Джон Соул
Манхэттенский охотничий клуб
Рейфу и Полетт с благодарностью за двадцать пять лет дружбы
Пролог
Время уже перестало для него что-либо значить. Возможно, прошло несколько недель или месяцев. Не дней, это точно, потому что воспоминания о прежней жизни уже растаяли, превратившись в туман, который теперь витал в голове. Но пока они все же сохраняли какую-то форму, имели цвет и запах, говорить о годах, пожалуй, было еще рановато.
Вот, например, дерево. Не дерево вообще, а каштан у дома, в котором он вырос. В детстве дерево было большое. Самому дотянуться до нижних веток не получалось – приходилось просить папу, чтобы поднял на руки. Но потом он подрос и стал забираться чуть ли не к самой верхушке. Даже построил в густой кроне домик, где иногда летом проводил целый день. Ничего не делал, просто сидел и любовался миром, который сверху казался ему бледно-зеленоватым.
Двор окружала живая изгородь из кипарисов, где после захода солнца устраивались на ночлег воробьи. Их было несметное количество. Они сидели тихо, только чуть-чуть шуршали, но собаке – небольшой черной дворняге по кличке Синдер – это почему-то не нравилось. Некоторое время она бегала туда-сюда, а затем вдруг разражалась пронзительным лаем. Птицы поспешно взлетали с живой изгороди – складывалось впечатление, будто налетел порыв ветра, – и кружили в небе, четко выделяясь в темной голубизне, а потом медленно возвращались назад, чтобы снова взлететь через минуту-другую.
Время от времени эти образы ярко вспыхивали в его голове. Почему? Неизвестно. Видимо, потому, что все это происходило давно. Стариком он не был, однако признаки возрастного склероза наличествовали. Дерево, например, он помнил хорошо, хотя это было почти двадцать лет назад, а свое последнее жилище представлял с трудом. Почему?
Может быть, потому, что просто не хотелось вспоминать эту мерзкую комнатенку?
Он задумался, вглядываясь в окружающий со всех сторон мрак, и впереди начали проступать неясные контуры. Маленькое пространство почти полностью заполняла узкая кровать с провисшей сеткой. Дальше стол – металлические трубки и крышка, кажется эмалированная, но вся в щербинах. Лестница, где постоянно воняло мочой. Впрочем, мерзкий запах частично маскировался застоялым смрадом от табачного дыма. Но его беспокоило не это – он жил в подобных местах и прежде, – а то, что не было денег платить за жилье. Пришлось уйти. Сволочь хозяин, который жил в убогой квартирке в цокольном этаже, наверное, тут же сменил замок.
Собственно, потом и вспоминать-то особо было нечего.
Некоторое время он ночевал на улице, где придется. Не очень уютно, но зато бесплатно. Но затем стало холодать, и несколько раз он ночевал в одной из благотворительных ночлежек для бездомных. Как же, черт возьми, она называлась? Что-то вроде острова – так, кажется, назывался универмаг, там, у него на родине, в очень давние времена.
Вспомнил – «забота». Вот именно – «Островок заботы».
Часто бывать там он не собирался. Нет. Потому что решил, что это не лучше, чем в Гранд-Сентрале[1], где они в последнее время пристроились с Большим Тедом.
Это произошло у кафетерия на нижнем этаже, когда на них начали лениво посматривать копы из транспортной полиции. Их было двое.
– Пошли, – пробормотал Большой Тед, и он последовал за ним к сорок второй платформе.
На противоположной стороне виднелось какое-то фантастическое нагромождение – стены, трубы, лестницы, – причем половина стен казалась обрушенной, а большая часть лестниц вроде как никуда не вела. Большой Тед спрыгнул с платформы, пересек железнодорожные пути и взобрался по лестнице на противоположную сторону. Он не решался, но тут кто-то крикнул ему что-то, и он не стал дожидаться и выяснять, чего от него хотят, а быстро последовал за Тедом через пути и дальше, вверх по лестнице, едва поспевая за товарищем.
Тед миновал пару заброшенных помещений, взобрался на какие-то трубы и продолжил путь в темноте. Сзади по-прежнему что-то кричали, и это подстегивало его не отставать от Большого Теда.
Вначале это выглядело даже забавно – вроде как приключение. Он прикинул, что прокантуется здесь пару деньков с Большим Тедом, а потом двинет куда-нибудь еще. Может быть, даже уедет из города. Но через пару дней пошел снег, а в туннелях... там по крайней мере было тепло.
Вот именно, там, внизу, не замерзнешь.
Если действовать осторожно, то можно пользоваться туалетом неподалеку от бара «Устрица». Справить нужду, помыться, но не задерживаться. Но самое главное – копы из транспортной полиции. Им лучше не попадаться на глаза. Тут раз на раз не приходится. То они вроде тебя не замечают, а то... Впрочем, после того, как повязали Большого Теда, а ему едва удалось улизнуть, он проводил в туннелях больше времени, чем наверху.
И постепенно привык. Кое-какие источники света там были – гораздо больше, чем ему казалось вначале, – в общем, с теменью справляться удавалось. А через некоторое время он приноровился и к шуму. «Прислушайся, – говорила Энни Томпсон, мило растягивая слова (два года бродяжничества по нью-йоркским улицам на ее произношении не сказались). – Это похоже на нежный, убаюкивающий плеск океанских волн. Порой мне кажется, что я опять у себя на острове Хилтон-Хед»[2]. Ему не верилось, что она когда-то жила на острове Хилтон-Хед, но и Энни, наверное, тоже сомневалась, что он вырос в Калифорнии. Впрочем, это не важно.
Они были живы. Пока. Это единственное, что имело значение.
Хотя назвать жизнью состояние, в каком они пребывали, можно было с большой натяжкой. Между днем и ночью здесь особой разницы не было, если только не подобраться к одной из решеток, выходящей в парк или куда-либо еще. Но последние несколько дней или даже неделю он держался от решеток подальше.
Решеток, станций метро, железнодорожных платформ, водопроводных труб и выходов из туннелей. Теперь это было опасно.
Все.
А также общение с приятелями.
Несколько дней назад или даже неделю у него были приятели. Энни Томпсон, Айк и эта девушка, чье имя он сейчас не помнил. Но в любом случае это не имело никакого значения. С тех пор, как его начали преследовать.
Кто? «Они».
