Страница:
Прошлое Константина Константиновича отличалось от прошлого его одногодков и соратников по службе в кавалерийских войсках, может, только некоторыми оттенками биографии. Родился он в Великих Луках – глубинке России. Отец его был по национальности поляк, работал железнодорожным машинистом, мать – простая русская женщина. Детство будущего полководца проходило в Варшаве, столице королевства Польского, бывшего западной окраиной Российской империи. Уже в четырнадцать лет Костя познал безотцовщину, а с ней – тяжкий труд чернорабочего, ткача, каменотеса.
Когда взревели пушки первой мировой войны, восемнадцатилетний Костя Рокоссовский добровольцем пошел в армию, попросился в кавалерию и стал унтер-офицером 5-го Каргопольского драгунского полка 5-й кавалерийской дивизии. И уже в первых боях показал себя отчаянным конником-рубакой, заслужив воинскую награду – Георгиевский крест.
Вступив в Красную Армию и став в 1919 году коммунистом, Рокоссовский участвовал в боях против гайдамаков, анархо-бандитских отрядов колчаковцев, семеновцев, громил беляков в Забайкалье, Приморье, в Монголии. За личную храбрость и высокие командирские качества красный кавалерист Рокоссовский в годы гражданской войны был награжден двумя орденами Красного Знамени.
И позвала судьба Константина Константиновича на всю его жизнь остаться военным человеком – стражем Отечества…
А ведь покойный родитель Кости мечтал о том, чтоб сын пошел по его стопам – железнодорожного машиниста. Иногда в кругу семьи отец рассказывал 6 том, какая это великая профессия, как глубоко чувство восторга, особого душевного взлета, когда перед его паровозом вскидывалась плоская рука семафора, открывая путь к следующей станции и как бы делая на этой дороге его, машиниста, полновластным хозяином. Сын же, Костя, испытал нечто подобное, зашагав по ступеням военной службы в Красной Армии, достиг постов командира эскадрона, отдельного дивизиона, затем командира кавалерийского полка… Далее – учеба на курсах усовершенствования комсостава, через несколько лет – на курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Академии имени Фрунзе… И ему казалось, что «семафор жизни» теперь никогда не опустится перед ним – заслуженным, обстрелянным, увенчанным высокими боевыми наградами и еще совсем молодым человеком. А когда назначили его командиром 7-й Самарской кавалерийской дивизии, воспринял это как высочайший взлет и особое доверие, понимая, что дивизия – это уже не эскадрон, а несколько полков конницы и артиллерии, и он в ответе за боевую выучку тысяч людей – красных воинов.
И уж такова логика жизни: если у тебя не закружилась голова от достигнутой и желанной высоты, если хмельно не замутился взор от блеска твоих воинских отличий – ты неистощим в командирском деле, неукротим в решении новых задач, и тогда, как оценка твоих достоинств, неизбежно наступает время, когда надо, по приказу свыше, браться за еще более ответственное дело… Правда, к этому времени в тебе уже могут быть притушены дающие усладу сердцу восторженность, чувство тщеславия, довольство собой. Каждая очередная учебная игра в поле, на командном пункте или за штабными столами может не восприниматься, как игра в смысле ее условности, а уже обязательно должны видеться за ней те трудные, кровавые схватки, которые рождаются в столкновении двух миров.
И разумеется, если расстанешься с родной дивизией, в выучку которой вложил немало сил, когда любое ее подразделение понятно и дорого тебе, как влюбленному в музыку настройщику пианино понятно и дорого звучание каждой струны от прикосновения к ней клавиша, трудно удержаться от тревоги в сердце. Но если тебя, Рокоссовского, назначают командиром кавалерийского, а потом механизированного корпуса, вчерашние тревоги уходят с вчерашним днем и рождаются новые заботы, сменяя друг друга с той естественностью, как сменяются времена года.
Случалось, что в привычное и хлопотливое течение жизни врывалась беда, потрясая своей неожиданностью и своей сущностью. Так произошло в 1937 году. Необоснованный арест, вздорные обвинения и шпионаже на иностранную разведку. Но Константина Рокоссовского они не сломили, не поселили в его сердце злобу и обиду. Он хорошо понимал глубинный смысл происходящего и боролся за свою судьбу, за товарищей с тем упорством и с той твердой целеустремленностью, какие проявились у него еще в годы гражданской войны…
Запомнилась ему с молодой поры где-то прочитанная мысль о том, что подражать – не значит копировать; это значит работать на манер великих мастеров, это – упражнять свою собственную деятельность, это – производить в их духе и подобными же средствами. И зажила в нем эта мысль, будто вычеканенная в мозгу светящимися словами. Дело в том, что, когда в начале тридцатых годов он командовал 7-й Самарской кавалерийской дивизией, она входила в состав 3-го кавалерийского корпуса, командиром которого был Тимошенко. И Рокоссовский не раз ловил себя на мысли, что в повседневном обращении с подчиненными или на войсковых учениях он с каким-то внутренним постоянством стремился походить на командира корпуса. А когда позже сам стал командиром корпуса – 5-го кавалерийского, то уже не представлял своего внутреннего мира, чтобы не звучал в нем наставляющий голос Тимошенко, а со временем – еще и Георгия Жукова, под командование которого впервые попал он в канун освободительного похода в Бессарабию войск Киевского военного округа.
И речь здесь идет не о каком-то слепом подражании, а о том, что он, Константин Рокоссовский, как бы одинаково со своими военно-духовными наставниками чувствовал под ногами земную твердь и умел со своей командирской вышки устремлять мысленный взгляд в далекие окружности, увидев на огромных просторах неприятельские и свои войска, конфигурации разделяющих их линий, оценив соотношение сил и пусть даже сомневаясь, принимать решения, которые для подчиненных будут казаться единственно правильными. Мужество, твердость характера – вот что роднило его с Тимошенко и Жуковым. При этом Рокоссовский остался во многом совершенно не похожим на них: в манере рассуждать и убеждать, в умении создавать вокруг себя особую атмосферу доверчивости, заинтересованности – тоже без нервозности и напряженности. Он всегда был самим собой – Константином Рокоссовским.
В один из дней первой половины июля 1941 года, когда начальник Генерального штаба Жуков докладывал в Ставке Верховного Командования очередную сводку боевых действий на советско-германском фронте, Сталин завел неожиданный разговор:
– Товарищ Жуков, в боях под Луцком и Новоград-Волынским особо отличился девятый механизированный корпус. – Голос Сталина звучал ровно и утвердительно. – И мы многих командиров и политработников, в том числе и командира корпуса, наградили орденами…
– Так точно, товарищ Сталин, – подтвердил Жуков.
– И вы часто, – продолжил Сталин, – обозревая события на Юго-Западном фронте, подчеркиваете удачные боевые действия девятого механизированного корпуса. Он действительно лучший наш корпус?
– Дерется уверенно, товарищ Сталин. В пятой армии – это главная ударная сила… – ответил Жуков. – Хорошая подвижность в маневре, осмотрительное прикрытие флангов. Ну и стойкость в обороне…
– Если мне не изменяет память, командует девятым корпусом генерал Рокоссовский?
– Так точно, товарищ Сталин.
– Тот самый Рокоссовский, о котором вы с Тимошенко писали мне, что он необоснованно был репрессирован?
– Так точно, тот самый. Как видите, мы не ошиблись.
– Вижу, – со строгостью в голосе согласился Сталин, кинув вопросительный взгляд на сидевших за длинным столом Молотова и Кузнецова – наркома Военно-Морского Флота. – Вы оказались правы… И сейчас я вот о чем думаю: у нас самое неустойчивое положение в районе Смоленска. Немцы прорвались к Ярцеву, нацеливаются на Вязьму. Это уже непосредственная угроза Москве. Не перебросить ли нам Рокоссовского под Ярцево?
– Нельзя, товарищ Сталин. Этим мы обескровим пятую армию, откроем немцам путь на Житомир и Киев, – подавленно возразил Жуков. – Никак нельзя…
– Вы меня неправильно поняли. – Сталин привычно для всех стал набивать трубку, предварительно вышелушив табак из двух папирос «Герцоговина-Флор». – Я имею в виду самого Рокоссовского. Надо назначить его командующим армией и поставить перед ним задачу не пустить немцев в Ярцево и не дать им форсировать Вопь.
Жуков молча смотрел на Сталина, углубившись в какую-то мысль.
– Почему молчите? – требовательно спросил у него Сталин. – Или вы не согласны, что Западному фронту надо помогать не только резервами войск и техники, но и надежными, толковыми командными кадрами?
– Согласен… Рокоссовского мы найдем кем заменить на Юго-Западном… Но где мы возьмем для него армию на Западном?.. Сместить кого-нибудь из командующих резервными армиями?
– Нет! – твердо возразил Сталин. – Над этим пусть думает Тимошенко! Надо приводить в порядок войска, выходящие из окружения… Группировать их надо! И изъять часть сил у девятнадцатой армии… Она ведь распадается!
– Возражений нет, – коротко ответил Жуков как о решенном вопросе.
– Нет возражений? – Сталин посмотрел на Молотова и Кузнецова. – А вопросы?
– Есть вопрос, товарищ Сталин, – с улыбкой вдруг сказал Молотов. – Давно собираюсь спросить у тебя: зачем ты потрошишь папиросы? Почему не распорядишься, чтоб этот табак доставляли тебе в натуральном виде?..
– Можно, конечно… Можно распорядиться, чтоб и трубку набивали и раскуривали ее. Но зачем? Набить трубку табаком – это приятный, так сказать, ритуал… Не работа для пальцев, а активизация работы мысли.
– Ясно. – Молотов тихо засмеялся. – Ты из трубки мысли высасываешь.
– А ты полагал, что из пальцев? – Глаза Сталина при зажженной спичке вспыхнули молодым лукавством. – Вот сейчас, напри-мер, у меня родился вопрос о наших проблемах международного порядка, которыми заправляет товарищ Молотов… Как там они у нас?
– На должном уровне, – в тон Сталину ответил Молотов. – Особенно после того, как Председатель Совнаркома СССР товарищ Сталин дважды – 8 и 10 июля – принял английского посла в Советском Союзе Стаффорда Криппса и вместе с наркомом иностранных дел товарищем Молотовым вел с послом переговоры. В последние дни наркомат иностранных дел готовил и предварительно согласовывал с английским посольством проект соглашения между правительствами СССР и Великобритании о совместных действиях в войне против фашистской Германии… Как условились, сегодня будем подписывать. – И Молотов, раскрыв оклеенную красным шелком папку, придвинул ее к краю стола, поближе к Сталину.
– Мне разрешите отбыть? – спросил Жуков, приняв стойку «смирно».
– И мне? – из-за стола поднялся Кузнецов.
Сталин, вынув изо рта трубку, в знак согласия кивнул им.
28
Когда взревели пушки первой мировой войны, восемнадцатилетний Костя Рокоссовский добровольцем пошел в армию, попросился в кавалерию и стал унтер-офицером 5-го Каргопольского драгунского полка 5-й кавалерийской дивизии. И уже в первых боях показал себя отчаянным конником-рубакой, заслужив воинскую награду – Георгиевский крест.
Вступив в Красную Армию и став в 1919 году коммунистом, Рокоссовский участвовал в боях против гайдамаков, анархо-бандитских отрядов колчаковцев, семеновцев, громил беляков в Забайкалье, Приморье, в Монголии. За личную храбрость и высокие командирские качества красный кавалерист Рокоссовский в годы гражданской войны был награжден двумя орденами Красного Знамени.
И позвала судьба Константина Константиновича на всю его жизнь остаться военным человеком – стражем Отечества…
А ведь покойный родитель Кости мечтал о том, чтоб сын пошел по его стопам – железнодорожного машиниста. Иногда в кругу семьи отец рассказывал 6 том, какая это великая профессия, как глубоко чувство восторга, особого душевного взлета, когда перед его паровозом вскидывалась плоская рука семафора, открывая путь к следующей станции и как бы делая на этой дороге его, машиниста, полновластным хозяином. Сын же, Костя, испытал нечто подобное, зашагав по ступеням военной службы в Красной Армии, достиг постов командира эскадрона, отдельного дивизиона, затем командира кавалерийского полка… Далее – учеба на курсах усовершенствования комсостава, через несколько лет – на курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Академии имени Фрунзе… И ему казалось, что «семафор жизни» теперь никогда не опустится перед ним – заслуженным, обстрелянным, увенчанным высокими боевыми наградами и еще совсем молодым человеком. А когда назначили его командиром 7-й Самарской кавалерийской дивизии, воспринял это как высочайший взлет и особое доверие, понимая, что дивизия – это уже не эскадрон, а несколько полков конницы и артиллерии, и он в ответе за боевую выучку тысяч людей – красных воинов.
И уж такова логика жизни: если у тебя не закружилась голова от достигнутой и желанной высоты, если хмельно не замутился взор от блеска твоих воинских отличий – ты неистощим в командирском деле, неукротим в решении новых задач, и тогда, как оценка твоих достоинств, неизбежно наступает время, когда надо, по приказу свыше, браться за еще более ответственное дело… Правда, к этому времени в тебе уже могут быть притушены дающие усладу сердцу восторженность, чувство тщеславия, довольство собой. Каждая очередная учебная игра в поле, на командном пункте или за штабными столами может не восприниматься, как игра в смысле ее условности, а уже обязательно должны видеться за ней те трудные, кровавые схватки, которые рождаются в столкновении двух миров.
И разумеется, если расстанешься с родной дивизией, в выучку которой вложил немало сил, когда любое ее подразделение понятно и дорого тебе, как влюбленному в музыку настройщику пианино понятно и дорого звучание каждой струны от прикосновения к ней клавиша, трудно удержаться от тревоги в сердце. Но если тебя, Рокоссовского, назначают командиром кавалерийского, а потом механизированного корпуса, вчерашние тревоги уходят с вчерашним днем и рождаются новые заботы, сменяя друг друга с той естественностью, как сменяются времена года.
Случалось, что в привычное и хлопотливое течение жизни врывалась беда, потрясая своей неожиданностью и своей сущностью. Так произошло в 1937 году. Необоснованный арест, вздорные обвинения и шпионаже на иностранную разведку. Но Константина Рокоссовского они не сломили, не поселили в его сердце злобу и обиду. Он хорошо понимал глубинный смысл происходящего и боролся за свою судьбу, за товарищей с тем упорством и с той твердой целеустремленностью, какие проявились у него еще в годы гражданской войны…
Запомнилась ему с молодой поры где-то прочитанная мысль о том, что подражать – не значит копировать; это значит работать на манер великих мастеров, это – упражнять свою собственную деятельность, это – производить в их духе и подобными же средствами. И зажила в нем эта мысль, будто вычеканенная в мозгу светящимися словами. Дело в том, что, когда в начале тридцатых годов он командовал 7-й Самарской кавалерийской дивизией, она входила в состав 3-го кавалерийского корпуса, командиром которого был Тимошенко. И Рокоссовский не раз ловил себя на мысли, что в повседневном обращении с подчиненными или на войсковых учениях он с каким-то внутренним постоянством стремился походить на командира корпуса. А когда позже сам стал командиром корпуса – 5-го кавалерийского, то уже не представлял своего внутреннего мира, чтобы не звучал в нем наставляющий голос Тимошенко, а со временем – еще и Георгия Жукова, под командование которого впервые попал он в канун освободительного похода в Бессарабию войск Киевского военного округа.
И речь здесь идет не о каком-то слепом подражании, а о том, что он, Константин Рокоссовский, как бы одинаково со своими военно-духовными наставниками чувствовал под ногами земную твердь и умел со своей командирской вышки устремлять мысленный взгляд в далекие окружности, увидев на огромных просторах неприятельские и свои войска, конфигурации разделяющих их линий, оценив соотношение сил и пусть даже сомневаясь, принимать решения, которые для подчиненных будут казаться единственно правильными. Мужество, твердость характера – вот что роднило его с Тимошенко и Жуковым. При этом Рокоссовский остался во многом совершенно не похожим на них: в манере рассуждать и убеждать, в умении создавать вокруг себя особую атмосферу доверчивости, заинтересованности – тоже без нервозности и напряженности. Он всегда был самим собой – Константином Рокоссовским.
В один из дней первой половины июля 1941 года, когда начальник Генерального штаба Жуков докладывал в Ставке Верховного Командования очередную сводку боевых действий на советско-германском фронте, Сталин завел неожиданный разговор:
– Товарищ Жуков, в боях под Луцком и Новоград-Волынским особо отличился девятый механизированный корпус. – Голос Сталина звучал ровно и утвердительно. – И мы многих командиров и политработников, в том числе и командира корпуса, наградили орденами…
– Так точно, товарищ Сталин, – подтвердил Жуков.
– И вы часто, – продолжил Сталин, – обозревая события на Юго-Западном фронте, подчеркиваете удачные боевые действия девятого механизированного корпуса. Он действительно лучший наш корпус?
– Дерется уверенно, товарищ Сталин. В пятой армии – это главная ударная сила… – ответил Жуков. – Хорошая подвижность в маневре, осмотрительное прикрытие флангов. Ну и стойкость в обороне…
– Если мне не изменяет память, командует девятым корпусом генерал Рокоссовский?
– Так точно, товарищ Сталин.
– Тот самый Рокоссовский, о котором вы с Тимошенко писали мне, что он необоснованно был репрессирован?
– Так точно, тот самый. Как видите, мы не ошиблись.
– Вижу, – со строгостью в голосе согласился Сталин, кинув вопросительный взгляд на сидевших за длинным столом Молотова и Кузнецова – наркома Военно-Морского Флота. – Вы оказались правы… И сейчас я вот о чем думаю: у нас самое неустойчивое положение в районе Смоленска. Немцы прорвались к Ярцеву, нацеливаются на Вязьму. Это уже непосредственная угроза Москве. Не перебросить ли нам Рокоссовского под Ярцево?
– Нельзя, товарищ Сталин. Этим мы обескровим пятую армию, откроем немцам путь на Житомир и Киев, – подавленно возразил Жуков. – Никак нельзя…
– Вы меня неправильно поняли. – Сталин привычно для всех стал набивать трубку, предварительно вышелушив табак из двух папирос «Герцоговина-Флор». – Я имею в виду самого Рокоссовского. Надо назначить его командующим армией и поставить перед ним задачу не пустить немцев в Ярцево и не дать им форсировать Вопь.
Жуков молча смотрел на Сталина, углубившись в какую-то мысль.
– Почему молчите? – требовательно спросил у него Сталин. – Или вы не согласны, что Западному фронту надо помогать не только резервами войск и техники, но и надежными, толковыми командными кадрами?
– Согласен… Рокоссовского мы найдем кем заменить на Юго-Западном… Но где мы возьмем для него армию на Западном?.. Сместить кого-нибудь из командующих резервными армиями?
– Нет! – твердо возразил Сталин. – Над этим пусть думает Тимошенко! Надо приводить в порядок войска, выходящие из окружения… Группировать их надо! И изъять часть сил у девятнадцатой армии… Она ведь распадается!
– Возражений нет, – коротко ответил Жуков как о решенном вопросе.
– Нет возражений? – Сталин посмотрел на Молотова и Кузнецова. – А вопросы?
– Есть вопрос, товарищ Сталин, – с улыбкой вдруг сказал Молотов. – Давно собираюсь спросить у тебя: зачем ты потрошишь папиросы? Почему не распорядишься, чтоб этот табак доставляли тебе в натуральном виде?..
– Можно, конечно… Можно распорядиться, чтоб и трубку набивали и раскуривали ее. Но зачем? Набить трубку табаком – это приятный, так сказать, ритуал… Не работа для пальцев, а активизация работы мысли.
– Ясно. – Молотов тихо засмеялся. – Ты из трубки мысли высасываешь.
– А ты полагал, что из пальцев? – Глаза Сталина при зажженной спичке вспыхнули молодым лукавством. – Вот сейчас, напри-мер, у меня родился вопрос о наших проблемах международного порядка, которыми заправляет товарищ Молотов… Как там они у нас?
– На должном уровне, – в тон Сталину ответил Молотов. – Особенно после того, как Председатель Совнаркома СССР товарищ Сталин дважды – 8 и 10 июля – принял английского посла в Советском Союзе Стаффорда Криппса и вместе с наркомом иностранных дел товарищем Молотовым вел с послом переговоры. В последние дни наркомат иностранных дел готовил и предварительно согласовывал с английским посольством проект соглашения между правительствами СССР и Великобритании о совместных действиях в войне против фашистской Германии… Как условились, сегодня будем подписывать. – И Молотов, раскрыв оклеенную красным шелком папку, придвинул ее к краю стола, поближе к Сталину.
– Мне разрешите отбыть? – спросил Жуков, приняв стойку «смирно».
– И мне? – из-за стола поднялся Кузнецов.
Сталин, вынув изо рта трубку, в знак согласия кивнул им.
28
Полог у палатки был откинут, и сквозь вход виднелся в синем сумраке лес. Рокоссовский лежал на узкой железной кровати с тощим матрасом, покрытым плащ-накидкой, натянув на себя колючее грубошерстное одеяло, и смотрел в лес. Проснулся он внезапно, как от толчка, хотя чувствовал себя невыспавшимся. Можно б еще поспать: утро было где-то еще на востоке, а здесь рассвет только начинал вытеснять из леса ночь. Но сон уже не шел к Константину Константиновичу, и он, отбросив одеяло, рывком поднялся с кровати. Опустил ноги – и будто обжегся: трава в палатке была росной, холодной, а сегодня генерал спал разувшись, чтоб дать отдых ногам. И он опять лег, накрывшись одеялом: «Ну еще пяток минут…»
Роса на траве будто прояснила его мысли: всплыл в памяти виденный странный сон…
Уже пошла вторая неделя с тех пор, как генерал-майор Рокоссовский встретил на развилке Минской магистрали и короткой дороги на Вязьму раненого генерала Чумакова, а разговор с ним не забывался. Часто вспоминался Константину Константиновичу ответ Чумакова на вопрос о том, какой главный опыт вынес он из боев. Тогда слова его показались наполненными самым элементарным смыслом: «…Максимум сил для противотанковой обороны и обязательное наличие хоть каких-нибудь артиллерийско-противотанковых резервов… Ну и связь…» А сегодня эти слова пригрезились ему во сне, но произнес их почему-то не генерал Чумаков, а покойный отец, Ксаверий Юзеф. И это было до невероятности странным, ибо отец, сколько ни являлся к нему во сне, всегда был безмолвным, хотя в глазах его постоянно светился невысказанный укор. Константин Константинович очень хорошо понимал, в чем упрекал его покойный отец, и просыпался с чувством неискупимой вины перед ним, с тяжелым, тоскливо ноющим сердцем. Ведь действительно он, урожденный Константин Ксаверьевич, сам того не желая, в 20-х годах переменил отчество на Константинович – для упрощения, ибо во всякого рода документах имя Ксаверий то и дело перевиралось, писалось неправильно. А однажды в какой-то бумаге назвали его Константином Константиновичем, и он наконец смирился с этим, перестав и сам именовать себя Ксаверьевичем.
А когда прошли годы и он поднялся до новых вершин мудрости, когда понял, что имя хорошего отца, как и матери, священно, тогда словно прозрел, стал чувствовать вину перед отцом, и укоряющие мысли об этом часто переносились в сновидения, воскрешая в затуманенной сном памяти далекий, полузабытый образ отца.
Генерал Рокоссовский не был суеверным человеком, не верил ни в дурные приметы, ни в вещие сны, однако сегодняшний сон почему-то встревожил его, посеял смуту в сердце и заставил мысленно оглядеться, откуда можно ждать беды. А ждать ее здесь надо было каждый день, каждый час, он понимал это, зная, что стоит со своим войском на самом главном острие войны.
И будто увидел сквозь недалекое расстояние древний, овеянный легендами, составлявшими военную историю России, Смоленск. И сейчас, в это смертное время, Смоленск величаво, как могучий, вросший в глубь России утес, стоял на самой яростной стремнине вражеского нашествия. Стоял и сражался, стоял и, сражаясь, звал себе на помощь близкие и дальние земли России…
Вчера вечером из 16-й армии генерала Лукина вернулся офицер связи капитан Безусое. Усталое, блеклое лицо его с глубоко запавшими коричневыми глазами было взволнованным и в то же время по-особому одухотворенным. Константин Константинович знал, что на недалеких соловьевской и радчинской переправах через Днепр не прекращалось кровавое столпотворение тысяч машин и десятков тысяч людей – раненых, беженцев, окруженцев, и догадывался, что капитан Безусов, пройдя под непрерывной бомбежкой и непрестанным артиллерийским обстрелом одну из этих узких, страшных теснин, сейчас чувствовал себя человеком удачливой военной судьбы и словно вернувшимся с того света. Когда капитан Безусое сбивчиво докладывал о виденном им в Смоленске и в частях армии генерала Лукина, Рокоссовскому почудилось, что это лично он побывал в том сражающемся древнем русском городе и, как и капитан Безусов, испытывал то душевное потрясение, которое сродни некоему гордому «вознесению духа», трепетной взволнованности, рождающимся только при виде чего-то величественно-грандиозного, трудно поддающегося осмыслению, а тем более описанию.
Капитан привез с собой и копию боевого донесения штаба 16-й армии в штаб фронта, напечатанную под избитую копирку, однако легко читаемую. Генерал Лукин тоже не без взволнованности писал:
«С 25 на 26 июля противник решил усилить гарнизон г. Смоленска. 137-я пехотная дивизия 8-го армейского корпуса немцев прорвалась по северному берегу Днепра и приготовилась нанести удар по тылам 152-й стрелковой дивизии, наступавшей с запада на Заднепровье г. Смоленска. Командир 152-й стрелковой дивизии полковник П. Н. Чернышев проявил осмотрительность. Наступая двумя полками, он оставил два полка в резерве (один из них сформирован из отбившихся частей 19-й и 20-й и других армий под командованием полковника Александрова). Рано утром разведка донесла, что большие колонны пехоты противника, орудий и машин сосредоточиваются невдалеке от переднего края нашего 644-го стрелкового полка в редком лесу, что западнее Смоленска. Полковник Чернышев, выждав удобный момент, четырьмя артиллерийскими полками, двумя дивизионами и двумя полками артиллерии резерва Главного Командования и сдвоенными и счетверенными зенитными пулеметами, установленными на машинах, одновременно открыл ураганный огонь по заранее пристрелянным квадратам. В лагере противника началась невероятная паника.
646-й стрелковый полк под командованием майора Алахвердяна и «сборный» стрелковый полк под командованием полковника Александрова, упредив противника в развертывании, перешли в наступление. Бой был коротким, но по последствиям для противника печальным. Это действительно была 137-я пехотная дивизия 8-го армейского корпуса 9-й армии, укомплектованная австрийцами.
Захвачены богатые трофеи и более трехсот человек пленных. Многие наши воины вооружились немецкими автоматами, которые очень пригодились впоследствии…»
Далее генерал Лукин докладывал в штаб фронта, что ощутимую помощь армии начали оказывать партизаны, проявляя при этом невиданную дерзость, героизм и умение сочетать свои действия с действиями войск. Командует партизанским отрядом присланный из Москвы Батя – Коляда Никифор Захарович, человек необычайной храбрости и мужества.
Упоминание в донесении имени Никифора Коляды всколыхнуло память Рокоссовского, устремив ее в дальние годы гражданской войны, когда командовал он 35-м кавалерийским полком, входившим в состав 35-й стрелковой дивизии. Тогда полк Рокоссовского прикрывал в районе станицы Желтуринской участок советско-монгольской границы от набегов банды атамана Сухарева и крупных конных белогвардейских сил барона Унгерна. Вот тогда и был он наслышан об одном из руководителей партизанского движения в Приморье Никифоре Захаровиче Коляде. Особенно пространно рассказывал о нем Петр Щетинкин, который тоже возглавлял партизанское движение, но в Сибири. Во время боев с войсками Унгерна отряд Щетинкина был объединен с его, Рокоссовского, кавалерийским полком… Кстати, тогда же, когда Щетинкина и Рокоссовского за проявленные отличия в бою у станицы Желтуринской наградили орденами Красного Знамени, родилась легенда, будто барона фон Унгерна захватил в плен именно он, Константин Рокоссовский, и ему пришлось даже письменно доказывать, что это не так. Главаря белогвардейских банд пленили бойцы монгольской Народно-революционной армии и передали его партизанам Щетинки-на, а Рокоссовский, допросив Унгерна, приказал отправить его в Новосибирск, где барон был судим ревтрибуналом и расстрелян.
Потом, в конце 20-х годов, Петр Щетинкин был инструктором монгольских пограничных войск, а он, Рокоссовский, инструктором монгольской кавалерийской дивизии. Тогда Щетинкин и умер – в присутствии его, Рокоссовского… А сегодня воскрес в памяти, встав рядом с вожаком когда-то приморских, а сейчас смоленских партизан Никифором Колядой.
Да, война есть суд силы. Давно истлели кости Унгерна, фон Штернберга – прибалтийского немца, который набегами с востока пытался уничтожить Советскую власть. А сегодня с запада штурмует центр России 9-й и 4-й полевыми армиями, 2-й и 3-й танковыми группами немецкий фельдмаршал фон Бок. И ему, Рокоссовскому, приказано остановить на самом главном направлении 3-ю танковую группу Гота.
На самом главном… Ярцево, река Вопь и магистраль Минск – Москва. Именно сюда нацелен стальной наконечник могучей стрелы бронетанкового лука передовых ударных войск немецко-фашистской группы армий «Центр». Это хорошо уяснил генерал-майор Рокоссовский еще там, в Касне, где располагается штаб Западного фронта, когда он явился к маршалу Тимошенко. В кабинете главнокомандующего застал члена Военного совета фронта Булганина и начальника политуправления Лестева. Лица у всех были хмурыми, озабоченными. Заулыбался при появлении Рокоссовского только Тимошенко, выразив ему свои давние симпатии и крепким рукопожатием, когда тот доложил о своем прибытии «для дальнейшего прохождения службы». Встретились ведь бывшие кавалеристы-сослуживцы. С этого и начал разговор Тимошенко:
– Забудь, конник, былую тактику. Тебе предстоит задача сразиться с крупными танковыми и моторизованными соединениями врага. – И далее кратко обрисовал обстановку на Западном фронте. Ее суть, как понял генерал Рокоссовский, сводилась к тому, что центральная группа армий противника прорвала на нескольких участках фронт нашей обороны, устремилась в глубь советской территории, имея главную задачу окружить или уничтожить соединения Красной Армии в районах Невеля, Смоленска и Могилева. Многого немцы уже достигли и, полагая, что на московском стратегическом направлении войска Красной Армии обескровлены окончательно, решили, не дожидаясь полного подхода своих полевых армий, скованных боями с нашими войсками западнее Минска, силами 2-й и 3-й танковых групп рассечь войска Западного фронта на нескольких направлениях и устремиться к Москве.
Когда Рокоссовский побывал в оперативном и разведывательном отделах штаба, настроение его ухудшилось: ощутилась нервозность работников отделов оттого, что была утрачена связь с 19-й армией Конева и 22-й Ершакова. Кое-какие горячие головы уже грозили генералу Коневу ревтрибуналом, хотя было неизвестно, что происходило в полосе его армии.
Хождения по отделам штаба прервали сигналы воздушной тревоги. А затем началась бомбежка – массированная и длительная. Немцам удалось частично подавить батареи зенитной артиллерии, прикрывавшие расположение штаба фронта, и их бомбардировщики нагло пикировали на здания, землянки, машины… Ничего подобного в своей жизни генерал Рокоссовский еще не переживал… Штаб понес тяжелые потери.
Когда ехал в направлении Вязьмы, в памяти звучали слова маршала Тимошенко, сказанные на прощание: «Подойдут регулярные подкрепления – дадим тебе две-три дивизии, а пока подчиняй себе любые части и соединения для организации противодействия врагу на ярцевском рубеже». И маршал вручил документ, в котором указывалось, что ему, генерал-майору Рокоссовскому, даны полномочия приказывать от имени Военного совета Западного фронта.
Это, кажется, был один из последних документов, на котором перед фамилией Тимошенко или на его именном бланке значилось: «Народный комиссар обороны СССР», ибо через два дня Политбюро ЦК эту должность возложило на Сталина, сосредоточив усилия маршала Тимошенко на Западном направлении, как главнокомандующего.
За Вязьмой магистраль Минск – Москва с наступлением ночи делалась все оживленнее – никто не опасался налета немецких бомбардировщиков. Но зато все чаще останавливалась группа машин, которую возглавлял в закамуфлированном легковом автомобиле ЗИС-101 генерал Рокоссовский. В кабине следовавшего сзади грузовика ехал начальник штаба подполковник Тарасов Сергей Павлович, а в кузове, как и в машинах со счетверенными пулеметами, до двух десятков командиров; для половины из них армейское дело являлось главной профессией – все они закончили Военную академию имени Фрунзе. Это и был штаб создававшейся оперативной группы войск генерал-майора Рокоссовского.
Здесь, на магистрали Минск – Москва, штаб начал свою боевую деятельность, приостановив движение пеших и автоколонн, будто перекрыв могучей плотиной реку. Сам Рокоссовский и командиры его штаба тут же на шоссе определяли, что за подразделения движутся в сторону Вязьмы. Это были остатки растрепанных немцами наших воинских частей или вырвавшиеся из окружения группы, либо просто одиночки, отбившиеся от своих подразделений. Среди них назначались старшие, записывались их фамилии и номера частей, в которых они до этого служили, и на их картах точно указывались места, куда они должны немедленно следовать. Места эти находились в лесах близ реки Вопь, справа и слева от магистрали Минск – Москва, и недалеко от Ярцева. У кого не было карт, им тут же на чистом листе бумаги рисовали кроки – соответствующую карте схему с обозначением ориентиров. Каждый из старших обязан был по прибытии в указанное место лично доложить об этом в штаб Рокоссовского…
И к утру от Вязьмы до Ярцева живая людская река будто потекла вспять. Только машины с ранеными да беженцы продолжали двигаться навстречу изменившему направление потоку.
Как и полагал генерал Рокоссовский, не могло быть совсем не прикрытым главное место, через которое враг рвался к Москве. К приезду Константина Константиновича в районе Ярцева на Вопи уже оборонялась прибывшая из Северо-Кавказского военного округа 101-я танковая дивизия Героя Советского Союза полковника Г. М. Михайлова. Восточнее Ярцева закопалась в землю 38-я стрелковая дивизия полковника М. Г. Кириллова, ранее входившая в состав 19-й армии (при отступлении она потеряла связь со штабом генерала Конева). Южнее Ярцева оборонял днепровские переправы сводный отряд полковника Лизюкова Александра Ильича. А в подступавших к Вопи лесах накапливались подразделения, которые были остановлены на магистрали Минск – Москва между Вязьмой и Ярцевом. Сила эта немалая, если учитывать полнокровность той же 101-й танковой дивизии. В ее двух танковых и двух мотострелковых полках насчитывалось вместе с резервом командира дивизии 415 танков, хотя 318 из них были легкими и устаревшими. Резерв командира дивизии состоял из пяти тяжелых машин «Клим Ворошилов» (КВ) и десяти – Т-34. В дивизии кроме танковых и мотострелковых полков были еще два артиллерийских полка, отдельный зенитный артиллерийский дивизион, отдельный разведывательный и отдельный инженерный батальоны…
Роса на траве будто прояснила его мысли: всплыл в памяти виденный странный сон…
Уже пошла вторая неделя с тех пор, как генерал-майор Рокоссовский встретил на развилке Минской магистрали и короткой дороги на Вязьму раненого генерала Чумакова, а разговор с ним не забывался. Часто вспоминался Константину Константиновичу ответ Чумакова на вопрос о том, какой главный опыт вынес он из боев. Тогда слова его показались наполненными самым элементарным смыслом: «…Максимум сил для противотанковой обороны и обязательное наличие хоть каких-нибудь артиллерийско-противотанковых резервов… Ну и связь…» А сегодня эти слова пригрезились ему во сне, но произнес их почему-то не генерал Чумаков, а покойный отец, Ксаверий Юзеф. И это было до невероятности странным, ибо отец, сколько ни являлся к нему во сне, всегда был безмолвным, хотя в глазах его постоянно светился невысказанный укор. Константин Константинович очень хорошо понимал, в чем упрекал его покойный отец, и просыпался с чувством неискупимой вины перед ним, с тяжелым, тоскливо ноющим сердцем. Ведь действительно он, урожденный Константин Ксаверьевич, сам того не желая, в 20-х годах переменил отчество на Константинович – для упрощения, ибо во всякого рода документах имя Ксаверий то и дело перевиралось, писалось неправильно. А однажды в какой-то бумаге назвали его Константином Константиновичем, и он наконец смирился с этим, перестав и сам именовать себя Ксаверьевичем.
А когда прошли годы и он поднялся до новых вершин мудрости, когда понял, что имя хорошего отца, как и матери, священно, тогда словно прозрел, стал чувствовать вину перед отцом, и укоряющие мысли об этом часто переносились в сновидения, воскрешая в затуманенной сном памяти далекий, полузабытый образ отца.
Генерал Рокоссовский не был суеверным человеком, не верил ни в дурные приметы, ни в вещие сны, однако сегодняшний сон почему-то встревожил его, посеял смуту в сердце и заставил мысленно оглядеться, откуда можно ждать беды. А ждать ее здесь надо было каждый день, каждый час, он понимал это, зная, что стоит со своим войском на самом главном острие войны.
И будто увидел сквозь недалекое расстояние древний, овеянный легендами, составлявшими военную историю России, Смоленск. И сейчас, в это смертное время, Смоленск величаво, как могучий, вросший в глубь России утес, стоял на самой яростной стремнине вражеского нашествия. Стоял и сражался, стоял и, сражаясь, звал себе на помощь близкие и дальние земли России…
Вчера вечером из 16-й армии генерала Лукина вернулся офицер связи капитан Безусое. Усталое, блеклое лицо его с глубоко запавшими коричневыми глазами было взволнованным и в то же время по-особому одухотворенным. Константин Константинович знал, что на недалеких соловьевской и радчинской переправах через Днепр не прекращалось кровавое столпотворение тысяч машин и десятков тысяч людей – раненых, беженцев, окруженцев, и догадывался, что капитан Безусов, пройдя под непрерывной бомбежкой и непрестанным артиллерийским обстрелом одну из этих узких, страшных теснин, сейчас чувствовал себя человеком удачливой военной судьбы и словно вернувшимся с того света. Когда капитан Безусое сбивчиво докладывал о виденном им в Смоленске и в частях армии генерала Лукина, Рокоссовскому почудилось, что это лично он побывал в том сражающемся древнем русском городе и, как и капитан Безусов, испытывал то душевное потрясение, которое сродни некоему гордому «вознесению духа», трепетной взволнованности, рождающимся только при виде чего-то величественно-грандиозного, трудно поддающегося осмыслению, а тем более описанию.
Капитан привез с собой и копию боевого донесения штаба 16-й армии в штаб фронта, напечатанную под избитую копирку, однако легко читаемую. Генерал Лукин тоже не без взволнованности писал:
«С 25 на 26 июля противник решил усилить гарнизон г. Смоленска. 137-я пехотная дивизия 8-го армейского корпуса немцев прорвалась по северному берегу Днепра и приготовилась нанести удар по тылам 152-й стрелковой дивизии, наступавшей с запада на Заднепровье г. Смоленска. Командир 152-й стрелковой дивизии полковник П. Н. Чернышев проявил осмотрительность. Наступая двумя полками, он оставил два полка в резерве (один из них сформирован из отбившихся частей 19-й и 20-й и других армий под командованием полковника Александрова). Рано утром разведка донесла, что большие колонны пехоты противника, орудий и машин сосредоточиваются невдалеке от переднего края нашего 644-го стрелкового полка в редком лесу, что западнее Смоленска. Полковник Чернышев, выждав удобный момент, четырьмя артиллерийскими полками, двумя дивизионами и двумя полками артиллерии резерва Главного Командования и сдвоенными и счетверенными зенитными пулеметами, установленными на машинах, одновременно открыл ураганный огонь по заранее пристрелянным квадратам. В лагере противника началась невероятная паника.
646-й стрелковый полк под командованием майора Алахвердяна и «сборный» стрелковый полк под командованием полковника Александрова, упредив противника в развертывании, перешли в наступление. Бой был коротким, но по последствиям для противника печальным. Это действительно была 137-я пехотная дивизия 8-го армейского корпуса 9-й армии, укомплектованная австрийцами.
Захвачены богатые трофеи и более трехсот человек пленных. Многие наши воины вооружились немецкими автоматами, которые очень пригодились впоследствии…»
Далее генерал Лукин докладывал в штаб фронта, что ощутимую помощь армии начали оказывать партизаны, проявляя при этом невиданную дерзость, героизм и умение сочетать свои действия с действиями войск. Командует партизанским отрядом присланный из Москвы Батя – Коляда Никифор Захарович, человек необычайной храбрости и мужества.
Упоминание в донесении имени Никифора Коляды всколыхнуло память Рокоссовского, устремив ее в дальние годы гражданской войны, когда командовал он 35-м кавалерийским полком, входившим в состав 35-й стрелковой дивизии. Тогда полк Рокоссовского прикрывал в районе станицы Желтуринской участок советско-монгольской границы от набегов банды атамана Сухарева и крупных конных белогвардейских сил барона Унгерна. Вот тогда и был он наслышан об одном из руководителей партизанского движения в Приморье Никифоре Захаровиче Коляде. Особенно пространно рассказывал о нем Петр Щетинкин, который тоже возглавлял партизанское движение, но в Сибири. Во время боев с войсками Унгерна отряд Щетинкина был объединен с его, Рокоссовского, кавалерийским полком… Кстати, тогда же, когда Щетинкина и Рокоссовского за проявленные отличия в бою у станицы Желтуринской наградили орденами Красного Знамени, родилась легенда, будто барона фон Унгерна захватил в плен именно он, Константин Рокоссовский, и ему пришлось даже письменно доказывать, что это не так. Главаря белогвардейских банд пленили бойцы монгольской Народно-революционной армии и передали его партизанам Щетинки-на, а Рокоссовский, допросив Унгерна, приказал отправить его в Новосибирск, где барон был судим ревтрибуналом и расстрелян.
Потом, в конце 20-х годов, Петр Щетинкин был инструктором монгольских пограничных войск, а он, Рокоссовский, инструктором монгольской кавалерийской дивизии. Тогда Щетинкин и умер – в присутствии его, Рокоссовского… А сегодня воскрес в памяти, встав рядом с вожаком когда-то приморских, а сейчас смоленских партизан Никифором Колядой.
Да, война есть суд силы. Давно истлели кости Унгерна, фон Штернберга – прибалтийского немца, который набегами с востока пытался уничтожить Советскую власть. А сегодня с запада штурмует центр России 9-й и 4-й полевыми армиями, 2-й и 3-й танковыми группами немецкий фельдмаршал фон Бок. И ему, Рокоссовскому, приказано остановить на самом главном направлении 3-ю танковую группу Гота.
На самом главном… Ярцево, река Вопь и магистраль Минск – Москва. Именно сюда нацелен стальной наконечник могучей стрелы бронетанкового лука передовых ударных войск немецко-фашистской группы армий «Центр». Это хорошо уяснил генерал-майор Рокоссовский еще там, в Касне, где располагается штаб Западного фронта, когда он явился к маршалу Тимошенко. В кабинете главнокомандующего застал члена Военного совета фронта Булганина и начальника политуправления Лестева. Лица у всех были хмурыми, озабоченными. Заулыбался при появлении Рокоссовского только Тимошенко, выразив ему свои давние симпатии и крепким рукопожатием, когда тот доложил о своем прибытии «для дальнейшего прохождения службы». Встретились ведь бывшие кавалеристы-сослуживцы. С этого и начал разговор Тимошенко:
– Забудь, конник, былую тактику. Тебе предстоит задача сразиться с крупными танковыми и моторизованными соединениями врага. – И далее кратко обрисовал обстановку на Западном фронте. Ее суть, как понял генерал Рокоссовский, сводилась к тому, что центральная группа армий противника прорвала на нескольких участках фронт нашей обороны, устремилась в глубь советской территории, имея главную задачу окружить или уничтожить соединения Красной Армии в районах Невеля, Смоленска и Могилева. Многого немцы уже достигли и, полагая, что на московском стратегическом направлении войска Красной Армии обескровлены окончательно, решили, не дожидаясь полного подхода своих полевых армий, скованных боями с нашими войсками западнее Минска, силами 2-й и 3-й танковых групп рассечь войска Западного фронта на нескольких направлениях и устремиться к Москве.
Когда Рокоссовский побывал в оперативном и разведывательном отделах штаба, настроение его ухудшилось: ощутилась нервозность работников отделов оттого, что была утрачена связь с 19-й армией Конева и 22-й Ершакова. Кое-какие горячие головы уже грозили генералу Коневу ревтрибуналом, хотя было неизвестно, что происходило в полосе его армии.
Хождения по отделам штаба прервали сигналы воздушной тревоги. А затем началась бомбежка – массированная и длительная. Немцам удалось частично подавить батареи зенитной артиллерии, прикрывавшие расположение штаба фронта, и их бомбардировщики нагло пикировали на здания, землянки, машины… Ничего подобного в своей жизни генерал Рокоссовский еще не переживал… Штаб понес тяжелые потери.
Когда ехал в направлении Вязьмы, в памяти звучали слова маршала Тимошенко, сказанные на прощание: «Подойдут регулярные подкрепления – дадим тебе две-три дивизии, а пока подчиняй себе любые части и соединения для организации противодействия врагу на ярцевском рубеже». И маршал вручил документ, в котором указывалось, что ему, генерал-майору Рокоссовскому, даны полномочия приказывать от имени Военного совета Западного фронта.
Это, кажется, был один из последних документов, на котором перед фамилией Тимошенко или на его именном бланке значилось: «Народный комиссар обороны СССР», ибо через два дня Политбюро ЦК эту должность возложило на Сталина, сосредоточив усилия маршала Тимошенко на Западном направлении, как главнокомандующего.
За Вязьмой магистраль Минск – Москва с наступлением ночи делалась все оживленнее – никто не опасался налета немецких бомбардировщиков. Но зато все чаще останавливалась группа машин, которую возглавлял в закамуфлированном легковом автомобиле ЗИС-101 генерал Рокоссовский. В кабине следовавшего сзади грузовика ехал начальник штаба подполковник Тарасов Сергей Павлович, а в кузове, как и в машинах со счетверенными пулеметами, до двух десятков командиров; для половины из них армейское дело являлось главной профессией – все они закончили Военную академию имени Фрунзе. Это и был штаб создававшейся оперативной группы войск генерал-майора Рокоссовского.
Здесь, на магистрали Минск – Москва, штаб начал свою боевую деятельность, приостановив движение пеших и автоколонн, будто перекрыв могучей плотиной реку. Сам Рокоссовский и командиры его штаба тут же на шоссе определяли, что за подразделения движутся в сторону Вязьмы. Это были остатки растрепанных немцами наших воинских частей или вырвавшиеся из окружения группы, либо просто одиночки, отбившиеся от своих подразделений. Среди них назначались старшие, записывались их фамилии и номера частей, в которых они до этого служили, и на их картах точно указывались места, куда они должны немедленно следовать. Места эти находились в лесах близ реки Вопь, справа и слева от магистрали Минск – Москва, и недалеко от Ярцева. У кого не было карт, им тут же на чистом листе бумаги рисовали кроки – соответствующую карте схему с обозначением ориентиров. Каждый из старших обязан был по прибытии в указанное место лично доложить об этом в штаб Рокоссовского…
И к утру от Вязьмы до Ярцева живая людская река будто потекла вспять. Только машины с ранеными да беженцы продолжали двигаться навстречу изменившему направление потоку.
Как и полагал генерал Рокоссовский, не могло быть совсем не прикрытым главное место, через которое враг рвался к Москве. К приезду Константина Константиновича в районе Ярцева на Вопи уже оборонялась прибывшая из Северо-Кавказского военного округа 101-я танковая дивизия Героя Советского Союза полковника Г. М. Михайлова. Восточнее Ярцева закопалась в землю 38-я стрелковая дивизия полковника М. Г. Кириллова, ранее входившая в состав 19-й армии (при отступлении она потеряла связь со штабом генерала Конева). Южнее Ярцева оборонял днепровские переправы сводный отряд полковника Лизюкова Александра Ильича. А в подступавших к Вопи лесах накапливались подразделения, которые были остановлены на магистрали Минск – Москва между Вязьмой и Ярцевом. Сила эта немалая, если учитывать полнокровность той же 101-й танковой дивизии. В ее двух танковых и двух мотострелковых полках насчитывалось вместе с резервом командира дивизии 415 танков, хотя 318 из них были легкими и устаревшими. Резерв командира дивизии состоял из пяти тяжелых машин «Клим Ворошилов» (КВ) и десяти – Т-34. В дивизии кроме танковых и мотострелковых полков были еще два артиллерийских полка, отдельный зенитный артиллерийский дивизион, отдельный разведывательный и отдельный инженерный батальоны…