Страница:
Так вот, по окончании презентации, банкета и бала, один из безнадежных ее поклонников добился встречи с предметом своих воздыханий и даже прогулки тет-а-тет по вечернему парку. Собравшись с духом, юноша излил свои чувства в форме, достойной не только Шекспира, но даже Петрарки. На Римму, однако же, его слова не произвели ровно никакого впечатления. "Сударь, -- сказала она вполне равнодушно, словно размышляя вслух, -- вы, безусловно, молоды, но это не есть основное достоинство мужчины. Быть может, вы даже богаты, как дон Карлос, но при всем при этом вы не столь красивы и страстны, как сеньор Хуан Диего, и уж, конечно, вы не столь умны и проницательны, как великолепный дон Франсиско. Посему я вам отказываю не только в руке и сердце, но даже в праве ухаживать за мной. Уходите с глаз моих". Нам с вами понятно, что она сравнивала бедного юношу с персонажами любезных ей сериалов, но воздыхатель понял лишь то, что ему отказали, да еще и в довольно оскорбительной форме. Он удалился, кипя от гнева, душевной боли и разочарования, и целую неделю не покидал дома, сказавшись больным. После, однако же, он утешился в обществе женщин легкого поведения, и вновь обрел прежнюю веселость и безмятежность духа.
Полгода или около того спустя, история точь-в-точь повторилась с другим молодым человеком. Но этот, будучи опытным сердцеедом, воспринял поражение слишком близко к сердцу и с горя запил, так что полгода еще лечился от белой горячки в психиатрической больнице. О Римме поползли совсем уж нехорошие слухи, ее перестали приглашать в общество; но она ничуть не смутилась этим, полагая, что вот теперь уж ничто не отвлечет ее от любимых бесконечных мелодрам. Как раз в то время начали показывать знаменитый сериал "Танец маленьких фламинго", пленивший немало домохозяйских сердец. Надо ли говорить, что сердце Риммы пало одним из первых! Она влюбилась в Кончиту Лопес, главную героиню. И немедля постановила себе стать балериной, ибо Кончита таковой являлась. Сказано -- сделано. На следующий же день после принятия исторического решения Римма поехала в специальный магазин, где купила пуанты, пачку и еще какой-то необходимый балерине инструментар... реквизит. К полной радости родителей и не без их помощи, она устроилась в хореографическое училище, где на нее смотрели, как на Ломоносова в бурсе. Самое же потрясающее, что, увлекшись балетом, проникнувшись этим великим искусством, Римма напрочь забыла про сериалы. Зато в балете делала потрясающие для ее возраста успехи. Она обещала стать настоящей звездой. И она ей почти стала.
Я прекрасно помню ту премьеру -- это была "Жизель", ею наш театр всегда открывал сезон. Это было просто потрясающе! Римма дебютировала на сцене, и дебютировала в главной роли. Боже мой, как она танцевала! Если вы воспринимаете балет по-пушкински, "летит, как пух от уст Эола..." и так далее, то знайте: Пушкин -- грубиян, каких свет не видывал! Потому как нет в языке таких слов, чтобы описать, как Римма танцевала первый и, увы, последний свой спектакль. Последний -- потому что в момент, когда спектакль кончился, и артисты вышли на поклон, с потолка вдруг упала балка. Театр давно обветшал, рано или поздно это должно было случиться... Двоих убило, многих покалечило. В том числе и Римму. Она отделалась сравнительно дешево -- несколькими переломами левой ноги... Дорога в балет ей стала заказана. И это после первого же триумфа, под рукоплескания публики... Полгода, если не больше, провела бедняжка в гипсе и повязках. Она очень сильно похудела, но все равно не утратила своей красоты. А потом выяснилось, что нога неправильно срослась. Нужно было делать сложную операцию, ломать ногу и сращивать заново, но тут как раз взорвали наш дом, и стало не до этого. Родители Риммы погибли при взрыве, сама она уцелела. Потом судьба разметала нас по всему городу, всех выживших жильцов нашего дома... Краем уха я слышал, что Римма все еще жива, но повредилась рассудком, что было бы неудивительно, учитывая испытания, посланные ей судьбою. Никакой извращенный мозг латиноамериканского сценариста не придумает таких кошмарных коллизий... Такую судьбу вы не увидите в сериале, я полагаю. Эх, узнать бы, что с ней, как она... Может, помочь чем смог бы... А, пустое. Если бы, да кабы... Надо либо искать, либо не говорить.
Все сокрушенно покивали головами, Никита, извинившись, ушел на обход территории. Когда он вернулся, в комнате никого уже не было. Вздохнув, вахтер лег спать, и опять ему не приснилось ничего.
Зиновий Викентьевич был самым настоящим профессором. Некогда он преподавал в пединституте историю, там же заведовал кафедрой. Жизнь его изменилась как-то сразу и до полной неузнаваемости: в течение месяца он лишился жены, работы и дома. Не сойти с ума при этом ему удалось лишь потому, что, целиком отдав всю свою жизнь науке, он так на ней зациклился, что до поры до времени просто не реагировал на внешний мир. Смерть жены он обнаружил лишь на второй день, когда с удивлением понял, что голоден, а его никто не кормит. Когда террористы взорвали его дом, он был погружен в свои мысли, причем так сильно, что, когда спасатели вытащили его из-под завала, он сердечно поблагодарил их за то, что они его, задремавшего, разбудили; и теперь вроде бы можно вернуться к любимой науке... Немалое удивление было написано на его лице, когда он осознал, что стоит посреди руин, а левая рука его (в трех местах сломанная) при этом свисает вдоль тела, на команды не реагирует и ощутимо болит... Выйдя из больницы, он пошел на работу. Придя, обнаружил, что никакого пединститута больше нет, а есть зато монгольский рынок пополам с общежитием... Встреченный им ректор (на новом "Мерседесе" ехал) развел руками и объяснил: деньги нужны, платить их не из чего, вот и пришлось сдать помещение в аренду... А студенты все равно разбежались. Что же до науки... Наука вечна, не правда ли? Мы-то с вами знаем, дорогой вы мой Зиновий Викентьевич, что наука есть вечная... вечная, и рано или поздно мы с вами еще... Профессор машинально кивал, прикидывая, куда бы ему пойти. Он имел серьезный вид на жительство в собственном кабинете, потому что в мэрии, куда он обратился за компенсацией как пострадавший от теракта, развели руками и предложили компенсировать все его беды двухместной брезентовой палаткой, ведром картошки и пачкой соли. Не дослушав ректора, профессор развернулся и побрел опять в мэрию -- за отвергнутой было компенсацией.
