Страница:
- это пьеса о том, как вина матери воздействует на сына, и Шекспир, мол, не
справился с задачей: "Гамлет" не только не шедевр, а - вне всякого сомнения
- творческая неудача. Характер матери настолько незначителен, что
негодование Гамлета выходит несообразно грандиозным, не соответствует своему
объекту. Ну, что на это возразить? Что вовсе пьеса не о том писана? Что она
- удача и шедевр?
- Это у Элиота что-то, кажется, фрейдистское? Как вы насчет Фрейда?
- Краткости ради я снова сошлюсь на Эни Бартон. Она пишет, что попытки
фрейдистов объяснить Гамлета оказались не весьма плодотворными. Женщинам мил
фрейдизм. Так что она, возможно, писала это со вздохом сокрушенней
гамлетовского.
- Женщины бывают разные, - сказал я.
- Не спорю. И, как бы ни было, она отмечает, что мысль Элиота насчет
шекспировской неудачи в "Гамлете" плохо выдержала испытание временем. Но
вернемся к Полонию. Итак, старик считал, что Гамлет обуян безумием любви. А
оно, по словам Полония, "ведет волю к отчаянным поступкам столь же часто,
как и любая страсть под небесами, поражающая наше естество". Значит, Полоний
знал, что есть на свете страсти, по силе и гибельности не уступающие
любовной. Ну не умница ли старик!.. Так какая же из других могучих страстей
поразила естество Гамлета?
Вечер четвертый. Речь поведем о смерти королей
- Когда во второй сцене третьего акта Розенкранц пристал к Гамлету: "В
чем причина вашего душевного расстройства?" - тот ответил: "Я нуждаюсь в
продвиженьи". Розенкранц удивляется: куда же, мол, еще, ведь вы наш король в
будущем. А Гамлет на это: "Да, но пока трава зазеленеет..." (присловье
кончается так "...лошадь околеет"). Чуточку странно, что он небрежно
раскрывается перед человеком, о продажности которого знает. Но сомнений в
искренности слов Гамлета почему-то не слыхать. Видимо, считается, что раз ты
Гамлет и королевич, раз ты столь высокопоставлен в жизни и в литературе, то,
значит, жаждешь трона или, во всяком случае, приемлешь свою королевскую
будущность. А между тем у Шекспира не так с этим просто. Вот послушайте.
Ко времени написания "Гамлета" Шекспир, завершил большой цикл пьес из
истории Англии. Хроники эти создают своеобразный фон для "Гамлета", образуют
широкую и мрачную панораму мира власти. Вот средневековый король Ричард II,
лишившись армии, униженно и траурно садится на землю и произносит:
Давайте, севши наземь,
Речь поведем о смерти королей:
Как их свергали, убивали в войнах,
Как их терзали привиденья - духи
Убитых ими прежних королей,
Как их поили ядом жены, как их
Закалывали спящих, - так иль этак,
А убивали всех, ибо в короне,
Кольцом охватывающей виски,
Самодержавная гнездится смерть
И скоморохом скалится оттуда
На пышную парадную тщету,
И чуточку позволит помонаршить,
Полютовать и повоображать,
Что наше тело бренное - броня
Из бронзы; а наскалившись, натешась,
Булавочкой броню эту проколет,
И поминай как звали короля.
Вскоре его, низложенного, убивают по приказу Генри Болингброка (Генриха
IV). Но и царствованье Генриха IV неспокойно; не утихают мятежи его бывших
соратников. Король страдает от бессонницы, болеет. Перед смертью он советует
сыну занять умы и силы подданных войной во Франции. Роль венценосного
воина-завоевателя подходит Генриху V как нельзя лучше, она соответствует его
грубоватой, решительной, мужественной натуре, веселой и суровой вместе. Но
он умирает безвременно, и все его победы и завоевания идут прахом. Сын его,
Генрих VI, оказывается существом созерцательно-задумчивым и добрым -
непригодным к жестокой должности короля. Он говорит
Никто еще так в короли не рвался,
Как я душою рвусь из королей.
Как о великом счастье, мечтается этому Генриху о простой пастушьей
жизни... Но освобождение ему приносит только смерть от руки герцога
Глостерского (впоследствии Ричарда III) - свирепого властолюбца,
восклицающего:
Подумай лишь,
Как сладко голове носить корону,
В чьем золотом кольце - небесный рай,
Утеха, радость вся, блаженство все,
Способное прибредиться поэтам.
Сладострастно, фанатически сосредоточась на идее верховной и
безграничной власти, Ричард идет к трону по трупам соперников и
родственников. В числе его жертв и двое милых мальчуганов-принцев, его
племянников. Сами убийцы не могут сдержать слез, рассказывая об их смерти.
Но еще сильнее берет зрителя за сердце судьба малолетнего принца
Артура, изображенного в пьесе "Король Иоанн". Артур - сын и законный
наследник умершего короля, однако на престол садится его дядя Джон (Иоанн
I), который велит принца ослепить. В неповторимо трогательной сцене
маленькому Артуру - силой своего недетского ума и ласкового обаяния -
удается все же умолить тюремщика, чтобы оставил ему зрение и жизнь (а
подобное не удалось ни Кларенсу в "Ричарде III", ни Лавинии в "Тите
Андронике", ни Дездемоне, как ни молили они своих убийц). Но не жилец Артур
в этом страшном мире.
Из тюрьмы бы
Освободиться и пасти овец -
И я бы весел был с утра до ночи...
И Артур решает бежать; он появляется на стене замка:
Так высока стена, и все же спрыгну.
Земля родная, сжалься, не убей.
Никто меня не знает; я к тому ж
Переоделся юнгой корабельным.
Мне страшно. Все-таки я прыгну. Если
Не разобьюсь, то уж найду пути,
Уйду куда-то. Все едино ведь -
Здесь оставаться значит умереть.
Он прыгает - и расшибается насмерть о камни, "жестокие, как дядя".
Вряд ли подлежит сомнению, что в нежном образе мудрого мальчика Шекспир
оплакал своего скончавшегося в 1596 году одиннадцатилетнего сына Гамнета...
Как видите, должность короля изображается Шекспиром не столь уж
приманчиво. И спросим мы: одержим ли Гамлет страстью верховенства,
безудержной, необоримой жаждой власти, как Ричард III, как Генрих V, - или
хотя бы просто желает ли, хочет ли быть королем? Поищем в пьесе признаки
этой страсти или хотя бы этого желания - и боюсь, что не найдем их. Зато
симптомы, крайне тревожные для кандидата в короли, бросятся нам в глаза.
