Станюкович Константин Михайлович. Похождения одного благонамеренного

молодую девушку, не переставала интересовать меня и злить. Мне во что бы то
ни стало хотелось, чтобы эта девушка обратила на меня внимание, и - кто
знает? - быть может, она полюбит меня. А полюбил ли бы я ее, это еще мы
посмотрим!.. Но, главное, мне надо было скорей выбраться в люди.

VIII

С того самого вечера, как я читал у старухи роман Стендаля, я заметил,
что старуха стала относиться ко мне холодней. Она редко заговаривала со мной
и ни разу не повторила приглашения своего остаться пить чай. Молодая девушка
тоже редко заходила к бабушке в то время, когда я был там, и мы обыкновенно
оставались со старухой вдвоем. Редко, очень редко девушка на минутку
мелькала в комнате, холодно кивая головой на мой поклон. Мало-помалу и я
стал излечиваться от своей дурацкой страсти (если только мое чувство можно
было назвать страстью) и уже не прислушивался с замиранием сердца к знакомым
шагам и шелесту платья.
И мысли о том, что старуха, из чувства благодарности к милому молодому
человеку, развлекающему ее чтением, оставит ему после смерти несколько тысяч
рублей, тоже показались мне глупыми до последней степени. Надо было бить
наверняка, а не строить воздушные замки. Я это очень хорошо понимал и потому
желал получить какое-нибудь место, где заметили бы мои способности. Особенно
хотелось мне попасть к Рязанову и действовать если не на него, то на его
жену. Эта красивая барыня имела на него большое влияние, но, к сожалению,
мне как-то не удавалось обратить ее внимание. Говорили, что она не любит
мужа и большая кокетка.
Так раздумывал я, пробираясь как-то холодным весенним петербургским
вечером к дому, где жила моя старуха. Мне приходилось переходить дорогу, и
я, занятый своими мыслями, тихо переходил улицу, не обращая ни на что
внимания.
Вдруг под самым моим ухом раздался отчаянный крик: "Берегись!" Я поднял
голову. Передо мной торчало дышло кареты и шел пар от лошадиных морд. Я
инстинктивно сделал движение в сторону, но что-то сбило меня с ног и
откинуло на мостовую. Я был ошеломлен, но не почувствовал никакой боли,
быстро встал на ноги и злобно взглянул в ту сторону, куда поехала карета.
- Мерзавцы! - крикнул я. - Чуть было человека не раздавили!
Карета, однако, не двигалась и была от меня в нескольких шагах. Лакей
высаживал какую-то даму, укутанную в шубку. Она быстро выскочила и бежала ко
мне.
- Не ушиблись ли вы?.. Не нужна ли помощь?.. Карета к вашим услугам! -
проговорила барыня, приблизившись ко мне.
Я сразу узнал этот голос. Это был голос моей "принцессы".
Когда она подошла близко, я увидал ее испуганное, бледное, расстроенное
лицо.
Должно быть, она меня сразу не узнала в полутемноте вечера.
- Благодарю вас! Мне ничего не нужно!.. - отвечал я.
- Ах!.. Это вы... Петр... Антонович?.. - прошептала она, изумляясь
неожиданной встрече и, показалось мне, как бы недовольная, что это был
именно я. - Простите, пожалуйста!.. Не ушиблись ли вы?
- Нисколько!
- И вы можете дойти без помощи?
- Конечно! Только прикажите вашему кучеру ездить осторожнее! -
внушительно прибавил я и, поклонившись, быстро повернул и пошел, не
оборачиваясь, по направлению к дому, где жила старуха.
"Тоже сочувствие выражает, а сама как бешеная ездит! - думалось мне
после этого происшествия. - И теперь, верно, досадно ей, что пришлось из
кареты выпрыгнуть для какого-то чтеца".
Я привел в порядок свой костюм у швейцара и, по обыкновению, поднялся
наверх. Лакей попросил несколько минут подождать.
- У барыни гости! - заметил он внушительно.
Я присел в гостиной и перелистывал какую-то книгу. До моего слуха из
гостиной долетал чей-то веселый, необыкновенно симпатичный мужской голос.