Все лето и половину осени он прожил в палатке близ руин дома, в котором жил. Днем он обшаривал руины в поисках книг -- своих, чужих, неважно. Дважды был бит мародерами, трижды его самого арестовывали по подозрению в мародерстве. К ноябрю Зиновий Викентьевич собрал библиотеку в триста пятьдесят томов. В то же самое время непогода выселила его из палатки и погнала на поиски более теплого, сухого и надежного пристанища. Два месяца он гнездился в выселяемой пятиэтажке, предназначенной под снос. Потом ее таки снесли, он перебрался в следующую. Через месяц, в самые морозы, снесли и ее. Больше в районе пятиэтажек не было, и пришлось обживать подвал одного из домов. Там он познакомился и сдружился с Филиппом Сергеевичем, бродягой с пятнадцатилетним стажем. Много интересного произошло с двумя бродягами за два месяца из знакомства, но это совсем другая история. По весне Филипп Сергеевич умер от пневмонии, и профессор снова остался один. В отчаянии метался он по городу, мечтая попасть под колеса грузовика, упасть в канализационный люк или поймать на голову падающий с крыши кирпич. В таком состоянии его нашел Никита, в день получки пошедший за продуктами и портвейном. Никита привел профессора к себе на завод. Отогрел, отмыл, накормил-напоил, убедил переехать жить. На следующей неделе, вечерами, они в семь заходов перенесли библиотеку Зиновия Викентьевича и пожитки его, и так у Никиты появился первый сосед. Профессор поселился в бывшем кабинете главного инженера. Там было вдоволь шкафов и стеллажей, чтобы разместить все тома профессорской библиотеки, даже место осталось. И потекла для Зиновия Викентьевича новая жизнь. Размеренная, тихая... Небогатая и экономная, но что делать... Старик понимал, что этот завод -- скоре всего, его последний дом. Если только какому-нибудь идиоту не придет в голову взорвать и его...
9. Осьминожий сад
Каждый вечер, когда жильцы бывшего завода собирались у Никиты, по его инициативе устраивалась некая лотерея: Кассандре завязывали глаза, и она из вороха дисков выбирала один. После чего его обязательно слушали, вне зависимости, сюита ли эта какого-нибудь Россини, альбом хэви-металлической группы "Предсмертные судороги" или историческая речь первого секретаря горкома на отчетном собрании, приуроченном... и так далее. Сегодня профессору не повезло: он настроился послушать классику (классических пластинок было абсолютное большинство), но Фортуна улыбнулась Кассандре, единственной поклоннице современной музыки. Сегодня выпала пластинка "Американского вокально-инструментального ансамбля "Говорящие головы". По общей договоренности слушали только одну сторону. Вторую.
Well, we know what we've knowing
What we don't know where we in
...
We're on the road to nowhere...
-- Дорога в никуда... -- пробормотал прекрасно знакомый с английским языком садовник, когда музыка кончилась. -- Очень даже знакомая трасса, если вдуматься. С некоторых пор все мы по ней как бы путешествуем. Лет пять тому я по этому поводу даже вирши сложил:
Тик-так, тик-так, туда-сюда,
Мы -- на дороге в никуда.
Здоровье нации -- туфта,
Когда кругом -- одна беда.
Стучат часы: туда-сюда...
Уходит время в никуда.
И мы, глотая горький дым,
Что духу есть, спешим за ним.
Свинцом рыдают облака,
И ртутью пенится река...
Не видим смысла мы нигде
Лишь в гашише и в ЛСД...
Над нами сгнили небеса,
У нас поблекшие глаза.
Кругом -- разврата круговерть.
За нами поспешает смерть.
Я не всегда был садовником. Некогда я был вершителем судеб... я был Хозяином этого города. Тогда многое что было, а многого не было: работали все заводы и фабрики, в том числе и этот, где мы все сейчас сидим. Не было компьютеров и видео, не было воровской барахолки в Заречье... Не было денег у людей, да и еды в магазинах было маловато... Но, впрочем, это я уже отвлекаюсь. Я был хорошим хозяином. Весь город вот так в кулаке держал! За глаза меня Осьминогом прозвали тогда... За цепкость. Знаете, какой вес осьминог своими липучками... то есть присосками, держит? То-то.
Вот, был я у власти, и было мне хорошо. Задним числом понимаю, что городу-то тогда было не очень здорово... До зарезу нужен был новый жилой район -- шестой, как раз в Заречье. А там сады огромные росли... Ну, помните, наверное... Не так уж давно все это было...
И подписал я тогда бумагу -- сады под бульдозер. Срубили. Шестой район вместо двух лет строили десять, до сих пор там еще остались полуброшенные стройплощадки. И смотрела на меня эта безжизненная брешь, вместо привычного зеленого моря... Я понятно излагаю? Начальственный стиль общения способствует косноязычию. Я уже давно никакой не начальник, но старые привычки так легко не искореняются. Я тогда запил -- совесть покоя не давала, честно говоря. Все сады жалел. Чехова перечитал, "Вишневый сад" -так совсем хреново сделалось. А мне тем временем докладывают каждый день: в городе кооператоры с бизнесменами разворачиваются, да и преступность вместе с ними. А я что могу поделать? Реформы -- они, судари мои, просто так не происходят. Лес рубят -- пальцы береги. Одно плохо -- наркоманов развелось, как тараканов. Уж народ не столько водку кушает, сколько курит и колет всякую дрянь. Тогда я с бодуна тот стишок и накропал... Мне бы порядок твердой рукой навести, а у меня вечером застолье, поутру похмелье... Все профукал, все пропил. И город, и заводы, и фабрики, и людей... Однажды пришли какие-то молодые, интеллигентного вида: "Слазь, -- говорят, -кончилась твоя власть. Иди домой и там квась дальше". Я и ушел... А все эти годы, как я сад снес, каждую неделю приходил ко мне старичок такой интересный. Бывший смотритель тех самых садов. И каждый раз говорил он только одну фразу, да и то не свою, вольтеровскую, как я потом узнал: "Каждый возделывает свой сад". Чуть с ума старик не свел меня своим Вольтером! А, может, таки свел... Бросил пить я тогда, и давай сад возделывать... Пока дача была -- там копошился. Лишился дачи -- что ж, не беда. Был бы сад, а уж я его возделаю... Грехи свои отмолю... Кстати, черная смородина поспевает. Уж не знаю, откуда она тут взялась, но два куста в правом дальнем углу полны ягод. Нас ждет приятное разнообразие чаепитий... Листья ведь в заварку тоже можно добавить... Касенька, как вы мило улыбаетесь!
-- Просто я очень люблю смородину, -- чуть смущенно ответила Кассандра. -- И, чтобы закрыть тему, тоже прочту стихи.
О, боже мой, как затекают ноги!
Нас гонит смерть -- вперед, вперед, вперед!
