вдруг снова третировала меня с небрежностью гордой барыни и даже бывала
дерзка, так что Марья Александровна не раз пожимала плечами и с укором
шептала, взглядывая на сестру впалыми большими глазами:
- Helene! Helene!
Раз я даже слышал, притаившись в саду, как Марья Александровна
допрашивала сестру:
- За что ты так притесняешь бедного Петра Антоновича? Ты иногда бываешь
просто невозможна с ним.
- Будто?
- Он прекрасный молодой человек. Такой скромный, такой внимательный и,
кажется, несчастный! За что такое обращение?
- Уж не нравится ли он тебе? - И Елена Александровна залилась смехом. -
Ты так горячо его защищаешь.
- Helene! Что за вздор! Как тебе не стыдно говорить глупости? Мне
просто жаль его. Я удивляюсь, как еще он выносит твое обращение.
- Еще бы! - как-то самоуверенно сказала она. - Смел бы не выносить!..
- Ты просто взбалмошная женщина! - с сердцем проговорила сестра.
- Может быть; только напрасно ты так жалеешь этого... сурка. Он вовсе
не так скромен, как кажется. Карие его глаза часто бегают, как мышонки. Ну,
да бог с ним!
И разговор сестер смолк.
Я слушал и злился. Злился и хотел проучить эту женщину. Но как
проучить, в этот момент я не давал себе отчета.
Я стал реже спускаться вниз. Когда Елена Александровна приглашала меня
"поскучать вместе", я отговаривался спешной работой, которую будто бы должен
приготовить для Остроумова. Рязанова пристально взглядывала на меня, точно
изумляясь моему стоицизму. Ей хотелось продолжать шалить, а я настойчиво
уклонялся. Она стала капризна и раздражительна. Очевидно, ей было скучно.
Целую неделю я выдержал добровольное затворничество, и когда Рязанова,
недоверчиво улыбаясь, спрашивала: "А вы все работаете?" - я отвечал, что
"все работаю".
Однажды после обеда Марья Александровна с Верочкой и мисс Купер
собрались на озеро смотреть рыбную ловлю. Звали Рязанову, но она сказала,
что поедет кататься верхом, и приказала седлать Орлика.
- С кем же ты поедешь, Helene? Андрей болен.
- С кем? - переспросила она и прибавила: - Петр Антонович меня
проводит.
Марья Александровна с укором взглянула на сестру. Действительно, тон
Рязановой был небрежен и резок.
- Но, быть может, Петр Антонович не может. Он кончает работу...
- Он, верно, кончил! - проговорила Рязанова. - Хотите провожать меня? -
повернулась она вдруг ко мне, окидывая быстрым ласковым взглядом, резко
отличавшимся от небрежного тона ее слов.
- С большим удовольствием!
Марья Александровна пожала плечами, видя, как безропотно я согласился,
а Верочка и Володя даже сердито взглянули, изумляясь покорности и
безответности перед этим небрежным приказанием.
Рязанова взглянула на сестру с усмешкой, точно хотела сказать: "Видишь,
какой он послушный!"
Марья Александровна с детьми уехала на озеро, а мы выехали на дорогу и
тотчас же свернули в лес, большой густой лес, тянувшийся верст на
пятнадцать.
Сперва мы ехали шагом, молча. Елена Александровна была серьезна. Я
искоса взглядывал на барыню: она была очень хороша в амазонке; высокая
шляпа, надетая набекрень, удивительно шла к ней. Стройная, изящная,
красивая, блестевшая под лучами солнца, она прекрасно сидела на красивом
коне и точно чувствовала, что ею любуются.
- Ну, не отставайте от меня! - проговорила она, подтянула поводья,
взмахнула хлыстиком, пустила лошадь рысью, потом в галоп и понеслась по
лесу.
Мы скакали по лесной дороге, среди густой чащи деревьев, сквозь которую
едва пробивалось солнце. В лесу было свежо и несло смолистым ароматом.
Рязанова неслась впереди как бешеная, подгоняя лошадь хлыстом, когда Орлик
уменьшал бег. Я едва поспевал за ней; в моих глазах мелькал только
развевавшийся длинный вуаль. Мы углублялись все дальше и дальше в чащу, а
Рязанова все неслась как сумасшедшая... Наконец я стал отставать. Она
обернулась назад, взмахнула хлыстом и скрылась из моих глаз...
Когда наконец я догнал ее, она ехала шагом, опустив поводья. Орлик был
весь в мыле, и она ласково трепала его благородную шею. Елена Александровна
раскраснелась и прерывисто дышала... Глаза ее блестели и улыбались;
полуоткрытые губы слегка вздрагивали.
- Благодарите меня, - проговорила она, смеясь, когда я подъехал к ней,
- что я позволила вам догнать себя, а то бы ехали вы теперь
один-одинешенек... Ах, как хорошо здесь... в лесу! - прибавила она,
заворачивая лошадь в узкую тропинку, по которой едва можно было проехать
двоим.