Гость то смеялся, то говорил без умолку, громко, очевидно нисколько не
стесняясь присутствием больной старухи.
Прошло с четверть часа... У меня начинало слегка побаливать плечо, и я
потирал его рукой, как в гостиную вошла "принцесса". Она, должно быть,
заметила мое движение и, показалось мне, хотела было направиться в мою
сторону, но в это время из будуара старухи вышел высокий красивый здоровый
молодой офицер. Она свернула и пошла к нему навстречу.
- Вы какими судьбами, Екатерина Александровна?! - удивился офицер. -
Что заставило вас вернуться? Вы так рвались к вашей кузине? Уж не желание ли
проститься со мной дружелюбней, чем вы только что простились?
- Не то, Крицкий!.. У меня просто сделался мигрень!
- И вы поэтому вернулись? Не верю! - смеялся офицер.
- Как хотите. Я не прошу, чтобы вы верили.
В это время взгляд офицера скользнул в мою сторону. Он прищурился и
тихо спросил по-французски:
- Это что за господин?
- Бабушкин чтец!
- Студент?
- Нет!.. А впрочем... не знаю...
- Интересное лицо! - прибавил он, улыбаясь и взглядывая на Екатерину
Александровну.
Мне показалось, что при этих словах "принцесса" покраснела.
- Не нахожу! - ответила она.
- Вы эксцентричны!.. Для вас ведь интересно все то, что неинтересно для
других! - прибавил офицер, вдруг впадая в грустно-шутливый тон.
- Это старо, Крицкий!.. Скажите что-нибудь поновей!
- У меня все старое и на сердце и на языке!
- Опять? - шепнула Екатерина Александровна. - Однако я вас не держу...
вы собирались... Верно, в клуб?
- А то куда же?
- Играть?
- Играть.
- Желаю вам выиграть.
- И за то спасибо.
Офицер пожал руку девушки и ушел. В это время Марья Васильевна позвала
меня.
Я уселся в кресло и начал читать. А плечо болело сильней, но я не
показывал виду. Я читал как-то машинально. Из соседней комнаты долетали
звуки фортепиано, и я прислушивался к прелестной мелодии. Игра окончательно
расстроила мои нервы, и, когда пробило девять часов, я поспешно вышел из
комнаты.
Проходя через залу, я снова встретился с Катериной Александровной. Она
ходила взад и вперед быстрыми шагами. Очевидно, происшествие подействовало
на ее нервы. От этого она и вернулась назад, хотя и стыдилась признаться в
этом и сослалась на мигрень. В самом деле, как признаться, что почувствовала
жалость к человеку, которого чуть было не раздавила?
Завидев меня, она нерешительно остановилась на месте, но тотчас же
пошла навстречу ко мне.
- Я снова должна извиниться перед вами за кучера, проговорила она,
вскидывая на меня взгляд. - Вы, кажется, ушиблись, и я готова...
Она, видимо, затруднялась окончить речь и подняла на меня свои
прелестные черные глаза. Теперь в них не было обычного гордого выражения;
напротив, они глядели как-то робко, умоляюще.
Я глядел ей прямо в лицо и с трепетом ждал, что она скажет.
- Вы человек труда... Я понимаю это... Очень может быть, что вам
придется обратиться к врачу, и если вы позволите... если вам нужна помощь...
Сердце у меня болезненно сжалось. Злоба душила меня. Я понимал, что она
хочет сказать. Я молчал и ждал, что будет дальше.
Но она совсем растерялась. Обыкновенный ее апломб пропал. В глазах
стояли слезы.
- Вы не обидьтесь, пожалуйста, - пролепетала она. - Я хотела сказать,
что если нужна помощь...
- Какая? - тихо проговорил я, но проговорил таким голосом, что она
испуганно посмотрела на меня и сделала несколько шагов назад.
Она молчала... Молчал и я.
- Доктора или...