И мы бежим покорно по дороге,
И смерть придет к тому, кто упадет.
О боже, руки тоже затекают,
Несут они изрядно тяжкий груз,
И все от смерти резво убегают,
И каждый несогласен, что он -- трус.
Но все надежды наши, впрочем, ложны,
И та дорога мчится в никуда.
Ведь убежать от смерти невозможно,
И не избегнуть Страшного Суда.
Пусть солнце лик свой к горизонту клонит,
Мы все бежим, и смерть вперед нас гонит.
-- Боже, какая прелесть! -- всплеснул руками Ермолай Михайлович. -Касенька, радость моя, скажите, неужели это ваши стихи?
-- Да, -- опустила глаза Кассандра, -- написаны примерно тогда же, что и ваши. Время тогда было такое, располагающее к подобным раздумьям.
-- Зато сейчас все довольно безмятежно... -- улыбнулся профессор.
-- А о чем тужить, когда находишься на самом дне, и единственная проблема -- это добыть немного еды, чтобы выжить? -- спросила Кассандра.
-- Да, тужить, пожалуй, не о чем, -- согласился бывший Хозяин-Осьминог, а ныне Бродяга-Садовник Ермолай Михайлович. Тут настала ночь, и все разошлись почивать.
10. Спаси меня, или умри!
Третий день Римма жила в парке. Дом-таки снесли, причем в тот момент, когда она гуляла по Заречью, запасаясь впечатлениями для снов. Кое-какая одежда, полотенце -- что там, все Риммины вещи остались там, и теперь они были безвозвратно погребены под тоннами "строительного мусора", хотя какое уж тут строительство, когда одно сплошное разрушение? В парке жить было страшно и неуютно. Деньги стремительно заканчивались. Под вечер по аллеям шатались такие кошмарные личности, что она почти все время отсиживалась в кустах. Иногда ее выгоняли оттуда шлюхи, которым негде было продать себя по сходной цене. Конечно, жить так было нельзя. Окончательное осознание пришло сегодня, когда зарядил бесконечный холодный ливень, а спрятаться от него было некуда. Отчаяние овладело Риммой. Сперва она ходила взад-вперед по парку, думая, что делать, как жить дальше. К Энрике идти было бесполезно -однажды она уже намекала ему, что жить-то ей, в общем, негде, он ответил недвусмысленным отказом. Потом она покинула парк и побрела по улицам. Плакала, не переставая; некстати вспомнилась вся ее жизнь -- корявая, хромая, безумная. Жить тут же расхотелось окончательно. Так, рыдая, Римма перемещалась по мокрому городу. Замерзла, и очень хотелось есть. Зашла было в столовую, но обнаружила, что потеряла почти все деньги, -- осталась какая-то мелочь, на которую разве что коробок спичек купишь. Она снова вышла под дождь.
Час спустя она нашла нож -- старый заржавленный кухонный нож с узким от многих заточек лезвием.
Смерклось. Вокруг зажигались окна, и мягкий желтый свет их, наполненный уютом и покоем, бедная Римма воспринимала не иначе, как издевательство. Прочь, прочь от этих окон, и вот она уже почти бежала, стараясь сворачивать в переулки поглуше и потемнее, лишь бы не видеть эти окна, каждое из которых являло для нее символ домашнего счастья -- пусть даже хрупкого, эфемерного... Всю правую сторону очередного проулка занимал высокий забор какого-то завода -- давно уже мертвого, понятно, и тем большим был удар, когда она увидела, что проходная светится все тем же уютным светом... Этого не могло быть -- все знали, что заводы мертвы, -- но это было... Завыв, Римма бросилась на дверь проходной, заколотила кулаками по ней, крича при этом какие-то проклятия...
Никита задержался "на работе" -- сам толком не зная, почему. Эта переработка была столь же бессмысленна, как и вся его работа... В шесть часов Профессор, Садовник, Кассандра, Слесарь и Повариха ушли к себе -готовиться к традиционным вечерним посиделкам, а Никита задержался. Он молча смотрел в окно, а в окне толком и не разглядеть ничего -- лишь струи дождя, и за ними -- какие-то мутные, неясные тени... Деревья, наверное. Он долго смотрел на них, силясь угадать, когда тени шевелятся -- ветер деревья качает, или кто вдруг мимо прошел, -- а когда ему просто померещилось. Так просидел он что-то около трех часов. Стало уже совсем темно, и он, спохватившись, собрался уж закрыть дверь и уйти -- пора было начинать вечеринку с чаем и пластинками. И тут кто-то забарабанил в дверь. Да так яростно, что Никита, не колеблясь, взял ружье, взвел затвор... Открыл.
На пороге стоял мальчик, промокший насквозь... Нет, это была девушка, но тоненькая такая, точно тростинка...
-- Спаси меня! -- крикнула она.
-- От... от кого? От чего? -- не понял Никита.
-- Спаси!
-- Э-э-э...
-- Спаси, или... или умри! -- она выхватила из-за пояса нож, кинулась было на него, но тут же отпрянула.
Римма отпрянула от этого сторожа не потому, что в руках у него было ружье. И не потому, что она узнала его -- это не так, и узнавание пришло много, много позже. Просто он ей улыбнулся. И это была не хитрая или хищная, циничная такая, или наигранная улыбка, какие часто натягивают на лица люди в наше время. Нет, его улыбка была искренней и доброй. Так умеют улыбаться только дети, святые и сумасшедшие.
-- Конечно, я помогу тебе, -- произнес он. -- Входи. -- И опустил ружье.
Нож полетел в канаву. Римма вошла.
Когда неловкие посиделки закончились, и все потихоньку разошлись, Римма, закутанная в плед, добытый профессором в эпоху бродяжничества и щедро пожертвованный вновь обретенной соседке, спросила:
-- Никита, а где я теперь буду жить?
-- Да живите где хотите... Я бы рекомендовал вам бухгалтерию -просторное светлое помещение, никем пока не занятое.
-- А... а можно, я пойду туда завтра, а? Я сегодня поняла, что больше не могу быть одна. Мне... мне очень страшно. Можно, Никита?
-- Можно. Ложитесь спать на мою раскладушку. Только осторожно -- она довольно ветхая.
-- А как же вы?
-- Я лягу на столе. Слава богу, телогреек и прочих тряпок у нас хватает.
-- Спасибо... И, Никита?
-- Да?
-- Еще спасибо, что не расспрашивали меня сегодня... Боюсь, я не готова еще к бурному общению.
-- Признаться, Зиновий Викентьевич несколько дней тому поведал нам вкратце вашу историю, не предполагая, что вы так скоро найдетесь. Так что вы для нас не совсем незнакомка... хотя, безусловно, прекрасная -- он чуть наклонил голову в смущенном полупоклоне. Давайте сейчас будем отдыхать, а завтра, глядишь, и солнышко выйдет, да и вообще утро вечера мудренее. Доброй вам ночи, Римма, и приятных снов.