Она поехала вперед, я ехал сзади. Так ехали мы несколько минут. Наконец
Рязанова обернулась:
- Что ж вы сзади?.. Мне поболтать хочется...
Мы поехали рядом; наши лошади почти касались друг друга.
Она посмотрела на меня, улыбаясь какой-то странной улыбкой, и сказала:
- А вы все еще сердитесь?
- Я не сердился...
- Ну, ну, не сочиняйте, скромный юноша; точно я не знаю, что у вас
никакой работы нет. Ведь правда? - шепнула она, нагибаясь ко мне. - Правда?
- Правда! - еще тише проговорил я.
- То-то! Ведь я все вижу, - сказала она и засмеялась.
Тон ее был особенный: ласковый и в то же время резкий. Она глядела на
меня каким-то загадочным, странным взглядом, продолжая улыбаться. Я ощущал в
это время обаяние близости этой женщины. Казалось, между нами не было теперь
никаких преград, и я свободно любовался ее пышным станом, ее разгоревшимся
лицом, ее маленькой ручкой. Она позволяла мне любоваться ею, точно испытывая
силу своего очарования.
Мы все подвигались вперед. В лесу было так хорошо и свежо. Только треск
под копытами сухого валежника нарушал торжественную тишину леса. Впереди, на
полянке, показалась маленькая полуразвалившаяся изба, густо заросшая
вьющимся хмелем.
- Я устала. Отдохнем здесь! - проговорила Рязанова.
Я спрыгнул с лошади и помог ей сойти. Когда я обхватил ее стан, руки
мои вздрагивали.
Я привязал лошадей. Елена Александровна вошла в избу и присела на лавке
у окна.
- Тут прежде лесник жил, - заметила она и задумалась. - А вы что
стоите? Садитесь! - резко сказала она.
Я сел около, молча любуясь ею. Она сдернула краги, облокотилась на окно
и глядела в лес, вся залитая багровыми лучами заходившего солнца. Я
любовался ею и видел, как тяжело вздымалась ее грудь, как вздрагивали ее
губы.
- Что же вы молчите? - повернула она свою голову. - Говорите
что-нибудь... Посмотрите, как хорошо здесь!
Но что я мог сказать?
- Какой вы... смешной! Что вы так смотрите, а? Говорите же что-нибудь,
а то вы так странно молчите! Ну, рассказывайте, отчего вы так сердились на
меня? Теперь не сердитесь, нет? - говорила она странным шепотом, вовсе не
думая о том, что говорит.
Но вместо ответа я вдруг схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Она не
отдернула руки, и я чувствовал, как рука ее дрожала в моей. Я взглянул на
нее. Она сидела, улыбаясь все тою же загадочной улыбкой, с полуоткрытыми
губами. Глаза ее подернулись влагой. Вся она словно млела.
У меня застучало в висках. Я вдруг почувствовал, что эта женщина моя,
обнял ее и стал покрывать поцелуями шею, лицо, грудь... Она тихо смеялась,
замирая в моих объятиях.
"Что, теперь не смеешься?" - думал я, когда через четверть часа помогал
Рязановой садиться на Орлика. Она старалась не глядеть на меня. Передо мной
теперь была уже не капризная, гордая барыня, а усталое, нежное создание,
склонившее голову.
Мы ехали молча. Но скоро она погнала лошадь и помчалась из лесу как
сумасшедшая. Когда я вернулся домой, Орлика уже водили по двору.
На следующий день, встретившись за завтраком, Елена Александровна
держала себя как ни в чем не бывало. Она сухо поздоровалась со мною и
сказала несколько слов. С этого памятного вечера обращение ее сделалось еще
суше и резче. Она редко говорила со мной, и если говорила, то небрежным
тоном, третируя меня как несчастного учителя, что приводило добрую Марью
Александровну в огорчение. Я редко оставался внизу и продолжал относиться к
Рязановой с почтительной вежливостью учителя; мое обращение ей, видимо,
нравилось. После обеда мы часто ездили кататься и заезжали в избушку, а
через несколько времени, когда ночи стали темней, я лазил из сада к ней в
спальню, и она ждала меня, встречая горячими объятиями, тихим смехом и
сладостным лепетом...
Я торжествовал. Самолюбие мое было удовлетворено. Эта светская барыня,
третировавшая меня днем, была моей послушной любовницей ночью, делала сцены
ревности, когда я пропускал одну ночь, говорила, что только в моих ласках
она поняла счастие любви. Ни одна душа не догадывалась о наших отношениях.
Такой скромный любовник, как я, и нужен был этой женщине, боявшейся светской
молвы как огня.
Наступил август.
В одно прекрасное утро была получена телеграмма, что приедет Рязанов.
Елена Александровна казалась очень обрадованной и веселой. Я, признаться,
струсил. А вдруг она в порыве признается мужу? Я намекнул ей об этом. Она
весело расхохоталась и шепнула:
- Глупый! Разве я отпущу тебя? - и прибавила: - мы будем опять кататься
верхом!
