свободы к гетману отослали, и, пока наши будут, подержим их живых или одного из них отпустим, чтобы как-нибудь своих освободить, а караул у них крепкий стоит, не уйдут. Пошлем мы к Дорошенку, чтобы он клейноты войсковые отдал нам на кош да и сам к нам приехал, он меня послушает, потому что мне кум; спасибо ему, что до сих пор клейнотов войсковых Ромодановскому не отдал. Какая правда Ромодановского? Когда побил Юраску Хмельницкого и клейноты войсковые взял, нам их не отдал и теперь то же сделает, если Дорошенко клейноты ему отдаст». «Пошлем, господин кошевой! — загремела опять толпа. — Вели листы к Дорошенку писать». Тут Серко велел Чадуеву и Щеголеву выйти из рады; но козаки зашумели: «Показать им царевича, чтобы они по его воле учинили, а если не учинят, побить». Серко стал их опять успокаивать: «Он государич, зачем ему по радам волочиться; когда будет время, увидят и без рады и по воле его учинят, а теперь пускайте их».
Вечером пришли к послам судья, писарь и есаул и начали говорить: «Царевич очень печален, что к вам в раду его не позвали, хочет он с вами видеться, и кошевой хочет его с вами свести в своем курене». Послы отвечали: «Присланы мы от царского величества к Войску Запорожскому за самозванцем, а не беседовать с ним; если кошевой введет его к себе в курень с саблею, а он захочет озорничать, то какая ваша правда? Мы и теперь, как тогда, шеи не протянем».
13 марта, созвав к себе в курень куренных атаманов и знатных козаков, Серко призвал послов и говорил им: «Много вы на Запорожье наворовали, на великого человека хотели руку поднять, государича убить, достойны вы смерти. А нам бог дал с неба многоценное жемчужное зерно и самоцветный камень, чего никогда, искони веков, у нас на Запорожье не бывало. Сказывает он, что из Москвы изгнан таким образом: однажды был он у деда своего, боярина Ильи Даниловича Милославского, и в то же время был у боярина немецкий посол и говорил о делах; царевич разговору их помешал, а боярин невежливо отвел его рукою. Царевич, возвратившись в свои палаты, говорил матери, царице Марье Ильиничне: если бы мне на царстве хотя бы три дня побыть, и я бы бояр нежелательных всех перевел. Царица спросила: кого бы он перевел? Прежде всего боярина Илью Даниловича, отвечал царевич, Царица кинула в него ножом, нож попал в ногу, и он оттого занемог. Царица велела стряпчему Михайле Савостьянову его окормить, но стряпчий окормил вместо его певчего и, сняв с него платье, положил на стол, а другое на мертвого; царевича берег втайне три дня, нанял двух нищих старцев, одного без руки, другого кривого, дал им сто золотых червонных, и эти старцы вывезли его из города на малой тележке под рогожею и отдали посадскому мужику, а мужик свез его к Архангельской пристани. Скитаясь там долгое время, царевич наконец пришел на Дон и был с Стенькою Разиным на море, не сказывая про себя, был у Разина кашеваром и назывался Матюшкою; а перед Стенькиным взятьем он ему про себя сказывал под присягою; а после Стеньки был на Дону царского величества посланный с казною, который его, царевича, дарил, и он с ним послал письмо, но этого письма бояре до царского величества не допустили. Как время придет, пошлет он к царскому величеству письмо с таким человеком, который сам до государя донесет. Я, — продолжал Серко, — мало этому верил; но в нынешний великий пост он постился; я велел священнику его на исповеди под клятвою свидетельствовать, подлинно ли так, как сказывает, и он под клятвою сказал, что правда истинная, и причащался. И теперь, кто что ни говори и ни пиши, все мы в том ему верим». Тут Серко перекрестился и сказал: «Истинный царевич! не зарекаемся мы за его промыслом, как он у нас росписи просит, что Войску надобно? На 3000 и больше кармазинных сукон по 10 аршин на человека на год брать, также денежную, свинцовую и пороховую и многую казну, ломовые пушки и нарядные ядра; и мастер, который теми ядрами умеет стрелять, и сипоши, и чайки у нас будут. Царевич говорит, да и мы сами хорошо знаем, для чего донским