Страница:
Одну из важных причин ослабления садившегося на мель государственного корабля Тютчев видел в “пошлом правительственном материализме”, который, в его представлении, не только не являлся альтернативой “революционному материализму”, но оказывался его невольным и “невидимым” пособником. “Если власть за недостатком принципов и нравственных убеждений переходит к мерам материального угнетения, — отмечает он еще один “невидимый” закон духовного мира, — она тем самым превращается в самого ужасного пособника отрицания и революционного ниспровержения, но она начинает это осознавать только тогда, когда зло уже непоправимо”. Для предотвращения подобного развития событий Тютчев считал необходимым устранять властный произвол и чрезмерную опеку чиновничества, преодолевать “тупоумие” “во имя консерватизма” и открывать широкие возможности для творческого почина и личностной самодеятельности народа в рамках его органической связи с православными традициями и понятиями самодержавной монархии. По его убеждению, целям такого объединения под эгидой царя “публики” и “народа”, “государства” и “общества” и должно служить “просвещенное национальное мнение” печати, которое способно выражать не корыстные интересы и узкие устремления придворно-бюрократических кругов, а “великое мнение” целой страны и о котором применительно к внешней политике он размышляет в письме к A. M. Горчакову от 21 апреля 1859 г.: “Система, которую представляете вы, всегда будет иметь врагами тех, кто является врагами печати. Как же печати не стать вашей союзницей?..”
Тютчев призывал “не стеснять свободу прений, но, напротив, делать их настолько серьезными и открытыми, насколько позволят складывающиеся в стране обстоятельства”. В его сознании свобода дискуссий не противоречила принципам идеального самодержавия, которые искажались в реальной действительности и положительная сила которых должна, с его точки зрения, найти в общественном мнении достойных и талантливых выразителей, не стесненных рутиной казенных предписаний и субъективными опасениями чиновников. С его точки зрения, только в такой свободе и при наличии таких выразителей, не отягощенных той или иной корыстью, можно успешно противостоять оппонентам, использующим эффекты “запретного плода” и нарочитой “угнетенной мысли”, а также то свойство прессы, которое отметил А. Е. Тимашев (в 1857 г. писавший замечания на “записку…” Тютчева, а в 1868 г. ставший министром внутренних дел): “Пресса по существу своему есть элемент оппозиционный. Представляющий тем более привлекательности для общества, чем форма, в которую она облекает свои протесты, смелее и резче”.
Все подобные эффекты и свойства с особой наглядностью проявились в журналистской деятельности А. И. Герцена. 21 февраля 1853 г. в литографированном обращении “Вольное русское книгопечатание в Лондоне. Братьям на Руси” он извещал “всех свободолюбивых русских” о предстоящем открытии своей типографии и намерении предоставить трибуну “свободной бесцензурной речи”, а “невысказанным мыслям… затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства”. В 1855 г. А. И. Герцен приступил к изданию “Полярной звезды”, в 1856 г. стали печататься сборники рукописных материалов “Голоса из России”, а с июля 1857 г. начал выходить “Колокол”, ставивший себе задачу практического влияния на ход общественной жизни в России и находивший наибольший отклик у читателей. В первом номере “Колокола” формулируется “триада освобождения” (“слова — от цензуры”, “крестьян — от помещиков”, “податного сословия — от побоев”), которое, по тогдашнему убеждению А. И. Герцена, необходимо для раскрепощения крестьянской общины как “архимедовой точки” на повороте России к “русскому социализму”. С этих позиций обсуждаются в начальный период на страницах “Колокола” различные факты текущей жизни, крестьянский вопрос, содержание конкретных правительственных актов, возможные реформы и т. п. Издание Герцена с быстро растущим тиражом не только доставлялось различными путями в Россию (несмотря на строгий таможенный надзор, преследование лиц, хранивших и распространявших запрещенную продукцию, и т. п.), но и успешно продавалось у книготорговцев многих крупных городов Европы, а также получило постоянно расширявшуюся на первых порах обратную связь и популярность.
По многочисленным свидетельствам современников, печатаемые А. И. Герценом в Лондоне брошюры, журналы и газеты распространялись (несмотря на запреты, а отчасти и благодаря им — по эффекту “запретного плода”) в огромных количествах как в обеих столицах, так и в далеких провинциях России, как среди почтенной публики, так и в кругу гимназистов и кадетов. По словам М. А. Корфа, “всякому известно, что при постоянном у нас существовании иностранной цензуры нет и не было запрещенной книги, которой бы нельзя было достать; что именно в то время, когда правительство всего строже преследовало известные лондонские издания, они расходились по России в тысячах экземплярах, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать в каждом кармане; что когда мы всего более озабочиваемся ограждением нашей молодежи от доктрины материализма и социализма, трудно указать студента или даже ученика старших классов гимназий, который бы не прочел какого-нибудь сочинения, где извращаются все здравые понятия об обществе или разрушаются основания всякой нравственности и религии”. Действительно, еще в 1853 г. по инициативе III Отделения министры финансов, иностранных дел, народного просвещения, а также генерал-губернаторы пограничных губерний получили распоряжение принимать строгие меры для воспрепятствования ввозу в Россию герценовских изданий. Аналогичные распоряжения отдавались и в 1854-1857 гг. Тем не менее предпринимавшиеся меры не приносили рассчитываемого результата, а в числе добровольных “контрабандистов” оказывались не только польские эмигранты, но и весьма высокопоставленные лица из России. Так, И. С. Тургенев в письме к А. И. Герцену от 16 января 1857 г. сообщал, что сын бывшего шефа жандармов А. Ф. Орлова “не только все прочел, что ты написал, но даже (ceci entre nous*) с месяц тому назад отвез все твои произведения к в. к. Михаилу Николаевичу”. Сравним также свидетельство современника, что сенатор A. M. Княжевич, впоследствии министр финансов, после прочтения номеров “Колокола” посылал их под видом планов брату для распространения. 26 апреля 1857 г. А. И. Герцен делился с М. К. Рейхель своей радостью по поводу приобретения новых читателей из царствующего дома: “А вы знаете, что великие князья читают “Полярную звезду”? Вот, мол, тятеньку-то как пропекает…”. Словно в подтверждение вышеприведенных фактов и отмечая складывавшуюся атмосферу, Е. А. Штакеншнайдер 6 октября 1857 г. записывает в дневнике: “В столе у меня лежит “Колокол” Искандера, и надо его прочитать спешно и украдкой и возвратить. Искандер теперь властитель наших дум, предмет разговоров “Колокол” прячут, но читают все; говорят, и государь читает. Корреспонденции получает Герцен отовсюду, из всех министерств и, говорят, даже из дворцов. Его боятся, им восхищаются”. Министр иностранных дел A. M. Горчаков, адресат Тютчева, “с удивлением показывал напечатанный в “Колоколе” отчет о тайном заседании Государственного совета по крестьянскому делу… “Кто же, — говорил он, — мог сообщить им так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствующих”.
О нарастании ко времени составления “Письма о цензуре в России” успеха лондонских изданий Искандера, передававшихся из рук в руки, пересказывавшихся и переписывавшихся, свидетельствовали в начале 1858 г. его корреспонденты. Так, Н. А. Мельгунов замечал: “Молодежь на тебя молится, добывает твои портреты, — даже не бранит того и тех, кого ты, очевидно с умыслом, не бранишь”. К. Д. Кавелин писал: “Влияние твое безмерно. Herzen est une puissance**, сказал недавно кн. Долгоруков за обедом у себя. Прежние враги твои по литературе исчезли. Все думающие, пишущие, желающие добра — твои друзья и более или менее твои почитатели… Словом, в твоих руках огромная власть”. Эту власть признавали представители разных идейных лагерей и общественных слоев. В “Былом и думах” А. И. Герцен писал: “Колокол” — власть, — говорил мне в Лондоне, horribile dictu*, Катков и прибавил, что он у Ростовцева лежит для справок по крестьянскому вопросу… И прежде его повторяли то же и Тlt;ургеневgt;, и Аlt;ксаковgt;, и Сlt;амаринgt;, и Кlt;авелинgt;, генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой…”.
Именно с герценовской “властью” связывал И. С. Аксаков предложенный на рассмотрение Тютчева горчаковский проект: “Между тем герценская “Вольная Русская печатня в Лондоне” не могла не смутить официальные сферы и заставила их серьезно призадуматься: какими бы средствами противодействовать ее влиянию? Но какими же средствами? Все запреты, все полицейские способы возбранить пропуск “Колокола” оказались бессильными. “Колокол” читался всею Россией, и обаяние единственно свободного, впервые раздавшегося Русского слова было неотразимо. В правительственных сферах пришли, наконец, к мысли, что наилучшим средством вывести и общество, и себя из такого фальшивого положения было бы учреждение в самом Петербурге Русского литературного органа, такого органа, который, издаваясь при содействии, покровительстве и денежном пособии от правительства, но в то же время с приемами и развязностью почти свободной газеты, боролся бы с Герценом и направлял бы общественное мнение на истинный путь… Для редакции такого журнала предполагалось пригласить благонамеренных, благонадежных, но однако же авторитетных литераторов… Этот-то проект, сообщенный Тютчеву на предварительное рассмотрение, и послужил поводом к его письму”.
Тютчев в “Письме о цензуре в России” подчеркивает необходимость “русских изданий за границей, вне всякого контроля нашего правительства”. Он придавал большое значение подобного рода “учреждениям”, призванным в условиях свободной состязательности противостоять либеральной и революционной печати. Советуя М. П. Погодину, добивавшемуся публикации своих “историко-политических писем” в России, печатать их за рубежом, во избежание цензурных сокращений, Тютчев писал ему 13 октября 1857 г.: “После нескончаемых проволочек поставят вам, в непременное условие, сделать столько изменений, оговорок и уступок всякого рода, что письма ваши утратят всю свою историческую современную физиономию, и выйдет из них нечто вялое, бесхарактерное, нечто вроде полуофициальной статьи, задним числом писанной. — Сказать ли вам, чего бы я желал? Мне бы хотелось, чтобы какой-нибудь добрый или даже недобрый человек — без вашего согласия и даже без вашего ведома издал бы эти письма так, как они есть, — за границею… Такое издание имело бы свое значение, свое полное, историческое значение. — Вообще, мы до сих пор не умеем пользоваться, как бы следовало, русскими заграничными к н и г о п е ч а т н я м и, а в нынешнем положении дел это орудие н е о б х о д и м о е. Поверьте мне, правительственные люди — не у нас только, но везде — только к тем идеям имеют уважение, которые без их разрешения, без их фирмы гуляют по белому свету… Только со Свободным словом обращаются они, как взрослый с взрослым, как равный с равным. На все же прочее смотрят они — даже самые благонамеренные и либеральные — как на ученические упражнения…”.