Он понятия не имел, кто «они» такие. В том-то все и дело. Пока не началось это безумие, он думал, что «они» и есть его приятели.
Все началось с того момента, когда во время одной из вылазок наверх он вырвал у женщины сумочку. Она стояла на платформе. Это оказалось очень легко. К тому же он часто наблюдал, как подобную операцию проделывает Большой Тед. Женщина даже не попыталась защитить свою собственность. И не позвала на помощь.
Через пару часов все еще там, наверху, он столкнулся с Энни Томпсон. Оказывается, она была на станции метро в тот момент, когда он проделал этот трюк с выхватыванием сумочки, и все видела. Но вместо того чтобы спросить, сколько он поимел денег, и потребовать доли, на что он бы наверняка согласился, она зашипела:
– Ты сумасшедший? Зачем ты это сделал?
Энни говорила что-то еще, но он не слушал, потому что был занят – рассматривал девушку, вышедшую из церкви на Амстердам-авеню. Ему было Любопытно, как бы это выглядело – заговорить с ней. Не прикоснуться – нет, ни в коем случае, только заговорить. Так что он задумчиво двинулся прочь, не обращая внимания на Энни. Но позднее они снова столкнулись – он не мог вспомнить точно когда, – и она сразу же сказала:
– Тебе нужно спасать шкуру. Ты действительно думаешь, что такое можно сделать безнаказанно? Теперь за тобой началась охота.
Он ей не поверил, пока в очередной раз не попытался выбраться наверх через одну из станций метро. Там его встретили какие-то приятели Айка. Серьезные ребята, с ножами.
И, судя по выражению глаз, они не шутили.
С тех пор он в бегах.
Забирался все глубже и глубже, спускаясь по лестницам, когда их находил, проползал на животе по водосточным трубам, куда едва мог влезть, по покрытым слизью проходам, таким узким, что, если бы они не были скользкими от нечистот, ему бы едва удалось это сделать.
В данный момент он лежал на карнизе над проходом – таким темным, что, погасив фонарик, невозможно увидеть собственную руку, даже если поднести близко к глазам. В последнее время он включал фонарик очень редко, только в случае крайней нужды. Во-первых, сели батарейки, а во-вторых, даже если они были бы новые, все равно рисковать нельзя. Свет фонарика, даже очень слабый, его бы выдал.
Он услышал, как что-то движется в темноте, затем почувствовал, как оно быстро пронеслось, едва коснувшись руки.
Вдалеке прогрохотал поезд. В темноте вспыхнул красный свет и погас. Грохот поезда нарастал.
Он прижался спиной к стене, инстинктивно задержав дыхание. Проход задрожал, когда где-то сверху над ним прорычал поезд. Грохот стих, и все успокоилось.
Он позволил себе расслабиться. Глубоко вдохнул зловонный воздух подземелья. Снова замерцала красная точка, на этот раз в другом месте. Теперь он видел, что красных точек две. Они медленно крались по полу, как светящиеся насекомые. Затем сошлись вместе и на небольшое время слились. После чего снова разъединились и начали двигаться к нему.
Он попытался еще глубже вжаться в карниз, но бетонная стенка не пускала. Сырая и холодная. На секунду он потерял светящиеся точки из виду, но затем, опустив голову, увидел. Они были на его груди, почти сливаясь в одну.
Один за другим раздались два негромких хлопка. Это были выстрелы. Но он их не слышал, потому что задолго до того, как звук достиг его ушей, одна пуля вонзилась ему в сердце, а другая разворотила позвоночник.
И даже за секунду до смерти он все еще не понимал, почему это случилось.
Он только знал, что это остановить невозможно.
Вот, например, дерево. Не дерево вообще, а каштан у дома, в котором он вырос. В детстве дерево было большое. Самому дотянуться до нижних веток не получалось – приходилось просить папу, чтобы поднял на руки. Но потом он подрос и стал забираться чуть ли не к самой верхушке. Даже построил в густой кроне домик, где иногда летом проводил целый день. Ничего не делал, просто сидел и любовался миром, который сверху казался ему бледно-зеленоватым.
Двор окружала живая изгородь из кипарисов, где после захода солнца устраивались на ночлег воробьи. Их было несметное количество. Они сидели тихо, только чуть-чуть шуршали, но собаке – небольшой черной дворняге по кличке Синдер – это почему-то не нравилось. Некоторое время она бегала туда-сюда, а затем вдруг разражалась пронзительным лаем. Птицы поспешно взлетали с живой изгороди – складывалось впечатление, будто налетел порыв ветра, – и кружили в небе, четко выделяясь в темной голубизне, а потом медленно возвращались назад, чтобы снова взлететь через минуту-другую.
Время от времени эти образы ярко вспыхивали в его голове. Почему? Неизвестно. Видимо, потому, что все это происходило давно. Стариком он не был, однако признаки возрастного склероза наличествовали. Дерево, например, он помнил хорошо, хотя это было почти двадцать лет назад, а свое последнее жилище представлял с трудом. Почему?
Может быть, потому, что просто не хотелось вспоминать эту мерзкую комнатенку?
Он задумался, вглядываясь в окружающий со всех сторон мрак, и впереди начали проступать неясные контуры. Маленькое пространство почти полностью заполняла узкая кровать с провисшей сеткой. Дальше стол – металлические трубки и крышка, кажется эмалированная, но вся в щербинах. Лестница, где постоянно воняло мочой. Впрочем, мерзкий запах частично маскировался застоялым смрадом от табачного дыма. Но его беспокоило не это – он жил в подобных местах и прежде, – а то, что не было денег платить за жилье. Пришлось уйти. Сволочь хозяин, который жил в убогой квартирке в цокольном этаже, наверное, тут же сменил замок.
Собственно, потом и вспоминать-то особо было нечего.
Некоторое время он ночевал на улице, где придется. Не очень уютно, но зато бесплатно. Но затем стало холодать, и несколько раз он ночевал в одной из благотворительных ночлежек для бездомных. Как же, черт возьми, она называлась? Что-то вроде острова – так, кажется, назывался универмаг, там, у него на родине, в очень давние времена.
Вспомнил – «забота». Вот именно – «Островок заботы».
Часто бывать там он не собирался. Нет. Потому что решил, что это не лучше, чем в Гранд-Сентрале[1], где они в последнее время пристроились с Большим Тедом.