козакам и нам государева жалованья, пушек, всяких войсковых запасов и чаек не дают: царское величество к нам милосерд, много обещает, а бояре и малого не дают; царское величество изволил нам прислать шиптуховых сукон, и нам досталось только по полтора локтя на человека». «Оставьте все эти слова, — отвечал Чадуев, — выдайте самозванца и пошлите к великому государю с ним сто человек и больше своих, и все они будут пожалованы, и к вам на кош царское жалованье, сукна, пушки, ядра, мастер, зелье, свинец, сипоши и чайки присланы будут». «Если и тысячу человек за ним пошлем, — отвечали атаманы, — то на дороге его отнимут и до царского величества не допустят; если дворяне или воеводы с людьми ратными за ним присланы будут, не отдадут; Москва и нас всех называет ворами и плутами, будто мы не знаем, что и откуда кто есть? Если государь по приговору бояр, что мы царевича не отдали, пошлет к гетману Самойловичу, чтобы не велел пускать к нам, в Запорожье, хлеба и всяких харчей, как Демка Многогрешный не пропускал, то мы, как тогда без хлеба не были, так и теперь не будем, сыщем мы себе и другого государя, дадут нам и крымские мещане хлеба и ради нам будут, чтобы только брали, так как во время Суховеева гетманства давали нам всякий хлеб из Перекопи. А про царевича ведомо и хану крымскому: присылал проведывать об нем, и мы сказали, что есть у нас на коше такой человек. Турский султан нынешнею весною непременно хочет быть под Киев и далее; пусть цари между собою переведаются, а мы себе место сыщем: кто силен, тот и государь нам будет. Жаль нам Пашки Грибовича: если бы в нынешнее время он, Пашка, был с нами, узнал бы я, как в Сибирь через поле посмотреть, узнали бы, какой жолнырь Серко. Какому они мужику дали гетманство? Он своих разоряет и разорять-то не умеет: по Днепру попластал и поволочился и, ничего доброго не сделав, назад возвратился.
Теперь у нас четыре гетмана: Самойлович, Суховей, Ханенко, Дорошенко, а ни от кого ничего доброго нет, в домах сидят и только между собой христианскую кровь проливают за гетманство, за маетности, за мельницы; то бы было хорошо, если бы Крым разорить и войну унять. Когда рада была и Ромодановский гетманство Самойловичу дал, а Войско спрашивало меня и гетманство хотело дать мне, Ромодановский не по войсковому поступил и давно меня в пропасть отослал. Слышно, что той стороны Днепра многие города и Лизогуб теперь при вашем гетмане. Хвала богу, что Лизогуб подлизался, а как лизнет, то и в пятках горячо будет. А когда бы мне дали гетманство, я бы не так сделал; если бы и теперь дали мне на один год гетманство или гетман, московский обранец, попович, дал мне четыре полка: Полтавский, Миргородский, Прилуцкий и Лубенский, то я бы знал, что с ними сделать, Крым бы весь разорил». «Теперь у князя Ромодановского и у гетмана войска много, — сказали послы, — ступай к ним и промышляй с ними сообща». «Теперь не прежнее, — отвечал Серко, — не обмануть меня; прежде Ромодановский отписал ко мне государскую милость; я, поверя, поехал к нему, а он меня продал за 2000 золотых червонных». «Кто эти червонные за тебя дал?» — спросили послы. «Царское величество, милосердуя обо мне, велел дать их Ромодановскому», — отвечал Серко.
17 марта перед обеднею Серко посылал священника да 11 человек куренных атаманов осматривать царевича; никакого венца, ни орла, ни месяца, ни звезды не нашли, только на груди от одного плеча до другого восемь пятен белых, точно пальцем ткнуты, да на правом плече, точно лишай, — широко и бело. Самозванец говорил им, будто про эти знаки знает царица да мама Марья; теперь, кроме стряпчего Михайлы Савостьянова, никто его не узнает, да и он, кроме его. никому не поверит, а к царю писать будет. Серко и все козаки еще больше после этого уверились. В тот же день московским послам было объявлено, что их к государю отпустят, но вместе с ними отправят своих козаков, чтобы они сами из уст царского величества о том человеке слово услышали и, приехав на кош, им объявили, и тогда у них свой разум будет.