Рязанов приехал, веселый и довольный; в последнее время Рязанова часто
писала ему и звала его приехать. В течение месяца, который пробыл Рязанов в
деревне, он был постоянно весел и счастлив. Елена Александровна как будто
изменилась: не капризничала, не делала мужу сцен и даже позволила ему спать
в спальне. Он благодарил меня за занятия с сыном и был предупредителен со
мной.
После обеда он нередко просил меня ехать кататься с его женой и часто
делал замечания Елене Александровне за то, что та недостаточно со мной
любезна... По вечерам мы играли с ним в пикет. Рязанов все более и более ко
мне привыкал и однажды спросил меня, не желаю ли я служить? Я, конечно,
пожелал.
- Мне нужен секретарь! - сказал он. - Вы пишете хорошо. В скромности
вашей я уверен, в трудолюбии тоже. Хотите?
Я, конечно, рассыпался в благодарности.
- Работы у вас будет много, но жалованье у нас невелико. Впрочем, мы
пособим и этому. Я вам еще устрою место в правлении железной дороги... так
что вы будете получать тысячи три, а впереди дорога для вас открыта... Такой
способный молодой человек, как вы, не может остаться незамеченным.
Он попробовал меня, дал составить резюме из огромной докладной записки
и остался очень доволен моей работой...
- Что же касается до взгляда на службу, то едва ли мне нужно говорить с
вами, Петр Антонович. Вы, кажется, понимаете, что на службе личные убеждения
надо спрятать в карман и... исполнять волю пославшего тя... - заметил он
улыбаясь. - Впрочем, - прибавил он, - у вас такта довольно. Главное -
такт... Без такта служить нельзя...
Когда на другой день мы ехали по лесной глуши с Еленой, то она сказала:
- Предлагал муж тебе место?
- Да... и этим я, конечно, обязан вам?
Она засмеялась, как ребенок, веселым смехом и проговорила:
- Вы всем обязаны себе, мой красивый и скромный Ромео!..
Она весело болтала, рассказывала, как сделает меня секретарем
благотворительного общества, в котором она председательствует, как мы будем
ездить вдвоем посещать бедных и как она будет смотреть, чтобы я в Петербурге
вел себя хорошо...
А я?.. Я ехал и думал, как скоро судьба помогла мне. Прошел год с тех
пор, как я приехал в Петербург, и я уже вышел на дорогу... Впереди - дорога
открытая, и от меня будет зависеть не сходить в сторону. С Соней я уже
покончил. Недели две тому назад я наконец написал ей письмо, в котором
писал, что отношения наши кончены, что мы не пара. Письмо было убедительное,
и я уверен был, что Соня поймет и примет его как неизбежный конец наших
отношений. Меня только удивляло, что я не получал никакого ответа.
При сравнении ее с блестящей, красивой Еленой, маленькая Соня казалась
такой невзрачной мещаночкой, такой глупенькой, смешной...
Елена весело болтала. В это время, в нескольких шагах от нас, из леса
вышла толпа крестьянских мальчишек, окружавших высокую, стройную фигуру
девушки. Невдалеке от них шел какой-то пожилой рыжебородый господин в
высоких сапогах.
Мы поравнялись с толпой, и в изящной девушке я узнал Екатерину Нирскую.
Она весело разговаривала с мальчишками, и, когда подняла голову, я
поклонился ей; она вдруг побледнела, едва кивнула на мой поклон и с
презрением отвернулась от меня. Я был изумлен, когда до моих ушей долетели
ее слова, произнесенные с ироническим смехом:
- Это тот самый скромный молодой человек!
- Вы знаете Нирскую?! - изумилась Рязанова.
- Знаю. Я был чтецом у ее бабушки!
- А!.. Она живет верстах в десяти от нас, в деревне. Странная девушка!
Оригинальничает!.. Открыла школу и возится с этими пачкунами, - произнесла
она, презрительно щуря глаза. - Нравится она вам?
- Нет.
К счастию, Рязанова не слыхала слов, произнесенных Нирской, и не
входила в дальнейшие объяснения. Она взмахнула хлыстом; мы понеслись вперед
и скоро свернули в глухую тропинку.
Дня через два, когда я сидел у себя наверху, лакей сказал мне, что
какой-то господин желает меня видеть. Я недоумевал, кто бы это мог быть, и
удивился, когда через несколько минут в комнату вошел тот самый рыжебородый
господин в высоких сапогах, которого я на днях встретил в лесу. Лицо его
напомнило мне Соню, что-то похожее было. Господин взглянул холодно и
проговорил:
- Вы господин Брызгунов?
- Я! Что вам угодно?
Я хотел было протянуть руку, но господин держал руки засунутыми в
карманах.
- Моя фамилия Иванов. Я двоюродный брат Сони Васильевой! - проговорил
он.
Я струсил. Он, должно быть, заметил это, как-то презрительно
усмехнулся, помолчал и тихо начал:
- Соня больна. Она получила ваше письмо и слегла в постель.
