Страница:
Самойлович поссорился и с отцом протопопом, Симеоном Адамовичем, писал к Ромодановскому: «Объявляю вашей милости печаль мою и жалость, которые причинил мне приятель мой Симеон, протопоп нежинский: как ехал он в Москву с книгами архиепископскими, то я ему никаких дел не поручал, потому что по милости великого государя всякие вести и указы и без него к нам доходят, а он там оглашает нас нестаточными делами перед высокими людьми, сам не имея в себе постоянства, а уж пора бы ему перестать от того. Я здесь несколько свидетелей надежных имею, что он несколько особ здесь обнадежил: какие захотят они чины, то в Москве им промыслит, не откажут ему там ни в чем, и добрых людей своими вымыслами потерял». В мае явились в Москву запорожские посланцы с грамотою от Серка. Кошевой писал, что король польский зовет их к себе на службу, но что они не могут двинуться без указа царского; просил, чтобы гетман Самойлович шел вместе с ними на Крым и тем отвлек хана от подания помощи султану, жаловался, что перевоз на Переволоке не отдан им, просил, чтобы отданы были на Запорожье клейноты, бывшие у Ханенка. Но известия Самойловича произвели свое действие в Москве. Серку отвечали, чтобы к польскому королю не ходил, а шел один с своими запорожцами на море. Клейнотов отдать нельзя, потому что они вручены Ханенку королем Михаилом, а Ханенко отдал их гетману Самойловичу; о перевозе послан указ к гетману. Этот указ состоял в том, чтобы гетман учинил по своему рассмотрению. Приезды запорожцев были накладны казне, как прежде приезды крымцев: так, теперь ехало их человек полтораста, да гетман Самойлович всех не пропустил, приехал только 41 человек. Царь послал указ на Запорожье, чтобы вперед ездило не более десяти человек, если же приедут лишние, то будут кормиться на свой счет. В июне Самойлович дал знать, что на Запорожье приехал королевский посланец Завиша; Серко, как будто бы за тем, чтобы проводить посла, выступил в поле с большим отрядом войска; но запорожцы, заподозрив, что Серко прямо хочет идти к королю, остановились в степи, выбрали себе другого старшину и возвратились на кош, а Серко только с 300 преданными себе людьми отправился вместе с Завишею. Но оказалось, что он ходил на крымские юрты за добычею и языками и возвратился на Запорожье.
В то же время царя беспокоила смута в Каневе, этом важном по близости к Чигирину городе. В марте 1675 года каневский воевода князь Михайла Волконский писал к князю Ромодановскому, что в Каневе только два приказа московских стрельцов, и те неполны: многие разбежались от голов стрелецких, Карандеева и Лупандина, от нестерпимых побоев, в остатке только 1600 человек. Волконский жаловался, что головы его не слушаются, во всем ему отказали. Но головы объяснили дело иначе: присланы в Канев деньги на хлебную покупку стрельцам, а Волконский хлеба не покупает и деньгами стрельцам не дает, отчего стрельцы мрут и бегут; воевода призывает к себе городских войтов и бурмистров и перед ними бранит голов, называет их изменниками, рассказывает, будто они хотят отъехать к Дорошенку. Пятидесятники, десятники и рядовые стрельцы подтвердили грамоту голов, приславши к Ромодановскому жалобу, что воевода задерживает их жалованье. Царь велел послать Волконскому грамоту с угрозою, что если вперед будет так поступать, то подвергнется жестокому наказанью. Но Волконский прислал новую жалобу на голов: «Держат они у себя другие ключи от ворот городовых и отпирают тайком от меня. 7 марта был я в церкви, и когда после обедни шел домой, то Карандеев и Лупандин дождались меня на паперти и начали бранить непристойными словами, похвалялись бить; велели деньщикам своим взять у меня солдатского полкового подьячего, били его ослопами и задержали у себя; от страха я сижу на своем дворишке запершись».
Ссору между воеводою и стрелецкими головами утишили: Карандеев и Лупандин обещали слушаться воеводу. Но скоро Волконский столкнулся с другими людьми, посильнее голов стрелецких. 14 июня в съезжую избу к воеводе привели лазутчика, схваченного на площади. С пытки, после троекратного поджаривания, лазутчик объявил: «Прислал меня Дорошенко с листом к здешнему полковнику Ивану Гурскому; полковник взял у меня лист и положил за пазуху, потом кликнул челядника своего, велел мне дать хлеба и проводить к матери своей в дом, где бы я мог прожить до известного времени». Привели челядника полковничья, поставили на очную ставку с лазутчиком: челядник сначала заперся, но с пытки объявил, что все показания лазутчика справедливы. Полковник Гурский заперся; тогда воевода отдал его на береженье стрелецким головам Карандееву и Лупандину и немедленно дал знать об этом происшествии государю, прося указа. Воеводская грамота пришла в Москву только 25 июня; 27 июня царь отвечал Волконскому, что послан указ гетману взять Гурского, челядника его и лазутчика из Канева к себе в Батурин и, разыскав подлинно, указ им учинить по их войсковым правам. Ответ этот не мог прийти в Канев ранее десяти дней, а между тем известие о каневском происшествии возбудило сильное негодование в Батурине: воевода отдал полковника под караул! Гетман писал Матвееву, что Гурский — человек добрый и слуга царю верный, вины его никакой нет; писал, что Дорошенково войско хотело перейти в Канев и поддаться государю, но, узнав, какая в Каневе смута, отложило свое намерение: «Для того прошу вашу боярскую милость, изволь вступиться, как особенный наш малороссийский ходатай, чтобы в чести были у великого государя наши войсковые вольности и указы его же царского величества. Если милости великого государя ко мне и к Войску Запорожскому не будет, воеводу скоро переменить не укажет, то Канев пуст будет; да и давно бы был пуст, если бы не головы стрелецкие, Карандеев и Лупандин, держали. Очень мне и всему войску досадительно, будто я стал царскому величеству изменник». В бытность царского посланца в Батурине приехали туда из Канева жена Гурского да обозный с атаманом и говорили: «Как малые дети без матери, так мы теперь без полковника, а неприятель подле Канева, и, как придет, что нам делать без полковника? От Дорошенковых козаков попреки нам и стыд: поддавайтесь царю, поддавайтесь! Хороша к вам царская милость! Все бы мы давно разбрелись, если бы не головы стрелецкие держали; они воеводе говорили, чтобы в такие дела не вступался, ведал бы один город да государевых ратных людей, а полковника отослал бы к гетману; но он и голов называет изменниками». В Москве почли за нужное успокоить гетмана: Волконский был сменен, и в царском указе к нему по этому случаю говорилось: «То ты дуростию своею делаешь не гораздо, вступаешься в их права и вольности, забыв наш указ; и мы указали тебя за то посадить в тюрьму на день, а как будешь на Москве, и тогда наш указ сверх того учинен тебе будет».