Старая история! Запорожский кошевой срывает сердце: зачем его не выбрали в гетманы, его, давнего сторонника Дорошенка! Притворяется, что верит самозванцу; козак высказывается: пусть государи переведаются, а мы будем за тем, кто осилит; приговор Запорожью был подписан этими словами, ибо, кто осилил окончательно, тот не захочет более терпеть людей, шатающихся между государями, выжидающих, кто из государей будет сильное. Серку было досадно, что гетман-попович Самойлович получил успех на западной стороне Днепра. Действительно, в начале 1674 года привелось в исполнение давно задуманное предприятие перенести царское оружие на западную сторону. Самойлович получил приказание из Москвы соединиться с Ромодановским и двинуться против Дорошенка, с которым не прекращались бесполезные переговоры о подданстве. Дорошенко с Тукальским присылали и в Москву монаха Серапиона с предложением подданства и с условиями, на которых Дорошенко хотел поддаться великому государю. Дорошенко требовал, чтобы Киев отдан был козакам, чтобы царь вывел из него своих людей, а козаки за то позволят царю, в каком городе угодно, занять крепость своими войсками. Если царь не согласится на это, то Серапион должен был просить обнадеживанья, чтоб Киева не отдавать полякам. Дорошенко требовал, чтобы на обеих сторонах Днепра был один гетман, который владел бы войском и поспольством как господарь, как теперь за Днепром, чтоб все его слушались. Гетман с Украйною не на время признают царское величество дедичным государем: так чтобы и гетман на всю жизнь был утвержден, особенно чтобы вольности козацкие в целости пребывали. Чтобы царь не допускал непостоянства некоторых людей украинских, как недавно по нескольку гетманов бывало. Где домовитов много, там порядка нет, особенно когда согласия и послушания не будет: так чтобы приказал государь запорожцам слушаться гетмана.
Касательно рубежа польского в состав Украйны должны входить три прежние воеводства: Киевское, Браславское и Черниговское. Чтобы царь оборонял Украйну и вел наступательную войну против бусурман. У Дорошенка больше всего было на сердце двойное гетманство. «Никогда я этого не уступлю, — говорил Дорошенко, — дело невозможное и в Украйне неслыханное, чтобы гетман на той стороне Днепра когда-нибудь был; не только я, но и вся сторона, которая под моим начальством, на это никак не согласится. При двух гетманах мы никогда ничего доброго не сделаем; пример Польша и Литва: от беспрестанной зависти что там доброго делается? Не хвалюсь, но пусть пан Самойлович такой будет, как я. Козак ли он от прадедов и дедов! Знает ли он Запорожье, речки, проливы морские, реки, самое море? На многих ли войнах бывал? Где чего нагляделся? Когда с монархом дело имел, воевал или договаривался, чтобы теперь уметь начать что-нибудь для услуги царского величества? Если он на себе покажет, что знает все и может что доброе начать, то я ему уступлю и низко поклонюсь, что с меня эту тягость снимет. А то он и козаком-то недавно, случилось ли ему хотя однажды быть в войске? Долго ли был полковником? Все ли наши старшинства — от малого до великого — перешел? А еще мне пакость делает! Козаков с нашей стороны забирает, на лошадях козацких, украденных с нашей стороны, сам ездит; вора, который, служа у меня, покрал и на ту сторону ушел, не велел выдать: Дмитряшку ключником, назло мне, сделал. После этого пусть царское величество рассудит, как мы можем согласиться? Как он может мне в нуждах помогать? Хорошо ли, что в Польше два гетмана беспрестанно ссорятся, один другому пакостит и Польша от их несогласия погибает? Кроме того: одною стороною Украины не только от турок, но и от орды не оборонюсь. Не обо мне дело: у меня нет детей, наберу тысячу, другую, третью нехоты, пойду в поле — и там проживу. Дело идет обо всех людях, которые от моего поступка могут погибнуть. Если царское величество возложит на меня гетманство обеих сторон, то буду стараться услужить. Если царское величество будет слушаться Самойловича, то добра не видать. Таких найдется немало, которые, сидя в покое, господствуют, о добре общем христианском не стоят. Дело понятное, что нежинский протопоп на соединение Украйны под моим гетманством не согласится: тогда бы пришлось им бояться пастыря бдящего, а теперь что хотят, то творят».