Это произошло у кафетерия на нижнем этаже, когда на них начали лениво посматривать копы из транспортной полиции. Их было двое.
– Пошли, – пробормотал Большой Тед, и он последовал за ним к сорок второй платформе.
На противоположной стороне виднелось какое-то фантастическое нагромождение – стены, трубы, лестницы, – причем половина стен казалась обрушенной, а большая часть лестниц вроде как никуда не вела. Большой Тед спрыгнул с платформы, пересек железнодорожные пути и взобрался по лестнице на противоположную сторону. Он не решался, но тут кто-то крикнул ему что-то, и он не стал дожидаться и выяснять, чего от него хотят, а быстро последовал за Тедом через пути и дальше, вверх по лестнице, едва поспевая за товарищем.
Тед миновал пару заброшенных помещений, взобрался на какие-то трубы и продолжил путь в темноте. Сзади по-прежнему что-то кричали, и это подстегивало его не отставать от Большого Теда.
Вначале это выглядело даже забавно – вроде как приключение. Он прикинул, что прокантуется здесь пару деньков с Большим Тедом, а потом двинет куда-нибудь еще. Может быть, даже уедет из города. Но через пару дней пошел снег, а в туннелях... там по крайней мере было тепло.
Вот именно, там, внизу, не замерзнешь.
Если действовать осторожно, то можно пользоваться туалетом неподалеку от бара «Устрица». Справить нужду, помыться, но не задерживаться. Но самое главное – копы из транспортной полиции. Им лучше не попадаться на глаза. Тут раз на раз не приходится. То они вроде тебя не замечают, а то... Впрочем, после того, как повязали Большого Теда, а ему едва удалось улизнуть, он проводил в туннелях больше времени, чем наверху.
И постепенно привык. Кое-какие источники света там были – гораздо больше, чем ему казалось вначале, – в общем, с теменью справляться удавалось. А через некоторое время он приноровился и к шуму. «Прислушайся, – говорила Энни Томпсон, мило растягивая слова (два года бродяжничества по нью-йоркским улицам на ее произношении не сказались). – Это похоже на нежный, убаюкивающий плеск океанских волн. Порой мне кажется, что я опять у себя на острове Хилтон-Хед»[2]. Ему не верилось, что она когда-то жила на острове Хилтон-Хед, но и Энни, наверное, тоже сомневалась, что он вырос в Калифорнии. Впрочем, это не важно.
Они были живы. Пока. Это единственное, что имело значение.
Хотя назвать жизнью состояние, в каком они пребывали, можно было с большой натяжкой. Между днем и ночью здесь особой разницы не было, если только не подобраться к одной из решеток, выходящей в парк или куда-либо еще. Но последние несколько дней или даже неделю он держался от решеток подальше.
Решеток, станций метро, железнодорожных платформ, водопроводных труб и выходов из туннелей. Теперь это было опасно.
Все.
А также общение с приятелями.
Несколько дней назад или даже неделю у него были приятели. Энни Томпсон, Айк и эта девушка, чье имя он сейчас не помнил. Но в любом случае это не имело никакого значения. С тех пор, как его начали преследовать.
Кто? «Они».
Он понятия не имел, кто «они» такие. В том-то все и дело. Пока не началось это безумие, он думал, что «они» и есть его приятели.
Все началось с того момента, когда во время одной из вылазок наверх он вырвал у женщины сумочку. Она стояла на платформе. Это оказалось очень легко. К тому же он часто наблюдал, как подобную операцию проделывает Большой Тед. Женщина даже не попыталась защитить свою собственность. И не позвала на помощь.
Через пару часов все еще там, наверху, он столкнулся с Энни Томпсон. Оказывается, она была на станции метро в тот момент, когда он проделал этот трюк с выхватыванием сумочки, и все видела. Но вместо того чтобы спросить, сколько он поимел денег, и потребовать доли, на что он бы наверняка согласился, она зашипела:
– Ты сумасшедший? Зачем ты это сделал?
Энни говорила что-то еще, но он не слушал, потому что был занят – рассматривал девушку, вышедшую из церкви на Амстердам-авеню. Ему было Любопытно, как бы это выглядело – заговорить с ней. Не прикоснуться – нет, ни в коем случае, только заговорить. Так что он задумчиво двинулся прочь, не обращая внимания на Энни. Но позднее они снова столкнулись – он не мог вспомнить точно когда, – и она сразу же сказала:
– Тебе нужно спасать шкуру. Ты действительно думаешь, что такое можно сделать безнаказанно? Теперь за тобой началась охота.
Он ей не поверил, пока в очередной раз не попытался выбраться наверх через одну из станций метро. Там его встретили какие-то приятели Айка. Серьезные ребята, с ножами.
И, судя по выражению глаз, они не шутили.
С тех пор он в бегах.
Забирался все глубже и глубже, спускаясь по лестницам, когда их находил, проползал на животе по водосточным трубам, куда едва мог влезть, по покрытым слизью проходам, таким узким, что, если бы они не были скользкими от нечистот, ему бы едва удалось это сделать.
В данный момент он лежал на карнизе над проходом – таким темным, что, погасив фонарик, невозможно увидеть собственную руку, даже если поднести близко к глазам. В последнее время он включал фонарик очень редко, только в случае крайней нужды. Во-первых, сели батарейки, а во-вторых, даже если они были бы новые, все равно рисковать нельзя. Свет фонарика, даже очень слабый, его бы выдал.
Он услышал, как что-то движется в темноте, затем почувствовал, как оно быстро пронеслось, едва коснувшись руки.
Вдалеке прогрохотал поезд. В темноте вспыхнул красный свет и погас. Грохот поезда нарастал.
Он прижался спиной к стене, инстинктивно задержав дыхание. Проход задрожал, когда где-то сверху над ним прорычал поезд. Грохот стих, и все успокоилось.
Он позволил себе расслабиться. Глубоко вдохнул зловонный воздух подземелья. Снова замерцала красная точка, на этот раз в другом месте. Теперь он видел, что красных точек две. Они медленно крались по полу, как светящиеся насекомые. Затем сошлись вместе и на небольшое время слились. После чего снова разъединились и начали двигаться к нему.
Он попытался еще глубже вжаться в карниз, но бетонная стенка не пускала. Сырая и холодная. На секунду он потерял светящиеся точки из виду, но затем, опустив голову, увидел. Они были на его груди, почти сливаясь в одну.