- Если надо, я поеду навестить ее, - проговорил я.
- Послушайте, зачем же вы ее обманывали? - как-то грустно проговорил
господин.
Я начал было оправдываться, но он остановил меня:
- Я знаю все от сестры. Она давно догадывалась, что вы не любите ее, и
просила разузнать о вас. Я недалеко живу, на фабрике. Я слышал, как вы
любезничали с этой барыней в лесу, и написал Соне, чтобы она забыла вас, но
вы продолжали писать ей жалкие слова и наконец написали письмо, жестокое
письмо. Она сообщила мне его содержание, но просила ничего вам не говорить.
Он умолк и как-то грустно взглянул на меня.
- Вы так молоды, а между тем так поступили с бедною женщиной! А она
надеялась! Ее письма дышали такою любовью к вам! Впрочем, не в том дело.
Вчера я получил телеграмму от доктора, что она опасно больна. Она выкинула
ребенка, и жизнь ее находится в опасности.
- Я поеду к Софье Петровне, если вы находите это необходимым, и успокою
ее.
Он пристально оглядел меня с ног до головы и повторил:
- Если я нахожу необходимым? А вы... вы не находите это необходимым?! -
вдруг крикнул он, подходя ко мне вплотную...
Я подался назад, заметив, как вдруг лицо его исказилось злобою и стало
белей полотна...
Он стоял как бы в раздумье, стиснув зубы, и снова спросил:
- А вы... вы не находите необходимым?
Я инстинктивно схватился за стул. Он окинул меня презрительным взглядом
и тихо прошептал:
- Господи! Такой молодой и такой подлец!
С этими словами он тихо вышел из комнаты.
Злоба душила меня. Я хотел было броситься на него, но вспомнил, что
внизу занимался Рязанов, и употребил чрезвычайные усилия, чтобы остаться на
месте.
Я припал на постель и долго не мог прийти в себя. Через несколько часов
я был спокоен и дал себе слово никогда не забыть этого человека и припомнить
ему оскорбление.
И что я такое сделал? Разве я обязан был вечно нянчиться с этой
влюбленной дурой и смотреть, как она чинит мое белье?
Это по меньшей мере было бы глупо.
В сентябре я приехал с Рязановыми в Петербург и скоро получил обещанное
место. Жизнь моя изменилась. Я жил в приличной квартире, держал лакея,
работал, познакомился с порядочными людьми и принимал у себя тайком
Рязанову. Я достиг своей цели и мог сказать наконец, что живу так, как люди
живут... Будущее манило меня блестящими картинами, а пока и настоящее было
хорошо. Ко мне все относились с уважением; чиновники заискивали в секретаре
Рязанова, а сам Рязанов не чаял во мне души и радовался, как дурак, когда
через восемь лет супружества у него наконец родился сын...
Те самые люди, которые год тому назад не протянули бы мне руки, теперь
относились с уважением к солидному молодому человеку, принятому в порядочном
обществе. У меня было положение, была будущность; оставалось приобрести
состояние, и я решил, что и оно у меня будет...
Через год я увидал Соню. Однажды я шел по улице и встретил ее. Она была
такая же пухлая и свежая, но теперь лицо ее показалось мне слишком
вульгарным. Я приветливо поклонился ей, но она вдруг побледнела, взглянув на
меня, и прошла, не ответив на мой поклон. Я только пожал плечами и
усмехнулся.
Я съездил в свое захолустье, к матушке, и застал ее в большом горе.
Лена, как я и предвидел, кончила скверно, отыскивая какую-то дурацкую свою
"правду".
Я старался успокоить старушку, но она была безутешна и все просила меня
похлопотать за нее у Рязанова.
Но разве мог я, не компрометируя себя, просить за сестру, и у кого? У
Рязанова?
Разве я мог сказать слово в защиту глупой, смешной девчонки?
Я старался объяснить это матушке, но она как-то странно посмотрела на
меня, залилась слезами и с укором заметила:
- Петя, Петя! Что сказал бы твой отец?
- Покойный отец был непрактичный человек, маменька!
- А ты... ты слишком уж практичный! - грустно прошептала она и
простилась со мною очень холодно.
Глупая старушка!
Она не понимала, что я был прав и что в жизни бывают положения, когда
надо заставить молчать сердце и жить рассудком. Благодаря тому что я жил
рассудком, я выбился из унизительного положения.
Прошло несколько лет, я расстался с Рязановой. Уж очень ревнива стала
она, и наконец связь наша могла компрометировать меня в глазах общества.
Она стала упрекать меня, говорила, будто я погубил ее, но, как умная
женщина, скоро поняла, что говорит глупости. Елена Александровна, впрочем,
утешилась, отыскав другого юного любовника...
Я имел положение и средства. Я был счастлив.
Оставалось увенчать счастие семейной жизнью, и я стал приискивать
приличную невесту...