-- Спасибо... -- в который раз благодарно прошептала Римма, легла на раскладушку и тут же уснула. Ей совсем ничего не снилось, и утром она проснулась бодрая и веселая. Никита давно уже сидел на проходной, а к ней пришла Кассандра, принесла заботливо подогретый Поварихой завтрак.
-- Здесь у нас все просто, -- говорила Кассандра, пока Римма ела, -живи, где хочешь, делай, что хочешь. Что до питания -- обычно все деньги и все съестное сваливаем в общий котел, а Надежда Трофимовна -- ну, Повариха, -- закупает продукты и готовит еду. Ее никто об этом не просил, просто она всю жизнь на кухне. И жить без нее не может совершенно.
-- А чем вы здесь обычно занимаетесь?
-- Да говорю же, всем, чем угодно! Часто днем с Никитой на проходной сидим, чтоб ему там не скучно одному было...
-- А зачем он там сидит?
-- В этом смысл его жизни. Он говорит, что без этого сойдет с ума. Я ему верю. Я тоже почти рехнулась, особенно, когда из меня поперли все эти пророчества, но тут мне встретился Ермолай Михайлович -- ты его видела вчера, это Садовник. Знаешь, он вдохнул в мою жизнь новый смысл.
-- Ты его жена?
-- Да, уже четыре месяца.
-- А у Никиты есть жена?
-- Нет, что ты... Он один, совсем один.
-- Бедный... -- прошептала Римма и тихонько вздохнула. Кассандра понимающе улыбнулась.
-- Ты доела? Отлично. Пойдем, прогуляемся. Я покажу тебе сад.
Они медленно обходили заводскую территорию, старательно облагороженную трудами Садовника. Получился такой полусквер-полупарк, весьма зеленый, но с заметным индустриальным уклоном. Со всего города таскал Ермолай Михайлович саженцы, отростки, и целые деревья и кусты, упорно превращая заброшенный завод в настоящий сад. В цехах стояли многие и многие ящики, в которых он проращивал разные семена, культивировал цветы и даже овощи.
11. Пророческая песнь
-- А это что за новое здание с такой необычной антенной? -- спросила Римма, когда они поравнялись с гаражом.
-- Раньше здесь был гараж, -- бесцветно ответила Кассандра.
-- А сейчас что, знаешь?
-- Я-то знаю. Только мне почему-то никто не верит, -- вздохнула девушка.
-- Почему?
-- Слишком уж фантастично, говорят, звучит.
-- Так что же там?
-- Мастерская сновидений. Я узнала об этом, когда на меня в очередной раз накатило ЭТО, ну, пророчество. Никита как-то в шутку спросил меня, когда он освободится, а на меня нахлынуло, и я ответила, что лишь тогда, когда Хозяин мастерской снов, что под уродливым цветком, останется один, либо пока ты не перейдешь черту. А он только усмехнулся и по голове меня погладил... Вечером, после очередной пластинки, эта тема случайно всплыла в беседе, и все дружно решили, что это не имеет к реальности ни малейшего отношения. Но я ни разу еще не пророчила впустую, вот ведь в чем дело... Так что я на триста процентов уверена: это -- мастерская сновидений. И этот самый Хозяин -- страшный, очень страшный человек! Есть в нем что-то такое темное, демоническое, -- Кассандра перешла на шепот, -- одевается всегда во все черное, росту хоть и малого, но кажется огромным, волосы чернее угля...
-- На индейца похож? -- перебила ее Римма.
-- Да... А откуда ты...
-- Зовут, зовут его как?
-- Странное у него имя, испанское: Энрике Эстебанович.
-- Точно, он! Можешь быть уверена на тысячу процентов -- это она и есть, мастерская снов.
-- А откуда ТЫ знаешь? -- повторила вопрос Кассандра.
-- Последнее время я жила лишь с того, что продавала ему свои сны.
-- Господи, страсти какие! Значит, все это возможно?
-- По крайней мере, он платил мне за это деньги, -- пожала Римма плечами. -- Извини, если что, но ты не могла бы рассказать хоть немного о своем пророческом даре?
-- А что тут рассказывать? Ничего интересного... Ну, накатывает на меня по временам незнамо откуда незнамо что. Просто в какой-то момент появляется знание: будет вот так, и никак иначе. А откуда оно приходит, и почему -понятия не имею. Началось все, когда мне было лет десять...
Когда лето дождливое, проводить его на даче совсем неинтересно. Какой смысл сидеть в четырех стенах, когда можно было бы носиться по пыльной улочке поселка, построить с соседскими ребятами шалаш, сбегать на пруд искупаться... Да мало ли чем еще можно заняться в хороший летний день! Достал уже этот дождь... Мама, похоже, тоже не в восторге: смотрит задумчиво в мутное окно, прислушивается к шуму ветра и капель, и все время вздыхает: "Ну, совсем как в Макондо...". Ты не знаешь, где это Макондо, но, судя по маминым словам, делать там особо нечего, если там всегда вот так дождит. Хорошо сейчас отцу, который в своем огромном грузовике везет известняк с карьера на гигантский цементный завод. Оглушительно (наверняка громче, чем у самолета!) ревет мотор, отец -- большой и сильный, уверенно ведет свою гигантскую машину -- а какая еще должна быть машина у такого гиганта? Он весел -- последний рейс, после него можно вымыться в душе, переодеться во все сухое и чистое, и поехать к семье. Он напевает любимую песню. Смысла слов ты пока не понимаешь, но сами они давно выучены наизусть:
I want it all! I want it all!
I want it all! And i want it now!1
Ему легко, как-то так необычно легко, как не было, наверное, никогда в жизни. Он едет домой -- ну, почти домой, он поет, и не видит, не знает, что со старого террикона, примостившегося правее трассы, по которой он едет, сходит огромный оползень. А слева -- карьер. Метров тридцать вниз, если не больше...
-- Папа! Стой!!!! -- но он не слышит, и вот ты уже видишь, как бесформенная сила сносит такой надежный многотонный самосвал, будто пушинку, и бросает вниз, в пропасть...
За следующие два года мамины волосы из черных стали седыми, а твои белоснежные локоны отчего-то порыжели. Ты забыла, что тебя когда-то звали Катей, и откликалась только на прозвище, которым тебя наделил учитель истории -- Кассандра. Назвал он тебя так после того, как ты ни с того ни с сего пообещала ему, что жена нашла его переписку с некоей Наташей, и ничего хорошего дома его не ждет. Через месяц учитель развелся.