Один за другим раздались два негромких хлопка. Это были выстрелы. Но он их не слышал, потому что задолго до того, как звук достиг его ушей, одна пуля вонзилась ему в сердце, а другая разворотила позвоночник.
И даже за секунду до смерти он все еще не понимал, почему это случилось.
Он только знал, что это остановить невозможно.
Глава 1
«Пусть его убьют, – молча молилась Синди Аллен. – Пусть его убьют, и тогда я буду знать, что этот кошмар наконец закончился».
Билл грустно следил за женой. Почувствовав, как она напряглась, он потянулся, чтобы взять ее за руку. Затем мягко произнес:
– Его запрут навсегда. Запрут, и твои страхи закончатся.
Синди сжала руку Билла, давая понять, что его слова ее успокоили. Она знала: это не так, страхи останутся с ней до конца жизни.
Теперь она будет бояться ходить одна по улице, если вообще когда-нибудь сможет снова ходить.
Будет бояться смотреть в лица незнакомцев, страшась того, что может увидеть в их глазах. Жалость, смущение или брезгливость.
Даже будет опасаться смотреть на Билла, чтобы не прочесть в его глазах то же самое.
И все это из-за человека, чье лицо сейчас заполняло экран телевизора, стоящего у кровати.
Синди попыталась хотя бы на несколько секунд умерить гнев и страх, чтобы спокойно рассмотреть Джеффа Конверса. Надо же, ну совершенно ничего отвратительного! Правильные черты лица, приятная внешность.
У монстра лицо должно быть совсем не такое. Джефф Конверс абсолютно не похож на злодея. Темные вьющиеся волосы, теплые карие глаза – ничто не намекало на душу дьявола. Человек на телевизионном экране, Джефф Конверс, против которого Синди Аллен свидетельствовала в суде, выглядел таким же напуганным, как и она. За исключением, пожалуй, того, что ее страх был подлинный, а он просто кривлялся.
И опять лгал. За все время, пока длился процесс, он не произнес ни слова правды.
– А если судья ему поверит? – прошептала Синди.
Она произнесла это мысленно, но получилось вслух.
– Не поверит, – успокоил ее Билл. – И присяжные тоже не поверят. Он получит по заслугам.
«Не получит, – подумала Синди. – Скорее всего Джеффа Конверса упекут в тюрьму, но все равно с ним не сделают того, что он сделал со мной».
Джеффа Конверса на экране сменила улыбчивая симпатичная блондинка, ведущая утренние новости, и Синди отвернулась, переведя взгляд на зеркало над туалетным столиком. Билл повесил его здесь специально, чтобы она видела себя такой, какой ее видят другие.
Синди вспомнила, как в первый раз посмотрела в зеркало, когда сняли повязки.
– Не переживай, – успокоил ее Билл, – ты обязательно поправишься, станешь такой, как прежде. Доктор говорит, что все пройдет. Просто потребуется некоторое время.
Да, время и пять операций, на которые уйдет уйма денег. Они с Биллом столько не зарабатывали и за год.
Но даже если найдутся деньги и Синди сделает все эти операции, все равно прежней она не станет никогда. Пластический хирург объяснил, что лицо поправить можно, оно снова будет таким, как до того ужасного вечера шесть месяцев назад. Скорее всего он прав. Восстановят сломанные скулы, срастется раздробленная челюсть, залечится нижняя губа, разорванная почти пополам, – все это результат страшного удара о бетонный пол, когда у нее в дополнение ко всему остальному оказались сломанными пять нижних зубов и четыре верхних, – но залечить душевные раны вряд ли удастся. Даже если травма позвоночника поддастся терапии и Синди сможет ходить, как сделать так, чтобы она, снова находясь на улице, почувствовала себя в безопасности?
Вот чего лишил ее Джефф Конверс.
Синди торопилась на встречу с Биллом. Было поздно, но не очень. Он собирался сегодня поработать подольше, она тоже, и они решили встретиться в десять часов и где-нибудь поужинать.
В вагоне подземки было почти пусто. Когда Синди вошла на «Ректор-стрит», было занято только одно сиденье. Впрочем, на «Сорок второй» и оно освободилось. Она осталась в вагоне одна, что было не так уж плохо. Ничто не мешало еще раз просмотреть материалы, по которым Синди должна была дать в понедельник утром окончательные рекомендации. К тому времени, когда поезд остановился на «Сто десятой улице», она сделала десяток пометок, которые намеревалась обсудить с Биллом за ужином.
Платформа была такой же пустынной, как и на станции «Ректор-стрит». Только один человек ожидал поезд в центр.
Синди уже почти дошла до лестницы, когда сзади кто-то ее схватил и зажал ладонью рот. Почувствовав руку, обвившуюся вокруг шеи, она дернулась, пытаясь освободиться, но ее потащили в самый конец пустынной платформы.
А затем сильно ударили лицом о плиточную стену. Нос сломался, потекла кровь. Синди была ошеломлена настолько, что первое время даже не сопротивлялась, когда насильник опрокинул ее на платформу на живот и начал сдирать одежду. Потом опомнилась, попыталась перевернуться на спину, но силы были неравные. Он приподнял ее – голова безжизненно дернулась, как у куклы, – и ударил лицом о бетон платформы. На несколько секунд Синди потеряла сознание, а когда очнулась, то обнаружила, что лежит на спине. Насильник склонился над ней. Глаза Синди опухли и были залиты кровью, но его лицо она запомнила хорошо.
Карие глаза, глядящие сверху вниз. Копна темных волос.
Синди резко дернулась вперед и вцепилась ногтями в его щеку. Затем неожиданно к ней вернулся голос, и она закричала. Попыталась подняться, но с ее телом творилось что-то неладное. Не слушались ноги.
Синди долго кричала – казалось, целую вечность. Была уверена, что умрет прежде, чем появится помощь.
Неожиданно ее окружили люди. Человека, лицо которого Синди исполосовала ногтями, транспортные копы оттащили прочь. А затем она провалилась в темноту.
И очнулась уже в больнице.
Когда почувствовала себя немного лучше, ей показали десяток фотографий мужчин. Его она узнала мгновенно. Забыть можно что угодно, только не такое.
– Я хочу присутствовать при этом, – сказала Синди, когда на телевизионном экране в очередной раз появился Джефф Конверс. – Я должна быть там, когда судья огласит приговор.
Билл посмотрел на жену.