Вспоминая прошлую жизнь, я с гордостью могу сказать, что обязан всем
самому себе, гляжу на будущее с спокойствием и трезвостью человека,
понимающего жизнь как она есть.
Только сумасшедшие, дураки или блаженные вроде Лены могут погибать в
житейской борьбе, не добившись счастия.
Умный и практичный человек нашего времени никогда не останется
наковальней.
Жить, жить надо!
дерзка, так что Марья Александровна не раз пожимала плечами и с укором
шептала, взглядывая на сестру впалыми большими глазами:
- Helene! Helene!
Раз я даже слышал, притаившись в саду, как Марья Александровна
допрашивала сестру:
- За что ты так притесняешь бедного Петра Антоновича? Ты иногда бываешь
просто невозможна с ним.
- Будто?
- Он прекрасный молодой человек. Такой скромный, такой внимательный и,
кажется, несчастный! За что такое обращение?
- Уж не нравится ли он тебе? - И Елена Александровна залилась смехом. -
Ты так горячо его защищаешь.
- Helene! Что за вздор! Как тебе не стыдно говорить глупости? Мне
просто жаль его. Я удивляюсь, как еще он выносит твое обращение.
- Еще бы! - как-то самоуверенно сказала она. - Смел бы не выносить!..
- Ты просто взбалмошная женщина! - с сердцем проговорила сестра.
- Может быть; только напрасно ты так жалеешь этого... сурка. Он вовсе
не так скромен, как кажется. Карие его глаза часто бегают, как мышонки. Ну,
да бог с ним!
И разговор сестер смолк.
Я слушал и злился. Злился и хотел проучить эту женщину. Но как
проучить, в этот момент я не давал себе отчета.
Я стал реже спускаться вниз. Когда Елена Александровна приглашала меня
"поскучать вместе", я отговаривался спешной работой, которую будто бы должен
приготовить для Остроумова. Рязанова пристально взглядывала на меня, точно
изумляясь моему стоицизму. Ей хотелось продолжать шалить, а я настойчиво
уклонялся. Она стала капризна и раздражительна. Очевидно, ей было скучно.
Целую неделю я выдержал добровольное затворничество, и когда Рязанова,
недоверчиво улыбаясь, спрашивала: "А вы все работаете?" - я отвечал, что
"все работаю".
Однажды после обеда Марья Александровна с Верочкой и мисс Купер
собрались на озеро смотреть рыбную ловлю. Звали Рязанову, но она сказала,
что поедет кататься верхом, и приказала седлать Орлика.
- С кем же ты поедешь, Helene? Андрей болен.
- С кем? - переспросила она и прибавила: - Петр Антонович меня
проводит.
Марья Александровна с укором взглянула на сестру. Действительно, тон
Рязановой был небрежен и резок.
- Но, быть может, Петр Антонович не может. Он кончает работу...
- Он, верно, кончил! - проговорила Рязанова. - Хотите провожать меня? -
повернулась она вдруг ко мне, окидывая быстрым ласковым взглядом, резко
отличавшимся от небрежного тона ее слов.
- С большим удовольствием!
Марья Александровна пожала плечами, видя, как безропотно я согласился,
а Верочка и Володя даже сердито взглянули, изумляясь покорности и
безответности перед этим небрежным приказанием.
Рязанова взглянула на сестру с усмешкой, точно хотела сказать: "Видишь,
какой он послушный!"
Марья Александровна с детьми уехала на озеро, а мы выехали на дорогу и
тотчас же свернули в лес, большой густой лес, тянувшийся верст на
пятнадцать.
Сперва мы ехали шагом, молча. Елена Александровна была серьезна. Я
искоса взглядывал на барыню: она была очень хороша в амазонке; высокая
шляпа, надетая набекрень, удивительно шла к ней. Стройная, изящная,
красивая, блестевшая под лучами солнца, она прекрасно сидела на красивом
коне и точно чувствовала, что ею любуются.
- Ну, не отставайте от меня! - проговорила она, подтянула поводья,
взмахнула хлыстиком, пустила лошадь рысью, потом в галоп и понеслась по
лесу.
Мы скакали по лесной дороге, среди густой чащи деревьев, сквозь которую
едва пробивалось солнце. В лесу было свежо и несло смолистым ароматом.
Рязанова неслась впереди как бешеная, подгоняя лошадь хлыстом, когда Орлик
уменьшал бег. Я едва поспевал за ней; в моих глазах мелькал только
развевавшийся длинный вуаль. Мы углублялись все дальше и дальше в чащу, а
Рязанова все неслась как сумасшедшая... Наконец я стал отставать. Она
обернулась назад, взмахнула хлыстом и скрылась из моих глаз...
Когда наконец я догнал ее, она ехала шагом, опустив поводья. Орлик был
весь в мыле, и она ласково трепала его благородную шею. Елена Александровна
раскраснелась и прерывисто дышала... Глаза ее блестели и улыбались;
полуоткрытые губы слегка вздрагивали.