Гамлет презрительно отзывается о королевском пире с плясками до упаду и
с винопийными победами короля, весть о которых разносят ревущие трубы с
литаврами и пушечные салюты. Нелюбовь к вину и танцам - симптом зловещий;
ведь пиры и балы составляют важнейшую часть придворного времяпрепровождения.
Чем еще прикажете занять вельможную ораву? Предводительствовать в этих
удовольствиях - прямая королевская обязанность.
Когда Гамлет узнает о том, что норвежцы идут воевать с Польшей из-за
пустячного клочка земли, то тут же трезвым разумом своим оценивает это
предприятие как свидетельство тайной и гнойной болезни, губящей сытое
общество. Очевидно, душу Гамлета не властны зажечь подобные подвиги чести.
Гамлета гнетет загробная судьба отца; мысли принца занимает тщета
властолюбия, незавидность королевской доли: "король - вещь невещественная",
"король может совершить торжественный объезд по кишкам нищего", "прах
Александра Македонского идет на затычку пивной бочки"... Все это говорит
само за себя.
Лунич замолчал, насупился сутуло. Я полюбопытствовал:
- Вы сейчас прочли приличный отрывок из "Ричарда II". В чьем переводе?
- Перевел ваш покорный слуга. - И, покосившись на меня, он хмуро
спросил: - А что, рылом не вышел?
- Да нет, что вы...
- Знаю, знаю: плешь, плохие зубы, паучья суровость. Одна умная и
одаренная литературная дама, когда услыхала, что я перевел "Шум и ярость"
Фолкнера, решила, что ее разыгрывают. Дамы особенно истово веруют в
сверхчеловеков. Поэт в их представлении - рослый красавец, пышнокудрый,
огнеглазый и брызжущий спермой. Меня утешает лишь то, что и сам Шекспир тоже
"рылом не вышел" - был лысоват и низкого происхожденья. Вот и стараются его
разоблачить и заменить каким-нибудь аристократом. Даже некую рано умершую
графиню выкопал один муд... кха-кха... (Евсей засмеялся-закашлялся)... один
мудрец. А этих гривастых поэтов у нас было много, особенно в южных
республиках. Я вас сейчас на сон грядущий попотчую эпиграммой в форме
восточного рубаи. Так называется четверостишие, где вторая строка рифмуется
с первой, а четвертая должна бы с третьей, но неожиданно для нашего уха
рифмуется с первыми двумя - по схеме "ааба". Вот слушайте:
Поэту пара пустяков:
Присел - натужился - готов.
Цель переводчика ясна -
Лепи конфетку из... стихов.
- А кто ее придумал? - спросил я.
- Кого - ее? - не понял Лунич. - Форму рубаи?
- Нет, эпиграмму эту.
Лунич посмотрел на меня странно так - и рассмеялся во весь щербатый
рот.
Вечер пятый. "Театральный роман" Шекспира
- Смотрите, - показал рукой Лунич, - над нами дерево, все в
бледно-фиолетовом огне цветенья. А вон то догорает сплошным красным
пламенем. Вам не кажется - под этими фантастическими деревьями может
произойти что угодно, и даже раскрытие тайны Гамлета... Итак, Гамлет медлит,
бродит, тоскует. Казалось бы, он должен позабыть о тоске и устремиться к
мести "со скоростью мечты и страстной мысли", как забыл о своей тоске Ромео,
устремившийся к Джульетте. Но нет - встретясь с былыми друзьями, Гамлет
почти с первых слов признается, что Дания, да и весь свет, для него -
затхлая тюрьма. Вслушаемся в этот важный разговор. Розенкранц тут же решает
копнуть - а не по трону, не по власти ли тоскует Гамлет:
"Значит, тюрьмой ее делает ваше честолюбие. Вашему духу тесно в ней".
Гамлет горячо возражает; "О Господи, я бы мог замкнуться в скорлупе ореха и
считать себя царем бескрайнего пространства..."
Хорош властолюбец, не правда ли? И тут же, за всеми горестными жалобами
принца на неизбывную тоску и отвращенье к миру, следует разительная перемена
в настроении Гамлета. Стоило лишь Розенкранцу сообщить, что в замок едут
актеры, - и как встрепенулся Гамлет, какая проснулась в нем жизнь! Он
осыпает собеседника вопросами, вникая в малосущественные, казалось бы,
детали театрального быта. С явной радостью встречает он актеров (об этой
"некой радости" докладывает потом королю Розенкранц). Гамлету не терпится
насладиться их искусством, и при этом он обнаруживает понимание, поэтический
дар, вкус, веселую энергию. В мире мысли, творчества, искусства, в среде
актеров Гамлет - как рыба в воде. Он сам начинает монолог "с хорошей дикцией
и чувством меры"; он жадно слушает мастерское чтение трагика... И вдруг
спохватывается, что отвлекся от главного своего дела, от мести. Начинается
беспощадное самобичеванье, укоры в "сонливой лени" и трусости, пришпоривание
себя к немедленному действию... Но поздно: Гамлет уже распахнулся перед
внимательным читателем. Да, перед нами человек творчества - что называется,
прирожденный творец. И понятна становится тоска Гамлета - усугубленная
отцовой смертью неукротимая тоска мыслителя и художника, которому не дают
творить. Вроде бы не видно для Гамлета выходов в мир творчества: он
королевич, перед ним стена. Правь, убивай или будешь убит, иного
шекспировским венценосцам не дано. Но гложет Гамлета именно страсть
творчества, а как сильна она бывает в творческих натурах,
засвидетельствовали Гоголь, Чехов, Булгаков.
Есть у Чехова сказка-притча "Без заглавия" - о человеке творчества,
настоятеле монастыря, жившем в V веке и необычайно одаренном. Он искусно
играл на органе. Когда же "начинал говорить о чем-нибудь ужасном и великом,
то страстное вдохновение овладевало им... в такие великолепные, чудные
минуты власть его бывала безгранична. Сообщили ему однажды, что город,
находившийся в ста верстах оттуда, за труднопроходимой пустыней, погряз в
разврате, пьянстве и продажности. И он отправился в город. А вернулся через
три месяца, и когда стал говорить о городе, то весь распалился гневом.
Описал вино, "подернутое золотыми искрами", полунагую блудницу, все прелести
дьявола... Говорил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на
невидимых струнах... Когда на другое утро он вышел из кельи, в монастыре не
оставалось ни одного монаха. Все они бежали в город".
Обратите здесь внимание на два, как говорят, момента. Во-первых,
творческая страсть - это именно страсть, вдохновенная и сладостная, она
сравнима со страстью любовной. Во-вторых, она подчиняет, поглощает человека
вплоть до забвения всяких житейских расчетов - и бывает гибельна.
А вот Чехов отвечает Лике Мизиновой, упрекавшей его в эгоизме (как
Ребекка Уэст - Гамлета). "Что же касается писанья в свое удовольствие, то
вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте
со всею тяжестью и угнетающею силой этого червя, как бы мелок он ни казался
вам". (Обратите внимание на резкий тон, на гамлетовскую иронию.)
Другой великий подвижник творчества, Гоголь, писал в "Мертвых душах" об
этом "черве" страсти: "Быстро все превращается в человеке; не успеешь
оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к
себе все жизненные соки". И продолжал в черновой редакции, вдохновенно и
неудержимо исповедуясь перед читателем: "Безумно слепо все мы влечемся к
какой-нибудь одной страсти и слепо жертвуем для нее всем; и есть что-то
упоительное, восторженное, вечно зовущее в сем влечении. И у автора,
пишущего сии строки, есть страсть - страсть заключать в ясные образы
приходящие к нему мечты и явления в те чудные минуты, когда вперивши очи в
свой иной мир, несется он мимо земли и в оных чудесных минутах, нисходящих к
нему в его бедный чердак, заключена вся жизнь его, и, полный благодарных
слез за свой небесный удел, не ищет он ничего в сем мире, но любит свою
бедность сильно, пламенно, как любовник любит свою любовницу. Но читатель
сему не поверит..." - А пора, пора уже сему поверить!
В свое время немецкий литературовед Р. Бенедикс, автор книги
"Шекспиромания" (1873), критиковал эпизод с актерами, где Гамлет рассуждает
об искусстве театра, как длинную и неуклюжую вставку. "Уместна ли она в
глубокой трагедии?" Замечание любопытное и косвенно подтверждающее важность
эпизода. Вроде бы он и впрямь малоуместен. Но как быть, если в нем
раскрывается самая суть натуры Гамлета? Этак и о рассветной сцене Ромео с
Джульеттой кто-нибудь скажет, что она неуместна, поскольку Ромео надо
поскорее уходить из спальни... Нужно учесть, что "Гамлет" - самая длинная из
пьес Шекспира, она весьма объемиста, и если Шекспир столько в ней места
уделил театру, даже рискуя утомить зрителей, то потому, что сцены с
актерами, включая "пьесу в пьесе", - едва ли не центральные в "Гамлете".
Можно бы сказать, что "Гамлет" - это своего рода "Театральный роман"
Шекспира.
Вот что писал Михаил Булгаков о любви к театру, охватившей Максудова
"Ни до этого, ни после этого никогда в жизни не было ничего у меня такого,
что вызывало бы наслаждение больше этого", - не щадя усилительных "ни",
заверял Булгаков. Потешен упоминаемый в романе Комаровский-Эшаппар де
Бионкур с его театральным пристрастием. Но уберем на миг юмористическую
оболочку. Блестящий лейб-гвардеец, придворный генерал, бросает все,
жертвует всем, подчиняясь неодолимой тяге к театру, ставя мир творчества
высоко над миром власти... Но я утомил вас, Олег. А вы и так устали за
день - от работы и жары.
- Минуту! - сказал я. - Подождите. И что же, это ваше толкованье
разрешает все проблемы?
- А мы пройдемся по пьесе, и сами сможете судить. Пока же вот вам
"Гамлет", полистаете, если найдете время.
Вечер шестой. Человек, который хотел быть Шекспиром
- Что ж, начнем, пожалуй, наше странствие по пьесе, - сказал Лунич.
- Да, конечно, - сказал я. - Но сначала один к вам вопрос. Вы говорите:
страсть творчества, человек творчества. О каком творчестве все-таки речь?
- В случае Гамлета - о творчестве в основном театральном. Гамлет
говорит с актерами как вдумчивый режиссер. Он пишет добавленье к пьеске - то
есть он и драматург. Но он и актер; он легко меняет стили речи,
приноравливаясь к собеседнику - скоморошествуя в разговорах с Полонием,
состязаясь в выспренности с Лаэртом, пародируя Озрика. Между прочим, об этом
актерском свойстве Гамлета упомянуто в Британской энциклопедии (новой, 1994
года издания). Статья о Шекспире содержит главку о Гамлете, и там это
подчеркнуто как чуть ли не основное свойство принца.
- Значит, Гамлет там трактуется по-вашему?
- Представьте, и намека на это нет. Главка заканчивается трафаретно:
дескать, Шекспирова характеризация Гамлета несколько загадочна... Вот и все.
- Итак, Олег, вы видите, есть в Гамлете качества актера, режиссера,
драматурга. Недаром после представления "Убийства Гонзаго" Гамлет спрашивает
друга:
- Неужели это (то есть декламация, вставка, режиссура, весь успешный
спектакль) не доставило бы мне пая в актерской труппе?
- Половину пая, - шутя отвечает Горацио.
- Ну нет, полный пай, - возражает Гамлет. (Вспомним, что у самого
Шекспира был пай в театре "Глобус".)
Постыдная, немыслимая, еретичная мечта для королевича. А хочется ему, а
тянет его в этот мир мучительно! О Гамлете можно бы коротко сказать так: это
принц, который безумно, страстно, гибельно жаждал быть Шекспиром. А теперь -
в путь по пьесе!