– Зачем тебе это нужно, Синди?
– Я хочу увидеть страх в его глазах.
Не ожидая помощи мужа, Синди Аллен начала пытаться переместить свое изломанное тело с постели в стоящую рядом инвалидную коляску.
– Он заслуживает смерти, – бормотала она. – И самое ужасное то, что я желаю присутствовать при его казни.
– Неужели так интересен весь этот ужас? – спросила Каролин, когда ведущий на экране забубнил, сообщая котировки акций на бирже. – К тому же там все идет к концу.
Хедер немедленно вскинулась:
– Никакого конца не будет. Пока не отпустят Джеффа.
– Его, как ты выразилась, отпустят только в том случае, если он невиновен, – снисходительно проговорил Перри Рандалл.
Хедер знала, что таким тоном отец разговаривает в суде с тупыми свидетельницами, которые путаются в показаниях.
– А поскольку о нем такого сказать нельзя – я имею в виду то, что он невиновен, – то не думаю, что это случится.
– Ты просто не знаешь... – начала Хедер, но отец прервал ее, не дав закончить:
– Я читал уголовное дело и знаю факты. Разумеется, по очевидным обстоятельствам мне пришлось отказаться от ведения дела Конверса, но это не означает, что я не слежу за ним. Слежу, и очень внимательно.
По тому, как дочь поджала губы, было видно, что его доводы на нее не действуют. Дочь была такой же упрямой, как и отец. Впрочем, так было с самого начала, как только стало известно, что Джеффа Конверса арестовали во время нападения на Синди Аллен.
– Я знаю, Хедер, каково тебе сейчас, но наши тюрьмы пустовали бы, если чувствам было позволено оказывать влияние на решения судей. Уверяю тебя, подружка каждого заключенного в тюрьме Рикерс-Айленд – да и в любой другой – клянется, что ее суженый невиновен.
– Но Джефф действительно невиновен! – возмутилась Хедер. – Папа, ты прекрасно знаешь, что он просто не способен совершить то, в чем его обвиняют!
Перри Рандалл вскинул левую бровь.
– Нет, Хедер, я этого не знаю.
Хедер почувствовала, что задыхается. Хотелось возразить, но что толку спорить с отцом, если он с этим примирился. Причем с самого начала, как только она позвонила ему, узнав об аресте Джеффа.
Позвонила в надежде – уверенности, разумеется, никакой не было, – что он может как-то помочь. Поговорит с кем-нибудь... Ведь это бред какой-то – Джефф-насильник. Хедер, конечно, знала, что представляет собой ее отец, хотя бы на примере отношений с матерью, но все равно надеялась на что-то и не была готова к его реакции на просьбу о помощи.
– Я хочу, чтобы ты сейчас же приехала домой, – медленно проговорил он. – Мне только не хватает, чтобы...
– Папа, ты, наверное, не понял! – воскликнула она. – Джефф в тюрьме!
– Чтобы попасть туда, он, несомненно, совершил нечто противоправное, – ответил отец. – Как подсказывает мой опыт, в тюрьму просто так не сажают. – Затем, по-видимому, осознав, как дочь сейчас страдает, смягчился. – Ну, во-первых, он еще не в тюрьме, а только в полицейском участке, а во-вторых... – Отец сделал паузу. – Ладно, я попытаюсь что-нибудь разузнать утром, когда материалы поступят в управление. Посмотрю... что можно сделать.
Потом Хедер вернулась домой.
Роскошную квартиру с окнами на Центральный парк она уже давно домом не считала. С тех пор, как двенадцать лет назад отсюда ушла мама. Хедер тогда было всего одиннадцать.
«Ушла».
Очень удобный эвфемизм. Теперь, в двадцать три года, Хедер понимала: надо бы говорить, что маму «ушли», так было бы правильнее. Сама она при этом не присутствовала, но с годами у нее сформировалось довольно ясное представление о том, что случилось. Был совершенно обычный день, Хедер вернулась из школы и обнаружила, что матери нет. «Она поехала отдохнуть», – объяснили ей.
Оказалось, что мать «отдыхает» в больнице.
Не в обычной больнице, такой, как Ленокс-Хилл на Лексингтон-авеню или Манхэттенская клиника для лечения заболеваний уха, горла, носа и глаз на Шестьдесят четвертой улице.
Больница, где лежала мама, была больше похожа на курорт и размещалась за городом. Но это был не курорт. Шарлотт Рандалл муж поместил в наркологический диспансер, где лечились люди, страдающие алкоголизмом и пристрастием к таблеткам.
Вначале мама обещала скоро вернуться домой.
– Я тут пробуду недолго, дорогая, – сказала она, когда Хедер навестила ее в первый раз.
Но домой мама так и не вернулась.
– Не могу, – объяснила она, когда выписывалась из больницы. – Когда подрастешь, поймешь почему.
Родители развелись. Все прошло тихо, папа постарался.
Он настоял также, чтобы мама уехала из Нью-Йорка.
Теперь Шарлотт живет в Сан-Франциско. Когда Хедер исполнилось восемнадцать лет, она, несмотря на возражения отца, полетела повидаться с ней. Мама встретила ее совершенно трезвая, но за обедом выпила бокал белого вина.
– Не смотри на меня так, дорогая, – произнесла она, делая первый глоток. В голосе чувствовалась нервозность, да и улыбка была слишком широкая. – Всего лишь один бокал. Не думай, что я алкоголичка.
Но одним бокалом дело не ограничилось. Это у нее был просто первый бокал. К ужину мама уже не пыталась отрицать это.
– А почему мне нельзя выпить? Думаешь, это легко, когда твой отец по-прежнему контролирует мою жизнь здесь, в Сан-Франциско?
– Но почему ты ему позволяешь это? – спросила Хедер.
Мама только покачала головой.
– Все не так просто. Станешь старше, поймешь.
В результате поездка в Сан-Франциско окончательно разрушила иллюзии относительно мамы, которыми Хедер питала себя все эти годы, что они были в разлуке.
Теперь она понимала, что и ее жизнью отец пытается управлять так же, как жизнью Шарлотт. Сейчас Хедер по-прежнему жила в обширных апартаментах на Пятой авеню, училась в Колумбийском университете.
Ее обеспечивал отец, она по-прежнему жила в его доме. Но скоро всему этому придет конец, когда Джефф окончит архитектурный факультет и они поженятся.