- Благодарите меня, - проговорила она, смеясь, когда я подъехал к ней,
- что я позволила вам догнать себя, а то бы ехали вы теперь
один-одинешенек... Ах, как хорошо здесь... в лесу! - прибавила она,
заворачивая лошадь в узкую тропинку, по которой едва можно было проехать
двоим.
Она поехала вперед, я ехал сзади. Так ехали мы несколько минут. Наконец
Рязанова обернулась:
- Что ж вы сзади?.. Мне поболтать хочется...
Мы поехали рядом; наши лошади почти касались друг друга.
Она посмотрела на меня, улыбаясь какой-то странной улыбкой, и сказала:
- А вы все еще сердитесь?
- Я не сердился...
- Ну, ну, не сочиняйте, скромный юноша; точно я не знаю, что у вас
никакой работы нет. Ведь правда? - шепнула она, нагибаясь ко мне. - Правда?
- Правда! - еще тише проговорил я.
- То-то! Ведь я все вижу, - сказала она и засмеялась.
Тон ее был особенный: ласковый и в то же время резкий. Она глядела на
меня каким-то загадочным, странным взглядом, продолжая улыбаться. Я ощущал в
это время обаяние близости этой женщины. Казалось, между нами не было теперь
никаких преград, и я свободно любовался ее пышным станом, ее разгоревшимся
лицом, ее маленькой ручкой. Она позволяла мне любоваться ею, точно испытывая
силу своего очарования.
Мы все подвигались вперед. В лесу было так хорошо и свежо. Только треск
под копытами сухого валежника нарушал торжественную тишину леса. Впереди, на
полянке, показалась маленькая полуразвалившаяся изба, густо заросшая
вьющимся хмелем.
- Я устала. Отдохнем здесь! - проговорила Рязанова.
Я спрыгнул с лошади и помог ей сойти. Когда я обхватил ее стан, руки
мои вздрагивали.
Я привязал лошадей. Елена Александровна вошла в избу и присела на лавке
у окна.
- Тут прежде лесник жил, - заметила она и задумалась. - А вы что
стоите? Садитесь! - резко сказала она.
Я сел около, молча любуясь ею. Она сдернула краги, облокотилась на окно
и глядела в лес, вся залитая багровыми лучами заходившего солнца. Я
любовался ею и видел, как тяжело вздымалась ее грудь, как вздрагивали ее
губы.
- Что же вы молчите? - повернула она свою голову. - Говорите
что-нибудь... Посмотрите, как хорошо здесь!
Но что я мог сказать?
- Какой вы... смешной! Что вы так смотрите, а? Говорите же что-нибудь,
а то вы так странно молчите! Ну, рассказывайте, отчего вы так сердились на
меня? Теперь не сердитесь, нет? - говорила она странным шепотом, вовсе не
думая о том, что говорит.
Но вместо ответа я вдруг схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Она не
отдернула руки, и я чувствовал, как рука ее дрожала в моей. Я взглянул на
нее. Она сидела, улыбаясь все тою же загадочной улыбкой, с полуоткрытыми
губами. Глаза ее подернулись влагой. Вся она словно млела.
У меня застучало в висках. Я вдруг почувствовал, что эта женщина моя,
обнял ее и стал покрывать поцелуями шею, лицо, грудь... Она тихо смеялась,
замирая в моих объятиях.
"Что, теперь не смеешься?" - думал я, когда через четверть часа помогал
Рязановой садиться на Орлика. Она старалась не глядеть на меня. Передо мной
теперь была уже не капризная, гордая барыня, а усталое, нежное создание,
склонившее голову.
Мы ехали молча. Но скоро она погнала лошадь и помчалась из лесу как
сумасшедшая. Когда я вернулся домой, Орлика уже водили по двору.
На следующий день, встретившись за завтраком, Елена Александровна
держала себя как ни в чем не бывало. Она сухо поздоровалась со мною и
сказала несколько слов. С этого памятного вечера обращение ее сделалось еще
суше и резче. Она редко говорила со мной, и если говорила, то небрежным
тоном, третируя меня как несчастного учителя, что приводило добрую Марью
Александровну в огорчение. Я редко оставался внизу и продолжал относиться к
Рязановой с почтительной вежливостью учителя; мое обращение ей, видимо,
нравилось. После обеда мы часто ездили кататься и заезжали в избушку, а
через несколько времени, когда ночи стали темней, я лазил из сада к ней в
спальню, и она ждала меня, встречая горячими объятиями, тихим смехом и
сладостным лепетом...
Я торжествовал. Самолюбие мое было удовлетворено. Эта светская барыня,
третировавшая меня днем, была моей послушной любовницей ночью, делала сцены
ревности, когда я пропускал одну ночь, говорила, что только в моих ласках
она поняла счастие любви. Ни одна душа не догадывалась о наших отношениях.
Такой скромный любовник, как я, и нужен был этой женщине, боявшейся светской
молвы как огня.
Наступил август.
В одно прекрасное утро была получена телеграмма, что приедет Рязанов.