С весны 1675 года начали думать о возобновлении военных действий: 26 апреля государь послал Ромодановскому и Самойловичу приказ собраться с Белгородским и Севским полками и с козаками и двинуться к Днепру, к тем местам, в которых Днепр удобен для переправы; а пришедши к Днепру, писать к коронным и литовским гетманам, чтоб они, согласясь между собою, шли к Днепру же в ближние места. Когда поляки дадут знать о своем приходе, то становить с ними следующий разговор о соединении обеих ратей: соединяться на той стороне Днепра, под Коростышевым, или под Мотовиловкою, или под Паволочем, потому что окрестности этих местечек лесисты и кормов всяких достать можно; назначить точно время и место, где соединяться, и чтобы в сборе были все коронные и литовские войска, с пехотою и пушками; чтобы с обеих сторон даны были аманаты; если турки и татары нынешнего лета на войну не придут и будет при Дорошенке турок и татар немного, то царским войскам с королевскими не соединяться. Далее Паволочи войскам царским не ходить; в подъезды войск царских не посылать, кроме охочих людей, и когда с неприятелем сойдутся, то первый бой давать войскам королевским, а царских войск наперед не посылать и в напусках и в отвод не выдавать, стоять заодно и в нужное время друг от друга не отступать, в кормах конских и во всяких добычах войск царских не теснить и быть в соединении до тех пор, пока неприятель не отступит; договариваться и о том, чтобы прибавить к прежним перемирным годам еще 10 лет, чтобы неприятель, видя склонность обоих государей к братской дружбе, от злого намерения своего отстал; просить, чтобы в благодарность за соединение войск король уступил навеки все завоеванные места; чтоб поляки гетмана Ивана Самойловича почитали и Войску Запорожскому укоризны и бесчестья никакого не делали. Если королевские гетманы станут заключать мирный договор с султаном и ханом, то внести в него следующие статьи: на пограничные с Турциею и Крымом царские украйны войною не ходить, если же турки и татары договор нарушат, то царское и королевское величества будут давать им отпор сообща.
29 мая в Сумах гетман Самойлович с старшиною в присутствии князя Ромодановского и царского посланца, стряпчего Алмазова, дал такой ответ: «Соединяться нам с поляками всеми нашими войсками опасно по многим причинам: прошлою зимою, когда король был на Украйне и Аджи-Гирей салтан там недалеко стоял в шести тысячах войска, то поляки с этою ордою никакого бою знатного не имели, а все ссылались с салтаном и Дорошенком о мире, и носились слухи, что король пришел на Украйну не для отпора туркам, но чтобы каким бы то ни было образом отобрать ее и Киев себе. Поэтому мы не только не желаем соединяться с польскими войсками, но и в других малейших вещах не хотим с ними ссылаться; у нас один защитник — православный монарх, его царское величество; если же государю угодно дать помощь полякам, то послать некоторую часть московских и козацких войск, а не все. Аманатов давать полякам страшно: в прошлых годах они дали туркам аманатов из Львова, духовенство, шляхту и мещан, знатных людей, и в правде своей не устояли, усмотря время, турок побили. Да и потому нам нельзя соединяться с поляками: поляки народ гордый, станут нас бесчестить и называть своими подданными, козаки станут стоять за свои нрава, и пойдет ссора. Если неприятель подступит всеми силами под Киев, то мы с боярином будем отпор чинить, сколько милосердый бог помощи подаст. В этом и будет королю великое вспоможение, а соединяться с поляками мы не хотим, чтобы чрез соединение большей ссоры не было».
Генеральный писарь Савва Прокопов говорил: «Хотя поляки и толкуют о соединении войск, но лукавым сердцем, верить им нельзя: нынешнею зимою сенаторы Яблоновский и Сенявский приезжали в Киев проведать про войска и крепости городовые и про иные московские вести, а сказывались простой шляхтою, будто приезжали для покупок, и этим умысел свой объявили». Ромодановский и Самойлович говорили в один голос: «Если великий государь укажет идти нам в Крым, то надеемся учинить там великое разорение».
Бывший Дорошенков есаул Яков Лизогуб рассказывал Алмазову: «Был тайный съезд у визиря с Дорошенком, съезжались только трое — Дорошенко, визирь да я: визирь говорил: мы хотим Запорожье и Киев взять. Когда разговоры кончились, то Дорошенко, вышедши из шатра, сказал мне: слышал, что говорил визирь? Нашею кожею торгуют! — и стал плакать: не дай боже, чтобы замысел их исполнился!»