- Дать несколько денег бедному молодому человеку за ушиб? - перебил я,
чувствуя, что более не владею собою. - Не нужно мне ничего! Если б я хотел
получить десять рублей за ушиб, то я подал бы жалобу к мировому судье, но не
взял бы от вас. А вы думали предложить мне деньги?.. Чтец!.. Он возьмет!..
Он нищий!.. Да вы с ума сошли? - проговорил я, задыхаясь.
Она совсем растерялась и ничего не отвечала. Я вышел вон из комнаты.

IX

"И как она смела, как смела! - повторял я, вздрагивая от негодования
при воспоминании об этой сцене. - Как она решилась оскорбить меня таким
предложением? Именно она, которую я и обожал и ненавидел в одно и то же
время!" Мое самолюбие, впрочем, было несколько удовлетворено тем, что я ее
оборвал и показал ей, что я не первый встречный нищий, который примет
подачку.
Однако плечо начинало болеть сильнее. Я взял извозчика и поехал домой.
Софья Петровна осмотрела мое плечо, послала кухарку за доктором и
немедленно стала растирать мое распухшее и очень болевшее плечо мазью. Она
как будто была довольна, что ей придется ухаживать за мной и выказать свою
любовь. Она заботливо уложила меня в постель, напоила чаем и с такой любовью
глядела мне в глаза, что я, казалось бы, должен был радоваться; но меня,
напротив, ее внимание и любовь тяготили, и я отворачивался к стене, чтоб
как-нибудь не обнаружить своих впечатлений перед этой доброй женщиной. Она
поправляла подушки, сердилась, что доктор так долго не идет, спрашивала, не
надо ли мне чего, и нежно ласкала своей рукой мои волосы, а я... я с
какой-то злобой посматривал исподлобья на ее белую, слегка дрожавшую от
волнения пухлую руку, когда она осторожно дотрогивалась до моего лба. Ее
мягкие, тепловатые пальцы заставляли меня откидывать голову... Но она,
выждав минуту-другую, снова прикладывала их к моему лбу...
Нечего и говорить, что когда я рассказал ей о происшествии, то она
напустилась на "принцессу".
- Подлая тварь! - взвизгнула она с какой-то злобой. - Велит кучеру
гнать, а потом тоже выражает участие! Вот ваша принцесса! Какова она? Вот
какова!
- И еще десять рублей предложила в помощь! - подливал я масла в огонь,
чувствуя прилив злобы.
Но странное дело! Эпизод с предложением денег не произвел на Софью
Петровну того впечатления, которое произвел на нее рассказ мой об ее
извинении. Она даже нашла, что, быть может, "принцесса" хотела предложить
деньги от сердца, хотя, конечно, она должна была бы понять, с кем имеет
дело, если б была поумней...
Софья Петровна хитрила. Она попросту ревновала меня к этой девушке. Я
это хорошо видел и усмехнулся при сравнении этих двух женщин. Невольно образ
девушки лез в голову, и я напрасно ругал себя за это и настраивался на
враждебный тон. И чем более бранила ее Софья Петровна, тем противнее
становилась мне ее круглая, пышная фигурка, пухлое личико, пухлые руки,
добрый, заискивающий взгляд крупных серых глаз и какое-то самодовольство,
проглядывавшее во всех ее движениях с тех пор, как мы с ней близко сошлись.
- Петруша... Петенька, как тебе теперь? - ласково шептала она, когда я
чуть-чуть стонал от боли.
Меня резали эти уменьшительные "Петруша" и "Петенька". Они казались мне
чем-то пошлым, неприличным.
Я нарочно не отвечал.
- Петя, голубчик, да что с тобой?
- Послушайте, Софья Петровна, - вдруг вскочил я, присаживаясь на
кровати и чувствуя прилив бешенства. - Я вас прошу раз навсегда: не
называйте меня ни Петрушей, ни Петенькой, ни Петей. Это раздражает меня.
Она вдруг вся обомлела. Глаза ее как будто сделались еще больше и
глядели на меня растерянно и глупо.
- Как же звать вас? - наконец проговорила она.
- Зовите меня... ну, зовите Петром, что ли, но не Петрушей, слышите?