К пятнадцати годам ты пророчила уже каждый день кому и что ни попадя. Во избежание неприятностей общаться с тобой никто не стремился, наоборот, все шарахались, как от чумной. Мать умерла, и ты осталась одна. Надо было чем-то кормиться, и тогда ты дала в газету объявление: "Ясновидение. Пророчества. Недорого. С гарантией". Много всего было. Былое ворошить больно... Люди -- отнюдь не самые совершенные творения Господни, что бы они сами по этому поводу ни думали... Потом как-то сразу и вдруг Город как бы кончился: обезлюдели целые кварталы, остановились заводы, опустели магазины, а если в них что и заводилось, то стоило астрономически дорого...
Полгода или около того спустя, история точь-в-точь повторилась с другим молодым человеком. Но этот, будучи опытным сердцеедом, воспринял поражение слишком близко к сердцу и с горя запил, так что полгода еще лечился от белой горячки в психиатрической больнице. О Римме поползли совсем уж нехорошие слухи, ее перестали приглашать в общество; но она ничуть не смутилась этим, полагая, что вот теперь уж ничто не отвлечет ее от любимых бесконечных мелодрам. Как раз в то время начали показывать знаменитый сериал "Танец маленьких фламинго", пленивший немало домохозяйских сердец. Надо ли говорить, что сердце Риммы пало одним из первых! Она влюбилась в Кончиту Лопес, главную героиню. И немедля постановила себе стать балериной, ибо Кончита таковой являлась. Сказано -- сделано. На следующий же день после принятия исторического решения Римма поехала в специальный магазин, где купила пуанты, пачку и еще какой-то необходимый балерине инструментар... реквизит. К полной радости родителей и не без их помощи, она устроилась в хореографическое училище, где на нее смотрели, как на Ломоносова в бурсе. Самое же потрясающее, что, увлекшись балетом, проникнувшись этим великим искусством, Римма напрочь забыла про сериалы. Зато в балете делала потрясающие для ее возраста успехи. Она обещала стать настоящей звездой. И она ей почти стала.
Я прекрасно помню ту премьеру -- это была "Жизель", ею наш театр всегда открывал сезон. Это было просто потрясающе! Римма дебютировала на сцене, и дебютировала в главной роли. Боже мой, как она танцевала! Если вы воспринимаете балет по-пушкински, "летит, как пух от уст Эола..." и так далее, то знайте: Пушкин -- грубиян, каких свет не видывал! Потому как нет в языке таких слов, чтобы описать, как Римма танцевала первый и, увы, последний свой спектакль. Последний -- потому что в момент, когда спектакль кончился, и артисты вышли на поклон, с потолка вдруг упала балка. Театр давно обветшал, рано или поздно это должно было случиться... Двоих убило, многих покалечило. В том числе и Римму. Она отделалась сравнительно дешево -- несколькими переломами левой ноги... Дорога в балет ей стала заказана. И это после первого же триумфа, под рукоплескания публики... Полгода, если не больше, провела бедняжка в гипсе и повязках. Она очень сильно похудела, но все равно не утратила своей красоты. А потом выяснилось, что нога неправильно срослась. Нужно было делать сложную операцию, ломать ногу и сращивать заново, но тут как раз взорвали наш дом, и стало не до этого. Родители Риммы погибли при взрыве, сама она уцелела. Потом судьба разметала нас по всему городу, всех выживших жильцов нашего дома... Краем уха я слышал, что Римма все еще жива, но повредилась рассудком, что было бы неудивительно, учитывая испытания, посланные ей судьбою. Никакой извращенный мозг латиноамериканского сценариста не придумает таких кошмарных коллизий... Такую судьбу вы не увидите в сериале, я полагаю. Эх, узнать бы, что с ней, как она... Может, помочь чем смог бы... А, пустое. Если бы, да кабы... Надо либо искать, либо не говорить.
Все сокрушенно покивали головами, Никита, извинившись, ушел на обход территории. Когда он вернулся, в комнате никого уже не было. Вздохнув, вахтер лег спать, и опять ему не приснилось ничего.
Зиновий Викентьевич был самым настоящим профессором. Некогда он преподавал в пединституте историю, там же заведовал кафедрой. Жизнь его изменилась как-то сразу и до полной неузнаваемости: в течение месяца он лишился жены, работы и дома. Не сойти с ума при этом ему удалось лишь потому, что, целиком отдав всю свою жизнь науке, он так на ней зациклился, что до поры до времени просто не реагировал на внешний мир. Смерть жены он обнаружил лишь на второй день, когда с удивлением понял, что голоден, а его никто не кормит. Когда террористы взорвали его дом, он был погружен в свои мысли, причем так сильно, что, когда спасатели вытащили его из-под завала, он сердечно поблагодарил их за то, что они его, задремавшего, разбудили; и теперь вроде бы можно вернуться к любимой науке... Немалое удивление было написано на его лице, когда он осознал, что стоит посреди руин, а левая рука его (в трех местах сломанная) при этом свисает вдоль тела, на команды не реагирует и ощутимо болит... Выйдя из больницы, он пошел на работу. Придя, обнаружил, что никакого пединститута больше нет, а есть зато монгольский рынок пополам с общежитием... Встреченный им ректор (на новом "Мерседесе" ехал) развел руками и объяснил: деньги нужны, платить их не из чего, вот и пришлось сдать помещение в аренду... А студенты все равно разбежались. Что же до науки... Наука вечна, не правда ли? Мы-то с вами знаем, дорогой вы мой Зиновий Викентьевич, что наука есть вечная... вечная, и рано или поздно мы с вами еще... Профессор машинально кивал, прикидывая, куда бы ему пойти. Он имел серьезный вид на жительство в собственном кабинете, потому что в мэрии, куда он обратился за компенсацией как пострадавший от теракта, развели руками и предложили компенсировать все его беды двухместной брезентовой палаткой, ведром картошки и пачкой соли. Не дослушав ректора, профессор развернулся и побрел опять в мэрию -- за отвергнутой было компенсацией.