В конце июля, по вестям из Украйны, царь велел Ромоданов-скому двинуться из Курска в Суджу, отправить в Заднепровье знающих людей для подлинных известий, а к гетману коронному, князю Дмитрию Вишневецкому. отписать, что если все войска, коронные и литовские, в согласии и соединении не будут, то царские войска с одним коронным гетманом не соединятся. В начале августа другой указ: двинуться Ромодановскому из Суджи, а Самойловичу из Батурина к Днепру и отправить за реку по отряду, выбрав добрых людей. Самойлович объявил царскому посланцу, что готов исполнить указ великого государя, но что надобно только ограничиться прогнанием татар, а не соединяться с поляками: «Мне, гетману, и всему нашему войску лучше смерть принять, нежели от поляков в бесчестии и порабощении быть. Если мне и боярину перейти за Днепр, то это все равно что руками нас отдать полякам: у них только речей, что московская пехота способна городов доставать, позовут нас неволею хана в полях искать и Каменца-Подольского доставать, начнут называть мужиками и своими подданными, бить обухами, спрашивать кормов, выговаривать: вы нас в такое осеннее время вызвали, вы и кормите: а козаки теперь и неполякам не спускают, турок и татар побивают: так чего доброго ждать? Начнут биться. Ни на один час нельзя соединяться с поляками! Полякам всего досаднее то, что на этой стороне малороссийские люди живут под царскою рукою во всяких вольностях, покое и многолюдстве; полякам непременно хочется, чтобы какую-нибудь хитростию эту сторону в свои руки прибрать и так же, как ту сторону, разорить и людей погубить; особенно этого добивается коронный гетман, князь Дмитрий Вишневецкий, потому что на этой стороне их маетности были. Мне и всему войску нужно не то, чтобы все коронные и литовские войска пришли к Днепру, нам нужно, чтобы ни один поляк в этих местах не был. А присяга их известна: боярина Шереметева за присягою в Крым отдали! Теперь короля своего на Украйне покинули и разошлись по домам!»
Соединение русских войск с польскими было решительно отвергнуто, и в начале осени началось отдельное движение русских войск: Ромодановский и Самойлович сошлись у Обечевской грабли, между рекою Галицею и Прилуками, в 5 верстах от Монастырища и в 50-ти от Днепра. Отсюда 11 сентября двинулись к Яготину, где стояли до 16-го числа; недостаток в конских кормах и бездровица заставили их приблизиться к Днепру, к которому подошли 18 сентября, стали в 10 верстах от Канева и послали на ту сторону отряд московского войска под начальством генерал-майора Франца Вульфа и козацкий под начальством генерального есаула Лысенка. Заслышав о приближении этого войска, два полка Дорошенковых сердюков бросили города Корсунь, Богославль, Черкасы, Мошны и другие и ушли в Чигирин; жители также покинули свои города, села и деревни и перешли на восточную сторону. Это движение нагнало сильный страх на Дорошенка, который тщетно просил помощи у турок и татар, занятых войною с поляками, и хотя Ромодановский с гетманом, не предпринявши ничего важного, разошлись — один в Курск, а другой в Батурин, однако положение Дорошенка не улучшилось. Ненависть к нему была возбуждена сильная, потому что подданство, султану оказалось в последнее время всею своею черною стороною для Украйны. Чигирин, по свидетельству самовидцев, превратился в невольничий рынок, всюду по улицам татары выставляли и продавали ясырь (пленных), даже под самыми окнами Дорошенкова дома. Если кто из чигиринских жителей по христианству хотел выкупить земляка, то навлекал на себя подозрение в неприязни к покровителям Украйны — туркам и татарам. По городам не было меры притеснениям от голодных татар. Проклятия на Дорошенка были во всех устах. Он бы мог еще не обращать внимания на эти проклятия; но в самом Чигирине было мало хлеба, потому что два года уже ничего не сеяли, кормились тем, что могли купить украдкою у жителей восточной стороны. В такой крайности Дорошенко решился обратиться к Серку: нельзя ли посредством Запорожья как-нибудь продержаться, получить выгодные условия от царя, остаться гетманом?
В конце сентября Серко дал знать в Москву о своей верной службе: по царскому указу пришли в Запорожье князь Каспулат Муцалович Черкасский, стольник Леонтьев, стрелецкий голова Лукошкин, Мазин-мурза с калмыками, атаман Фрол Минаев с донскими козаками; Серко соединился с ними, и 17 сентября все пошли чинить воинский промысл над крымскими улусными людьми, за Перекопью разбили татарскую заставу, села попалили, много полону побрали, и христианских душ много освободили, и все здоровы назад пришли. При этом Серко бил челом: «Многое время, не щадя головы своей, промышлял я над неприятелем; а теперь я устарел от великих волокит, от частых походов и от ран изувечен. жена моя и дети в украинском городке Мерехве скитаются без приюта, от татар лошадьми и животиною разорились, а мне, Ивану, теперь полевая служба стала невмочь, присмотреть за стариком и успокоить его некому. Милосердый государь! вели мне, холопу своему, с женишкою и детишками в домишке пожить, чтобы, живучи порознь, вконец не разориться и при старости бесприютно не умереть; вели мне дать свою грамоту, чтобы мне, живучи в домишке своем, утеснения ни от кого не было». «Не время теперь, — отвечал царь, — жить тебе в доме с женою и детьми, а когда будет время и воинские дела станут приходить к успокоению, тогда мы тебя пожалуем, в доме жить позволим и нашею царскою грамотою обнадежим».
Но вслед за тем, от 15 октября, кошевой атаман объявил другую свою службу: «Гетман Войска Запорожского Петр Дорошенко, от данных лет имея подданственное намерение к пресветлому престолу вашего царского величества, не мог его за многими некоторых завистных людей препонами привести в совершение. Но теперь, желая его совершить, писал к войску низовому, чтобы мы для этого доброго дела приехали к нему. Мы, учинив раду войсковую общую, решили к нему идти и как скоро подошли к Чигирину с войском низовым запорожским и частию донского, то Дорошенко тотчас в присутствии чина духовного со всем старшим и меньшим товариществом и со всем своим войском и посполитыми людьми пред св. Евангелием присягнул на вечное подданство вашему царскому величеству; а мы присягнули ему, что он будет принят вашим царским величеством в отеческую милость, останется в целости и не нарушен в здоровье, в чести, в пожитках, со всем городом, со всеми товарищами и войском, при милости и при клейнотах войсковых, безо всякой запрошлые преступления мести от всех неприятелей: татар, турок и ляхов — будет войсками вашего царского величества защищен, места все запустелые на сей (западной) стороне Днепра опять людьми населятся, и будут они вольностями своими тешиться и разживаться, как и Заднепровская (восточная) сторона».