Я опять взглянул на нее, и мне стало жаль эту женщину. Чем она
виновата? Я упрекнул себя. Зачем я тогда, после памятного вечера, не сказал,
что я ее не люблю, что она не может быть моей женой, что наши дороги разные?
Разве сказать ей теперь?
Будет сцена, ужасная сцена. А я сцен не люблю. Она станет плакать,
упрекать... Мне придется оправдываться, снова устраивать себе другую жизнь,
перебираться с квартиры. Еще бог знает на кого попадешь, а она... она
все-таки заботится обо мне, любит меня, и... и... ничего мне не стоит...
"Нет! - решил я, - и для меня, и для нее лучше, как придет время,
расстаться тихо... Напишу ей письмо... объясню все. Она добрая, поймет, что
она мне не пара".
Такие мысли пробегали в моей голове, и мне стало жаль, что я ни с того
ни с сего вдруг оскорбил Софью Петровну.
- Соня! - проговорил я нежно, - прости меня.
Она изумленно взглянула на меня, поспешно утирая обильно льющиеся
слезы.
- Прости меня, - продолжал я, протянув ей руку. - Я болен... Я
нравственно болен. Ты понимаешь, что значит быть нравственно больным? -
прибавил я.
Она не понимала, что хотел я сказать, и как-то жалобно взглянула на
меня.
- Называй меня, Соня, как хочешь, и... и прости меня.
Не успел я окончить, как уж Софья Петровна обливала горячими слезами
мою руку и говорила, что я добрый, хороший, милый. Словом, перебирала весь
лексикон нежных названий.
- И разве я могу на тебя сердиться, дорогой мой? Разве я могу? Ведь ты
любишь же меня хоть немножко, ну, хоть вот такую капельку. Любишь?
- Конечно...
- Вот если бы ты обманывал меня, если бы ты, не любя, говорил, что
любишь, вот тогда... тогда...
Она приискивала выражение. Ее обыкновенно добрые глаза сверкнули
зловещим огоньком.
- Тогда... тогда... тогда... уже я не знаю, что бы я сделала тогда.
Однако я болтаю, а ты, быть может, хочешь отдохнуть. Да что же это доктор не
идет? Как твое плечо?
- Болит.
- Господи! Как распухло! - заговорила она, снова принимаясь осторожно
натирать плечо мазью. - Мерзкая тварь! Подлая тварь! - повторяла она с
сердцем. - Из-за нее ты мог бы лишиться жизни.
Наконец в одиннадцатом часу пришел молодой военный доктор. Он осмотрел
мое плечо, несколько раз надавливал его и все спрашивал: не больно ли?
- Больно, доктор.
- А теперь? - снова спрашивал он, надавливая в другом месте.
- Очень больно.
- Гм! Ну, а тут? - опять давил он самым бесцеремонным образом в третьем
месте.
- Ой, очень больно.
- Так, так. Везде больно! - произнес он и устремил через очки
сосредоточенный взгляд на плечо.
Несмотря на боль, я не мог не улыбнуться, глядя на серьезное лицо
доктора. В нем была какая-то комическая черточка, смесь добродушия с большим
апломбом, невольно вызывавшая улыбку.
- Вы как? - заговорил он, оглядывая беглым взглядом мою комнату.
- То есть как насчет средств? - переспросил я, понимая, что он хочет
сказать.
- Ну, да. Можете лечиться дома?
- Разумеется, господин доктор, - подсказала Софья Петровна.
Доктор обратил на нее сосредоточенный взгляд, так что Софья Петровна
сконфузилась, но он, по-видимому, не обращал на нее никакого внимания, хотя
и смотрел пристально; через минуту он отвел глаза и так же пристально стал
смотреть на графин с водой. Наконец он проговорил:
- Вам надо недели две просидеть дома и надо, чтобы фельдшер ходил вам
делать перевязку. У вас, видите ли, маленький вывих.
- А через две недели можно выходить?
- Надеюсь. А то, - вдруг прибавил он, - если дома неудобно, хотите в
больницу? Я устрою вас. Вы студент?
- Гимназист.
- Нет, нет, зачем же в больницу? Лучше здесь, я сама буду ухаживать! -
быстро проговорила Софья Петровна и сконфузилась.
- Ладно, я буду навещать. Завтра приеду, а теперь сделаем перевязку,
потерпите немножко. Да мази этой не нужно, - сказал он, отодвигая баночку с
мазью, - это, верно, вы? - взглянул он на Софью Петровну.
- Я, доктор.
- Бросьте ее за окно лучше, а впрочем...
Он не окончил и снова стал теребить мне плечо. Я терпел, но было очень
больно. Доктор дернул сильней. Что-то хрустнуло.
- Больно, доктор.
- И отлично! - проговорил он, не обращая внимания. - Бинтов... есть
бинты?
Софья Петровна уже держала бинты наготове. Он сделал перевязку, обещал
прислать фельдшера и ушел.
Софья Петровна сказала мне, что он отказался взять за визит, и
расхваливала доктора. Я находил, что он поступил глупо. Отчего не брать,
когда предлагают?
На следующий день я написал письма к генералу и старухе, что заболел и
в течение двух недель быть не могу.
В тот же вечер от Остроумова пришел писарь и принес мне целый портфель
бумаг и, между прочим, коротенькую записочку от генерала, в которой он,
соболезнуя о моем нездоровье, уведомлял, что посылает мне "для развлечения"
несколько работы; на одну из них он просил обратить особенное внимание и
писал, что если она будет удачна, то я буду вознагражден особенно; кроме
того, для "подъема духа" он прислал несколько брошюр своего сочинения.
Я поблагодарил Николая Николаевича за брошюры и обещал сделать работу.
Работы было-таки порядочно. Видно было, что Остроумов очень заботился о моем
здоровье.
Софья Петровна со свойственной ей горячностью предлагала послать всю
эту работу обратно и написать Остроумову, что он свинья.
- Ты, голубчик, не стесняйся отказаться от работы. Что с ними
связываться? У меня есть деньги... - конфузясь, проговорила она. - Нам
считаться нечего.
Я, разумеется, отказался и охладил ее горячность. Генерал был мне
нужен.
Я просидел две недели дома и задыхался от попечений Софьи Петровны. В
течение этого времени я сделал все, о чем просил Остроумов, и когда наконец
доктор объявил, что я могу "опять попасть под дышло", я радостно вышел на
улицу. Болеть бедному человеку не приходится.


Был прекрасный весенний день. Солнце ярко сияло, оживляя бойкие улицы.
Я шел к Николаю Николаевичу с намерением напомнить ему об обещании. Скоро
лето, и, вероятно, он куда-нибудь уедет на дачу, и мне придется остаться на
бобах и тронуть мои сбережения. Я недавно еще послал кое-что матери (я писал
ей аккуратно каждую неделю), и хотя у меня и было рублей четыреста, но я
очень боялся трогать мой запасный фонд без особенной нужды.
Генерал, по обыкновению, был "занят", но весело приветствовал меня и
крепко пожал руку. Взгляд его стал необыкновенно ласков, когда я подал
большую записку о проведении железной дороги по среднеазиатской степи. Из
его набросков я сочинил целую поэму с статистическими данными, с общими
взглядами и с приблизительным итогом прибылей...
Я уже привык к подобным работам, а потому мне не было никакого труда
сочинить такую записку и нагромоздить в ней разных сведений, которые я
выискивал из материалов, доставленных мне Остроумовым.
Николай Николаевич стал просматривать записку и пришел в восхищение.
- Отлично, отлично! Вы, Петр Антонович, стали писать молодцом!.. Вот
что значит поучиться у меня!.. Не правда ли?
И эта скотина так самодовольно посмотрела на меня, что я только и мог
сказать:
- Совершенно верно.
- Херувим мой... Дружок... Где вы? - крикнул генерал.
Из других комнат прибежали генеральша и племянница.
- Посмотрите, милые мои, посмотрите!.. - воскликнул Николай Николаевич,
показывая торжественно на меня. - Вот достойный ученик мой! Он написал
превосходную записку!