А потом наступил этот ужасный вечер. Хедер ждала Джеффа в его квартире, но он так и не пришел. Вся издергавшись и почувствовав что-то неладное, она принялась звонить.
Сначала в больницы. Клинику Колумбийского университета, больницу Святого Луки, Медицинский центр Уэст-Сайда. Затем в полицейский участок на Сотой улице.
– Джеффри Конверс у нас, – ответил дежурный сержант, но причину задержания по телефону сообщить отказался.
Направляясь в полицейский участок, Хедер не сомневалась, что это какая-то чудовищная ошибка, а увидев Джеффа, пришла в ужас. Он беспомощно смотрел на нее сквозь решетку камеры, располагавшейся в помещении, где сидели детективы. Лицо расцарапано, вся одежда в крови.
– Я хотел помочь этой женщине, – тихо проговорил он. – Понимаешь, только хотел помочь.
А затем начался кошмар, и ее отец, заместитель окружного прокурора, не сделал ничего, чтобы его остановить.
– Я просмотрел материалы и помочь ничем не могу, – заявил он на следующий день. – Пострадавшая опознала его безоговорочно. Она уверена, что это был Джефф.
– Но неужели нельзя что-нибудь... – начала Хедер, но он ее прервал:
– Моя работа состоит не в том, чтобы защищать таких, как Джефф Конверс, а наоборот – обвинять их. Извини, но сделать я ничего не могу.
Хедер знала, что отец не просто не может. Он не хочет помочь Джеффу.
Отец с самого начала был против их отношений и не желал, чтобы дочь выходила замуж за Джеффа.
А хотел он, и даже очень, стать окружным прокурором. И мечты эти, возможно, осуществятся на очередных выборах. Если, конечно, не случится ничего, что скомпрометирует отца в глазах общественности.
Дело о нападении Джеффа поздно вечером в метро на Синтию Аллен получило широкую огласку. Для Перри Рандалла достаточно скверно было то, что его дочь встречалась с Джеффом Конверсом, а уж о попытках как-то выгородить его вообще речь не шла.
– Но он не совершал ничего, его ложно обвиняют, – прошептала Хедер. – Я знаю: Джефф ни в чем не виноват.
Впрочем, отец ее уже не слушал. Он с преувеличенным вниманием углубился в газету.
«Неужели тебе безразлично, что сейчас происходит с Джеффом?» – вот что означал бы ее взгляд.
И без толку пытаться объяснить, насколько сильно Кита заботит все, что случилось с их сыном. Бесполезно. Месяц назад жена пришла к какому-то выводу, и он прекратил попытки убедить ее в чем-либо.
– На то Божья воля, – вздохнула она, когда Кит сообщил ей, что Джефф арестован.
Божья воля.
Кит уже со счету сбился, сколько раз за последние несколько лет он слышал эти слова. «Божья воля» стала у Мэри логическим обоснованием для отказа обсуждать любую проблему, какая бы ни возникала.
Билл грустно следил за женой. Почувствовав, как она напряглась, он потянулся, чтобы взять ее за руку. Затем мягко произнес:
– Его запрут навсегда. Запрут, и твои страхи закончатся.
Синди сжала руку Билла, давая понять, что его слова ее успокоили. Она знала: это не так, страхи останутся с ней до конца жизни.
Теперь она будет бояться ходить одна по улице, если вообще когда-нибудь сможет снова ходить.
Будет бояться смотреть в лица незнакомцев, страшась того, что может увидеть в их глазах. Жалость, смущение или брезгливость.
Даже будет опасаться смотреть на Билла, чтобы не прочесть в его глазах то же самое.
И все это из-за человека, чье лицо сейчас заполняло экран телевизора, стоящего у кровати.
Синди попыталась хотя бы на несколько секунд умерить гнев и страх, чтобы спокойно рассмотреть Джеффа Конверса. Надо же, ну совершенно ничего отвратительного! Правильные черты лица, приятная внешность.
У монстра лицо должно быть совсем не такое. Джефф Конверс абсолютно не похож на злодея. Темные вьющиеся волосы, теплые карие глаза – ничто не намекало на душу дьявола. Человек на телевизионном экране, Джефф Конверс, против которого Синди Аллен свидетельствовала в суде, выглядел таким же напуганным, как и она. За исключением, пожалуй, того, что ее страх был подлинный, а он просто кривлялся.
И опять лгал. За все время, пока длился процесс, он не произнес ни слова правды.
– А если судья ему поверит? – прошептала Синди.
Она произнесла это мысленно, но получилось вслух.
– Не поверит, – успокоил ее Билл. – И присяжные тоже не поверят. Он получит по заслугам.
«Не получит, – подумала Синди. – Скорее всего Джеффа Конверса упекут в тюрьму, но все равно с ним не сделают того, что он сделал со мной».
Джеффа Конверса на экране сменила улыбчивая симпатичная блондинка, ведущая утренние новости, и Синди отвернулась, переведя взгляд на зеркало над туалетным столиком. Билл повесил его здесь специально, чтобы она видела себя такой, какой ее видят другие.
Синди вспомнила, как в первый раз посмотрела в зеркало, когда сняли повязки.
– Не переживай, – успокоил ее Билл, – ты обязательно поправишься, станешь такой, как прежде. Доктор говорит, что все пройдет. Просто потребуется некоторое время.
Да, время и пять операций, на которые уйдет уйма денег. Они с Биллом столько не зарабатывали и за год.
Но даже если найдутся деньги и Синди сделает все эти операции, все равно прежней она не станет никогда. Пластический хирург объяснил, что лицо поправить можно, оно снова будет таким, как до того ужасного вечера шесть месяцев назад. Скорее всего он прав. Восстановят сломанные скулы, срастется раздробленная челюсть, залечится нижняя губа, разорванная почти пополам, – все это результат страшного удара о бетонный пол, когда у нее в дополнение ко всему остальному оказались сломанными пять нижних зубов и четыре верхних, – но залечить душевные раны вряд ли удастся. Даже если травма позвоночника поддастся терапии и Синди сможет ходить, как сделать так, чтобы она, снова находясь на улице, почувствовала себя в безопасности?
Вот чего лишил ее Джефф Конверс.
Синди торопилась на встречу с Биллом. Было поздно, но не очень. Он собирался сегодня поработать подольше, она тоже, и они решили встретиться в десять часов и где-нибудь поужинать.