При первой же встрече с принцем нас может удивить то, как бурно
возражает Гамлет на невинное словцо матери "кажется", как горячо отстаивает
он искренность своей печали ("не кажется, а есть"). Перед нами, очевидно,
человек, возненавидевший фальшь и стремящийся к искренности, к откровенности
даже в ущерб себе. В творце особенно понятна нутряная ненависть ко лжи:
привычная сознательная ложь убийственна для творчества. В этом корень
свирепой неприязни Гамлета к Полонию, живущему по лжи. Вот Полоний
наставляет уезжающего сына: не будь откровенен, не будь правдив, не будь
щедр, не будь общителен. И, главное, блюди свой интерес - а тогда и другие,
поняв, кто ты есть, не станут ошибаться в своих видах на тебя. Что ж, это
житейски умно, расчетливо, последовательно - и прямо противоположно строю
мыслей Гамлета. Принцу Шекспир дал эпизоды с актерами. А Полонию -
эпизод с Рейнальдо, столь же малооправданный с точки зрения
сценического действия (что отметил Элиот). Но в нем Шекспир дал Полонию
дополнительно раскрыться как антиподу Гамлета - очевидно, считая это важным,
полагая, что на фоне житейского "здравого" смысла резче выйдет изображенье
мук Гамлета, прибежавшего к Офелии. Но если не муки любви, то какие же муки
так терзали принца, что придали ему вид настоящего безумца? А не муки ли это
мыслителя над задачей "вне нашего охвата", не поддающейся мозгу? Что если
Гамлет в этом расхристанном, как говорят на Украине, виде прибежал к Офелии,
изнемогши от одиноких, долгих умственных усилий и ужаснувшись перед
выводами, которые неумолимо назревали? Ведь ход мыслей Гамлета мог быть
примерно следующим:
"Возможно, это дьявол пользуется моей тоской, моей слабостью, которую я
никак не могу преодолеть. Возможно, что, приняв отцовский облик, дьявол
морочит меня, чтобы погубить мою душу, - а на деле Клавдий невиновен в
смерти отца. Удостоверясь в этом, я, может быть, еще смогу уйти куда-то из
постылого мира власти, найти где-то на земле прибежище... Если же каким-то
образом выдаст король себя, окажется виновен, тогда слова призрака - истина
пугающая, ледяная, непонятная уму истина. Отец, совершивший подвиг на благо
Дании, в смертельном поединке с Фортинбрасом-старшим добывший славу и землю,
человек доблести, редкостных достоинств - должен томиться в загробных муках,
поскольку был "не причащен и миром не помазан". Но не виноват же он, что его
подло умертвили сонного! Этак выходит, что достаточно будет его убийце перед
смертью очиститься молитвой, и пойдет убийца в рай? Но ведь это
несправедливо. Во всяком случае, не совпадает с человеческой справедливостью
и непостижимо, и я не знаю наверное, сумею ли отправить Клавдия в ад. Но уж
наверняка знаю, что, взойдя на трон, сам окажусь в аду, ибо жизнь такая для
меня невыносима. Зачем же обрекать себя заведомо на ад?.."
Громадная сосредоточенность внимания и воли на центральной задаче,
свойственная творцам, приводит к тому, что все остальное тускнеет для них,
становится малосущественным, воспринимается вяло и слабо, как ни старайся
усилить это восприятие, как ни приструнивай и ни упрекай себя. Все равно
энергии на это мозг не даст, ибо она нужна для другого, главнейшего, и не
столь уж ее много в человеке. Немудрено, что Гамлет в разгар мыслительных
усилий не обращает внимания на свой внешний вид, и немудрено, что Офелия
сочла Гамлета безумным. А в представлении Офелии Гамлет соединял в себе
великого человека мысли с идеальным любовником и образцовым человеком
действия. И до своего "безумия" Гамлет, надо думать, держал себя
соответственно этому образу - претендовал на такое фантастическое сочетанье
качеств. Беда Гамлета в том что он считает энергию свою беспредельной, не
зная, что сверхчеловеков не бывает на земле.
И тут мы подошли к вещам важнейшим. Ими и займемся в следующий раз.
Вечер седьмой. Никого я не люблю...
- Начнем опять-таки с Чехова. Признаюсь вам, Олег: без Чехова, без
чеховских людей творчества я вряд ли понял бы Шекспира. Люди творчества
особенно занимали Чехова с конца 80-х годов. вот что писал в октябре 1888
года Чехов Суворину о персонаже задуманной тогда пьесы: "Леший. Поэт,
пейзажист, страшно чувствующий природу. как-то, будучи еще гимназистом,
он посадил у себя в саду березку; когда она зазеленела и стала качаться от
ветра, шелестеть и бросать маленькую тень, душа его наполнилась гордостью:
он помог богу создать новую березу... Отсюда начало его
своеобразного творчества. Он воплощает свою идею не на полотне, не на
бумаге, а на земле, не мертвой краской, а организмами... Дерево прекрасно,
но мало этого, оно имеет право на жизнь, оно нужно, как вода, как солнце,
как звезды. жизнь на земле немыслима без деревьев. Леса обусловливают
климат, климат влияет на характер людей..." Потом, в тексте пьесы, Чехов
разовьет эту мысль, открывшуюся ему в те годы во всей своей судьбоносной
значимости: "Леса смягчают суровый климат. Где мягче климат, там меньше
тратится сил на борьбу с природой, и потому там мягче и нежнее человек. В
странах, где климат мягок... процветают науки и искусства..." Теперь нам
видно, что ведь это Чехов усиливается спасти Россию. а вернувшись с Сахалина
посуровевшим и совсем уже жестко правдивым и мудрым, Чехов переделает Лешего
в подвижника Астрова. И перенесет этот свой отчаянный призыв к россиянам в
первое действие "Дяди Вани". А в третьем действии еще усилит, подкрепит
картиной постепенного истребления лесов - "постепенного и несомненного
вырождения... от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия
самосознания..."
Сто лет назад написано, а разве устарело? И грустно и смешно теперь
читать тогдашние критические отзывы, где сквозит именно отсутствие
самосознания. В страсти Лешего к насаждению лесов влиятельный критик
усмотрел лишь неестественную и комичную мелодраму. А Театрально-литературный
комитет оценивал "Дядю Ваню" так: "В пьесе встречаются длинноты... они
затянут действие без пользы для него. Таково, например... пространное...
восхваление лесов и объяснение островской теории лесоразведения, таково
объяснение картограммы..."
По чеховскому замыслу, творческая страсть овладевает Лешим настолько,
что в одном эпизоде он "со слезами, всхлипывая", умоляет профессора не
продавать леса на сруб. Из окончательного текста пьесы Чехов убрал слезы, но
горячность и горе остались, - и профессор огрызается: "Все эти леса, торфы я
считаю бредом и психопатией". Страсть владеет и сдержанным Астровым,
заставляет растить образцовый сад и питомник, "какого не найдете за тысячу
верст кругом". Страсть гонит фон Корена, героя "Дуэли", в экспедиции,
бросает в лодку на штормовое море. Нельзя понять Николая Степановича, героя
"Скучной истории", не приняв во внимание гложущую его страсть: "Читаю я
по-прежнему не худо... Моя страстность, литературность изложения... Нужно
идти к моим милым мальчикам читать лекцию... Говорю я неудержимо быстро,
страстно... Никакой спор, никакие развлечения и игры никогда не доставляли
мне такого наслаждения как чтение лекций. Только на лекции я мог весь
отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а
существует на самом деле. И я думаю. Геркулес после самого пикантного из
своих подвигов не чувствовал такого сладостного изнеможения, какое переживал
я всякий раз после лекций". (Страстность... наслаждение... отдаваться
страсти... вдохновение... сладостное изнеможение!..)