Елена Александровна казалась очень обрадованной и веселой. Я, признаться,
струсил. А вдруг она в порыве признается мужу? Я намекнул ей об этом. Она
весело расхохоталась и шепнула:
- Глупый! Разве я отпущу тебя? - и прибавила: - мы будем опять кататься
верхом!
Рязанов приехал, веселый и довольный; в последнее время Рязанова часто
писала ему и звала его приехать. В течение месяца, который пробыл Рязанов в
деревне, он был постоянно весел и счастлив. Елена Александровна как будто
изменилась: не капризничала, не делала мужу сцен и даже позволила ему спать
в спальне. Он благодарил меня за занятия с сыном и был предупредителен со
мной.
После обеда он нередко просил меня ехать кататься с его женой и часто
делал замечания Елене Александровне за то, что та недостаточно со мной
любезна... По вечерам мы играли с ним в пикет. Рязанов все более и более ко
мне привыкал и однажды спросил меня, не желаю ли я служить? Я, конечно,
пожелал.
- Мне нужен секретарь! - сказал он. - Вы пишете хорошо. В скромности
вашей я уверен, в трудолюбии тоже. Хотите?
Я, конечно, рассыпался в благодарности.
- Работы у вас будет много, но жалованье у нас невелико. Впрочем, мы
пособим и этому. Я вам еще устрою место в правлении железной дороги... так
что вы будете получать тысячи три, а впереди дорога для вас открыта... Такой
способный молодой человек, как вы, не может остаться незамеченным.
Он попробовал меня, дал составить резюме из огромной докладной записки
и остался очень доволен моей работой...
- Что же касается до взгляда на службу, то едва ли мне нужно говорить с
вами, Петр Антонович. Вы, кажется, понимаете, что на службе личные убеждения
надо спрятать в карман и... исполнять волю пославшего тя... - заметил он
улыбаясь. - Впрочем, - прибавил он, - у вас такта довольно. Главное -
такт... Без такта служить нельзя...
Когда на другой день мы ехали по лесной глуши с Еленой, то она сказала:
- Предлагал муж тебе место?
- Да... и этим я, конечно, обязан вам?
Она засмеялась, как ребенок, веселым смехом и проговорила:
- Вы всем обязаны себе, мой красивый и скромный Ромео!..
Она весело болтала, рассказывала, как сделает меня секретарем
благотворительного общества, в котором она председательствует, как мы будем
ездить вдвоем посещать бедных и как она будет смотреть, чтобы я в Петербурге
вел себя хорошо...
А я?.. Я ехал и думал, как скоро судьба помогла мне. Прошел год с тех
пор, как я приехал в Петербург, и я уже вышел на дорогу... Впереди - дорога
открытая, и от меня будет зависеть не сходить в сторону. С Соней я уже
покончил. Недели две тому назад я наконец написал ей письмо, в котором
писал, что отношения наши кончены, что мы не пара. Письмо было убедительное,
и я уверен был, что Соня поймет и примет его как неизбежный конец наших
отношений. Меня только удивляло, что я не получал никакого ответа.
При сравнении ее с блестящей, красивой Еленой, маленькая Соня казалась
такой невзрачной мещаночкой, такой глупенькой, смешной...
Елена весело болтала. В это время, в нескольких шагах от нас, из леса
вышла толпа крестьянских мальчишек, окружавших высокую, стройную фигуру
девушки. Невдалеке от них шел какой-то пожилой рыжебородый господин в
высоких сапогах.
Мы поравнялись с толпой, и в изящной девушке я узнал Екатерину Нирскую.
Она весело разговаривала с мальчишками, и, когда подняла голову, я
поклонился ей; она вдруг побледнела, едва кивнула на мой поклон и с
презрением отвернулась от меня. Я был изумлен, когда до моих ушей долетели
ее слова, произнесенные с ироническим смехом:
- Это тот самый скромный молодой человек!
- Вы знаете Нирскую?! - изумилась Рязанова.
- Знаю. Я был чтецом у ее бабушки!
- А!.. Она живет верстах в десяти от нас, в деревне. Странная девушка!
Оригинальничает!.. Открыла школу и возится с этими пачкунами, - произнесла
она, презрительно щуря глаза. - Нравится она вам?
- Нет.
К счастию, Рязанова не слыхала слов, произнесенных Нирской, и не
входила в дальнейшие объяснения. Она взмахнула хлыстом; мы понеслись вперед
и скоро свернули в глухую тропинку.
Дня через два, когда я сидел у себя наверху, лакей сказал мне, что
какой-то господин желает меня видеть. Я недоумевал, кто бы это мог быть, и
удивился, когда через несколько минут в комнату вошел тот самый рыжебородый
господин в высоких сапогах, которого я на днях встретил в лесу. Лицо его
напомнило мне Соню, что-то похожее было. Господин взглянул холодно и
проговорил:
- Вы господин Брызгунов?
- Я! Что вам угодно?