Все лето и половину осени он прожил в палатке близ руин дома, в котором жил. Днем он обшаривал руины в поисках книг -- своих, чужих, неважно. Дважды был бит мародерами, трижды его самого арестовывали по подозрению в мародерстве. К ноябрю Зиновий Викентьевич собрал библиотеку в триста пятьдесят томов. В то же самое время непогода выселила его из палатки и погнала на поиски более теплого, сухого и надежного пристанища. Два месяца он гнездился в выселяемой пятиэтажке, предназначенной под снос. Потом ее таки снесли, он перебрался в следующую. Через месяц, в самые морозы, снесли и ее. Больше в районе пятиэтажек не было, и пришлось обживать подвал одного из домов. Там он познакомился и сдружился с Филиппом Сергеевичем, бродягой с пятнадцатилетним стажем. Много интересного произошло с двумя бродягами за два месяца из знакомства, но это совсем другая история. По весне Филипп Сергеевич умер от пневмонии, и профессор снова остался один. В отчаянии метался он по городу, мечтая попасть под колеса грузовика, упасть в канализационный люк или поймать на голову падающий с крыши кирпич. В таком состоянии его нашел Никита, в день получки пошедший за продуктами и портвейном. Никита привел профессора к себе на завод. Отогрел, отмыл, накормил-напоил, убедил переехать жить. На следующей неделе, вечерами, они в семь заходов перенесли библиотеку Зиновия Викентьевича и пожитки его, и так у Никиты появился первый сосед. Профессор поселился в бывшем кабинете главного инженера. Там было вдоволь шкафов и стеллажей, чтобы разместить все тома профессорской библиотеки, даже место осталось. И потекла для Зиновия Викентьевича новая жизнь. Размеренная, тихая... Небогатая и экономная, но что делать... Старик понимал, что этот завод -- скоре всего, его последний дом. Если только какому-нибудь идиоту не придет в голову взорвать и его...
9. Осьминожий сад
Каждый вечер, когда жильцы бывшего завода собирались у Никиты, по его инициативе устраивалась некая лотерея: Кассандре завязывали глаза, и она из вороха дисков выбирала один. После чего его обязательно слушали, вне зависимости, сюита ли эта какого-нибудь Россини, альбом хэви-металлической группы "Предсмертные судороги" или историческая речь первого секретаря горкома на отчетном собрании, приуроченном... и так далее. Сегодня профессору не повезло: он настроился послушать классику (классических пластинок было абсолютное большинство), но Фортуна улыбнулась Кассандре, единственной поклоннице современной музыки. Сегодня выпала пластинка "Американского вокально-инструментального ансамбля "Говорящие головы". По общей договоренности слушали только одну сторону. Вторую.
Well, we know what we've knowing
What we don't know where we in
...
We're on the road to nowhere...
-- Дорога в никуда... -- пробормотал прекрасно знакомый с английским языком садовник, когда музыка кончилась. -- Очень даже знакомая трасса, если вдуматься. С некоторых пор все мы по ней как бы путешествуем. Лет пять тому я по этому поводу даже вирши сложил:
Тик-так, тик-так, туда-сюда,
Мы -- на дороге в никуда.
Здоровье нации -- туфта,
Когда кругом -- одна беда.
Стучат часы: туда-сюда...
Уходит время в никуда.
И мы, глотая горький дым,
Что духу есть, спешим за ним.
Свинцом рыдают облака,
И ртутью пенится река...
Не видим смысла мы нигде
Лишь в гашише и в ЛСД...
Над нами сгнили небеса,
У нас поблекшие глаза.
Кругом -- разврата круговерть.
За нами поспешает смерть.
Я не всегда был садовником. Некогда я был вершителем судеб... я был Хозяином этого города. Тогда многое что было, а многого не было: работали все заводы и фабрики, в том числе и этот, где мы все сейчас сидим. Не было компьютеров и видео, не было воровской барахолки в Заречье... Не было денег у людей, да и еды в магазинах было маловато... Но, впрочем, это я уже отвлекаюсь. Я был хорошим хозяином. Весь город вот так в кулаке держал! За глаза меня Осьминогом прозвали тогда... За цепкость. Знаете, какой вес осьминог своими липучками... то есть присосками, держит? То-то.
Вот, был я у власти, и было мне хорошо. Задним числом понимаю, что городу-то тогда было не очень здорово... До зарезу нужен был новый жилой район -- шестой, как раз в Заречье. А там сады огромные росли... Ну, помните, наверное... Не так уж давно все это было...
И подписал я тогда бумагу -- сады под бульдозер. Срубили. Шестой район вместо двух лет строили десять, до сих пор там еще остались полуброшенные стройплощадки. И смотрела на меня эта безжизненная брешь, вместо привычного зеленого моря... Я понятно излагаю? Начальственный стиль общения способствует косноязычию. Я уже давно никакой не начальник, но старые привычки так легко не искореняются. Я тогда запил -- совесть покоя не давала, честно говоря. Все сады жалел. Чехова перечитал, "Вишневый сад" -так совсем хреново сделалось. А мне тем временем докладывают каждый день: в городе кооператоры с бизнесменами разворачиваются, да и преступность вместе с ними. А я что могу поделать? Реформы -- они, судари мои, просто так не происходят. Лес рубят -- пальцы береги. Одно плохо -- наркоманов развелось, как тараканов. Уж народ не столько водку кушает, сколько курит и колет всякую дрянь. Тогда я с бодуна тот стишок и накропал... Мне бы порядок твердой рукой навести, а у меня вечером застолье, поутру похмелье... Все профукал, все пропил. И город, и заводы, и фабрики, и людей... Однажды пришли какие-то молодые, интеллигентного вида: "Слазь, -- говорят, -кончилась твоя власть. Иди домой и там квась дальше". Я и ушел... А все эти годы, как я сад снес, каждую неделю приходил ко мне старичок такой интересный. Бывший смотритель тех самых садов. И каждый раз говорил он только одну фразу, да и то не свою, вольтеровскую, как я потом узнал: "Каждый возделывает свой сад". Чуть с ума старик не свел меня своим Вольтером! А, может, таки свел... Бросил пить я тогда, и давай сад возделывать... Пока дача была -- там копошился. Лишился дачи -- что ж, не беда. Был бы сад, а уж я его возделаю... Грехи свои отмолю... Кстати, черная смородина поспевает. Уж не знаю, откуда она тут взялась, но два куста в правом дальнем углу полны ягод. Нас ждет приятное разнообразие чаепитий... Листья ведь в заварку тоже можно добавить... Касенька, как вы мило улыбаетесь!
-- Просто я очень люблю смородину, -- чуть смущенно ответила Кассандра. -- И, чтобы закрыть тему, тоже прочту стихи.
О, боже мой, как затекают ноги!
Нас гонит смерть -- вперед, вперед, вперед!
И мы бежим покорно по дороге,
И смерть придет к тому, кто упадет.
О боже, руки тоже затекают,
Несут они изрядно тяжкий груз,
И все от смерти резво убегают,
И каждый несогласен, что он -- трус.
Но все надежды наши, впрочем, ложны,
И та дорога мчится в никуда.
Ведь убежать от смерти невозможно,
И не избегнуть Страшного Суда.
Пусть солнце лик свой к горизонту клонит,
Мы все бежим, и смерть вперед нас гонит.
-- Боже, какая прелесть! -- всплеснул руками Ермолай Михайлович. -Касенька, радость моя, скажите, неужели это ваши стихи?