И вот тут-то приходится сказать о том, что неразделимо связано с
творческой страстью у героев зрелого Чехова, - о своеобразной очерствелости,
нечуткости, холодности к тому, что не относится к их страсти, причем сами
они могут и не понимать, в чем корень этой холодности. Тот же Николай
Степанович сознается: "...когда она (Катя, его воспитанница) писала мне о
справился с задачей: "Гамлет" не только не шедевр, а - вне всякого сомнения
- творческая неудача. Характер матери настолько незначителен, что
негодование Гамлета выходит несообразно грандиозным, не соответствует своему
объекту. Ну, что на это возразить? Что вовсе пьеса не о том писана? Что она
- удача и шедевр?
- Это у Элиота что-то, кажется, фрейдистское? Как вы насчет Фрейда?
- Краткости ради я снова сошлюсь на Эни Бартон. Она пишет, что попытки
фрейдистов объяснить Гамлета оказались не весьма плодотворными. Женщинам мил
фрейдизм. Так что она, возможно, писала это со вздохом сокрушенней
гамлетовского.
- Женщины бывают разные, - сказал я.
- Не спорю. И, как бы ни было, она отмечает, что мысль Элиота насчет
шекспировской неудачи в "Гамлете" плохо выдержала испытание временем. Но
вернемся к Полонию. Итак, старик считал, что Гамлет обуян безумием любви. А
оно, по словам Полония, "ведет волю к отчаянным поступкам столь же часто,
как и любая страсть под небесами, поражающая наше естество". Значит, Полоний
знал, что есть на свете страсти, по силе и гибельности не уступающие
любовной. Ну не умница ли старик!.. Так какая же из других могучих страстей
поразила естество Гамлета?
Вечер четвертый. Речь поведем о смерти королей
- Когда во второй сцене третьего акта Розенкранц пристал к Гамлету: "В
чем причина вашего душевного расстройства?" - тот ответил: "Я нуждаюсь в
продвиженьи". Розенкранц удивляется: куда же, мол, еще, ведь вы наш король в
будущем. А Гамлет на это: "Да, но пока трава зазеленеет..." (присловье
кончается так "...лошадь околеет"). Чуточку странно, что он небрежно
раскрывается перед человеком, о продажности которого знает. Но сомнений в
искренности слов Гамлета почему-то не слыхать. Видимо, считается, что раз ты
Гамлет и королевич, раз ты столь высокопоставлен в жизни и в литературе, то,
значит, жаждешь трона или, во всяком случае, приемлешь свою королевскую
будущность. А между тем у Шекспира не так с этим просто. Вот послушайте.
Ко времени написания "Гамлета" Шекспир, завершил большой цикл пьес из
истории Англии. Хроники эти создают своеобразный фон для "Гамлета", образуют
широкую и мрачную панораму мира власти. Вот средневековый король Ричард II,
лишившись армии, униженно и траурно садится на землю и произносит:
Давайте, севши наземь,
Речь поведем о смерти королей:
Как их свергали, убивали в войнах,
Как их терзали привиденья - духи
Убитых ими прежних королей,
Как их поили ядом жены, как их
Закалывали спящих, - так иль этак,
А убивали всех, ибо в короне,
Кольцом охватывающей виски,
Самодержавная гнездится смерть
И скоморохом скалится оттуда
На пышную парадную тщету,
И чуточку позволит помонаршить,
Полютовать и повоображать,
Что наше тело бренное - броня
Из бронзы; а наскалившись, натешась,
Булавочкой броню эту проколет,
И поминай как звали короля.
Вскоре его, низложенного, убивают по приказу Генри Болингброка (Генриха
IV). Но и царствованье Генриха IV неспокойно; не утихают мятежи его бывших
соратников. Король страдает от бессонницы, болеет. Перед смертью он советует
сыну занять умы и силы подданных войной во Франции. Роль венценосного
воина-завоевателя подходит Генриху V как нельзя лучше, она соответствует его
грубоватой, решительной, мужественной натуре, веселой и суровой вместе. Но
он умирает безвременно, и все его победы и завоевания идут прахом. Сын его,
Генрих VI, оказывается существом созерцательно-задумчивым и добрым -
непригодным к жестокой должности короля. Он говорит
Никто еще так в короли не рвался,
Как я душою рвусь из королей.
Как о великом счастье, мечтается этому Генриху о простой пастушьей
жизни... Но освобождение ему приносит только смерть от руки герцога
Глостерского (впоследствии Ричарда III) - свирепого властолюбца,
восклицающего:
Подумай лишь,
Как сладко голове носить корону,
В чьем золотом кольце - небесный рай,
Утеха, радость вся, блаженство все,
Способное прибредиться поэтам.
Сладострастно, фанатически сосредоточась на идее верховной и
безграничной власти, Ричард идет к трону по трупам соперников и
родственников. В числе его жертв и двое милых мальчуганов-принцев, его
племянников. Сами убийцы не могут сдержать слез, рассказывая об их смерти.
Но еще сильнее берет зрителя за сердце судьба малолетнего принца
Артура, изображенного в пьесе "Король Иоанн". Артур - сын и законный
наследник умершего короля, однако на престол садится его дядя Джон (Иоанн
I), который велит принца ослепить. В неповторимо трогательной сцене
маленькому Артуру - силой своего недетского ума и ласкового обаяния -
удается все же умолить тюремщика, чтобы оставил ему зрение и жизнь (а
подобное не удалось ни Кларенсу в "Ричарде III", ни Лавинии в "Тите
Андронике", ни Дездемоне, как ни молили они своих убийц). Но не жилец Артур
в этом страшном мире.
Из тюрьмы бы
Освободиться и пасти овец -
И я бы весел был с утра до ночи...
И Артур решает бежать; он появляется на стене замка:
Так высока стена, и все же спрыгну.
Земля родная, сжалься, не убей.
Никто меня не знает; я к тому ж
Переоделся юнгой корабельным.
Мне страшно. Все-таки я прыгну. Если
Не разобьюсь, то уж найду пути,
Уйду куда-то. Все едино ведь -
Здесь оставаться значит умереть.
Он прыгает - и расшибается насмерть о камни, "жестокие, как дядя".
Вряд ли подлежит сомнению, что в нежном образе мудрого мальчика Шекспир
оплакал своего скончавшегося в 1596 году одиннадцатилетнего сына Гамнета...
Как видите, должность короля изображается Шекспиром не столь уж
приманчиво. И спросим мы: одержим ли Гамлет страстью верховенства,
безудержной, необоримой жаждой власти, как Ричард III, как Генрих V, - или
хотя бы просто желает ли, хочет ли быть королем? Поищем в пьесе признаки
этой страсти или хотя бы этого желания - и боюсь, что не найдем их. Зато
симптомы, крайне тревожные для кандидата в короли, бросятся нам в глаза.
Гамлет презрительно отзывается о королевском пире с плясками до упаду и
с винопийными победами короля, весть о которых разносят ревущие трубы с
литаврами и пушечные салюты. Нелюбовь к вину и танцам - симптом зловещий;
ведь пиры и балы составляют важнейшую часть придворного времяпрепровождения.
Чем еще прикажете занять вельможную ораву? Предводительствовать в этих
удовольствиях - прямая королевская обязанность.
Когда Гамлет узнает о том, что норвежцы идут воевать с Польшей из-за
пустячного клочка земли, то тут же трезвым разумом своим оценивает это
предприятие как свидетельство тайной и гнойной болезни, губящей сытое
общество. Очевидно, душу Гамлета не властны зажечь подобные подвиги чести.
Гамлета гнетет загробная судьба отца; мысли принца занимает тщета
властолюбия, незавидность королевской доли: "король - вещь невещественная",
"король может совершить торжественный объезд по кишкам нищего", "прах
Александра Македонского идет на затычку пивной бочки"... Все это говорит
само за себя.
Лунич замолчал, насупился сутуло. Я полюбопытствовал:
- Вы сейчас прочли приличный отрывок из "Ричарда II". В чьем переводе?
- Перевел ваш покорный слуга. - И, покосившись на меня, он хмуро
спросил: - А что, рылом не вышел?
- Да нет, что вы...
- Знаю, знаю: плешь, плохие зубы, паучья суровость. Одна умная и
одаренная литературная дама, когда услыхала, что я перевел "Шум и ярость"
Фолкнера, решила, что ее разыгрывают. Дамы особенно истово веруют в
сверхчеловеков. Поэт в их представлении - рослый красавец, пышнокудрый,
огнеглазый и брызжущий спермой. Меня утешает лишь то, что и сам Шекспир тоже
"рылом не вышел" - был лысоват и низкого происхожденья. Вот и стараются его
разоблачить и заменить каким-нибудь аристократом. Даже некую рано умершую
графиню выкопал один муд... кха-кха... (Евсей засмеялся-закашлялся)... один
мудрец. А этих гривастых поэтов у нас было много, особенно в южных
республиках. Я вас сейчас на сон грядущий попотчую эпиграммой в форме
восточного рубаи. Так называется четверостишие, где вторая строка рифмуется
с первой, а четвертая должна бы с третьей, но неожиданно для нашего уха
рифмуется с первыми двумя - по схеме "ааба". Вот слушайте:
Поэту пара пустяков:
Присел - натужился - готов.
Цель переводчика ясна -
Лепи конфетку из... стихов.
- А кто ее придумал? - спросил я.
- Кого - ее? - не понял Лунич. - Форму рубаи?
- Нет, эпиграмму эту.
Лунич посмотрел на меня странно так - и рассмеялся во весь щербатый
рот.
Вечер пятый. "Театральный роман" Шекспира
- Смотрите, - показал рукой Лунич, - над нами дерево, все в
бледно-фиолетовом огне цветенья. А вон то догорает сплошным красным
пламенем. Вам не кажется - под этими фантастическими деревьями может
произойти что угодно, и даже раскрытие тайны Гамлета... Итак, Гамлет медлит,
бродит, тоскует. Казалось бы, он должен позабыть о тоске и устремиться к
мести "со скоростью мечты и страстной мысли", как забыл о своей тоске Ромео,
устремившийся к Джульетте. Но нет - встретясь с былыми друзьями, Гамлет
почти с первых слов признается, что Дания, да и весь свет, для него -
затхлая тюрьма. Вслушаемся в этот важный разговор. Розенкранц тут же решает
копнуть - а не по трону, не по власти ли тоскует Гамлет:
"Значит, тюрьмой ее делает ваше честолюбие. Вашему духу тесно в ней".
Гамлет горячо возражает; "О Господи, я бы мог замкнуться в скорлупе ореха и
считать себя царем бескрайнего пространства..."
Хорош властолюбец, не правда ли? И тут же, за всеми горестными жалобами
принца на неизбывную тоску и отвращенье к миру, следует разительная перемена
в настроении Гамлета. Стоило лишь Розенкранцу сообщить, что в замок едут
актеры, - и как встрепенулся Гамлет, какая проснулась в нем жизнь! Он
осыпает собеседника вопросами, вникая в малосущественные, казалось бы,
детали театрального быта. С явной радостью встречает он актеров (об этой
"некой радости" докладывает потом королю Розенкранц). Гамлету не терпится
насладиться их искусством, и при этом он обнаруживает понимание, поэтический
дар, вкус, веселую энергию. В мире мысли, творчества, искусства, в среде
актеров Гамлет - как рыба в воде. Он сам начинает монолог "с хорошей дикцией
и чувством меры"; он жадно слушает мастерское чтение трагика... И вдруг
спохватывается, что отвлекся от главного своего дела, от мести. Начинается
беспощадное самобичеванье, укоры в "сонливой лени" и трусости, пришпоривание
себя к немедленному действию... Но поздно: Гамлет уже распахнулся перед
внимательным читателем. Да, перед нами человек творчества - что называется,
прирожденный творец. И понятна становится тоска Гамлета - усугубленная
отцовой смертью неукротимая тоска мыслителя и художника, которому не дают
творить. Вроде бы не видно для Гамлета выходов в мир творчества: он
королевич, перед ним стена. Правь, убивай или будешь убит, иного
шекспировским венценосцам не дано. Но гложет Гамлета именно страсть
творчества, а как сильна она бывает в творческих натурах,
засвидетельствовали Гоголь, Чехов, Булгаков.
Есть у Чехова сказка-притча "Без заглавия" - о человеке творчества,
настоятеле монастыря, жившем в V веке и необычайно одаренном. Он искусно
играл на органе. Когда же "начинал говорить о чем-нибудь ужасном и великом,
то страстное вдохновение овладевало им... в такие великолепные, чудные
минуты власть его бывала безгранична. Сообщили ему однажды, что город,
находившийся в ста верстах оттуда, за труднопроходимой пустыней, погряз в
разврате, пьянстве и продажности. И он отправился в город. А вернулся через
три месяца, и когда стал говорить о городе, то весь распалился гневом.
Описал вино, "подернутое золотыми искрами", полунагую блудницу, все прелести
дьявола... Говорил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на
невидимых струнах... Когда на другое утро он вышел из кельи, в монастыре не
оставалось ни одного монаха. Все они бежали в город".
Обратите здесь внимание на два, как говорят, момента. Во-первых,
творческая страсть - это именно страсть, вдохновенная и сладостная, она
сравнима со страстью любовной. Во-вторых, она подчиняет, поглощает человека
вплоть до забвения всяких житейских расчетов - и бывает гибельна.
А вот Чехов отвечает Лике Мизиновой, упрекавшей его в эгоизме (как
Ребекка Уэст - Гамлета). "Что же касается писанья в свое удовольствие, то
вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте
со всею тяжестью и угнетающею силой этого червя, как бы мелок он ни казался
вам". (Обратите внимание на резкий тон, на гамлетовскую иронию.)
Другой великий подвижник творчества, Гоголь, писал в "Мертвых душах" об
этом "черве" страсти: "Быстро все превращается в человеке; не успеешь
оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к
себе все жизненные соки". И продолжал в черновой редакции, вдохновенно и
неудержимо исповедуясь перед читателем: "Безумно слепо все мы влечемся к
какой-нибудь одной страсти и слепо жертвуем для нее всем; и есть что-то
упоительное, восторженное, вечно зовущее в сем влечении. И у автора,
пишущего сии строки, есть страсть - страсть заключать в ясные образы
приходящие к нему мечты и явления в те чудные минуты, когда вперивши очи в
свой иной мир, несется он мимо земли и в оных чудесных минутах, нисходящих к
нему в его бедный чердак, заключена вся жизнь его, и, полный благодарных
слез за свой небесный удел, не ищет он ничего в сем мире, но любит свою
бедность сильно, пламенно, как любовник любит свою любовницу. Но читатель
сему не поверит..." - А пора, пора уже сему поверить!
В свое время немецкий литературовед Р. Бенедикс, автор книги
"Шекспиромания" (1873), критиковал эпизод с актерами, где Гамлет рассуждает
об искусстве театра, как длинную и неуклюжую вставку. "Уместна ли она в
глубокой трагедии?" Замечание любопытное и косвенно подтверждающее важность
эпизода. Вроде бы он и впрямь малоуместен. Но как быть, если в нем
раскрывается самая суть натуры Гамлета? Этак и о рассветной сцене Ромео с
Джульеттой кто-нибудь скажет, что она неуместна, поскольку Ромео надо
поскорее уходить из спальни... Нужно учесть, что "Гамлет" - самая длинная из
пьес Шекспира, она весьма объемиста, и если Шекспир столько в ней места
уделил театру, даже рискуя утомить зрителей, то потому, что сцены с
актерами, включая "пьесу в пьесе", - едва ли не центральные в "Гамлете".
Можно бы сказать, что "Гамлет" - это своего рода "Театральный роман"
Шекспира.
Вот что писал Михаил Булгаков о любви к театру, охватившей Максудова
"Ни до этого, ни после этого никогда в жизни не было ничего у меня такого,
что вызывало бы наслаждение больше этого", - не щадя усилительных "ни",
заверял Булгаков. Потешен упоминаемый в романе Комаровский-Эшаппар де
Бионкур с его театральным пристрастием. Но уберем на миг юмористическую
оболочку. Блестящий лейб-гвардеец, придворный генерал, бросает все,
жертвует всем, подчиняясь неодолимой тяге к театру, ставя мир творчества
высоко над миром власти... Но я утомил вас, Олег. А вы и так устали за
день - от работы и жары.
- Минуту! - сказал я. - Подождите. И что же, это ваше толкованье
разрешает все проблемы?
- А мы пройдемся по пьесе, и сами сможете судить. Пока же вот вам
"Гамлет", полистаете, если найдете время.
Вечер шестой. Человек, который хотел быть Шекспиром
- Что ж, начнем, пожалуй, наше странствие по пьесе, - сказал Лунич.
- Да, конечно, - сказал я. - Но сначала один к вам вопрос. Вы говорите:
страсть творчества, человек творчества. О каком творчестве все-таки речь?
- В случае Гамлета - о творчестве в основном театральном. Гамлет
говорит с актерами как вдумчивый режиссер. Он пишет добавленье к пьеске - то
есть он и драматург. Но он и актер; он легко меняет стили речи,
приноравливаясь к собеседнику - скоморошествуя в разговорах с Полонием,
состязаясь в выспренности с Лаэртом, пародируя Озрика. Между прочим, об этом
актерском свойстве Гамлета упомянуто в Британской энциклопедии (новой, 1994
года издания). Статья о Шекспире содержит главку о Гамлете, и там это
подчеркнуто как чуть ли не основное свойство принца.
- Значит, Гамлет там трактуется по-вашему?
- Представьте, и намека на это нет. Главка заканчивается трафаретно:
дескать, Шекспирова характеризация Гамлета несколько загадочна... Вот и все.
- Итак, Олег, вы видите, есть в Гамлете качества актера, режиссера,
драматурга. Недаром после представления "Убийства Гонзаго" Гамлет спрашивает
друга:
- Неужели это (то есть декламация, вставка, режиссура, весь успешный
спектакль) не доставило бы мне пая в актерской труппе?
- Половину пая, - шутя отвечает Горацио.
- Ну нет, полный пай, - возражает Гамлет. (Вспомним, что у самого
Шекспира был пай в театре "Глобус".)
Постыдная, немыслимая, еретичная мечта для королевича. А хочется ему, а
тянет его в этот мир мучительно! О Гамлете можно бы коротко сказать так: это
принц, который безумно, страстно, гибельно жаждал быть Шекспиром. А теперь -
в путь по пьесе!