Я хотел было протянуть руку, но господин держал руки засунутыми в
карманах.
- Моя фамилия Иванов. Я двоюродный брат Сони Васильевой! - проговорил
он.
Я струсил. Он, должно быть, заметил это, как-то презрительно
усмехнулся, помолчал и тихо начал:
- Соня больна. Она получила ваше письмо и слегла в постель.
- Если надо, я поеду навестить ее, - проговорил я.
- Послушайте, зачем же вы ее обманывали? - как-то грустно проговорил
господин.
Я начал было оправдываться, но он остановил меня:
- Я знаю все от сестры. Она давно догадывалась, что вы не любите ее, и
просила разузнать о вас. Я недалеко живу, на фабрике. Я слышал, как вы
любезничали с этой барыней в лесу, и написал Соне, чтобы она забыла вас, но
вы продолжали писать ей жалкие слова и наконец написали письмо, жестокое
письмо. Она сообщила мне его содержание, но просила ничего вам не говорить.
Он умолк и как-то грустно взглянул на меня.
- Вы так молоды, а между тем так поступили с бедною женщиной! А она
надеялась! Ее письма дышали такою любовью к вам! Впрочем, не в том дело.
Вчера я получил телеграмму от доктора, что она опасно больна. Она выкинула
ребенка, и жизнь ее находится в опасности.
- Я поеду к Софье Петровне, если вы находите это необходимым, и успокою
ее.
Он пристально оглядел меня с ног до головы и повторил:
- Если я нахожу необходимым? А вы... вы не находите это необходимым?! -
вдруг крикнул он, подходя ко мне вплотную...
Я подался назад, заметив, как вдруг лицо его исказилось злобою и стало
белей полотна...
Он стоял как бы в раздумье, стиснув зубы, и снова спросил:
- А вы... вы не находите необходимым?
Я инстинктивно схватился за стул. Он окинул меня презрительным взглядом
и тихо прошептал:
- Господи! Такой молодой и такой подлец!
С этими словами он тихо вышел из комнаты.
Злоба душила меня. Я хотел было броситься на него, но вспомнил, что
внизу занимался Рязанов, и употребил чрезвычайные усилия, чтобы остаться на
месте.
Я припал на постель и долго не мог прийти в себя. Через несколько часов
я был спокоен и дал себе слово никогда не забыть этого человека и припомнить
ему оскорбление.
И что я такое сделал? Разве я обязан был вечно нянчиться с этой
влюбленной дурой и смотреть, как она чинит мое белье?
Это по меньшей мере было бы глупо.
В сентябре я приехал с Рязановыми в Петербург и скоро получил обещанное
место. Жизнь моя изменилась. Я жил в приличной квартире, держал лакея,
работал, познакомился с порядочными людьми и принимал у себя тайком
Рязанову. Я достиг своей цели и мог сказать наконец, что живу так, как люди
живут... Будущее манило меня блестящими картинами, а пока и настоящее было
хорошо. Ко мне все относились с уважением; чиновники заискивали в секретаре
Рязанова, а сам Рязанов не чаял во мне души и радовался, как дурак, когда
через восемь лет супружества у него наконец родился сын...
Те самые люди, которые год тому назад не протянули бы мне руки, теперь
относились с уважением к солидному молодому человеку, принятому в порядочном
обществе. У меня было положение, была будущность; оставалось приобрести
состояние, и я решил, что и оно у меня будет...
Через год я увидал Соню. Однажды я шел по улице и встретил ее. Она была
такая же пухлая и свежая, но теперь лицо ее показалось мне слишком
вульгарным. Я приветливо поклонился ей, но она вдруг побледнела, взглянув на
меня, и прошла, не ответив на мой поклон. Я только пожал плечами и
усмехнулся.
Я съездил в свое захолустье, к матушке, и застал ее в большом горе.
Лена, как я и предвидел, кончила скверно, отыскивая какую-то дурацкую свою
"правду".
Я старался успокоить старушку, но она была безутешна и все просила меня
похлопотать за нее у Рязанова.
Но разве мог я, не компрометируя себя, просить за сестру, и у кого? У
Рязанова?
Разве я мог сказать слово в защиту глупой, смешной девчонки?
Я старался объяснить это матушке, но она как-то странно посмотрела на
меня, залилась слезами и с укором заметила:
- Петя, Петя! Что сказал бы твой отец?
- Покойный отец был непрактичный человек, маменька!
- А ты... ты слишком уж практичный! - грустно прошептала она и
простилась со мною очень холодно.
Глупая старушка!
Она не понимала, что я был прав и что в жизни бывают положения, когда
надо заставить молчать сердце и жить рассудком. Благодаря тому что я жил
рассудком, я выбился из унизительного положения.
Прошло несколько лет, я расстался с Рязановой. Уж очень ревнива стала
она, и наконец связь наша могла компрометировать меня в глазах общества.
Она стала упрекать меня, говорила, будто я погубил ее, но, как умная
женщина, скоро поняла, что говорит глупости. