Страница:
– Умный человек пулю бы ему предложил… Не то что мы с тобой.
Чувствуя, что полыхнувший в груди холодок страха отнимает у него голос, Антон, пытаясь придать своему лицу безразличие, скосил глаза на сержанта. А тот глядел на него в упор с улыбочкой, обнажив оскалившиеся белые и ровные зубы. Вплоть до золотых «мостов» на кутних резцах.
– Ну а с этим что? – Антон, изо всех сил напрягаясь, чтоб не выдать своего страха, кивнул вправо, где в низкорослых можжевеловых кустах таился их второй секрет – сержант Петров; он служил ранее в танковых войсках и, может, поэтому не снимал с себя темно-синего, промасленного комбинезона.
Впрочем, Антон не знал подробностей биографии Петрова. Только завидовал, что сержанта вооружили не одним легким трофейным автоматом, как их с Косодариным, но и винтовкой со снайперским прицелом. Сквозь этот прицел Петров обозревал недалекую дорогу, а иногда приподнимался над сизой волной можжевела и смотрел на их парный секрет.
– Насчет «снайпера» вопрос дельный. – Сержант Косодарин посмотрел в сторону засады Петрова, и у него хищно вздрогнули широкие ноздри. – С этим… Этот сам решит… Либо возьмем его в пай… Но в таком деле все-таки лучше вдвоем…
– Куда тебе столько? Не допрешь!
– Что-нибудь придумаем… А побьют наши фашистов, так мы с тобой заживем… Только чтоб не знать, кто где… Для взаимного спокойствия.
– Ну и сволочь ты, сержант! – не удержался Антон. – А кто же фашистов побеждать будет?
– И мы подмогнем. Внесем, так сказать, свою лепту в будущую победу… Я и об этом поковырялся в мозгах: может, останемся здесь, попартизаним… А как ты, Антоша, маракуешь?
– Надо подумать, – пряча притворство, сказал Антон.
– Подумай, да не вздумай!.. А то…
– Что «а то»?
– Я сержант! С безупречной анкетой… Мне и доверие…
– Ладно, сам не дурак! – Антон, взяв лежавшую в стороне каску, надел ее на голову поверх пилотки и лег на спину: так было удобнее размышлять. – Покарауль, сержант, один, а я во сне комаров покормлю.
– Валяй…
Когда вечером первые капли дождя густо и крупно ударили по недалекой дороге, по лtсу, по сухим полянам и близлежащим полям, в воздухе на какое-то время вдруг терпко и пресно запахло пылью и обновленными ароматами трав, цветов, недалекого можжевельника. Этот дождь для майора Рукатова и для его маленькой группы конвоя был настолько желанным, насколько не нужным для всей войны на Западном направлении, с учетом намечавшихся штабами противоборствующих сторон очередных оперативных задач.
А он начался… И будто тучи не громоздились в вышине. Правда, небо с утра было чуть мглистым; солнце светило из поднебесья, как сквозь белесую кисею. Она-то, эта кисея, и таила в себе неожиданность – постепенно густела, делалась все менее прозрачной, особенно над горизонтом; потом будто набухла неведомо откуда взявшейся влагой и пролилась дождем – густым, яростным, но пока не долгим. Он явился как бы предвестником ливня, который упруго и свирепо наползал в свинцовых тучах на высоты Смоленщины.
Рукатов отозвал из секретов своих конвойных и приказал им завесить плащ-палатками подветренную сторону телеги, чтоб можно укрыться под ней, как под крышей. И это было вовремя: здесь, в глубине леса, после минутной сторожкой тишины во всей природе с особой отчетливостью послышалось, как загудело пространство между землей и небом и через какие-то секунды хлестко ударили вокруг тяжелые струи воды.
Все сидели под телегой молча, ощущая под собой сухое, хранящее дневное тепло сено.
– Товарищ майор, – почему-то шепотом проговорил сержант Петров, – а дорога, кажись, утихла… Сейчас бы и проскочить?..
– Боюсь, что по ту сторону большака прячутся в лесу немцы… Там лес сухой и гуще, чем здесь. – Рукатов приставил руку к уху, направив его в сторону дороги. – Переждем ливень и начнем разведывать маршрут…
Мощный натиск ливня постепенно начал угасать, словно там, в небесных глубинах, кто-то ставил ему прочные запруды. Где-то на западе ярко запылал горизонт, осветив верхушки леса и близлежащие поляны. Вокруг стало светлее, но было очень мокро, в воздухе, где пробивались сквозь гущину леса косые лучи солнца, заструились кверху столбики пара.
Еще через какое-то время, когда все выбрались из-под телеги, майор Рукатов, окинув хмуро-напряженным взглядом свое «войско», приказал:
– Сержант Косодарин! Пойдемте со мной разведывать дорогу! А вам, – Рукатов обратился к Антону и сержанту Петрову, – запрягать лошадей и быть наготове.
Уходя, Косодарин кинул на Антона свирепый и что-то требующий взгляд.
– Он убьет его! Убьет!.. – панически зашептал Антон Петрову, когда Рукатов и Косодарин скрылись между деревьями за можжевеловыми кустами. И короткой скороговоркой рассказал сержанту о задуманном Косодариным преступлении, видя при этом, как круглое, в золотистом пушку лицо сержанта покрывалось бледностью.
– Вблизи от нас он не посмеет поднять руку, – озабоченно произнес Петров. – Но на всякий случай надо прикрыть майора. Оставайся! – И Петров, дрогнувшей рукой схватив снайперскую винтовку, побежал.
Антон снимал путы с ног лошадей, а его глазам все виделась дрогнувшая рука сержанта Петрова… Мысли и чувства были там, у дороги. Он будто видел майора Рукатова, лежавшего в кустах с биноклем у глаз, а невдалеке целился в него из немецкого автомата сержант Косодарин… Успел бы заметить это в оптический прицел сержант Петров.
И вдруг в стороне дороги совсем негромко хлопнул выстрел. А в ушах же, в груди Антона он отозвался оглушающим взрывом, будто на него обрушилась вся вселенная…
Испуганный неожиданным выстрелом сзади, майор Рукатов оглянулся и невдалеке от себя увидел перекошенное смертным страданием, болью и волчьей злобой лицо сержанта Косодарина. В немом крике дико распахнулся его рот, обнажив ровный белый ряд зубов, опустились уголки губ, вздулся неподвижный бугор на переносице… И холодный, пронзительный, недобрый ум в глазах…
– Перехитрили, гады… – с бульканьем в горле вырывались из перекосившегося рта Косодарина слова. – Будьте вы прокляты!.. Подавитесь своими деньгами…
– Что? В чем дело?! – панически хрипел Рукатов, видя, как к нему подползал с закинутой на правое плечо снайперской винтовкой сержант Петров.
– Я опередил его, товарищ майор! – с удивлением и страхом сказал Петров, приближаясь к Рукатову. – Может, на секунду! – И шепотом пояснил: – Он уже навел автомат на вас… А я – убил… – Петров вдруг всхлипнул, уткнувшись лицом в локоть левой руки. – Убил своего…
Под Рукатовым будто колыхнулась земля от того, что мысли. его стали проясняться; словно что-то всплыло на чистой воде, и он, скользнув взглядом мимо этого «что-то», четко увидел дно страшной истины… Вдруг понял, что чудом избежал сейчас смерти, и почему-то в памяти промелькнул младший политрук Иванюта с разъяренным до исступления лицом…
23
24
Чувствуя, что полыхнувший в груди холодок страха отнимает у него голос, Антон, пытаясь придать своему лицу безразличие, скосил глаза на сержанта. А тот глядел на него в упор с улыбочкой, обнажив оскалившиеся белые и ровные зубы. Вплоть до золотых «мостов» на кутних резцах.
– Ну а с этим что? – Антон, изо всех сил напрягаясь, чтоб не выдать своего страха, кивнул вправо, где в низкорослых можжевеловых кустах таился их второй секрет – сержант Петров; он служил ранее в танковых войсках и, может, поэтому не снимал с себя темно-синего, промасленного комбинезона.
Впрочем, Антон не знал подробностей биографии Петрова. Только завидовал, что сержанта вооружили не одним легким трофейным автоматом, как их с Косодариным, но и винтовкой со снайперским прицелом. Сквозь этот прицел Петров обозревал недалекую дорогу, а иногда приподнимался над сизой волной можжевела и смотрел на их парный секрет.
– Насчет «снайпера» вопрос дельный. – Сержант Косодарин посмотрел в сторону засады Петрова, и у него хищно вздрогнули широкие ноздри. – С этим… Этот сам решит… Либо возьмем его в пай… Но в таком деле все-таки лучше вдвоем…
– Куда тебе столько? Не допрешь!
– Что-нибудь придумаем… А побьют наши фашистов, так мы с тобой заживем… Только чтоб не знать, кто где… Для взаимного спокойствия.
– Ну и сволочь ты, сержант! – не удержался Антон. – А кто же фашистов побеждать будет?
– И мы подмогнем. Внесем, так сказать, свою лепту в будущую победу… Я и об этом поковырялся в мозгах: может, останемся здесь, попартизаним… А как ты, Антоша, маракуешь?
– Надо подумать, – пряча притворство, сказал Антон.
– Подумай, да не вздумай!.. А то…
– Что «а то»?
– Я сержант! С безупречной анкетой… Мне и доверие…
– Ладно, сам не дурак! – Антон, взяв лежавшую в стороне каску, надел ее на голову поверх пилотки и лег на спину: так было удобнее размышлять. – Покарауль, сержант, один, а я во сне комаров покормлю.
– Валяй…
Когда вечером первые капли дождя густо и крупно ударили по недалекой дороге, по лtсу, по сухим полянам и близлежащим полям, в воздухе на какое-то время вдруг терпко и пресно запахло пылью и обновленными ароматами трав, цветов, недалекого можжевельника. Этот дождь для майора Рукатова и для его маленькой группы конвоя был настолько желанным, насколько не нужным для всей войны на Западном направлении, с учетом намечавшихся штабами противоборствующих сторон очередных оперативных задач.
А он начался… И будто тучи не громоздились в вышине. Правда, небо с утра было чуть мглистым; солнце светило из поднебесья, как сквозь белесую кисею. Она-то, эта кисея, и таила в себе неожиданность – постепенно густела, делалась все менее прозрачной, особенно над горизонтом; потом будто набухла неведомо откуда взявшейся влагой и пролилась дождем – густым, яростным, но пока не долгим. Он явился как бы предвестником ливня, который упруго и свирепо наползал в свинцовых тучах на высоты Смоленщины.
Рукатов отозвал из секретов своих конвойных и приказал им завесить плащ-палатками подветренную сторону телеги, чтоб можно укрыться под ней, как под крышей. И это было вовремя: здесь, в глубине леса, после минутной сторожкой тишины во всей природе с особой отчетливостью послышалось, как загудело пространство между землей и небом и через какие-то секунды хлестко ударили вокруг тяжелые струи воды.
Все сидели под телегой молча, ощущая под собой сухое, хранящее дневное тепло сено.
– Товарищ майор, – почему-то шепотом проговорил сержант Петров, – а дорога, кажись, утихла… Сейчас бы и проскочить?..
– Боюсь, что по ту сторону большака прячутся в лесу немцы… Там лес сухой и гуще, чем здесь. – Рукатов приставил руку к уху, направив его в сторону дороги. – Переждем ливень и начнем разведывать маршрут…
Мощный натиск ливня постепенно начал угасать, словно там, в небесных глубинах, кто-то ставил ему прочные запруды. Где-то на западе ярко запылал горизонт, осветив верхушки леса и близлежащие поляны. Вокруг стало светлее, но было очень мокро, в воздухе, где пробивались сквозь гущину леса косые лучи солнца, заструились кверху столбики пара.
Еще через какое-то время, когда все выбрались из-под телеги, майор Рукатов, окинув хмуро-напряженным взглядом свое «войско», приказал:
– Сержант Косодарин! Пойдемте со мной разведывать дорогу! А вам, – Рукатов обратился к Антону и сержанту Петрову, – запрягать лошадей и быть наготове.
Уходя, Косодарин кинул на Антона свирепый и что-то требующий взгляд.
– Он убьет его! Убьет!.. – панически зашептал Антон Петрову, когда Рукатов и Косодарин скрылись между деревьями за можжевеловыми кустами. И короткой скороговоркой рассказал сержанту о задуманном Косодариным преступлении, видя при этом, как круглое, в золотистом пушку лицо сержанта покрывалось бледностью.
– Вблизи от нас он не посмеет поднять руку, – озабоченно произнес Петров. – Но на всякий случай надо прикрыть майора. Оставайся! – И Петров, дрогнувшей рукой схватив снайперскую винтовку, побежал.
Антон снимал путы с ног лошадей, а его глазам все виделась дрогнувшая рука сержанта Петрова… Мысли и чувства были там, у дороги. Он будто видел майора Рукатова, лежавшего в кустах с биноклем у глаз, а невдалеке целился в него из немецкого автомата сержант Косодарин… Успел бы заметить это в оптический прицел сержант Петров.
И вдруг в стороне дороги совсем негромко хлопнул выстрел. А в ушах же, в груди Антона он отозвался оглушающим взрывом, будто на него обрушилась вся вселенная…
Испуганный неожиданным выстрелом сзади, майор Рукатов оглянулся и невдалеке от себя увидел перекошенное смертным страданием, болью и волчьей злобой лицо сержанта Косодарина. В немом крике дико распахнулся его рот, обнажив ровный белый ряд зубов, опустились уголки губ, вздулся неподвижный бугор на переносице… И холодный, пронзительный, недобрый ум в глазах…
– Перехитрили, гады… – с бульканьем в горле вырывались из перекосившегося рта Косодарина слова. – Будьте вы прокляты!.. Подавитесь своими деньгами…
– Что? В чем дело?! – панически хрипел Рукатов, видя, как к нему подползал с закинутой на правое плечо снайперской винтовкой сержант Петров.
– Я опередил его, товарищ майор! – с удивлением и страхом сказал Петров, приближаясь к Рукатову. – Может, на секунду! – И шепотом пояснил: – Он уже навел автомат на вас… А я – убил… – Петров вдруг всхлипнул, уткнувшись лицом в локоть левой руки. – Убил своего…
Под Рукатовым будто колыхнулась земля от того, что мысли. его стали проясняться; словно что-то всплыло на чистой воде, и он, скользнув взглядом мимо этого «что-то», четко увидел дно страшной истины… Вдруг понял, что чудом избежал сейчас смерти, и почему-то в памяти промелькнул младший политрук Иванюта с разъяренным до исступления лицом…
23
Один из мыслителей прошлого начертал слова, утверждающие, что несчастье есть право на бессмертие. Странно звучит это изречение, но возросло оно все-таки на поле человеческой опытности, хотя известно, что никто по доброй воле не стремится в бессмертие через горнила несчастий.
Несчастья приходят незванно… Не подозревал о близившейся для него самой тяжкой беде и один прекрасный человек, военачальник, чье имя зазвучит потом в истории в том особом ряду, который менее других подвержен забвению. Человек этот – генерал-лейтенант Качалов Владимир Яковлевич.
…В начале июля 1941 года директивой Ставки Верховного Командования он, генерал-лейтенант Качалов, командующий Архангельским военным округом, назначался командующим вновь создававшейся 28-й армией, а основным ядром командного состава ее штаба должны были стать командиры и начальники из штаба того же Архангельского военного округа.
Впрочем, об этом Владимир Яковлевич узнал в Москве, куда ему по телефону приказали явиться незамедлительно. Уезжая, распорядился дома, чтобы и жена Елена Николаевна с сыном Володей и тещей Еленой Ивановной тоже собирались в путь-дорогу – для начала в Москву, к Анне Ивановне, родной сестре тещи. А там все будет зависеть от того, какое и куда получит он, генерал-лейтенант Качалов, назначение. О том, что вызывали его для новой службы в новом месте, нисколько не сомневался. И понимал, что ждет его фронт.
В тот же день, когда приехал в Москву, начальник Генерального штаба Жуков представил Владимира Яковлевича Сталину, хотя Качалов был знаком со Сталиным еще со времен обороны Царицына. Представление было совмещено с очередным докладом Жукова о положении на советско-германском фронте.
Генерала Качалова поразила простая и страшная ясность происходящего на полях сражений, которую он ощутил в кабинете Сталина из четкого доклада генерала армии Жукова, из вопросов Сталина и ответов на них. Владимир Яковлевич уже знал, что его прочат на пост командующего формирующейся 28-й армией, которая совместно с другими свежими армиями займет оборонительные рубежи в тылах действующих войск Западного фронта. Поэтому он с обостренным вниманием прислушивался к тому, что происходило в армиях, которыми осуществлял руководство маршал Тимошенко как главком Западного направления. Почти зримо увидел неустойчивость линии Западного фронта и хрупкое оперативное построение его войск… Вон на огромной карте с северо-запада, в полосе шириной 280 километров, прикрывала шестью дивизиями смоленское направление 22-я армия генерал-лейтенанта Ершакова, сдерживая шестнадцать вражеских дивизий. Уступом за ее левым флангом оборонялись, не имея плотной локтевой связи, дивизии, входившие в состав все еще прибывавшей по частям на фронт 19-й армии генерал-лейтенанта Конева. Между Витебском и Оршей отчаянно дралась изнемогавшая 20-я армия генерал-лейтенанта Курочкина, а южнее, по Днепру вплоть до Рогачева, оборонялась совсем ослабленная, с оголенным флангом 13-я армия генерал-лейтенанта Ремезова; ее 61-й стрелковый корпус, оказавшись в окружении, изо всех сил оборонял Могилев. Левый фланг 13-й армии прикрывала 21-я армия генерал-полковника Кузнецова, которая непрерывно контратаковала противника. А в районе Смоленска как резерв фронта сосредоточивалась 16-я армия генерал-лейтенанта Лукина. Все ясно как на ладони, но эта ясность виделась только на карте; изменяясь на пространстве Западного направления не то что с каждым днем, а с каждым часом, и Генеральному штабу не так легко было реагировать на эти изменения своими распоряжениями о перегруппировках войск и о введении на поля битв новых резервов.
В один из июльских дней над Москвой шквалисто клокотала гроза, и в кабинете Сталина было сумрачно. Когда Жуков закончил доклад об оперативной обстановке на фронтах, Сталин молча прошелся по кабинету, держа руки за спиной, затем остановился перед генералом Качаловым, который тут же поднялся со стула, и сказал, будто упрекая его лично:
– Хорошего мало.
– Совсем нет хорошего, – в тон ему повторил Владимир Яковлевич.
– Почему – совсем нет? – неожиданно удивился Сталин, сделав ударение на слове «совсем», и затем указал рукой на Поскребышева, который неслышно вошел в кабинет и включил электричество. Стены кабинета будто раздвинулись от света и вокруг стало, кажется, просторнее. В голосе Сталина улавливалась грустная ирония. – Вот он, товарищ Поскребышев, – сын сапожника, а сейчас – главный помощник товарища Сталина во всех его нелегких делах.
Поскребышев, сверкая бритой головой в свете горящих электро-, ламп, вопросительно посмотрел от дверей на Сталина.
– Верно я говорю, товарищ Поскребышев? – требовательно спросил у него Сталин.
– Верно, товарищ Сталин, – с улыбкой ответил Поскребышев и тут же вышел, поняв, что вопросов к нему больше не будет.
А Сталин продолжил разговор на тему, которая занимала его уже не раз:
– Я тоже сын сапожника – и, как видите, возглавляю партию, государство и вооруженные силы. И вы, товарищ Качалов, если мне не изменяет память, тоже сын сапожника!..
– Так точно, товарищ Сталин, и я сын сапожника, – подтвердил Владимир Яковлевич, подумав о том, что, наверное, Сталину привозили для знакомства из Управления кадров его личное дело.
– Так что же получается? – с притворным удивлением спросил Сталин. – Может, мы и есть те самые сапожники, которые взялись не за свое дело? Может, поэтому и бьют нас немцы, учат уму-разуму, как надо воевать? Может, мы действительно сапожничаем на государственно-партийных и военных постах?
– Нет, товарищ Сталин, – с какой-то особой, только ему присущей серьезностью ответил Качалов. – Вы еще под Царицыном показали, что воевать умеете, а я под вашим началом тоже не опозорился. Да и на других фронтах… Пять ранений у меня…
– Да, помню вас, товарищ Качалов, по десятой армии…
– В девятой и во второй мы тоже встречались. Я там уже в высоких чинах ходил.
– И сейчас придется браться вам за большое дело, за командование армией. Вы должны остановить и разгромить танковые войска Гудериана, хотя вы, как и я, сын сапожника. – Сталин ухмыльнулся в усы и добавил: – Правда, ваш отец, будучи сапожником, держал в Царицыне на базаре сапожную лавку с двенадцатью наемными сапожниками… Был мелким буржуа… Но потом его лавка не выдержала конкуренции…
– Верно, товарищ Сталин. Еще перед революцией вернулся отец сапожничать в родное село Городище.
– А вы говорите, что совсем ничего нет хорошего! – Сталин, казалось, всерьез развеселился. – Сыновья сапожников, а в их лице все наше простолюдье… Народ!.. Главным образом, рабочие и крестьяне, да и наша интеллигенция, схлестнулись в неизбежной борьбе с военной машиной фашизма, отлаженной лучшими умами враждебного нам всего империалистического мира. И мы их победим!.. Должны победить!.. А вы говорите, что совсем нет ничего хорошего…
Генерал армии Жуков, видя Сталина развеселившимся, что было в последнее время редкостью, сдержанно похохатывал. Когда он стал складывать топографические карты, Сталин, положив руки на стол, придержал его.
– Так вам ясна задача как командующего двадцать восьмой армией, товарищ Качалов? – спросил Сталин, уже глядя на Владимира Яковлевича со строгой требовательностью. – Ведь мы вам доверяем огромную силу – семь дивизий!.. Надо остановить Гудериана! Надо для начала стабилизировать положение на Западном фронте.
– Задача ясна, товарищ Сталин. Важно, чтоб дивизии вовремя прибыли в места боевого сосредоточения.
– В каком положении и где находятся дивизии, из которых мы создаем армию товарища Качалова? – Этот обращенный к Жукову вопрос Сталина прозвучал строго.
– Я не готов к точному ответу, товарищ Сталин, – удрученно ответил Жуков.
– А вы обязаны быть готовы. – Голос Сталина зазвучал от недовольства глуше, словно его легким не хватало воздуха.
– Через час доложу, товарищ Сталин, – сказал Жуков, нервно складывая карты. – Полагаю, что большинство дивизий двадцать восьмой армии или заканчивают формирование, или уже на марше.
– У вас вопросы есть? – обратился Сталин к Качалову.
– Есть, товарищ Сталин. Но они для управлений Генштаба. Это будет касаться формирования армии.
– Хорошо!.. Только не забывайте, товарищ Качалов, что иногда легче судить об уме человека по его вопросам, чем по его ответам. – И Сталин с подбадривающей улыбкой подал на прощание руку.
Части и соединения 28-й армии формировались в различных районах страны и, получив номерные наименования, стекались в места сосредоточения, находившиеся между Брянском и Ельней – в близком тылу войск левого крыла Западного фронта, неустанно ведших боевые действия.
Штаб армии разместился на окраине городишка Киров, просторно раскинувшегося на правом берегу речки Болва – левого притока Десны, что брал начало на южных склонах Смоленской возвышенности. Здания фаянсового завода, в которых приютилась часть отделов штаба, и другие служебные здания городишка особо не привлекали внимания вражеской авиации. На рубежах, где развертывались полки семи составлявших 28-ю армию дивизий, кипели оборонительные земляные работы. Ими занимались войска при массовом участии местного населения. Постепенно рождалась линия обороны, пусть без дотов и дзотов, без проволочных заграждений: не хватало строительных материалов, колючки, мин… Приходилось ограничиваться пока рытьем стрелковых и орудийных окопов, траншей, ходов сообщения, эскарпов, противотанковых рвов. Мало было и средств связи, что уже теперь затрудняло управление войсками.
А тут еще без устали повадились дожди. Ветер часто менял направление, но будто держал многослойные грозовые тучи на привязи, заставлял их опрокидываться ливнями над Смоленскими высотами. И вся жизнь на фронте замедлилась, затормозилась, грунтовые дороги стали непроезжими, машины и повозки барахтались на них, как мухи в патоке, ручейки превратились в речушки, а речушки – в реки. По дну траншей загуляла вода, подмывая крутизны стен, отсыревшие телефонные провода, сращенные при сухой погоде, заставляли мембраны трубок шепелявить и гундосить. Да и голос всей войны изменился: будто раздвинулись расстояния между передовой и тыловыми районами; глуше и не так яростно ухали бомбежки; артиллерийская перестрелка будто велась в одну сторону; голоса пулеметов тоже утихли.
Генерал-лейтенант Качалов понимал, что ненастная погода еще больше затормозит во времени сосредоточение дивизий его армии, затруднит строительство их оборонительных рубежей – слишком широких по фронту, а поэтому лишенных должной плотности и глубины. В этих условиях ему, командарму, в предвидении прорывов немцев надо было без промедления создавать крепкий подвижной резерв. Или сразу же, не дожидаясь приказа свыше, планировать создание боевой армейской группы для участия в наступательной операции, которая, как он слышал в штабе фронта, готовится для деблокации зажатых в тиски армий Лукина и Курочкина. Во всяком случае, надо было хоть какие-то силы собирать в кулак. А штабы дивизий в повседневных «строевых записках» и суточных ведомостях будто нарочно напоминали о недостающем по штатному расписанию количестве войск, оружия, военной техники.
И генерал Качалов решил вызвать командиров дивизий всех вместе в штаб армии для знакомства, обсуждения общих задач и для наметок взаимодействия, если обстановка вынудит вступать в бой еще до того, когда все полки дивизий займут оборонительные районы и приготовятся к бою. Тем паче что 145-я стрелковая дивизия генерал-майора А. А. Вольхина, успев занять по реке Десна оборону, уже вела одним полком стычки с немцами в районе Починка, отбив там у противника аэродром. А генерал Вольхин, назначенный начальником гарнизона Рославля, одним батальоном нес в городе службу регулирования и не без большой пользы для своей дивизии руководил «сборным пунктом», куда стекались с запада остатки наших выводимых на переформирование или вырвавшихся из окружения войск. Во всяком случае, 145-я стрелковая дивизия была укомплектована полнее других, и генерал Качалов вознамерился начать количественно ужимать ее полки для создания армейского подвижного резерва.
Сбор командиров дивизий был назначен на 12 часов дня в кабинете директора Кировского фаянсового завода. Адъютант генерала Качалова майор Погребаев получил задание организовать ритуальное предобеденное чаепитие, использовать для этого фаянсовую посуду, пылившуюся в качестве образцов заводского производства на застекленных полках в том же кабинете директора, и двухведерный самовар дореволюционного тульского изготовления, многие десятилетия поивший управленческий люд в заводском буфете.
В этот день у Владимира Яковлевича Качалова было хорошее настроение. Утром ему удалось позвонить в Москву своему давнишнему другу генералу Хрулеву Андрею Васильевичу. От него он узнал, что его, Качалова, семья вместе с семьями генералов Хрулева, Болдина – бывшего заместителя командующего Западным особым военным округом – и другими семьями эвакуирована специальным поездом в Свердловск; затем будет переселена оттуда в поселок Балтым, куда и следует писать письма и адресовать денежный аттестат. Снять же заботы с фронтовика о семье – значит наполовину облегчить его душу и будто защитить от ударов с тыла.
Владимир Яковлевич подошел к зеркалу, наклонно стоявшему в углу кабинета, отражая в себе коллекцию изготовленной на заводе посуды, принял перед ним свою излюбленную позу: скрестил руки на груди и выставил вперед левую ногу… Странно… Что за нелепая «наполеоновская стойка»? Понимал неестественность позы, однако не мог избавиться от нее: еще в молодости, после одного из ранений, его левая рука стала короче, и столь нарочной позой он пытался прятать свой физический дефект. Привычка молодости закрепилась и даже стала гармонировать с его коренастой фигурой – крепкими, широкими плечами и неохватной, мускулистой шеей… Волевой взгляд его жестковатых серых глаз, чуть скуластое лицо с выражением решительности будто бы уже сами по себе требовали этой наполеоновской позы, которой неизменно сопутствовала в условиях службы строгость, подчас даже суровость в общении с подчиненными. В то же время дома он неизменно был податливым и обходительным семьянином, ласковым и внимательным мужем, добрейшим папой. Он знал, что этой разноликостью давал повод для судаченья командирским женам, да и командирам, сам посмеивался над собой, удивляясь такому свойству натуры, но жила она в нем сама по себе, и менять ее он не пытался.
Хотя однажды взъярился, случайно услышав о себе чьи-то стишата: «Он грозен во главе полков и добр при виде женских каблуков». Рассердился, естественно, уловив в этом «блудословии» злую иронию. Но тут же, поразмыслив, растопил в себе гнев, дабы не позволить утвердиться неумному «двустишию». И стал чаще задавать сам себе вопрос: «На службе справедлив?..» После обозрения внутренним взглядом своих воинских «владений», на фоне которых мелькали образы десятков высокопоставленных подчиненных ему людей, после размышления над тем, как держит себя в общениях с ними, уверенно отвечал сам себе: «Требователен… Но несправедливостей за собой не замечал». Верно, обид на него не было, хотя были претензии: имел он по партийной линии взыскание за «отрыв от парторганизации» и «за проявление высокомерия». Да, тут, видимо, допустил промашки… К тому же он еще не поладил с одним политработником высокого ранга… Тот в конечном счете оказался прав. А однажды получил письмо от Буденного – по делу: маршал поругивал его за недостатки в боевой подготовке и отсутствие должного порядка в штабной службе кавалерийского корпуса, которым он, генерал Качалов, командовал… Исправил недостатки железной рукой. На службе стал еще более строг и требователен. Иные командиры, заступив на дежурство по штабу, испытывали не то чтобы робость, но будто держали самый трудный экзамен.
Несчастья приходят незванно… Не подозревал о близившейся для него самой тяжкой беде и один прекрасный человек, военачальник, чье имя зазвучит потом в истории в том особом ряду, который менее других подвержен забвению. Человек этот – генерал-лейтенант Качалов Владимир Яковлевич.
…В начале июля 1941 года директивой Ставки Верховного Командования он, генерал-лейтенант Качалов, командующий Архангельским военным округом, назначался командующим вновь создававшейся 28-й армией, а основным ядром командного состава ее штаба должны были стать командиры и начальники из штаба того же Архангельского военного округа.
Впрочем, об этом Владимир Яковлевич узнал в Москве, куда ему по телефону приказали явиться незамедлительно. Уезжая, распорядился дома, чтобы и жена Елена Николаевна с сыном Володей и тещей Еленой Ивановной тоже собирались в путь-дорогу – для начала в Москву, к Анне Ивановне, родной сестре тещи. А там все будет зависеть от того, какое и куда получит он, генерал-лейтенант Качалов, назначение. О том, что вызывали его для новой службы в новом месте, нисколько не сомневался. И понимал, что ждет его фронт.
В тот же день, когда приехал в Москву, начальник Генерального штаба Жуков представил Владимира Яковлевича Сталину, хотя Качалов был знаком со Сталиным еще со времен обороны Царицына. Представление было совмещено с очередным докладом Жукова о положении на советско-германском фронте.
Генерала Качалова поразила простая и страшная ясность происходящего на полях сражений, которую он ощутил в кабинете Сталина из четкого доклада генерала армии Жукова, из вопросов Сталина и ответов на них. Владимир Яковлевич уже знал, что его прочат на пост командующего формирующейся 28-й армией, которая совместно с другими свежими армиями займет оборонительные рубежи в тылах действующих войск Западного фронта. Поэтому он с обостренным вниманием прислушивался к тому, что происходило в армиях, которыми осуществлял руководство маршал Тимошенко как главком Западного направления. Почти зримо увидел неустойчивость линии Западного фронта и хрупкое оперативное построение его войск… Вон на огромной карте с северо-запада, в полосе шириной 280 километров, прикрывала шестью дивизиями смоленское направление 22-я армия генерал-лейтенанта Ершакова, сдерживая шестнадцать вражеских дивизий. Уступом за ее левым флангом оборонялись, не имея плотной локтевой связи, дивизии, входившие в состав все еще прибывавшей по частям на фронт 19-й армии генерал-лейтенанта Конева. Между Витебском и Оршей отчаянно дралась изнемогавшая 20-я армия генерал-лейтенанта Курочкина, а южнее, по Днепру вплоть до Рогачева, оборонялась совсем ослабленная, с оголенным флангом 13-я армия генерал-лейтенанта Ремезова; ее 61-й стрелковый корпус, оказавшись в окружении, изо всех сил оборонял Могилев. Левый фланг 13-й армии прикрывала 21-я армия генерал-полковника Кузнецова, которая непрерывно контратаковала противника. А в районе Смоленска как резерв фронта сосредоточивалась 16-я армия генерал-лейтенанта Лукина. Все ясно как на ладони, но эта ясность виделась только на карте; изменяясь на пространстве Западного направления не то что с каждым днем, а с каждым часом, и Генеральному штабу не так легко было реагировать на эти изменения своими распоряжениями о перегруппировках войск и о введении на поля битв новых резервов.
В один из июльских дней над Москвой шквалисто клокотала гроза, и в кабинете Сталина было сумрачно. Когда Жуков закончил доклад об оперативной обстановке на фронтах, Сталин молча прошелся по кабинету, держа руки за спиной, затем остановился перед генералом Качаловым, который тут же поднялся со стула, и сказал, будто упрекая его лично:
– Хорошего мало.
– Совсем нет хорошего, – в тон ему повторил Владимир Яковлевич.
– Почему – совсем нет? – неожиданно удивился Сталин, сделав ударение на слове «совсем», и затем указал рукой на Поскребышева, который неслышно вошел в кабинет и включил электричество. Стены кабинета будто раздвинулись от света и вокруг стало, кажется, просторнее. В голосе Сталина улавливалась грустная ирония. – Вот он, товарищ Поскребышев, – сын сапожника, а сейчас – главный помощник товарища Сталина во всех его нелегких делах.
Поскребышев, сверкая бритой головой в свете горящих электро-, ламп, вопросительно посмотрел от дверей на Сталина.
– Верно я говорю, товарищ Поскребышев? – требовательно спросил у него Сталин.
– Верно, товарищ Сталин, – с улыбкой ответил Поскребышев и тут же вышел, поняв, что вопросов к нему больше не будет.
А Сталин продолжил разговор на тему, которая занимала его уже не раз:
– Я тоже сын сапожника – и, как видите, возглавляю партию, государство и вооруженные силы. И вы, товарищ Качалов, если мне не изменяет память, тоже сын сапожника!..
– Так точно, товарищ Сталин, и я сын сапожника, – подтвердил Владимир Яковлевич, подумав о том, что, наверное, Сталину привозили для знакомства из Управления кадров его личное дело.
– Так что же получается? – с притворным удивлением спросил Сталин. – Может, мы и есть те самые сапожники, которые взялись не за свое дело? Может, поэтому и бьют нас немцы, учат уму-разуму, как надо воевать? Может, мы действительно сапожничаем на государственно-партийных и военных постах?
– Нет, товарищ Сталин, – с какой-то особой, только ему присущей серьезностью ответил Качалов. – Вы еще под Царицыном показали, что воевать умеете, а я под вашим началом тоже не опозорился. Да и на других фронтах… Пять ранений у меня…
– Да, помню вас, товарищ Качалов, по десятой армии…
– В девятой и во второй мы тоже встречались. Я там уже в высоких чинах ходил.
– И сейчас придется браться вам за большое дело, за командование армией. Вы должны остановить и разгромить танковые войска Гудериана, хотя вы, как и я, сын сапожника. – Сталин ухмыльнулся в усы и добавил: – Правда, ваш отец, будучи сапожником, держал в Царицыне на базаре сапожную лавку с двенадцатью наемными сапожниками… Был мелким буржуа… Но потом его лавка не выдержала конкуренции…
– Верно, товарищ Сталин. Еще перед революцией вернулся отец сапожничать в родное село Городище.
– А вы говорите, что совсем ничего нет хорошего! – Сталин, казалось, всерьез развеселился. – Сыновья сапожников, а в их лице все наше простолюдье… Народ!.. Главным образом, рабочие и крестьяне, да и наша интеллигенция, схлестнулись в неизбежной борьбе с военной машиной фашизма, отлаженной лучшими умами враждебного нам всего империалистического мира. И мы их победим!.. Должны победить!.. А вы говорите, что совсем нет ничего хорошего…
Генерал армии Жуков, видя Сталина развеселившимся, что было в последнее время редкостью, сдержанно похохатывал. Когда он стал складывать топографические карты, Сталин, положив руки на стол, придержал его.
– Так вам ясна задача как командующего двадцать восьмой армией, товарищ Качалов? – спросил Сталин, уже глядя на Владимира Яковлевича со строгой требовательностью. – Ведь мы вам доверяем огромную силу – семь дивизий!.. Надо остановить Гудериана! Надо для начала стабилизировать положение на Западном фронте.
– Задача ясна, товарищ Сталин. Важно, чтоб дивизии вовремя прибыли в места боевого сосредоточения.
– В каком положении и где находятся дивизии, из которых мы создаем армию товарища Качалова? – Этот обращенный к Жукову вопрос Сталина прозвучал строго.
– Я не готов к точному ответу, товарищ Сталин, – удрученно ответил Жуков.
– А вы обязаны быть готовы. – Голос Сталина зазвучал от недовольства глуше, словно его легким не хватало воздуха.
– Через час доложу, товарищ Сталин, – сказал Жуков, нервно складывая карты. – Полагаю, что большинство дивизий двадцать восьмой армии или заканчивают формирование, или уже на марше.
– У вас вопросы есть? – обратился Сталин к Качалову.
– Есть, товарищ Сталин. Но они для управлений Генштаба. Это будет касаться формирования армии.
– Хорошо!.. Только не забывайте, товарищ Качалов, что иногда легче судить об уме человека по его вопросам, чем по его ответам. – И Сталин с подбадривающей улыбкой подал на прощание руку.
Части и соединения 28-й армии формировались в различных районах страны и, получив номерные наименования, стекались в места сосредоточения, находившиеся между Брянском и Ельней – в близком тылу войск левого крыла Западного фронта, неустанно ведших боевые действия.
Штаб армии разместился на окраине городишка Киров, просторно раскинувшегося на правом берегу речки Болва – левого притока Десны, что брал начало на южных склонах Смоленской возвышенности. Здания фаянсового завода, в которых приютилась часть отделов штаба, и другие служебные здания городишка особо не привлекали внимания вражеской авиации. На рубежах, где развертывались полки семи составлявших 28-ю армию дивизий, кипели оборонительные земляные работы. Ими занимались войска при массовом участии местного населения. Постепенно рождалась линия обороны, пусть без дотов и дзотов, без проволочных заграждений: не хватало строительных материалов, колючки, мин… Приходилось ограничиваться пока рытьем стрелковых и орудийных окопов, траншей, ходов сообщения, эскарпов, противотанковых рвов. Мало было и средств связи, что уже теперь затрудняло управление войсками.
А тут еще без устали повадились дожди. Ветер часто менял направление, но будто держал многослойные грозовые тучи на привязи, заставлял их опрокидываться ливнями над Смоленскими высотами. И вся жизнь на фронте замедлилась, затормозилась, грунтовые дороги стали непроезжими, машины и повозки барахтались на них, как мухи в патоке, ручейки превратились в речушки, а речушки – в реки. По дну траншей загуляла вода, подмывая крутизны стен, отсыревшие телефонные провода, сращенные при сухой погоде, заставляли мембраны трубок шепелявить и гундосить. Да и голос всей войны изменился: будто раздвинулись расстояния между передовой и тыловыми районами; глуше и не так яростно ухали бомбежки; артиллерийская перестрелка будто велась в одну сторону; голоса пулеметов тоже утихли.
Генерал-лейтенант Качалов понимал, что ненастная погода еще больше затормозит во времени сосредоточение дивизий его армии, затруднит строительство их оборонительных рубежей – слишком широких по фронту, а поэтому лишенных должной плотности и глубины. В этих условиях ему, командарму, в предвидении прорывов немцев надо было без промедления создавать крепкий подвижной резерв. Или сразу же, не дожидаясь приказа свыше, планировать создание боевой армейской группы для участия в наступательной операции, которая, как он слышал в штабе фронта, готовится для деблокации зажатых в тиски армий Лукина и Курочкина. Во всяком случае, надо было хоть какие-то силы собирать в кулак. А штабы дивизий в повседневных «строевых записках» и суточных ведомостях будто нарочно напоминали о недостающем по штатному расписанию количестве войск, оружия, военной техники.
И генерал Качалов решил вызвать командиров дивизий всех вместе в штаб армии для знакомства, обсуждения общих задач и для наметок взаимодействия, если обстановка вынудит вступать в бой еще до того, когда все полки дивизий займут оборонительные районы и приготовятся к бою. Тем паче что 145-я стрелковая дивизия генерал-майора А. А. Вольхина, успев занять по реке Десна оборону, уже вела одним полком стычки с немцами в районе Починка, отбив там у противника аэродром. А генерал Вольхин, назначенный начальником гарнизона Рославля, одним батальоном нес в городе службу регулирования и не без большой пользы для своей дивизии руководил «сборным пунктом», куда стекались с запада остатки наших выводимых на переформирование или вырвавшихся из окружения войск. Во всяком случае, 145-я стрелковая дивизия была укомплектована полнее других, и генерал Качалов вознамерился начать количественно ужимать ее полки для создания армейского подвижного резерва.
Сбор командиров дивизий был назначен на 12 часов дня в кабинете директора Кировского фаянсового завода. Адъютант генерала Качалова майор Погребаев получил задание организовать ритуальное предобеденное чаепитие, использовать для этого фаянсовую посуду, пылившуюся в качестве образцов заводского производства на застекленных полках в том же кабинете директора, и двухведерный самовар дореволюционного тульского изготовления, многие десятилетия поивший управленческий люд в заводском буфете.
В этот день у Владимира Яковлевича Качалова было хорошее настроение. Утром ему удалось позвонить в Москву своему давнишнему другу генералу Хрулеву Андрею Васильевичу. От него он узнал, что его, Качалова, семья вместе с семьями генералов Хрулева, Болдина – бывшего заместителя командующего Западным особым военным округом – и другими семьями эвакуирована специальным поездом в Свердловск; затем будет переселена оттуда в поселок Балтым, куда и следует писать письма и адресовать денежный аттестат. Снять же заботы с фронтовика о семье – значит наполовину облегчить его душу и будто защитить от ударов с тыла.
Владимир Яковлевич подошел к зеркалу, наклонно стоявшему в углу кабинета, отражая в себе коллекцию изготовленной на заводе посуды, принял перед ним свою излюбленную позу: скрестил руки на груди и выставил вперед левую ногу… Странно… Что за нелепая «наполеоновская стойка»? Понимал неестественность позы, однако не мог избавиться от нее: еще в молодости, после одного из ранений, его левая рука стала короче, и столь нарочной позой он пытался прятать свой физический дефект. Привычка молодости закрепилась и даже стала гармонировать с его коренастой фигурой – крепкими, широкими плечами и неохватной, мускулистой шеей… Волевой взгляд его жестковатых серых глаз, чуть скуластое лицо с выражением решительности будто бы уже сами по себе требовали этой наполеоновской позы, которой неизменно сопутствовала в условиях службы строгость, подчас даже суровость в общении с подчиненными. В то же время дома он неизменно был податливым и обходительным семьянином, ласковым и внимательным мужем, добрейшим папой. Он знал, что этой разноликостью давал повод для судаченья командирским женам, да и командирам, сам посмеивался над собой, удивляясь такому свойству натуры, но жила она в нем сама по себе, и менять ее он не пытался.