Через несколько лет адресат тютчевского письма воспользовался предложенным советом и опубликовал в Лейпциге “Письма и статьи М. Погодина о политике России в отношении славянских народов и Западной Европы”. Встречая цензурные затруднения, издавал свои богословские сочинения за границей и А. С. Хомяков. Необходимость в “свободных и бесконтрольных” учреждениях русской печати за границей для правдивой, равноправной и плодотворной полемики с революционной и либеральной пропагандой усматривал и В. Ф. Одоевский, замечавший, что следует “против враждебных русских изданий употребить точно такие же и столь же разнообразные издания. Например, можно бы начать с биографий Герцена, Огарева, Петра Долгорукова, Гагарина, Юрия Голицына и проч. Такие биографии о людях, имеющих известность, но все-таки загадочных для иностранцев, с радостью бы создали те же самые лондонские, парижские и немецкие спекуляторы: ибо сии биографии имели бы богатый расход. Оценка сих господ, написанная ловко, забавно и без всяких личностей, уничтожила бы наполовину действие их изданий на публику… Но для того, чтобы нашлись люди в России, способные и талантливые, для борьбы с людьми такими же талантливыми и ловкими, как, например, Гагарин и Герцен (ибо по заказу талант не сотворится), необходимо дать нашим ратникам доступ к оружию, другими словами, снять с враждебных нам книг безусловное запрещение и позволить писать против них”. Тот же вывод, сделанный в политическом обозрении второго номера “Русского вестника” за 1858 г.: “Вернейший способ погубить какое-нибудь начало в убеждениях людей, лучший способ подорвать его нравственную силу — взять его под официальную опеку… Правительство, не входя ни в какие унизительные и частные сделки с литераторами и журналами, может действовать гораздо успешнее и гораздо достойнее, предлагая литературе на рассмотрение и обсуждение те или другие административные, политические или финансовые вопросы и вызывая все лучшие умы в обществе содействовать ему в их разрешении”. И Тютчев, и В. Ф. Одоевский, и автор политического обозрения особо настаивают на свободно-талантливой, нравственно вменяемой (и тем самым, с их точки зрения, единственно результативной), а не ограниченной и обессиливаемой чиновничье-бюрократическими представлениями и опасениями полемике с либеральными и революционными оппонентами, имея в виду прежде всего журналистскую деятельность А. И. Герцена.
Автор “Письма о цензуре в России” настаивает: “Мощное, умное, уверенное в своих силах направление — вот кричащее требование страны и лозунг всего нашего современного положения”. Необходимость такого направления и “высшего руководства” печатью в деле истинного благоустроения России как православной монархии была для Тютчева обусловлена и тем, что пресса как, выражаясь современным языком, четвертая власть действовала исходя из собственных интересов и выгод, вступавших нередко в противоречие с интересами и нуждами страны. “Разум целой страны, — писал Тютчев А. Ф. Аксаковой, — по какому-то недоразумению подчинен не произвольному контролю правительства, а безапелляционной диктатуре мнения ч и с т о л и ч н о г о, которое не только в резком и систематическом противоречии со всеми чувствами и убеждениями страны, но, сверх того, и в прямом противоречии с самим правительством по всем существенным вопросам дня; и именно в силу той поддержки, какую печать оказывает идеям и проектам правительства, она будет особенно подвержена гонениям этого личного мнения, облеченного диктатурой”.
Деятельность на поприще печати и цензуры Тютчев воспринимал как свободное, ответственное и мудрое служение национальным интересам России, которые осознавал в контексте тысячелетней истории. Именно отсутствие такого сознания нередко удручало Тютчева, размышлявшего позднее о правительственном кретинизме, то есть неспособности “различать наше “я” от нашего не “я”, о политике “личного тщеславия”, подчиняющей себе национальные интересы страны, о “жалком воспитании” правящих классов, увлекшихся “ложным направлением” подражания Западу: “и именно потому, что отклонение так старо и так глубоко, я полагаю, что возвращение на истинный путь будет сопряжено с долгими и жестокими испытаниями”. Этот вывод из письма к жене от 17 сентября 1855 г. перекликается с оценкой сложившегося положения вещей в письме к М. П. Погодину от 11 октября того же года: “Теперь, если мы взглянем на себя, т.е. на Россию, что мы видим?.. Сознание своего единственного исторического значения ею совершенно утрачено, по крайней мере в так называемой образованной, правительственной России”. И в 60-х гг. поэт не устает повторять: “В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую, историческую Россию, и для которых она вместе — и соблазн, и безумие…”. Более того, он обнаруживает, что “наш высоко образованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены”, может окончательно завладеть страной и что “клика, находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно а н т и д и н а с- т и ч е с к у ю. Если она продержится, то приведет господствующую власть к тому, что она приобретет антирусский характер”. Тогда России грозит опасность погибнуть.
“Письмо о цензуре в России” Тютчева и стало своеобразной попыткой оказать влияние на степень сознательности государства и его служителей.
Наша гостиная
Светлана Виноградова “За ВСЮ ЛЮБОВЬ РАСПЛАТИМСЯ ЛЮБОВЬЮ”
Тютчев призывал “не стеснять свободу прений, но, напротив, делать их настолько серьезными и открытыми, насколько позволят складывающиеся в стране обстоятельства”. В его сознании свобода дискуссий не противоречила принципам идеального самодержавия, которые искажались в реальной действительности и положительная сила которых должна, с его точки зрения, найти в общественном мнении достойных и талантливых выразителей, не стесненных рутиной казенных предписаний и субъективными опасениями чиновников. С его точки зрения, только в такой свободе и при наличии таких выразителей, не отягощенных той или иной корыстью, можно успешно противостоять оппонентам, использующим эффекты “запретного плода” и нарочитой “угнетенной мысли”, а также то свойство прессы, которое отметил А. Е. Тимашев (в 1857 г. писавший замечания на “записку…” Тютчева, а в 1868 г. ставший министром внутренних дел): “Пресса по существу своему есть элемент оппозиционный. Представляющий тем более привлекательности для общества, чем форма, в которую она облекает свои протесты, смелее и резче”.
Все подобные эффекты и свойства с особой наглядностью проявились в журналистской деятельности А. И. Герцена. 21 февраля 1853 г. в литографированном обращении “Вольное русское книгопечатание в Лондоне. Братьям на Руси” он извещал “всех свободолюбивых русских” о предстоящем открытии своей типографии и намерении предоставить трибуну “свободной бесцензурной речи”, а “невысказанным мыслям… затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства”. В 1855 г. А. И. Герцен приступил к изданию “Полярной звезды”, в 1856 г. стали печататься сборники рукописных материалов “Голоса из России”, а с июля 1857 г. начал выходить “Колокол”, ставивший себе задачу практического влияния на ход общественной жизни в России и находивший наибольший отклик у читателей. В первом номере “Колокола” формулируется “триада освобождения” (“слова — от цензуры”, “крестьян — от помещиков”, “податного сословия — от побоев”), которое, по тогдашнему убеждению А. И. Герцена, необходимо для раскрепощения крестьянской общины как “архимедовой точки” на повороте России к “русскому социализму”. С этих позиций обсуждаются в начальный период на страницах “Колокола” различные факты текущей жизни, крестьянский вопрос, содержание конкретных правительственных актов, возможные реформы и т. п. Издание Герцена с быстро растущим тиражом не только доставлялось различными путями в Россию (несмотря на строгий таможенный надзор, преследование лиц, хранивших и распространявших запрещенную продукцию, и т. п.), но и успешно продавалось у книготорговцев многих крупных городов Европы, а также получило постоянно расширявшуюся на первых порах обратную связь и популярность.
По многочисленным свидетельствам современников, печатаемые А. И. Герценом в Лондоне брошюры, журналы и газеты распространялись (несмотря на запреты, а отчасти и благодаря им — по эффекту “запретного плода”) в огромных количествах как в обеих столицах, так и в далеких провинциях России, как среди почтенной публики, так и в кругу гимназистов и кадетов. По словам М. А. Корфа, “всякому известно, что при постоянном у нас существовании иностранной цензуры нет и не было запрещенной книги, которой бы нельзя было достать; что именно в то время, когда правительство всего строже преследовало известные лондонские издания, они расходились по России в тысячах экземплярах, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать в каждом кармане; что когда мы всего более озабочиваемся ограждением нашей молодежи от доктрины материализма и социализма, трудно указать студента или даже ученика старших классов гимназий, который бы не прочел какого-нибудь сочинения, где извращаются все здравые понятия об обществе или разрушаются основания всякой нравственности и религии”. Действительно, еще в 1853 г. по инициативе III Отделения министры финансов, иностранных дел, народного просвещения, а также генерал-губернаторы пограничных губерний получили распоряжение принимать строгие меры для воспрепятствования ввозу в Россию герценовских изданий. Аналогичные распоряжения отдавались и в 1854-1857 гг. Тем не менее предпринимавшиеся меры не приносили рассчитываемого результата, а в числе добровольных “контрабандистов” оказывались не только польские эмигранты, но и весьма высокопоставленные лица из России. Так, И. С. Тургенев в письме к А. И. Герцену от 16 января 1857 г. сообщал, что сын бывшего шефа жандармов А. Ф. Орлова “не только все прочел, что ты написал, но даже (ceci entre nous*) с месяц тому назад отвез все твои произведения к в. к. Михаилу Николаевичу”. Сравним также свидетельство современника, что сенатор A. M. Княжевич, впоследствии министр финансов, после прочтения номеров “Колокола” посылал их под видом планов брату для распространения. 26 апреля 1857 г. А. И. Герцен делился с М. К. Рейхель своей радостью по поводу приобретения новых читателей из царствующего дома: “А вы знаете, что великие князья читают “Полярную звезду”? Вот, мол, тятеньку-то как пропекает…”. Словно в подтверждение вышеприведенных фактов и отмечая складывавшуюся атмосферу, Е. А. Штакеншнайдер 6 октября 1857 г. записывает в дневнике: “В столе у меня лежит “Колокол” Искандера, и надо его прочитать спешно и украдкой и возвратить. Искандер теперь властитель наших дум, предмет разговоров “Колокол” прячут, но читают все; говорят, и государь читает. Корреспонденции получает Герцен отовсюду, из всех министерств и, говорят, даже из дворцов. Его боятся, им восхищаются”. Министр иностранных дел A. M. Горчаков, адресат Тютчева, “с удивлением показывал напечатанный в “Колоколе” отчет о тайном заседании Государственного совета по крестьянскому делу… “Кто же, — говорил он, — мог сообщить им так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствующих”.
О нарастании ко времени составления “Письма о цензуре в России” успеха лондонских изданий Искандера, передававшихся из рук в руки, пересказывавшихся и переписывавшихся, свидетельствовали в начале 1858 г. его корреспонденты. Так, Н. А. Мельгунов замечал: “Молодежь на тебя молится, добывает твои портреты, — даже не бранит того и тех, кого ты, очевидно с умыслом, не бранишь”. К. Д. Кавелин писал: “Влияние твое безмерно. Herzen est une puissance**, сказал недавно кн. Долгоруков за обедом у себя. Прежние враги твои по литературе исчезли. Все думающие, пишущие, желающие добра — твои друзья и более или менее твои почитатели… Словом, в твоих руках огромная власть”. Эту власть признавали представители разных идейных лагерей и общественных слоев. В “Былом и думах” А. И. Герцен писал: “Колокол” — власть, — говорил мне в Лондоне, horribile dictu*, Катков и прибавил, что он у Ростовцева лежит для справок по крестьянскому вопросу… И прежде его повторяли то же и Тlt;ургеневgt;, и Аlt;ксаковgt;, и Сlt;амаринgt;, и Кlt;авелинgt;, генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой…”.
Именно с герценовской “властью” связывал И. С. Аксаков предложенный на рассмотрение Тютчева горчаковский проект: “Между тем герценская “Вольная Русская печатня в Лондоне” не могла не смутить официальные сферы и заставила их серьезно призадуматься: какими бы средствами противодействовать ее влиянию? Но какими же средствами? Все запреты, все полицейские способы возбранить пропуск “Колокола” оказались бессильными. “Колокол” читался всею Россией, и обаяние единственно свободного, впервые раздавшегося Русского слова было неотразимо. В правительственных сферах пришли, наконец, к мысли, что наилучшим средством вывести и общество, и себя из такого фальшивого положения было бы учреждение в самом Петербурге Русского литературного органа, такого органа, который, издаваясь при содействии, покровительстве и денежном пособии от правительства, но в то же время с приемами и развязностью почти свободной газеты, боролся бы с Герценом и направлял бы общественное мнение на истинный путь… Для редакции такого журнала предполагалось пригласить благонамеренных, благонадежных, но однако же авторитетных литераторов… Этот-то проект, сообщенный Тютчеву на предварительное рассмотрение, и послужил поводом к его письму”.
Тютчев в “Письме о цензуре в России” подчеркивает необходимость “русских изданий за границей, вне всякого контроля нашего правительства”. Он придавал большое значение подобного рода “учреждениям”, призванным в условиях свободной состязательности противостоять либеральной и революционной печати. Советуя М. П. Погодину, добивавшемуся публикации своих “историко-политических писем” в России, печатать их за рубежом, во избежание цензурных сокращений, Тютчев писал ему 13 октября 1857 г.: “После нескончаемых проволочек поставят вам, в непременное условие, сделать столько изменений, оговорок и уступок всякого рода, что письма ваши утратят всю свою историческую современную физиономию, и выйдет из них нечто вялое, бесхарактерное, нечто вроде полуофициальной статьи, задним числом писанной. — Сказать ли вам, чего бы я желал? Мне бы хотелось, чтобы какой-нибудь добрый или даже недобрый человек — без вашего согласия и даже без вашего ведома издал бы эти письма так, как они есть, — за границею… Такое издание имело бы свое значение, свое полное, историческое значение. — Вообще, мы до сих пор не умеем пользоваться, как бы следовало, русскими заграничными к н и г о п е ч а т н я м и, а в нынешнем положении дел это орудие н е о б х о д и м о е. Поверьте мне, правительственные люди — не у нас только, но везде — только к тем идеям имеют уважение, которые без их разрешения, без их фирмы гуляют по белому свету… Только со Свободным словом обращаются они, как взрослый с взрослым, как равный с равным. На все же прочее смотрят они — даже самые благонамеренные и либеральные — как на ученические упражнения…”.
Через несколько лет адресат тютчевского письма воспользовался предложенным советом и опубликовал в Лейпциге “Письма и статьи М. Погодина о политике России в отношении славянских народов и Западной Европы”. Встречая цензурные затруднения, издавал свои богословские сочинения за границей и А. С. Хомяков. Необходимость в “свободных и бесконтрольных” учреждениях русской печати за границей для правдивой, равноправной и плодотворной полемики с революционной и либеральной пропагандой усматривал и В. Ф. Одоевский, замечавший, что следует “против враждебных русских изданий употребить точно такие же и столь же разнообразные издания. Например, можно бы начать с биографий Герцена, Огарева, Петра Долгорукова, Гагарина, Юрия Голицына и проч. Такие биографии о людях, имеющих известность, но все-таки загадочных для иностранцев, с радостью бы создали те же самые лондонские, парижские и немецкие спекуляторы: ибо сии биографии имели бы богатый расход. Оценка сих господ, написанная ловко, забавно и без всяких личностей, уничтожила бы наполовину действие их изданий на публику… Но для того, чтобы нашлись люди в России, способные и талантливые, для борьбы с людьми такими же талантливыми и ловкими, как, например, Гагарин и Герцен (ибо по заказу талант не сотворится), необходимо дать нашим ратникам доступ к оружию, другими словами, снять с враждебных нам книг безусловное запрещение и позволить писать против них”. Тот же вывод, сделанный в политическом обозрении второго номера “Русского вестника” за 1858 г.: “Вернейший способ погубить какое-нибудь начало в убеждениях людей, лучший способ подорвать его нравственную силу — взять его под официальную опеку… Правительство, не входя ни в какие унизительные и частные сделки с литераторами и журналами, может действовать гораздо успешнее и гораздо достойнее, предлагая литературе на рассмотрение и обсуждение те или другие административные, политические или финансовые вопросы и вызывая все лучшие умы в обществе содействовать ему в их разрешении”. И Тютчев, и В. Ф. Одоевский, и автор политического обозрения особо настаивают на свободно-талантливой, нравственно вменяемой (и тем самым, с их точки зрения, единственно результативной), а не ограниченной и обессиливаемой чиновничье-бюрократическими представлениями и опасениями полемике с либеральными и революционными оппонентами, имея в виду прежде всего журналистскую деятельность А. И. Герцена.
Автор “Письма о цензуре в России” настаивает: “Мощное, умное, уверенное в своих силах направление — вот кричащее требование страны и лозунг всего нашего современного положения”. Необходимость такого направления и “высшего руководства” печатью в деле истинного благоустроения России как православной монархии была для Тютчева обусловлена и тем, что пресса как, выражаясь современным языком, четвертая власть действовала исходя из собственных интересов и выгод, вступавших нередко в противоречие с интересами и нуждами страны. “Разум целой страны, — писал Тютчев А. Ф. Аксаковой, — по какому-то недоразумению подчинен не произвольному контролю правительства, а безапелляционной диктатуре мнения ч и с т о л и ч н о г о, которое не только в резком и систематическом противоречии со всеми чувствами и убеждениями страны, но, сверх того, и в прямом противоречии с самим правительством по всем существенным вопросам дня; и именно в силу той поддержки, какую печать оказывает идеям и проектам правительства, она будет особенно подвержена гонениям этого личного мнения, облеченного диктатурой”.