Этот запорожский поступок, нарушавший порядок, установленный на последней Переяславской раде, сильно не понравился в Москве, и царь отвечал кошевому: «Ты это сделал не по нашему указу, не давши знать князю Ромодановскому и гетману Самойловичу; к тебе о том нашего указа не послано, послан был указ о Дорошенковом подданстве князю Ромодановскому и гетману Самойловичу: и вперед бы тебе и всему Войску Запорожскому низовому с Дорошенком не ссылаться и в дела его не вступаться и тем с гетманом Иваном Самойловичем не ссориться. Да нам известно, что ты взял у Дорошенка клейноты войсковые гетманские, данные нами прежним гетманам, булаву, бунчук, знамя, и отвез их к себе на Запорожье, и теперь эти клейноты у тебя: и ты бы сейчас же отослал их к князю Ромодановскому и гетману, потому что прежде на Запорожье никогда гетманских клейнотов не бывало». Серко продолжал распоряжаться: минуя гетмана обеих сторон Днепра Самойловича, он разослал грамоты к полковникам: «Объявляю, что гетман Петр Дорошенко от турского султана и крымского хана отступил и под высокодержавную руку царского величества подклонился: так извольте междоусобную брань между народом христианским оставить и иным заказать, которых много, что общему христианскому делу не ради; ибо все мы единого бога создание, надобно жить, чтобы богу было годно и людям хвально, дабы бог обратил ярость злую на бусурман. Всем людям прикажи, чтобы никто не ходил на ту сторону обиды делать». Опять царь должен был напомнить кошевому атаману, что все эти дела положены на князя Ромодановского и гетмана Самойловича.
Легко понять, как эти события должны были обеспокоить последнего; он обратился к Матвееву, «своему благодетелю милостивому». «Не раз, — писал Самойлович, — был я предостережен добрыми людьми насчет шатости и замыслов Ивана Серка. Писал я уже к твоей боярской милости, как он добивал челом царскому величеству, чтобы ему несколько козацких полков дать, будто Крым воевать, потом чтоб ему из слободских городов жену выдать, потом чтоб Кереберду-город дать в Полтавском полку; но в то же самое время открыл он тайну писарю своему, говорил: только бы мне в тот уголок залезть, знал бы я, что делать! Только об одном и заботится: как бы собрать войско да войти в города и завести там смуту. Дорошенко, видя, что не над кем гетманить (потому что от Днестра до Днепра нигде духа человеческого нет, разве где стоит крепость польская), призвал к себе в Чигирин Серка и 10 октября встречал его с духовенством, разгласивши между народом, что хочет жить под рукою царскою. Но здесь явный обман, как дал нам знать один близкий к нему человек. От турок и татар помощи ему нет, а тут ляхи в гостях, да и мы недалеко; вот он, чтобы как-нибудь перезимовать, получить съестные припасы с нашей стороны и перезвать к себе опять людей, такую молву и распустил о подданстве. Завидуя особенно нашей Украйне, в мире живущей, хлопочут они завести здесь смуту. И в прошлом 1674 году Серко нам помешал в добрых делах; теперь при мне Мазепа и Кочубей, которые тогда были при Дорошенке; так они сказывают, что Серко присылал к Дорошенку с такою речью: если на тебя Москва наступит, то Войско Запорожское тебе поможет, клейнотов войсковых ни за что Москве на отдавай». К Ромодановскому Самойлович писал: «Рассуди, благодетель мой, дело этих крутоголовых! Перед нами не хотели сделать ничего доброго, а перед каким-то Фролом да Миюском, что самозванца с Дону к Серку привел, какую-то присягу дали! Какова совесть у Дорошенка? Нам раз десять присягал и по-прежнему солгал! Мы узнали, благодетель мой, что там между собою усоветовали: попытаться через своих послов у царского величества: если им позволит черновую раду собрать, то и эту Украйну туда же потянуть, смуту здесь завести и нам не поддаться».
Ромодановский наравне с гетманом был оскорблен поступком Дорошенка, который от 12 октября уведомил его о своей присяге перед Серком и Фролом Минаевым и просил прислать в Чигирин добрых людей «для достовернейшего разговора». Ромодановский отвечал: «Когда мы стояли у Днепра, то ты по письму моему и по присылкам своим обещания своего не исполнил, для присяги в обоз к нам не приехал; а теперь для разговора просишь о присылке знатных людей. Это мне очень удивительно! Когда мы с верным и неотменным царского величества подданным, гетманом обеих сторон Днепра Иваном Самойловичем усердно желали тебя принять и государскою милостию обнадежить, то ты за перепятием нрава своего этого сделать не изволил; а теперь как могу к тебе для разговора знатных людей послать? Если ты вправду поддался царскому величеству, то приезжай ко мне и к гетману Ивану Самойловичу и присягни пред нами».
Донесения Самойловича произвели большое беспокойство в Москве. Царь писал Ромодановскому и гетману: «Мы как прежде, так и теперь положили Дорошенково дело на вас, и вы бы поступили по своему рассмотрению, чтобы то дело до весны успокоить и к расширению не допустить». Наконец отправлена была царская грамота в Чигирин: «Петру Дорофеевичу наше царского величества милостивое слово. Мы твоего обещания, данного пред Иваном Серком и Фролом Минаевым, в правду не вменяем, потому что они ездили к тебе в Чигирин без нашего указа; эти наши дела на них не положены, и впредь тем делам крепким быть нельзя; и тебе бы, Петру, приехать к боярину князю Ромодановскому и гетману Ив. Самойловичу, и при них присягу принести. Если же не приедешь, то мы велим боярину и гетману чинить над тобою промысл».
«Я и прежде не отговаривался к тебе ехать, — отвечал Дорошенко Ромодановскому, — но всегда дело шло о моей безопасности. Так и теперь, присягнувши великому государю, мы сейчас же снарядили посольство к царскому величеству и дали об этом знать твоей милости и гетману Самойловичу; но гетман ответа никакого не дал, и по его приказанию заднепровские козаки пограбили чигиринское село над Тясмином, полковник переяславский под Черкасами много людей разорил, по берегу днепровскому крепкую стражу поставили с гетманским приказом не пропускать моих посланников. Нижайше прошу, прекрати войну с нами, как уже с подданными одного государя, и пришли сюда доброго человека для безопасности послов наших; как только этот человек к нам приедет, сейчас же послов и с ними санжаки турецкие к царскому величеству отпустим». Посланец Дорошенков, падши к ногам Ромодановского, должен был просить: «Пусть Дорошенку не чрез кого иного, только чрез его боярскую вельможность, чрез его предстательство будет приобретена щедрая царская милость, чтоб быть ему безопасну в своем здоровье». Получив это письмо, Ромодановский немедленно отправил к Самойловичу дьяка, чтобы прекращены были все неприятельские действия против Дорошенка, а в Чигирин для приема послов и санжаков отпустить полковника Вестова с двумястами человек пехоты. К самому Дорошенку Ромодановский отписал: «Советую твоей милости и сердечно желаю, как другу и приятелю, для твоего добра, чтобы ты благоволил, без всякого замедления сам с полковником Вестовым приехал ко мне в Курск, а из Курска ехать к великому государю. Если бы ты это сделал, то я для большой чести тебе послал бы из Курска с тобою сына моего, князя Михайлу».
В то же время царя беспокоила смута в Каневе, этом важном по близости к Чигирину городе. В марте 1675 года каневский воевода князь Михайла Волконский писал к князю Ромодановскому, что в Каневе только два приказа московских стрельцов, и те неполны: многие разбежались от голов стрелецких, Карандеева и Лупандина, от нестерпимых побоев, в остатке только 1600 человек. Волконский жаловался, что головы его не слушаются, во всем ему отказали. Но головы объяснили дело иначе: присланы в Канев деньги на хлебную покупку стрельцам, а Волконский хлеба не покупает и деньгами стрельцам не дает, отчего стрельцы мрут и бегут; воевода призывает к себе городских войтов и бурмистров и перед ними бранит голов, называет их изменниками, рассказывает, будто они хотят отъехать к Дорошенку. Пятидесятники, десятники и рядовые стрельцы подтвердили грамоту голов, приславши к Ромодановскому жалобу, что воевода задерживает их жалованье. Царь велел послать Волконскому грамоту с угрозою, что если вперед будет так поступать, то подвергнется жестокому наказанью. Но Волконский прислал новую жалобу на голов: «Держат они у себя другие ключи от ворот городовых и отпирают тайком от меня. 7 марта был я в церкви, и когда после обедни шел домой, то Карандеев и Лупандин дождались меня на паперти и начали бранить непристойными словами, похвалялись бить; велели деньщикам своим взять у меня солдатского полкового подьячего, били его ослопами и задержали у себя; от страха я сижу на своем дворишке запершись».
Ссору между воеводою и стрелецкими головами утишили: Карандеев и Лупандин обещали слушаться воеводу. Но скоро Волконский столкнулся с другими людьми, посильнее голов стрелецких. 14 июня в съезжую избу к воеводе привели лазутчика, схваченного на площади. С пытки, после троекратного поджаривания, лазутчик объявил: «Прислал меня Дорошенко с листом к здешнему полковнику Ивану Гурскому; полковник взял у меня лист и положил за пазуху, потом кликнул челядника своего, велел мне дать хлеба и проводить к матери своей в дом, где бы я мог прожить до известного времени». Привели челядника полковничья, поставили на очную ставку с лазутчиком: челядник сначала заперся, но с пытки объявил, что все показания лазутчика справедливы. Полковник Гурский заперся; тогда воевода отдал его на береженье стрелецким головам Карандееву и Лупандину и немедленно дал знать об этом происшествии государю, прося указа. Воеводская грамота пришла в Москву только 25 июня; 27 июня царь отвечал Волконскому, что послан указ гетману взять Гурского, челядника его и лазутчика из Канева к себе в Батурин и, разыскав подлинно, указ им учинить по их войсковым правам. Ответ этот не мог прийти в Канев ранее десяти дней, а между тем известие о каневском происшествии возбудило сильное негодование в Батурине: воевода отдал полковника под караул! Гетман писал Матвееву, что Гурский — человек добрый и слуга царю верный, вины его никакой нет; писал, что Дорошенково войско хотело перейти в Канев и поддаться государю, но, узнав, какая в Каневе смута, отложило свое намерение: «Для того прошу вашу боярскую милость, изволь вступиться, как особенный наш малороссийский ходатай, чтобы в чести были у великого государя наши войсковые вольности и указы его же царского величества. Если милости великого государя ко мне и к Войску Запорожскому не будет, воеводу скоро переменить не укажет, то Канев пуст будет; да и давно бы был пуст, если бы не головы стрелецкие, Карандеев и Лупандин, держали. Очень мне и всему войску досадительно, будто я стал царскому величеству изменник». В бытность царского посланца в Батурине приехали туда из Канева жена Гурского да обозный с атаманом и говорили: «Как малые дети без матери, так мы теперь без полковника, а неприятель подле Канева, и, как придет, что нам делать без полковника? От Дорошенковых козаков попреки нам и стыд: поддавайтесь царю, поддавайтесь! Хороша к вам царская милость! Все бы мы давно разбрелись, если бы не головы стрелецкие держали; они воеводе говорили, чтобы в такие дела не вступался, ведал бы один город да государевых ратных людей, а полковника отослал бы к гетману; но он и голов называет изменниками». В Москве почли за нужное успокоить гетмана: Волконский был сменен, и в царском указе к нему по этому случаю говорилось: «То ты дуростию своею делаешь не гораздо, вступаешься в их права и вольности, забыв наш указ; и мы указали тебя за то посадить в тюрьму на день, а как будешь на Москве, и тогда наш указ сверх того учинен тебе будет».