Хотя однажды взъярился, случайно услышав о себе чьи-то стишата: «Он грозен во главе полков и добр при виде женских каблуков». Рассердился, естественно, уловив в этом «блудословии» злую иронию. Но тут же, поразмыслив, растопил в себе гнев, дабы не позволить утвердиться неумному «двустишию». И стал чаще задавать сам себе вопрос: «На службе справедлив?..» После обозрения внутренним взглядом своих воинских «владений», на фоне которых мелькали образы десятков высокопоставленных подчиненных ему людей, после размышления над тем, как держит себя в общениях с ними, уверенно отвечал сам себе: «Требователен… Но несправедливостей за собой не замечал». Верно, обид на него не было, хотя были претензии: имел он по партийной линии взыскание за «отрыв от парторганизации» и «за проявление высокомерия». Да, тут, видимо, допустил промашки… К тому же он еще не поладил с одним политработником высокого ранга… Тот в конечном счете оказался прав. А однажды получил письмо от Буденного – по делу: маршал поругивал его за недостатки в боевой подготовке и отсутствие должного порядка в штабной службе кавалерийского корпуса, которым он, генерал Качалов, командовал… Исправил недостатки железной рукой. На службе стал еще более строг и требователен. Иные командиры, заступив на дежурство по штабу, испытывали не то чтобы робость, но будто держали самый трудный экзамен.
24
Да, если несчастья обрушиваются на человека, то, бывает, с той внезапностью, которая оглушает даже посторонних людей. Но может ли быть несчастье на войне большим, чем гибель?.. Оказывается, может. Его приносит не вражеский самолет, не случайный снаряд, не шальная пуля. И суть такого несчастья не в нравственных муках военачальника, потерпевшего поражение в противоборстве с врагом… Случаются беды иного характера, подоплеки которых вызревают в чьем-то предвзятом или воспаленном воображении, опирающемся не на истину, а на заблуждения или на злую волю.
Именно такая беда подкарауливала генерал-лейтенанта Качалова.
Уже было назначено время вызова в штаб армии командиров дивизий. Уже дважды адъютант командарма майор Погребаев делал пробные кипячения воды в тульском самоваре. И сейчас самовар, сверкая медным начищенным пузом, высился в приемной на казенном столе, оттеснив в сторону такую же допотопную, как он сам, пишущую машинку…
Вдруг в приемной комнате появился с «разносной» папкой в руке начальник узла связи – бравый капитан в зеленых парусиновых сапогах и в новеньком полевом снаряжении. Он с деловитой торопливостью прошагал через приемную и, не попросив, как обычно, у адъютанта доложить о нем командарму, скрылся за дверью в кабинете. Майор Погребаев был озадачен: начальник узла связи – прямо к командарму, минуя начальника штаба?..
Через минуту жизнь в штабе армии как бы повернула в другую сторону и набрала стремительный ритм. В кабинет генерала Качалова были срочно вызваны все начальники отделов и служб во главе с начальником штаба. Причиной этому явилась та же директива о контрударе в сторону Смоленска пяти армейских оперативных групп, которую несколько раньше получил штаб 16-й армии генерал-лейтенанта Лукина. А вместе с директивой – приказ командующему 28-й армией генерал-лейтенанту Качалову…
Чем-то тревожным дохнуло на Владимира Яковлевича из стопы расшифрованных документов. Перекинулся мыслью во вчерашний день, который виделся сквозь последнюю информационную сводку о положении войск Западного фронта. В ней уже не было той ясности, какую он ощущал в кабинете Сталина, когда об оперативной обстановке докладывал Жуков. 22-я армия, прикрывавшая правый фланг фронта в районе Великих Лук, оборонялась изо всех сил, частью дивизий попадая из одного окружения в другое и пробиваясь затем на северо-восток. 16-я армия, увеличившись за счет вошедшей в нее 127-й стрелковой дивизии генерал-майора Т. Г. Корнеева, не оставляла попыток освободить от врага Смоленск и в то же время, как и 20-я армия, вела перегруппировку сил, исходя из последней директивы Генштаба.
Именно такая беда подкарауливала генерал-лейтенанта Качалова.
Уже было назначено время вызова в штаб армии командиров дивизий. Уже дважды адъютант командарма майор Погребаев делал пробные кипячения воды в тульском самоваре. И сейчас самовар, сверкая медным начищенным пузом, высился в приемной на казенном столе, оттеснив в сторону такую же допотопную, как он сам, пишущую машинку…
Вдруг в приемной комнате появился с «разносной» папкой в руке начальник узла связи – бравый капитан в зеленых парусиновых сапогах и в новеньком полевом снаряжении. Он с деловитой торопливостью прошагал через приемную и, не попросив, как обычно, у адъютанта доложить о нем командарму, скрылся за дверью в кабинете. Майор Погребаев был озадачен: начальник узла связи – прямо к командарму, минуя начальника штаба?..
Через минуту жизнь в штабе армии как бы повернула в другую сторону и набрала стремительный ритм. В кабинет генерала Качалова были срочно вызваны все начальники отделов и служб во главе с начальником штаба. Причиной этому явилась та же директива о контрударе в сторону Смоленска пяти армейских оперативных групп, которую несколько раньше получил штаб 16-й армии генерал-лейтенанта Лукина. А вместе с директивой – приказ командующему 28-й армией генерал-лейтенанту Качалову…
Чем-то тревожным дохнуло на Владимира Яковлевича из стопы расшифрованных документов. Перекинулся мыслью во вчерашний день, который виделся сквозь последнюю информационную сводку о положении войск Западного фронта. В ней уже не было той ясности, какую он ощущал в кабинете Сталина, когда об оперативной обстановке докладывал Жуков. 22-я армия, прикрывавшая правый фланг фронта в районе Великих Лук, оборонялась изо всех сил, частью дивизий попадая из одного окружения в другое и пробиваясь затем на северо-восток. 16-я армия, увеличившись за счет вошедшей в нее 127-й стрелковой дивизии генерал-майора Т. Г. Корнеева, не оставляла попыток освободить от врага Смоленск и в то же время, как и 20-я армия, вела перегруппировку сил, исходя из последней директивы Генштаба.