Деятельность на поприще печати и цензуры Тютчев воспринимал как свободное, ответственное и мудрое служение национальным интересам России, которые осознавал в контексте тысячелетней истории. Именно отсутствие такого сознания нередко удручало Тютчева, размышлявшего позднее о правительственном кретинизме, то есть неспособности “различать наше “я” от нашего не “я”, о политике “личного тщеславия”, подчиняющей себе национальные интересы страны, о “жалком воспитании” правящих классов, увлекшихся “ложным направлением” подражания Западу: “и именно потому, что отклонение так старо и так глубоко, я полагаю, что возвращение на истинный путь будет сопряжено с долгими и жестокими испытаниями”. Этот вывод из письма к жене от 17 сентября 1855 г. перекликается с оценкой сложившегося положения вещей в письме к М. П. Погодину от 11 октября того же года: “Теперь, если мы взглянем на себя, т.е. на Россию, что мы видим?.. Сознание своего единственного исторического значения ею совершенно утрачено, по крайней мере в так называемой образованной, правительственной России”. И в 60-х гг. поэт не устает повторять: “В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую, историческую Россию, и для которых она вместе — и соблазн, и безумие…”. Более того, он обнаруживает, что “наш высоко образованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены”, может окончательно завладеть страной и что “клика, находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно а н т и д и н а с- т и ч е с к у ю. Если она продержится, то приведет господствующую власть к тому, что она приобретет антирусский характер”. Тогда России грозит опасность погибнуть.
“Письмо о цензуре в России” Тютчева и стало своеобразной попыткой оказать влияние на степень сознательности государства и его служителей.
Наша гостиная
Светлана Виноградова “За ВСЮ ЛЮБОВЬ РАСПЛАТИМСЯ ЛЮБОВЬЮ”
Званый гость редакции — народный артист России,
композитор Александр Морозов
Это строка из стихотворения выдающегося русского поэта, о котором наш гений Георгий Свиридов сказал: “Николай Рубцов — тихий голос великого народа, потаённый, глубокий, скрытый”. С декабря прошлого года начались праздничные юбилейные вечера в честь 70-летия поэта. Они будут проходить в городах России весь год. Выездной пленум правления Союза писателей России, посвященный этой дате, состоялся в Вологде. Его участником и лауреатом премии имени Рубцова “Звезда полей” стал композитор и певец, народный артист России и Украины Александр Морозов. Так отмечена 30-летняя работа маэстро, написавшего более 50 песен и романсов на стихи Николая Рубцова. Недавно в Концертном зале им. Чайковского с большим успехом прошёл авторский вечер композитора, ставший достойным музыкальным приношением поистине народному поэту. Это был не просто концерт, а настоящий праздник, где органично соединялись слово, яркая симфоническая музыка и великолепные голоса вокалистов — от таких признанных, как Александра Стрельченко и Иосиф Кобзон, до целого созвездия молодых талантов.
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
— Какие впечатления остались у Вас от поездки в Вологду? Как приняли песни на стихи Николая Рубцова участники выездного пленума правления Союза писателей России?
— Очень рад, что меня пригласили на пленум. Я давно собирался снова побывать в Вологде, где не был долгие годы. Тем более что посвящен он юбилею Рубцова. Много было интересных разговоров, удалось побывать на родине поэта, постоять у его могилы, выступить на большом музыкально-поэтическом вечере перед земляками поэта. Зал принимал очень тепло песни и романсы на его стихи. Но ещё более ответственный экзамен — неофициальное выступление перед писателями и поэтами, когда я пел под гитару. Дорого, что именно писатели, среди которых много друживших с Рубцовым, слушавших его, приняли мою работу. Для меня поездка получилась очень важной. Не говоря о книгах, которые пополнили мою библиотеку. К юбилею и в Вологде, и в Москве, и в других городах вышло много новых книг о поэте, великолепные издания его стихов.
— Александр Сергеевич, что привлекает Вас в творчестве Николая Рубцова?
— Объяснить это непросто, настолько за эти годы сроднился с его поэзией. Когда я прочёл первый небольшой сборник Рубцова “Зелёные цветы”, сразу понял — это “мой” поэт; возникло чувство, что он выражает мои переживания, мои мысли, мою жизнь. Возможно, сыграло свою роль совпадение биографических моментов: как и Рубцов, я воспитывался в интернате, служил на флоте, на крейсере “Киров” в Кронштадте. Детство моё тоже прошло в сельской местности, и мне дорого всё, что так любил поэт — спокойное течение реки, цветущий луг, поросшая подорожником тропинка… Потом судьба так же привела в Ленинград, только Рубцов работал на Кировском заводе, а я учился в физкультурном техникуме. Как будто десять лет спустя я ходил по его следам. Но главное — пронзительное чувство печали и любви к своей земле, к своему народу, боли и нежности, причастности ко всему, пусть неброскому и неяркому, но родному миру. И удивительная простота, незамутнённость, ни единого фальшивого, неискреннего слова! Этот мир Рубцова не мог не захватить. И если мне удалось сохраниться, не изменить себе, то благодаря его поэзии. Что греха таить, в эстрадном мире много соблазнов лёгкого успеха. Но именно поэзия Николая Рубцова, Глеба Горбовского, Николая Тряпкина, Юрия Паркаева, Анатолия Поперечного дала ту основу, которая служит мне ориентиром долгие-долгие годы.
— Поэт и критик Геннадий Красников особо отмечает в поэзии Рубцова мотивы сиротства, тоски по России. Он говорит, что “мотив сиротства, бездомности проходит у Рубцова не только как факт его личной биографии, но вырастает до глобального исторического значения. Целому народу пришлось оказаться в таком сиротстве, почти вековом блуждании без своей страны, без прошлого, без креста на отчих могилах. К счастью, оказалось, что Россия только задремала…”.
Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризной,
Я буду скакать по следам миновавших времен…
Удивительным образом Рубцов сумел выразить это сиротство и это родство с есенинской “Отчалившей Русью”. Честно говоря, казалось, что такие серьёзные, философские стихи невозможно положить на музыку.
— Рубцов — не та поэзия, которую можно объяснить. Так же, как Есенина, его невозможно перевести на другой язык. Это уже будет не Есенин. То, что не поддаётся переводу, вот это и есть тайна, суть творчества. И она приоткрывается не логикой, а чувством. У Рубцова в стихах нередко выражается высокое состояние духа, “восторг души”. Как записал Георгий Свиридов в своих дневниках: “Такое искусство нельзя создать намеренно, умозрительно. Оно создаётся путём озарения, откровения, в редкие минуты, которые посещают особо великие души. Гениально это передаёт строка Николая Рубцова: “О чём писать? На то не наша воля”. Поэт заражает читателя своим чувством. Никакие знания, профессиональные умения не дадут результата, если не сумеешь хоть немного приблизиться к этому состоянию души.
— Как получилось, что учились Вы в физкультурном техникуме, а пришли в музыку? Спортивная карьера меньше привлекала?
— О карьере тогда не думалось. Просто музыка с самых ранних детских лет жила в моём сердце. Я вырос на песнях мамы, она прекрасно пела и русские, и украинские песни: в послевоенные годы их не делили, все жили в единой культуре. Родился я в селе Окнице в Молдавии, на берегу Днестра, а на другом берегу — уже Украина, где мои украинские корни. И когда семилетним попал в интернат, без музыки не мог, всегда со мной был небольшой баянчик. Спорт, прыжки в высоту — это просто увлечение. А для души всегда была музыка, и часто по просьбам товарищей я подбирал по слуху разные песни. Переиграл множество мелодий, которые в то время звучали.
— Не зная нот?
— Вот именно. Профессионально учиться музыке стал значительно позже. А началось всё с первого курса, когда после техникума поступил на спортивный факультет пединститута имени Герцена. В институте проводился конкурс гражданской песни. На факультете знали, что я хоть и спортсмен, но музицирую. Я уже был неплохим “слухачом”, пытался писать песни. Вот мне и поручили представлять факультет на конкурсе. Стал регулярно наведываться в Ленинградский дом книги, часами простаивал у стендов, листая поэтические сборники. Однажды нашёл книгу Глеба Горбовского, стихи запали в душу, и я решил обязательно с ним познакомиться. Так в 1971 году мы встретились, и родилась наша с ним первая песня “Не отводи от жизни глаз”. С ней я занял на конкурсе первое место. Весь институт говорил: “Надо же, в лидеры вышел не филологический или исторический, а спортивный факультет!”. Глеб Горбовский подарил мне ту самую книжку Николая Рубцова “Зелёные цветы”. Вот это и были первые шаги. Тогда же вышла первая моя гибкая пластиночка “Травы пахнут мятою”, ставшая очень популярной. Начал писать эстрадные песни для Эдуарда Хиля, Людмилы Сенчиной, Эдиты Пьехи. Зарабатывал небольшие гонорары, что для студента было очень существенно. Многие из песен пользовались успехом. А потом избрали делегатом XVII съезда комсомола. Возвращался со съезда поездом “Красная стрела”. Вот тут мне и выпал счастливый билет в прямом и переносном смысле: я попал в одно купе с Валерием Александровичем Гаврилиным. Познакомились, он спросил, какие песни пишу. Я назвал “Ромашку”, которую на заключительном концерте исполняла Валентина Толкунова. Оказалось, что Гаврилин её запомнил, понравилась мелодия: “А ещё что-то у вас есть?”
композитор Александр Морозов
Это строка из стихотворения выдающегося русского поэта, о котором наш гений Георгий Свиридов сказал: “Николай Рубцов — тихий голос великого народа, потаённый, глубокий, скрытый”. С декабря прошлого года начались праздничные юбилейные вечера в честь 70-летия поэта. Они будут проходить в городах России весь год. Выездной пленум правления Союза писателей России, посвященный этой дате, состоялся в Вологде. Его участником и лауреатом премии имени Рубцова “Звезда полей” стал композитор и певец, народный артист России и Украины Александр Морозов. Так отмечена 30-летняя работа маэстро, написавшего более 50 песен и романсов на стихи Николая Рубцова. Недавно в Концертном зале им. Чайковского с большим успехом прошёл авторский вечер композитора, ставший достойным музыкальным приношением поистине народному поэту. Это был не просто концерт, а настоящий праздник, где органично соединялись слово, яркая симфоническая музыка и великолепные голоса вокалистов — от таких признанных, как Александра Стрельченко и Иосиф Кобзон, до целого созвездия молодых талантов.
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
— Какие впечатления остались у Вас от поездки в Вологду? Как приняли песни на стихи Николая Рубцова участники выездного пленума правления Союза писателей России?
— Очень рад, что меня пригласили на пленум. Я давно собирался снова побывать в Вологде, где не был долгие годы. Тем более что посвящен он юбилею Рубцова. Много было интересных разговоров, удалось побывать на родине поэта, постоять у его могилы, выступить на большом музыкально-поэтическом вечере перед земляками поэта. Зал принимал очень тепло песни и романсы на его стихи. Но ещё более ответственный экзамен — неофициальное выступление перед писателями и поэтами, когда я пел под гитару. Дорого, что именно писатели, среди которых много друживших с Рубцовым, слушавших его, приняли мою работу. Для меня поездка получилась очень важной. Не говоря о книгах, которые пополнили мою библиотеку. К юбилею и в Вологде, и в Москве, и в других городах вышло много новых книг о поэте, великолепные издания его стихов.