В вагоне подземки было почти пусто. Когда Синди вошла на «Ректор-стрит», было занято только одно сиденье. Впрочем, на «Сорок второй» и оно освободилось. Она осталась в вагоне одна, что было не так уж плохо. Ничто не мешало еще раз просмотреть материалы, по которым Синди должна была дать в понедельник утром окончательные рекомендации. К тому времени, когда поезд остановился на «Сто десятой улице», она сделала десяток пометок, которые намеревалась обсудить с Биллом за ужином.
Платформа была такой же пустынной, как и на станции «Ректор-стрит». Только один человек ожидал поезд в центр.
Синди уже почти дошла до лестницы, когда сзади кто-то ее схватил и зажал ладонью рот. Почувствовав руку, обвившуюся вокруг шеи, она дернулась, пытаясь освободиться, но ее потащили в самый конец пустынной платформы.
А затем сильно ударили лицом о плиточную стену. Нос сломался, потекла кровь. Синди была ошеломлена настолько, что первое время даже не сопротивлялась, когда насильник опрокинул ее на платформу на живот и начал сдирать одежду. Потом опомнилась, попыталась перевернуться на спину, но силы были неравные. Он приподнял ее – голова безжизненно дернулась, как у куклы, – и ударил лицом о бетон платформы. На несколько секунд Синди потеряла сознание, а когда очнулась, то обнаружила, что лежит на спине. Насильник склонился над ней. Глаза Синди опухли и были залиты кровью, но его лицо она запомнила хорошо.
Карие глаза, глядящие сверху вниз. Копна темных волос.
Синди резко дернулась вперед и вцепилась ногтями в его щеку. Затем неожиданно к ней вернулся голос, и она закричала. Попыталась подняться, но с ее телом творилось что-то неладное. Не слушались ноги.
Синди долго кричала – казалось, целую вечность. Была уверена, что умрет прежде, чем появится помощь.
Неожиданно ее окружили люди. Человека, лицо которого Синди исполосовала ногтями, транспортные копы оттащили прочь. А затем она провалилась в темноту.
И очнулась уже в больнице.
Когда почувствовала себя немного лучше, ей показали десяток фотографий мужчин. Его она узнала мгновенно. Забыть можно что угодно, только не такое.
– Я хочу присутствовать при этом, – сказала Синди, когда на телевизионном экране в очередной раз появился Джефф Конверс. – Я должна быть там, когда судья огласит приговор.
Билл посмотрел на жену.
– Зачем тебе это нужно, Синди?
– Я хочу увидеть страх в его глазах.
Не ожидая помощи мужа, Синди Аллен начала пытаться переместить свое изломанное тело с постели в стоящую рядом инвалидную коляску.
– Он заслуживает смерти, – бормотала она. – И самое ужасное то, что я желаю присутствовать при его казни.
* * *
Телевизионная ведущая наконец закончила сообщение о ходе суда над Джеффом Конверсом. Начался блок экономических новостей. Однако Каролин Рандалл не могла успокоиться. Они только начали завтракать, когда на экране появился Джефф. Каролин потянулась за пультом, чтобы переключить канал, но не успела. Блондинка-ведущая – Каролин помнила, как она флиртовала с ее мужем две недели назад на благотворительном вечере Общества по борьбе с раковыми заболеваниями, – уже произнесла фамилию Джеффа, и оба – муж и его дочь – немедленно повернулись к экрану.– Неужели так интересен весь этот ужас? – спросила Каролин, когда ведущий на экране забубнил, сообщая котировки акций на бирже. – К тому же там все идет к концу.
Хедер немедленно вскинулась:
– Никакого конца не будет. Пока не отпустят Джеффа.
– Его, как ты выразилась, отпустят только в том случае, если он невиновен, – снисходительно проговорил Перри Рандалл.
Хедер знала, что таким тоном отец разговаривает в суде с тупыми свидетельницами, которые путаются в показаниях.
– А поскольку о нем такого сказать нельзя – я имею в виду то, что он невиновен, – то не думаю, что это случится.
– Ты просто не знаешь... – начала Хедер, но отец прервал ее, не дав закончить:
– Я читал уголовное дело и знаю факты. Разумеется, по очевидным обстоятельствам мне пришлось отказаться от ведения дела Конверса, но это не означает, что я не слежу за ним. Слежу, и очень внимательно.
По тому, как дочь поджала губы, было видно, что его доводы на нее не действуют. Дочь была такой же упрямой, как и отец. Впрочем, так было с самого начала, как только стало известно, что Джеффа Конверса арестовали во время нападения на Синди Аллен.
– Я знаю, Хедер, каково тебе сейчас, но наши тюрьмы пустовали бы, если чувствам было позволено оказывать влияние на решения судей. Уверяю тебя, подружка каждого заключенного в тюрьме Рикерс-Айленд – да и в любой другой – клянется, что ее суженый невиновен.
– Но Джефф действительно невиновен! – возмутилась Хедер. – Папа, ты прекрасно знаешь, что он просто не способен совершить то, в чем его обвиняют!
Перри Рандалл вскинул левую бровь.
– Нет, Хедер, я этого не знаю.
Хедер почувствовала, что задыхается. Хотелось возразить, но что толку спорить с отцом, если он с этим примирился. Причем с самого начала, как только она позвонила ему, узнав об аресте Джеффа.
Позвонила в надежде – уверенности, разумеется, никакой не было, – что он может как-то помочь. Поговорит с кем-нибудь... Ведь это бред какой-то – Джефф-насильник. Хедер, конечно, знала, что представляет собой ее отец, хотя бы на примере отношений с матерью, но все равно надеялась на что-то и не была готова к его реакции на просьбу о помощи.
– Я хочу, чтобы ты сейчас же приехала домой, – медленно проговорил он. – Мне только не хватает, чтобы...
– Папа, ты, наверное, не понял! – воскликнула она. – Джефф в тюрьме!
– Чтобы попасть туда, он, несомненно, совершил нечто противоправное, – ответил отец. – Как подсказывает мой опыт, в тюрьму просто так не сажают. – Затем, по-видимому, осознав, как дочь сейчас страдает, смягчился. – Ну, во-первых, он еще не в тюрьме, а только в полицейском участке, а во-вторых... – Отец сделал паузу. – Ладно, я попытаюсь что-нибудь разузнать утром, когда материалы поступят в управление. Посмотрю... что можно сделать.