-- Да, -- опустила глаза Кассандра, -- написаны примерно тогда же, что и ваши. Время тогда было такое, располагающее к подобным раздумьям.
-- Зато сейчас все довольно безмятежно... -- улыбнулся профессор.
-- А о чем тужить, когда находишься на самом дне, и единственная проблема -- это добыть немного еды, чтобы выжить? -- спросила Кассандра.
-- Да, тужить, пожалуй, не о чем, -- согласился бывший Хозяин-Осьминог, а ныне Бродяга-Садовник Ермолай Михайлович. Тут настала ночь, и все разошлись почивать.
10. Спаси меня, или умри!
Третий день Римма жила в парке. Дом-таки снесли, причем в тот момент, когда она гуляла по Заречью, запасаясь впечатлениями для снов. Кое-какая одежда, полотенце -- что там, все Риммины вещи остались там, и теперь они были безвозвратно погребены под тоннами "строительного мусора", хотя какое уж тут строительство, когда одно сплошное разрушение? В парке жить было страшно и неуютно. Деньги стремительно заканчивались. Под вечер по аллеям шатались такие кошмарные личности, что она почти все время отсиживалась в кустах. Иногда ее выгоняли оттуда шлюхи, которым негде было продать себя по сходной цене. Конечно, жить так было нельзя. Окончательное осознание пришло сегодня, когда зарядил бесконечный холодный ливень, а спрятаться от него было некуда. Отчаяние овладело Риммой. Сперва она ходила взад-вперед по парку, думая, что делать, как жить дальше. К Энрике идти было бесполезно -однажды она уже намекала ему, что жить-то ей, в общем, негде, он ответил недвусмысленным отказом. Потом она покинула парк и побрела по улицам. Плакала, не переставая; некстати вспомнилась вся ее жизнь -- корявая, хромая, безумная. Жить тут же расхотелось окончательно. Так, рыдая, Римма перемещалась по мокрому городу. Замерзла, и очень хотелось есть. Зашла было в столовую, но обнаружила, что потеряла почти все деньги, -- осталась какая-то мелочь, на которую разве что коробок спичек купишь. Она снова вышла под дождь.
Час спустя она нашла нож -- старый заржавленный кухонный нож с узким от многих заточек лезвием.
Смерклось. Вокруг зажигались окна, и мягкий желтый свет их, наполненный уютом и покоем, бедная Римма воспринимала не иначе, как издевательство. Прочь, прочь от этих окон, и вот она уже почти бежала, стараясь сворачивать в переулки поглуше и потемнее, лишь бы не видеть эти окна, каждое из которых являло для нее символ домашнего счастья -- пусть даже хрупкого, эфемерного... Всю правую сторону очередного проулка занимал высокий забор какого-то завода -- давно уже мертвого, понятно, и тем большим был удар, когда она увидела, что проходная светится все тем же уютным светом... Этого не могло быть -- все знали, что заводы мертвы, -- но это было... Завыв, Римма бросилась на дверь проходной, заколотила кулаками по ней, крича при этом какие-то проклятия...
Никита задержался "на работе" -- сам толком не зная, почему. Эта переработка была столь же бессмысленна, как и вся его работа... В шесть часов Профессор, Садовник, Кассандра, Слесарь и Повариха ушли к себе -готовиться к традиционным вечерним посиделкам, а Никита задержался. Он молча смотрел в окно, а в окне толком и не разглядеть ничего -- лишь струи дождя, и за ними -- какие-то мутные, неясные тени... Деревья, наверное. Он долго смотрел на них, силясь угадать, когда тени шевелятся -- ветер деревья качает, или кто вдруг мимо прошел, -- а когда ему просто померещилось. Так просидел он что-то около трех часов. Стало уже совсем темно, и он, спохватившись, собрался уж закрыть дверь и уйти -- пора было начинать вечеринку с чаем и пластинками. И тут кто-то забарабанил в дверь. Да так яростно, что Никита, не колеблясь, взял ружье, взвел затвор... Открыл.
На пороге стоял мальчик, промокший насквозь... Нет, это была девушка, но тоненькая такая, точно тростинка...
-- Спаси меня! -- крикнула она.
-- От... от кого? От чего? -- не понял Никита.
-- Спаси!
-- Э-э-э...
-- Спаси, или... или умри! -- она выхватила из-за пояса нож, кинулась было на него, но тут же отпрянула.
Римма отпрянула от этого сторожа не потому, что в руках у него было ружье. И не потому, что она узнала его -- это не так, и узнавание пришло много, много позже. Просто он ей улыбнулся. И это была не хитрая или хищная, циничная такая, или наигранная улыбка, какие часто натягивают на лица люди в наше время. Нет, его улыбка была искренней и доброй. Так умеют улыбаться только дети, святые и сумасшедшие.
-- Конечно, я помогу тебе, -- произнес он. -- Входи. -- И опустил ружье.
Нож полетел в канаву. Римма вошла.
Когда неловкие посиделки закончились, и все потихоньку разошлись, Римма, закутанная в плед, добытый профессором в эпоху бродяжничества и щедро пожертвованный вновь обретенной соседке, спросила:
-- Никита, а где я теперь буду жить?
-- Да живите где хотите... Я бы рекомендовал вам бухгалтерию -просторное светлое помещение, никем пока не занятое.
-- А... а можно, я пойду туда завтра, а? Я сегодня поняла, что больше не могу быть одна. Мне... мне очень страшно. Можно, Никита?
-- Можно. Ложитесь спать на мою раскладушку. Только осторожно -- она довольно ветхая.
-- А как же вы?
-- Я лягу на столе. Слава богу, телогреек и прочих тряпок у нас хватает.
-- Спасибо... И, Никита?
-- Да?
-- Еще спасибо, что не расспрашивали меня сегодня... Боюсь, я не готова еще к бурному общению.
-- Признаться, Зиновий Викентьевич несколько дней тому поведал нам вкратце вашу историю, не предполагая, что вы так скоро найдетесь. Так что вы для нас не совсем незнакомка... хотя, безусловно, прекрасная -- он чуть наклонил голову в смущенном полупоклоне. Давайте сейчас будем отдыхать, а завтра, глядишь, и солнышко выйдет, да и вообще утро вечера мудренее. Доброй вам ночи, Римма, и приятных снов.
-- Спасибо... -- в который раз благодарно прошептала Римма, легла на раскладушку и тут же уснула. Ей совсем ничего не снилось, и утром она проснулась бодрая и веселая. Никита давно уже сидел на проходной, а к ней пришла Кассандра, принесла заботливо подогретый Поварихой завтрак.