— Александр Сергеевич, что привлекает Вас в творчестве Николая Рубцова?
— Объяснить это непросто, настолько за эти годы сроднился с его поэзией. Когда я прочёл первый небольшой сборник Рубцова “Зелёные цветы”, сразу понял — это “мой” поэт; возникло чувство, что он выражает мои переживания, мои мысли, мою жизнь. Возможно, сыграло свою роль совпадение биографических моментов: как и Рубцов, я воспитывался в интернате, служил на флоте, на крейсере “Киров” в Кронштадте. Детство моё тоже прошло в сельской местности, и мне дорого всё, что так любил поэт — спокойное течение реки, цветущий луг, поросшая подорожником тропинка… Потом судьба так же привела в Ленинград, только Рубцов работал на Кировском заводе, а я учился в физкультурном техникуме. Как будто десять лет спустя я ходил по его следам. Но главное — пронзительное чувство печали и любви к своей земле, к своему народу, боли и нежности, причастности ко всему, пусть неброскому и неяркому, но родному миру. И удивительная простота, незамутнённость, ни единого фальшивого, неискреннего слова! Этот мир Рубцова не мог не захватить. И если мне удалось сохраниться, не изменить себе, то благодаря его поэзии. Что греха таить, в эстрадном мире много соблазнов лёгкого успеха. Но именно поэзия Николая Рубцова, Глеба Горбовского, Николая Тряпкина, Юрия Паркаева, Анатолия Поперечного дала ту основу, которая служит мне ориентиром долгие-долгие годы.
— Поэт и критик Геннадий Красников особо отмечает в поэзии Рубцова мотивы сиротства, тоски по России. Он говорит, что “мотив сиротства, бездомности проходит у Рубцова не только как факт его личной биографии, но вырастает до глобального исторического значения. Целому народу пришлось оказаться в таком сиротстве, почти вековом блуждании без своей страны, без прошлого, без креста на отчих могилах. К счастью, оказалось, что Россия только задремала…”.
Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризной,
Я буду скакать по следам миновавших времен…
Удивительным образом Рубцов сумел выразить это сиротство и это родство с есенинской “Отчалившей Русью”. Честно говоря, казалось, что такие серьёзные, философские стихи невозможно положить на музыку.
— Рубцов — не та поэзия, которую можно объяснить. Так же, как Есенина, его невозможно перевести на другой язык. Это уже будет не Есенин. То, что не поддаётся переводу, вот это и есть тайна, суть творчества. И она приоткрывается не логикой, а чувством. У Рубцова в стихах нередко выражается высокое состояние духа, “восторг души”. Как записал Георгий Свиридов в своих дневниках: “Такое искусство нельзя создать намеренно, умозрительно. Оно создаётся путём озарения, откровения, в редкие минуты, которые посещают особо великие души. Гениально это передаёт строка Николая Рубцова: “О чём писать? На то не наша воля”. Поэт заражает читателя своим чувством. Никакие знания, профессиональные умения не дадут результата, если не сумеешь хоть немного приблизиться к этому состоянию души.
— Как получилось, что учились Вы в физкультурном техникуме, а пришли в музыку? Спортивная карьера меньше привлекала?
— О карьере тогда не думалось. Просто музыка с самых ранних детских лет жила в моём сердце. Я вырос на песнях мамы, она прекрасно пела и русские, и украинские песни: в послевоенные годы их не делили, все жили в единой культуре. Родился я в селе Окнице в Молдавии, на берегу Днестра, а на другом берегу — уже Украина, где мои украинские корни. И когда семилетним попал в интернат, без музыки не мог, всегда со мной был небольшой баянчик. Спорт, прыжки в высоту — это просто увлечение. А для души всегда была музыка, и часто по просьбам товарищей я подбирал по слуху разные песни. Переиграл множество мелодий, которые в то время звучали.
— Не зная нот?
— Вот именно. Профессионально учиться музыке стал значительно позже. А началось всё с первого курса, когда после техникума поступил на спортивный факультет пединститута имени Герцена. В институте проводился конкурс гражданской песни. На факультете знали, что я хоть и спортсмен, но музицирую. Я уже был неплохим “слухачом”, пытался писать песни. Вот мне и поручили представлять факультет на конкурсе. Стал регулярно наведываться в Ленинградский дом книги, часами простаивал у стендов, листая поэтические сборники. Однажды нашёл книгу Глеба Горбовского, стихи запали в душу, и я решил обязательно с ним познакомиться. Так в 1971 году мы встретились, и родилась наша с ним первая песня “Не отводи от жизни глаз”. С ней я занял на конкурсе первое место. Весь институт говорил: “Надо же, в лидеры вышел не филологический или исторический, а спортивный факультет!”. Глеб Горбовский подарил мне ту самую книжку Николая Рубцова “Зелёные цветы”. Вот это и были первые шаги. Тогда же вышла первая моя гибкая пластиночка “Травы пахнут мятою”, ставшая очень популярной. Начал писать эстрадные песни для Эдуарда Хиля, Людмилы Сенчиной, Эдиты Пьехи. Зарабатывал небольшие гонорары, что для студента было очень существенно. Многие из песен пользовались успехом. А потом избрали делегатом XVII съезда комсомола. Возвращался со съезда поездом “Красная стрела”. Вот тут мне и выпал счастливый билет в прямом и переносном смысле: я попал в одно купе с Валерием Александровичем Гаврилиным. Познакомились, он спросил, какие песни пишу. Я назвал “Ромашку”, которую на заключительном концерте исполняла Валентина Толкунова. Оказалось, что Гаврилин её запомнил, понравилась мелодия: “А ещё что-то у вас есть?”