С весны 1675 года начали думать о возобновлении военных действий: 26 апреля государь послал Ромодановскому и Самойловичу приказ собраться с Белгородским и Севским полками и с козаками и двинуться к Днепру, к тем местам, в которых Днепр удобен для переправы; а пришедши к Днепру, писать к коронным и литовским гетманам, чтоб они, согласясь между собою, шли к Днепру же в ближние места. Когда поляки дадут знать о своем приходе, то становить с ними следующий разговор о соединении обеих ратей: соединяться на той стороне Днепра, под Коростышевым, или под Мотовиловкою, или под Паволочем, потому что окрестности этих местечек лесисты и кормов всяких достать можно; назначить точно время и место, где соединяться, и чтобы в сборе были все коронные и литовские войска, с пехотою и пушками; чтобы с обеих сторон даны были аманаты; если турки и татары нынешнего лета на войну не придут и будет при Дорошенке турок и татар немного, то царским войскам с королевскими не соединяться. Далее Паволочи войскам царским не ходить; в подъезды войск царских не посылать, кроме охочих людей, и когда с неприятелем сойдутся, то первый бой давать войскам королевским, а царских войск наперед не посылать и в напусках и в отвод не выдавать, стоять заодно и в нужное время друг от друга не отступать, в кормах конских и во всяких добычах войск царских не теснить и быть в соединении до тех пор, пока неприятель не отступит; договариваться и о том, чтобы прибавить к прежним перемирным годам еще 10 лет, чтобы неприятель, видя склонность обоих государей к братской дружбе, от злого намерения своего отстал; просить, чтобы в благодарность за соединение войск король уступил навеки все завоеванные места; чтоб поляки гетмана Ивана Самойловича почитали и Войску Запорожскому укоризны и бесчестья никакого не делали. Если королевские гетманы станут заключать мирный договор с султаном и ханом, то внести в него следующие статьи: на пограничные с Турциею и Крымом царские украйны войною не ходить, если же турки и татары договор нарушат, то царское и королевское величества будут давать им отпор сообща.
29 мая в Сумах гетман Самойлович с старшиною в присутствии князя Ромодановского и царского посланца, стряпчего Алмазова, дал такой ответ: «Соединяться нам с поляками всеми нашими войсками опасно по многим причинам: прошлою зимою, когда король был на Украйне и Аджи-Гирей салтан там недалеко стоял в шести тысячах войска, то поляки с этою ордою никакого бою знатного не имели, а все ссылались с салтаном и Дорошенком о мире, и носились слухи, что король пришел на Украйну не для отпора туркам, но чтобы каким бы то ни было образом отобрать ее и Киев себе. Поэтому мы не только не желаем соединяться с польскими войсками, но и в других малейших вещах не хотим с ними ссылаться; у нас один защитник — православный монарх, его царское величество; если же государю угодно дать помощь полякам, то послать некоторую часть московских и козацких войск, а не все. Аманатов давать полякам страшно: в прошлых годах они дали туркам аманатов из Львова, духовенство, шляхту и мещан, знатных людей, и в правде своей не устояли, усмотря время, турок побили. Да и потому нам нельзя соединяться с поляками: поляки народ гордый, станут нас бесчестить и называть своими подданными, козаки станут стоять за свои нрава, и пойдет ссора. Если неприятель подступит всеми силами под Киев, то мы с боярином будем отпор чинить, сколько милосердый бог помощи подаст. В этом и будет королю великое вспоможение, а соединяться с поляками мы не хотим, чтобы чрез соединение большей ссоры не было».
Генеральный писарь Савва Прокопов говорил: «Хотя поляки и толкуют о соединении войск, но лукавым сердцем, верить им нельзя: нынешнею зимою сенаторы Яблоновский и Сенявский приезжали в Киев проведать про войска и крепости городовые и про иные московские вести, а сказывались простой шляхтою, будто приезжали для покупок, и этим умысел свой объявили». Ромодановский и Самойлович говорили в один голос: «Если великий государь укажет идти нам в Крым, то надеемся учинить там великое разорение».
Бывший Дорошенков есаул Яков Лизогуб рассказывал Алмазову: «Был тайный съезд у визиря с Дорошенком, съезжались только трое — Дорошенко, визирь да я: визирь говорил: мы хотим Запорожье и Киев взять. Когда разговоры кончились, то Дорошенко, вышедши из шатра, сказал мне: слышал, что говорил визирь? Нашею кожею торгуют! — и стал плакать: не дай боже, чтобы замысел их исполнился!»
В конце июля, по вестям из Украйны, царь велел Ромоданов-скому двинуться из Курска в Суджу, отправить в Заднепровье знающих людей для подлинных известий, а к гетману коронному, князю Дмитрию Вишневецкому. отписать, что если все войска, коронные и литовские, в согласии и соединении не будут, то царские войска с одним коронным гетманом не соединятся. В начале августа другой указ: двинуться Ромодановскому из Суджи, а Самойловичу из Батурина к Днепру и отправить за реку по отряду, выбрав добрых людей. Самойлович объявил царскому посланцу, что готов исполнить указ великого государя, но что надобно только ограничиться прогнанием татар, а не соединяться с поляками: «Мне, гетману, и всему нашему войску лучше смерть принять, нежели от поляков в бесчестии и порабощении быть. Если мне и боярину перейти за Днепр, то это все равно что руками нас отдать полякам: у них только речей, что московская пехота способна городов доставать, позовут нас неволею хана в полях искать и Каменца-Подольского доставать, начнут называть мужиками и своими подданными, бить обухами, спрашивать кормов, выговаривать: вы нас в такое осеннее время вызвали, вы и кормите: а козаки теперь и неполякам не спускают, турок и татар побивают: так чего доброго ждать? Начнут биться. Ни на один час нельзя соединяться с поляками! Полякам всего досаднее то, что на этой стороне малороссийские люди живут под царскою рукою во всяких вольностях, покое и многолюдстве; полякам непременно хочется, чтобы какую-нибудь хитростию эту сторону в свои руки прибрать и так же, как ту сторону, разорить и людей погубить; особенно этого добивается коронный гетман, князь Дмитрий Вишневецкий, потому что на этой стороне их маетности были. Мне и всему войску нужно не то, чтобы все коронные и литовские войска пришли к Днепру, нам нужно, чтобы ни один поляк в этих местах не был. А присяга их известна: боярина Шереметева за присягою в Крым отдали! Теперь короля своего на Украйне покинули и разошлись по домам!»
Соединение русских войск с польскими было решительно отвергнуто, и в начале осени началось отдельное движение русских войск: Ромодановский и Самойлович сошлись у Обечевской грабли, между рекою Галицею и Прилуками, в 5 верстах от Монастырища и в 50-ти от Днепра. Отсюда 11 сентября двинулись к Яготину, где стояли до 16-го числа; недостаток в конских кормах и бездровица заставили их приблизиться к Днепру, к которому подошли 18 сентября, стали в 10 верстах от Канева и послали на ту сторону отряд московского войска под начальством генерал-майора Франца Вульфа и козацкий под начальством генерального есаула Лысенка. Заслышав о приближении этого войска, два полка Дорошенковых сердюков бросили города Корсунь, Богославль, Черкасы, Мошны и другие и ушли в Чигирин; жители также покинули свои города, села и деревни и перешли на восточную сторону. Это движение нагнало сильный страх на Дорошенка, который тщетно просил помощи у турок и татар, занятых войною с поляками, и хотя Ромодановский с гетманом, не предпринявши ничего важного, разошлись — один в Курск, а другой в Батурин, однако положение Дорошенка не улучшилось. Ненависть к нему была возбуждена сильная, потому что подданство, султану оказалось в последнее время всею своею черною стороною для Украйны. Чигирин, по свидетельству самовидцев, превратился в невольничий рынок, всюду по улицам татары выставляли и продавали ясырь (пленных), даже под самыми окнами Дорошенкова дома. Если кто из чигиринских жителей по христианству хотел выкупить земляка, то навлекал на себя подозрение в неприязни к покровителям Украйны — туркам и татарам. По городам не было меры притеснениям от голодных татар. Проклятия на Дорошенка были во всех устах. Он бы мог еще не обращать внимания на эти проклятия; но в самом Чигирине было мало хлеба, потому что два года уже ничего не сеяли, кормились тем, что могли купить украдкою у жителей восточной стороны. В такой крайности Дорошенко решился обратиться к Серку: нельзя ли посредством Запорожья как-нибудь продержаться, получить выгодные условия от царя, остаться гетманом?
В конце сентября Серко дал знать в Москву о своей верной службе: по царскому указу пришли в Запорожье князь Каспулат Муцалович Черкасский, стольник Леонтьев, стрелецкий голова Лукошкин, Мазин-мурза с калмыками, атаман Фрол Минаев с донскими козаками; Серко соединился с ними, и 17 сентября все пошли чинить воинский промысл над крымскими улусными людьми, за Перекопью разбили татарскую заставу, села попалили, много полону побрали, и христианских душ много освободили, и все здоровы назад пришли. При этом Серко бил челом: «Многое время, не щадя головы своей, промышлял я над неприятелем; а теперь я устарел от великих волокит, от частых походов и от ран изувечен. жена моя и дети в украинском городке Мерехве скитаются без приюта, от татар лошадьми и животиною разорились, а мне, Ивану, теперь полевая служба стала невмочь, присмотреть за стариком и успокоить его некому. Милосердый государь! вели мне, холопу своему, с женишкою и детишками в домишке пожить, чтобы, живучи порознь, вконец не разориться и при старости бесприютно не умереть; вели мне дать свою грамоту, чтобы мне, живучи в домишке своем, утеснения ни от кого не было». «Не время теперь, — отвечал царь, — жить тебе в доме с женою и детьми, а когда будет время и воинские дела станут приходить к успокоению, тогда мы тебя пожалуем, в доме жить позволим и нашею царскою грамотою обнадежим».
Но вслед за тем, от 15 октября, кошевой атаман объявил другую свою службу: «Гетман Войска Запорожского Петр Дорошенко, от данных лет имея подданственное намерение к пресветлому престолу вашего царского величества, не мог его за многими некоторых завистных людей препонами привести в совершение. Но теперь, желая его совершить, писал к войску низовому, чтобы мы для этого доброго дела приехали к нему. Мы, учинив раду войсковую общую, решили к нему идти и как скоро подошли к Чигирину с войском низовым запорожским и частию донского, то Дорошенко тотчас в присутствии чина духовного со всем старшим и меньшим товариществом и со всем своим войском и посполитыми людьми пред св. Евангелием присягнул на вечное подданство вашему царскому величеству; а мы присягнули ему, что он будет принят вашим царским величеством в отеческую милость, останется в целости и не нарушен в здоровье, в чести, в пожитках, со всем городом, со всеми товарищами и войском, при милости и при клейнотах войсковых, безо всякой запрошлые преступления мести от всех неприятелей: татар, турок и ляхов — будет войсками вашего царского величества защищен, места все запустелые на сей (западной) стороне Днепра опять людьми населятся, и будут они вольностями своими тешиться и разживаться, как и Заднепровская (восточная) сторона».
Этот запорожский поступок, нарушавший порядок, установленный на последней Переяславской раде, сильно не понравился в Москве, и царь отвечал кошевому: «Ты это сделал не по нашему указу, не давши знать князю Ромодановскому и гетману Самойловичу; к тебе о том нашего указа не послано, послан был указ о Дорошенковом подданстве князю Ромодановскому и гетману Самойловичу: и вперед бы тебе и всему Войску Запорожскому низовому с Дорошенком не ссылаться и в дела его не вступаться и тем с гетманом Иваном Самойловичем не ссориться. Да нам известно, что ты взял у Дорошенка клейноты войсковые гетманские, данные нами прежним гетманам, булаву, бунчук, знамя, и отвез их к себе на Запорожье, и теперь эти клейноты у тебя: и ты бы сейчас же отослал их к князю Ромодановскому и гетману, потому что прежде на Запорожье никогда гетманских клейнотов не бывало». Серко продолжал распоряжаться: минуя гетмана обеих сторон Днепра Самойловича, он разослал грамоты к полковникам: «Объявляю, что гетман Петр Дорошенко от турского султана и крымского хана отступил и под высокодержавную руку царского величества подклонился: так извольте междоусобную брань между народом христианским оставить и иным заказать, которых много, что общему христианскому делу не ради; ибо все мы единого бога создание, надобно жить, чтобы богу было годно и людям хвально, дабы бог обратил ярость злую на бусурман. Всем людям прикажи, чтобы никто не ходил на ту сторону обиды делать». Опять царь должен был напомнить кошевому атаману, что все эти дела положены на князя Ромодановского и гетмана Самойловича.