И он торжественно облобызал меня, а "херувим" и "дружочек" в свою
очередь пожимали мне руки. Спектакль вышел очень интересный.
Когда мы остались опять вдвоем с Николаем Николаевичем ("херувим" и
"дружочек" после приветствий ушли поправлять вечные корректуры), я приступил
к объяснению и сказал, что рассчитываю на его обещание помочь мне
устроиться.
- Я думал о вас, много думал, Петр Антонович. И только на днях говорил
с Рязановым о вас. Подождите недельку-другую, и мы обладим ваше дело.
Только, смотрите, не забывайте своего учителя. Я к вам еще буду обращаться
за помощью. Мы с вами дел наделаем.
Я поблагодарил, больше не настаивал и принялся за работу. Через неделю,
когда я пришел к Николаю Николаевичу, он поразил меня своим необыкновенно
торжественным видом.
- Ну, батюшка, - встретил он меня, - я вам всегда говорил, что
поговорка русская верна: за богом молитва, а за царем служба не пропадет. Вы
потрудились, и я считаю долгом вознаградить вас.
И с этими словами он мне вручил двести рублей.
Я поблагодарил Николая Николаевича.
- А насчет службы потерпите. Что вы думаете делать летом?
- Я совершенно свободен.
- Мы едем сперва в деревню, а потом в Крым... Это время я отдыхаю...
Вас надо на лето пристроить... Я поговорю с Рязановым... Кстати, на лето им
нужен учитель... Вы можете заниматься с мальчиком?
- Могу.
- И отлично. А с Рязановым вы сойдетесь, и он вас поближе узнает...
Рязанов на виду, и быть около него вам не мешает...
- Я очень бы желал!..
- И я желаю... Вы человек способный, и вам надо выйти в люди... Нынче
порядочные молодые люди так редки!
Мы расстались большими приятелями... Я, признаться, недоумевал, как это
Николай Николаевич выдал мне относительно большой куш, и через год уже
узнал, что за мою записку Николай Николаевич получил от лиц, желавших
хлопотать о среднеазиатской дороге, пять тысяч рублей... Щедрость его, таким
образом, стала мне понятна...
Когда я узнал об этом, то, разумеется, стал писать записки без
посредства комиссионеров... Но об этом в свое время...

X

Признаюсь, у меня крепко билось сердце, когда я в урочный свой час
поднимался по лестнице в квартиру старухи в первый раз после двухнедельного
отсутствия.
Как меня встретит Екатерина Александровна?.. Сердится ли она или
поняла, что имеет дело с человеком, который не позволит себе наступить на
ногу?.. А быть может, она раскаялась и горячо сожалеет о своем поступке...
Я прошел в залу, пока старик лакей докладывал о моем прибытии. Через
минуту меня позвали в будуар.
Я вошел и поклонился. Старуха, по обыкновению, кивнула головой. Она
показалась мне в тот день совсем больной... Марья Васильевна то и дело
подносила ей флакон с солью.
- Поправился? - тихо проговорила старуха, когда я сел на свое место.
- Поправился...
- В больнице лежали?..
- Дома...
- Читайте, да только, пожалуйста, потише... Что там у вас есть?..
- "Русская старина"... "Вестник Европы"... Письма архимандрита Фотия...
Проповеди Филарета... "Фрегат "Паллада"...
- Довольно, довольно... Читайте-ка Филарета...
Я начал читать проповеди...
- Ах, как вы сегодня читаете!.. Ничего не слышно...
Я стал читать громче.
- Да нельзя так, молодой человек (с некоторых пор она перестала
называть меня мосье Пьером), или вы смеетесь над больной старухой?.. Вы
слишком громко читаете...
Я понизил голос...
- Оставьте пока Филарета в покое... - опять закапризничала старуха. -
Давайте что-нибудь полегче...
Я развернул наудачу "Вестник Европы". Смотрю: рассказ Золя.
- Угодно вам прослушать новый рассказ Золя?..
Она мотнула головой, и я начал...