-- Здесь у нас все просто, -- говорила Кассандра, пока Римма ела, -живи, где хочешь, делай, что хочешь. Что до питания -- обычно все деньги и все съестное сваливаем в общий котел, а Надежда Трофимовна -- ну, Повариха, -- закупает продукты и готовит еду. Ее никто об этом не просил, просто она всю жизнь на кухне. И жить без нее не может совершенно.
-- А чем вы здесь обычно занимаетесь?
-- Да говорю же, всем, чем угодно! Часто днем с Никитой на проходной сидим, чтоб ему там не скучно одному было...
-- А зачем он там сидит?
-- В этом смысл его жизни. Он говорит, что без этого сойдет с ума. Я ему верю. Я тоже почти рехнулась, особенно, когда из меня поперли все эти пророчества, но тут мне встретился Ермолай Михайлович -- ты его видела вчера, это Садовник. Знаешь, он вдохнул в мою жизнь новый смысл.
-- Ты его жена?
-- Да, уже четыре месяца.
-- А у Никиты есть жена?
-- Нет, что ты... Он один, совсем один.
-- Бедный... -- прошептала Римма и тихонько вздохнула. Кассандра понимающе улыбнулась.
-- Ты доела? Отлично. Пойдем, прогуляемся. Я покажу тебе сад.
Они медленно обходили заводскую территорию, старательно облагороженную трудами Садовника. Получился такой полусквер-полупарк, весьма зеленый, но с заметным индустриальным уклоном. Со всего города таскал Ермолай Михайлович саженцы, отростки, и целые деревья и кусты, упорно превращая заброшенный завод в настоящий сад. В цехах стояли многие и многие ящики, в которых он проращивал разные семена, культивировал цветы и даже овощи.
11. Пророческая песнь
-- А это что за новое здание с такой необычной антенной? -- спросила Римма, когда они поравнялись с гаражом.
-- Раньше здесь был гараж, -- бесцветно ответила Кассандра.
-- А сейчас что, знаешь?
-- Я-то знаю. Только мне почему-то никто не верит, -- вздохнула девушка.
-- Почему?
-- Слишком уж фантастично, говорят, звучит.
-- Так что же там?
-- Мастерская сновидений. Я узнала об этом, когда на меня в очередной раз накатило ЭТО, ну, пророчество. Никита как-то в шутку спросил меня, когда он освободится, а на меня нахлынуло, и я ответила, что лишь тогда, когда Хозяин мастерской снов, что под уродливым цветком, останется один, либо пока ты не перейдешь черту. А он только усмехнулся и по голове меня погладил... Вечером, после очередной пластинки, эта тема случайно всплыла в беседе, и все дружно решили, что это не имеет к реальности ни малейшего отношения. Но я ни разу еще не пророчила впустую, вот ведь в чем дело... Так что я на триста процентов уверена: это -- мастерская сновидений. И этот самый Хозяин -- страшный, очень страшный человек! Есть в нем что-то такое темное, демоническое, -- Кассандра перешла на шепот, -- одевается всегда во все черное, росту хоть и малого, но кажется огромным, волосы чернее угля...
-- На индейца похож? -- перебила ее Римма.
-- Да... А откуда ты...
-- Зовут, зовут его как?
-- Странное у него имя, испанское: Энрике Эстебанович.
-- Точно, он! Можешь быть уверена на тысячу процентов -- это она и есть, мастерская снов.
-- А откуда ТЫ знаешь? -- повторила вопрос Кассандра.
-- Последнее время я жила лишь с того, что продавала ему свои сны.
-- Господи, страсти какие! Значит, все это возможно?
-- По крайней мере, он платил мне за это деньги, -- пожала Римма плечами. -- Извини, если что, но ты не могла бы рассказать хоть немного о своем пророческом даре?
-- А что тут рассказывать? Ничего интересного... Ну, накатывает на меня по временам незнамо откуда незнамо что. Просто в какой-то момент появляется знание: будет вот так, и никак иначе. А откуда оно приходит, и почему -понятия не имею. Началось все, когда мне было лет десять...
Когда лето дождливое, проводить его на даче совсем неинтересно. Какой смысл сидеть в четырех стенах, когда можно было бы носиться по пыльной улочке поселка, построить с соседскими ребятами шалаш, сбегать на пруд искупаться... Да мало ли чем еще можно заняться в хороший летний день! Достал уже этот дождь... Мама, похоже, тоже не в восторге: смотрит задумчиво в мутное окно, прислушивается к шуму ветра и капель, и все время вздыхает: "Ну, совсем как в Макондо...". Ты не знаешь, где это Макондо, но, судя по маминым словам, делать там особо нечего, если там всегда вот так дождит. Хорошо сейчас отцу, который в своем огромном грузовике везет известняк с карьера на гигантский цементный завод. Оглушительно (наверняка громче, чем у самолета!) ревет мотор, отец -- большой и сильный, уверенно ведет свою гигантскую машину -- а какая еще должна быть машина у такого гиганта? Он весел -- последний рейс, после него можно вымыться в душе, переодеться во все сухое и чистое, и поехать к семье. Он напевает любимую песню. Смысла слов ты пока не понимаешь, но сами они давно выучены наизусть:
I want it all! I want it all!
I want it all! And i want it now!1
Ему легко, как-то так необычно легко, как не было, наверное, никогда в жизни. Он едет домой -- ну, почти домой, он поет, и не видит, не знает, что со старого террикона, примостившегося правее трассы, по которой он едет, сходит огромный оползень. А слева -- карьер. Метров тридцать вниз, если не больше...
-- Папа! Стой!!!! -- но он не слышит, и вот ты уже видишь, как бесформенная сила сносит такой надежный многотонный самосвал, будто пушинку, и бросает вниз, в пропасть...
За следующие два года мамины волосы из черных стали седыми, а твои белоснежные локоны отчего-то порыжели. Ты забыла, что тебя когда-то звали Катей, и откликалась только на прозвище, которым тебя наделил учитель истории -- Кассандра. Назвал он тебя так после того, как ты ни с того ни с сего пообещала ему, что жена нашла его переписку с некоей Наташей, и ничего хорошего дома его не ждет. Через месяц учитель развелся.
К пятнадцати годам ты пророчила уже каждый день кому и что ни попадя. Во избежание неприятностей общаться с тобой никто не стремился, наоборот, все шарахались, как от чумной. Мать умерла, и ты осталась одна. Надо было чем-то кормиться, и тогда ты дала в газету объявление: "Ясновидение. Пророчества. Недорого. С гарантией". Много всего было. Былое ворошить больно... Люди -- отнюдь не самые совершенные творения Господни, что бы они сами по этому поводу ни думали... Потом как-то сразу и вдруг Город как бы кончился: обезлюдели целые кварталы, остановились заводы, опустели магазины, а если в них что и заводилось, то стоило астрономически дорого...