Потом Хедер вернулась домой.
Роскошную квартиру с окнами на Центральный парк она уже давно домом не считала. С тех пор, как двенадцать лет назад отсюда ушла мама. Хедер тогда было всего одиннадцать.
«Ушла».
Очень удобный эвфемизм. Теперь, в двадцать три года, Хедер понимала: надо бы говорить, что маму «ушли», так было бы правильнее. Сама она при этом не присутствовала, но с годами у нее сформировалось довольно ясное представление о том, что случилось. Был совершенно обычный день, Хедер вернулась из школы и обнаружила, что матери нет. «Она поехала отдохнуть», – объяснили ей.
Оказалось, что мать «отдыхает» в больнице.
Не в обычной больнице, такой, как Ленокс-Хилл на Лексингтон-авеню или Манхэттенская клиника для лечения заболеваний уха, горла, носа и глаз на Шестьдесят четвертой улице.
Больница, где лежала мама, была больше похожа на курорт и размещалась за городом. Но это был не курорт. Шарлотт Рандалл муж поместил в наркологический диспансер, где лечились люди, страдающие алкоголизмом и пристрастием к таблеткам.
Вначале мама обещала скоро вернуться домой.
– Я тут пробуду недолго, дорогая, – сказала она, когда Хедер навестила ее в первый раз.
Но домой мама так и не вернулась.
– Не могу, – объяснила она, когда выписывалась из больницы. – Когда подрастешь, поймешь почему.
Родители развелись. Все прошло тихо, папа постарался.
Он настоял также, чтобы мама уехала из Нью-Йорка.
Теперь Шарлотт живет в Сан-Франциско. Когда Хедер исполнилось восемнадцать лет, она, несмотря на возражения отца, полетела повидаться с ней. Мама встретила ее совершенно трезвая, но за обедом выпила бокал белого вина.
– Не смотри на меня так, дорогая, – произнесла она, делая первый глоток. В голосе чувствовалась нервозность, да и улыбка была слишком широкая. – Всего лишь один бокал. Не думай, что я алкоголичка.
Но одним бокалом дело не ограничилось. Это у нее был просто первый бокал. К ужину мама уже не пыталась отрицать это.
– А почему мне нельзя выпить? Думаешь, это легко, когда твой отец по-прежнему контролирует мою жизнь здесь, в Сан-Франциско?
– Но почему ты ему позволяешь это? – спросила Хедер.
Мама только покачала головой.
– Все не так просто. Станешь старше, поймешь.
В результате поездка в Сан-Франциско окончательно разрушила иллюзии относительно мамы, которыми Хедер питала себя все эти годы, что они были в разлуке.
Теперь она понимала, что и ее жизнью отец пытается управлять так же, как жизнью Шарлотт. Сейчас Хедер по-прежнему жила в обширных апартаментах на Пятой авеню, училась в Колумбийском университете.
Ее обеспечивал отец, она по-прежнему жила в его доме. Но скоро всему этому придет конец, когда Джефф окончит архитектурный факультет и они поженятся.
А потом наступил этот ужасный вечер. Хедер ждала Джеффа в его квартире, но он так и не пришел. Вся издергавшись и почувствовав что-то неладное, она принялась звонить.
Сначала в больницы. Клинику Колумбийского университета, больницу Святого Луки, Медицинский центр Уэст-Сайда. Затем в полицейский участок на Сотой улице.
– Джеффри Конверс у нас, – ответил дежурный сержант, но причину задержания по телефону сообщить отказался.
Направляясь в полицейский участок, Хедер не сомневалась, что это какая-то чудовищная ошибка, а увидев Джеффа, пришла в ужас. Он беспомощно смотрел на нее сквозь решетку камеры, располагавшейся в помещении, где сидели детективы. Лицо расцарапано, вся одежда в крови.
– Я хотел помочь этой женщине, – тихо проговорил он. – Понимаешь, только хотел помочь.
А затем начался кошмар, и ее отец, заместитель окружного прокурора, не сделал ничего, чтобы его остановить.
– Я просмотрел материалы и помочь ничем не могу, – заявил он на следующий день. – Пострадавшая опознала его безоговорочно. Она уверена, что это был Джефф.
– Но неужели нельзя что-нибудь... – начала Хедер, но он ее прервал:
– Моя работа состоит не в том, чтобы защищать таких, как Джефф Конверс, а наоборот – обвинять их. Извини, но сделать я ничего не могу.
Хедер знала, что отец не просто не может. Он не хочет помочь Джеффу.
Отец с самого начала был против их отношений и не желал, чтобы дочь выходила замуж за Джеффа.
А хотел он, и даже очень, стать окружным прокурором. И мечты эти, возможно, осуществятся на очередных выборах. Если, конечно, не случится ничего, что скомпрометирует отца в глазах общественности.
Дело о нападении Джеффа поздно вечером в метро на Синтию Аллен получило широкую огласку. Для Перри Рандалла достаточно скверно было то, что его дочь встречалась с Джеффом Конверсом, а уж о попытках как-то выгородить его вообще речь не шла.
– Но он не совершал ничего, его ложно обвиняют, – прошептала Хедер. – Я знаю: Джефф ни в чем не виноват.
Впрочем, отец ее уже не слушал. Он с преувеличенным вниманием углубился в газету.
* * *
Кит Конверс вел свой грузовик, погрузившись в грустные размышления. Потянулся к кнопке радиоприемника, но в последний момент, когда пальцы уже коснулись холодной пластмассы, передумал. Он знал, что произойдет, если включить радио. Жена на несколько секунд перестанет мысленно повторять молитвы и бросит на него укоризненный взгляд. Ничего не скажет, только посмотрит, но и этого будет достаточно.«Неужели тебе безразлично, что сейчас происходит с Джеффом?» – вот что означал бы ее взгляд.
И без толку пытаться объяснить, насколько сильно Кита заботит все, что случилось с их сыном. Бесполезно. Месяц назад жена пришла к какому-то выводу, и он прекратил попытки убедить ее в чем-либо.
– На то Божья воля, – вздохнула она, когда Кит сообщил ей, что Джефф арестован.
Божья воля.
Кит уже со счету сбился, сколько раз за последние несколько лет он слышал эти слова. «Божья воля» стала у Мэри логическим обоснованием для отказа обсуждать любую проблему, какая бы ни возникала.