Рассказ был несколько скабрезен, но старушка внимательно слушала... Я
читал так с четверть часа. Тем временем Марья Васильевна, по обыкновению,
ушла из комнаты... Прошло еще с полчаса... Я взглянул на старуху... Она
моргала глазами... Я стал читать тише... Вижу, она дремлет... В комнате
тишина. Свет от свечей чуть-чуть освещал дряхлое, старческое лицо... Я опять
взглянул... глаз было не видно, а рот полураскрыт... Нижняя губа совсем
отвисла... Безобразное лицо! Я опустил глаза на книгу.
Я замолчал и взглянул опять на старуху... Она не шевелилась. В комнате
было совсем тихо и полутемно... Мне стало вдруг страшно... Я снова начал
читать, сперва тихо, потом громче и громче; взглянул опять на старуху, она
все-таки не шевелилась...
"Уж не умерла ли она? - подумал я, продолжая чтение... - Ведь вот лежит
теперь, быть может, мертвая, а ты все читай... читай до девяти часов... Хоть
бы кто-нибудь пришел сюда..."
Прошло еще с четверть часа... Никто не приходил, а она все не открывала
глаз...
Мне сделалось жутко... Я опять перестал читать и тихонько вышел в
гостиную. Там никого не было. Я прислушался, не раздастся ли где голоса...
Везде тишина... Марья Васильевна, очевидно, ушла в дальние комнаты... Я
снова вернулся в будуар, взглянул в лицо старухи, и показалось мне, будто
она в самом деле мертвая...
Я струсил. Не мертвой струсил, а в голову мне закралась страшная мысль:
я оставался один в комнате, при старухе могли быть деньги.
От этой мысли у меня пробежали по телу мурашки, и я решился идти в
соседнюю комнату, откуда часто выходила внучка. Я сперва постучал - ответа
не было. Тогда я осторожно открыл двери и очутился в небольшой проходной
комнате, откуда дверь вела в другую.
Я тихо отворил двери и остановился у порога.
В ярко освещенной большой комнате, по стенам которой висели картины, а
по углам стояли бюсты, невдалеке от рояля, за мольбертом сидела Екатерина
Александровна и серьезно разглядывала какую-то картину. Свет падал на
девушку сбоку. Я видел ее вполоборота. Она до того увлечена была созерцанием
картины, что не шелохнулась при легком скрипе дверей и продолжала
разглядывать картину, подправляя ее кое-где мазком.
Она была в черном шерстяном платье, обливавшем ее стройный стан. Черные
волосы падали на белый благородный лоб. Глаза были оживлены и блестели
одушевлением. Она разглядывала картину и, по-видимому, была ею довольна.
Я замер на месте. Эта блестящая комната с артистической обстановкой, с
изящной мебелью, картинами, цветами, щекотала нервы. И в этом уютном,
роскошном гнездышке молодая девушка казалась какою-то чарующей богиней. Я
вспомнил свою убогую квартиру, вспомнил, как жили мы с отцом, и чувство
зависти закралось невольно в сердце...
Вот как надо жить! Вот как живут люди!
И я уж мечтал, что эта красавица моя жена. Я вхожу в комнату не как
вор, а как повелитель. Неужели я не могу этого достичь? Стоит только
захотеть! И я хотел в эту минуту, хотел всеми нервами моего существа быть
богатым во что бы то ни стало.
Она вдруг поднялась и отошла в сторону, а я все стоял и совсем забыл о
старухе. Я жадно глядел на красавицу, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить
очарования.
Но вот она повернула голову в мою сторону. Я пошел к ней.
Она чуть-чуть вскрикнула от неожиданности, задернула мольберт зеленым
чехлом, сделала несколько шагов мне навстречу и остановилась. Мне
показалось, что она немножко испугалась; губы ее вздрагивали, взгляд был
испуганный. Она скоро оправилась и холодно спросила:
- Что вам угодно? Как вы попали сюда?
- Извините, я никого не нашел в гостиной. Ваша бабушка задремала и не
просыпается. Я испугался, шел сказать кому-нибудь и... и очутился в этой