При первой же встрече с принцем нас может удивить то, как бурно
возражает Гамлет на невинное словцо матери "кажется", как горячо отстаивает
он искренность своей печали ("не кажется, а есть"). Перед нами, очевидно,
человек, возненавидевший фальшь и стремящийся к искренности, к откровенности
даже в ущерб себе. В творце особенно понятна нутряная ненависть ко лжи:
привычная сознательная ложь убийственна для творчества. В этом корень
свирепой неприязни Гамлета к Полонию, живущему по лжи. Вот Полоний
наставляет уезжающего сына: не будь откровенен, не будь правдив, не будь
щедр, не будь общителен. И, главное, блюди свой интерес - а тогда и другие,
поняв, кто ты есть, не станут ошибаться в своих видах на тебя. Что ж, это
житейски умно, расчетливо, последовательно - и прямо противоположно строю
мыслей Гамлета. Принцу Шекспир дал эпизоды с актерами. А Полонию -
эпизод с Рейнальдо, столь же малооправданный с точки зрения
сценического действия (что отметил Элиот). Но в нем Шекспир дал Полонию
дополнительно раскрыться как антиподу Гамлета - очевидно, считая это важным,
полагая, что на фоне житейского "здравого" смысла резче выйдет изображенье
мук Гамлета, прибежавшего к Офелии. Но если не муки любви, то какие же муки
так терзали принца, что придали ему вид настоящего безумца? А не муки ли это
мыслителя над задачей "вне нашего охвата", не поддающейся мозгу? Что если
Гамлет в этом расхристанном, как говорят на Украине, виде прибежал к Офелии,
изнемогши от одиноких, долгих умственных усилий и ужаснувшись перед
выводами, которые неумолимо назревали? Ведь ход мыслей Гамлета мог быть
примерно следующим:
"Возможно, это дьявол пользуется моей тоской, моей слабостью, которую я
никак не могу преодолеть. Возможно, что, приняв отцовский облик, дьявол
морочит меня, чтобы погубить мою душу, - а на деле Клавдий невиновен в
смерти отца. Удостоверясь в этом, я, может быть, еще смогу уйти куда-то из
постылого мира власти, найти где-то на земле прибежище... Если же каким-то
образом выдаст король себя, окажется виновен, тогда слова призрака - истина
пугающая, ледяная, непонятная уму истина. Отец, совершивший подвиг на благо
Дании, в смертельном поединке с Фортинбрасом-старшим добывший славу и землю,
человек доблести, редкостных достоинств - должен томиться в загробных муках,
поскольку был "не причащен и миром не помазан". Но не виноват же он, что его
подло умертвили сонного! Этак выходит, что достаточно будет его убийце перед
смертью очиститься молитвой, и пойдет убийца в рай? Но ведь это
несправедливо. Во всяком случае, не совпадает с человеческой справедливостью
и непостижимо, и я не знаю наверное, сумею ли отправить Клавдия в ад. Но уж
наверняка знаю, что, взойдя на трон, сам окажусь в аду, ибо жизнь такая для
меня невыносима. Зачем же обрекать себя заведомо на ад?.."
Громадная сосредоточенность внимания и воли на центральной задаче,
свойственная творцам, приводит к тому, что все остальное тускнеет для них,
становится малосущественным, воспринимается вяло и слабо, как ни старайся
усилить это восприятие, как ни приструнивай и ни упрекай себя. Все равно
энергии на это мозг не даст, ибо она нужна для другого, главнейшего, и не
столь уж ее много в человеке. Немудрено, что Гамлет в разгар мыслительных
усилий не обращает внимания на свой внешний вид, и немудрено, что Офелия
сочла Гамлета безумным. А в представлении Офелии Гамлет соединял в себе
великого человека мысли с идеальным любовником и образцовым человеком
действия. И до своего "безумия" Гамлет, надо думать, держал себя
соответственно этому образу - претендовал на такое фантастическое сочетанье
качеств. Беда Гамлета в том что он считает энергию свою беспредельной, не
зная, что сверхчеловеков не бывает на земле.
И тут мы подошли к вещам важнейшим. Ими и займемся в следующий раз.
Вечер седьмой. Никого я не люблю...
- Начнем опять-таки с Чехова. Признаюсь вам, Олег: без Чехова, без
чеховских людей творчества я вряд ли понял бы Шекспира. Люди творчества
особенно занимали Чехова с конца 80-х годов. вот что писал в октябре 1888
года Чехов Суворину о персонаже задуманной тогда пьесы: "Леший. Поэт,
пейзажист, страшно чувствующий природу. как-то, будучи еще гимназистом,
он посадил у себя в саду березку; когда она зазеленела и стала качаться от
ветра, шелестеть и бросать маленькую тень, душа его наполнилась гордостью:
он помог богу создать новую березу... Отсюда начало его
своеобразного творчества. Он воплощает свою идею не на полотне, не на
бумаге, а на земле, не мертвой краской, а организмами... Дерево прекрасно,
но мало этого, оно имеет право на жизнь, оно нужно, как вода, как солнце,
как звезды. жизнь на земле немыслима без деревьев. Леса обусловливают
климат, климат влияет на характер людей..." Потом, в тексте пьесы, Чехов
разовьет эту мысль, открывшуюся ему в те годы во всей своей судьбоносной
значимости: "Леса смягчают суровый климат. Где мягче климат, там меньше
тратится сил на борьбу с природой, и потому там мягче и нежнее человек. В
странах, где климат мягок... процветают науки и искусства..." Теперь нам
видно, что ведь это Чехов усиливается спасти Россию. а вернувшись с Сахалина
посуровевшим и совсем уже жестко правдивым и мудрым, Чехов переделает Лешего
в подвижника Астрова. И перенесет этот свой отчаянный призыв к россиянам в
первое действие "Дяди Вани". А в третьем действии еще усилит, подкрепит
картиной постепенного истребления лесов - "постепенного и несомненного
вырождения... от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия
самосознания..."
Сто лет назад написано, а разве устарело? И грустно и смешно теперь
читать тогдашние критические отзывы, где сквозит именно отсутствие
самосознания. В страсти Лешего к насаждению лесов влиятельный критик
усмотрел лишь неестественную и комичную мелодраму. А Театрально-литературный
комитет оценивал "Дядю Ваню" так: "В пьесе встречаются длинноты... они
затянут действие без пользы для него. Таково, например... пространное...
восхваление лесов и объяснение островской теории лесоразведения, таково
объяснение картограммы..."
По чеховскому замыслу, творческая страсть овладевает Лешим настолько,
что в одном эпизоде он "со слезами, всхлипывая", умоляет профессора не
продавать леса на сруб. Из окончательного текста пьесы Чехов убрал слезы, но
горячность и горе остались, - и профессор огрызается: "Все эти леса, торфы я
считаю бредом и психопатией". Страсть владеет и сдержанным Астровым,
заставляет растить образцовый сад и питомник, "какого не найдете за тысячу
верст кругом". Страсть гонит фон Корена, героя "Дуэли", в экспедиции,
бросает в лодку на штормовое море. Нельзя понять Николая Степановича, героя
"Скучной истории", не приняв во внимание гложущую его страсть: "Читаю я
по-прежнему не худо... Моя страстность, литературность изложения... Нужно
идти к моим милым мальчикам читать лекцию... Говорю я неудержимо быстро,
страстно... Никакой спор, никакие развлечения и игры никогда не доставляли
мне такого наслаждения как чтение лекций. Только на лекции я мог весь
отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а
существует на самом деле. И я думаю. Геркулес после самого пикантного из
своих подвигов не чувствовал такого сладостного изнеможения, какое переживал
я всякий раз после лекций". (Страстность... наслаждение... отдаваться
страсти... вдохновение... сладостное изнеможение!..)
И вот тут-то приходится сказать о том, что неразделимо связано с
творческой страстью у героев зрелого Чехова, - о своеобразной очерствелости,
нечуткости, холодности к тому, что не относится к их страсти, причем сами
они могут и не понимать, в чем корень этой холодности. Тот же Николай
Степанович сознается: "...когда она (Катя, его воспитанница) писала мне о