Легко понять, как эти события должны были обеспокоить последнего; он обратился к Матвееву, «своему благодетелю милостивому». «Не раз, — писал Самойлович, — был я предостережен добрыми людьми насчет шатости и замыслов Ивана Серка. Писал я уже к твоей боярской милости, как он добивал челом царскому величеству, чтобы ему несколько козацких полков дать, будто Крым воевать, потом чтоб ему из слободских городов жену выдать, потом чтоб Кереберду-город дать в Полтавском полку; но в то же самое время открыл он тайну писарю своему, говорил: только бы мне в тот уголок залезть, знал бы я, что делать! Только об одном и заботится: как бы собрать войско да войти в города и завести там смуту. Дорошенко, видя, что не над кем гетманить (потому что от Днестра до Днепра нигде духа человеческого нет, разве где стоит крепость польская), призвал к себе в Чигирин Серка и 10 октября встречал его с духовенством, разгласивши между народом, что хочет жить под рукою царскою. Но здесь явный обман, как дал нам знать один близкий к нему человек. От турок и татар помощи ему нет, а тут ляхи в гостях, да и мы недалеко; вот он, чтобы как-нибудь перезимовать, получить съестные припасы с нашей стороны и перезвать к себе опять людей, такую молву и распустил о подданстве. Завидуя особенно нашей Украйне, в мире живущей, хлопочут они завести здесь смуту. И в прошлом 1674 году Серко нам помешал в добрых делах; теперь при мне Мазепа и Кочубей, которые тогда были при Дорошенке; так они сказывают, что Серко присылал к Дорошенку с такою речью: если на тебя Москва наступит, то Войско Запорожское тебе поможет, клейнотов войсковых ни за что Москве на отдавай». К Ромодановскому Самойлович писал: «Рассуди, благодетель мой, дело этих крутоголовых! Перед нами не хотели сделать ничего доброго, а перед каким-то Фролом да Миюском, что самозванца с Дону к Серку привел, какую-то присягу дали! Какова совесть у Дорошенка? Нам раз десять присягал и по-прежнему солгал! Мы узнали, благодетель мой, что там между собою усоветовали: попытаться через своих послов у царского величества: если им позволит черновую раду собрать, то и эту Украйну туда же потянуть, смуту здесь завести и нам не поддаться».
Ромодановский наравне с гетманом был оскорблен поступком Дорошенка, который от 12 октября уведомил его о своей присяге перед Серком и Фролом Минаевым и просил прислать в Чигирин добрых людей «для достовернейшего разговора». Ромодановский отвечал: «Когда мы стояли у Днепра, то ты по письму моему и по присылкам своим обещания своего не исполнил, для присяги в обоз к нам не приехал; а теперь для разговора просишь о присылке знатных людей. Это мне очень удивительно! Когда мы с верным и неотменным царского величества подданным, гетманом обеих сторон Днепра Иваном Самойловичем усердно желали тебя принять и государскою милостию обнадежить, то ты за перепятием нрава своего этого сделать не изволил; а теперь как могу к тебе для разговора знатных людей послать? Если ты вправду поддался царскому величеству, то приезжай ко мне и к гетману Ивану Самойловичу и присягни пред нами».
Донесения Самойловича произвели большое беспокойство в Москве. Царь писал Ромодановскому и гетману: «Мы как прежде, так и теперь положили Дорошенково дело на вас, и вы бы поступили по своему рассмотрению, чтобы то дело до весны успокоить и к расширению не допустить». Наконец отправлена была царская грамота в Чигирин: «Петру Дорофеевичу наше царского величества милостивое слово. Мы твоего обещания, данного пред Иваном Серком и Фролом Минаевым, в правду не вменяем, потому что они ездили к тебе в Чигирин без нашего указа; эти наши дела на них не положены, и впредь тем делам крепким быть нельзя; и тебе бы, Петру, приехать к боярину князю Ромодановскому и гетману Ив. Самойловичу, и при них присягу принести. Если же не приедешь, то мы велим боярину и гетману чинить над тобою промысл».
«Я и прежде не отговаривался к тебе ехать, — отвечал Дорошенко Ромодановскому, — но всегда дело шло о моей безопасности. Так и теперь, присягнувши великому государю, мы сейчас же снарядили посольство к царскому величеству и дали об этом знать твоей милости и гетману Самойловичу; но гетман ответа никакого не дал, и по его приказанию заднепровские козаки пограбили чигиринское село над Тясмином, полковник переяславский под Черкасами много людей разорил, по берегу днепровскому крепкую стражу поставили с гетманским приказом не пропускать моих посланников. Нижайше прошу, прекрати войну с нами, как уже с подданными одного государя, и пришли сюда доброго человека для безопасности послов наших; как только этот человек к нам приедет, сейчас же послов и с ними санжаки турецкие к царскому величеству отпустим». Посланец Дорошенков, падши к ногам Ромодановского, должен был просить: «Пусть Дорошенку не чрез кого иного, только чрез его боярскую вельможность, чрез его предстательство будет приобретена щедрая царская милость, чтоб быть ему безопасну в своем здоровье». Получив это письмо, Ромодановский немедленно отправил к Самойловичу дьяка, чтобы прекращены были все неприятельские действия против Дорошенка, а в Чигирин для приема послов и санжаков отпустить полковника Вестова с двумястами человек пехоты. К самому Дорошенку Ромодановский отписал: «Советую твоей милости и сердечно желаю, как другу и приятелю, для твоего добра, чтобы ты благоволил, без всякого замедления сам с полковником Вестовым приехал ко мне в Курск, а из Курска ехать к великому государю. Если бы ты это сделал, то я для большой чести тебе послал бы из Курска с тобою сына моего, князя Михайлу».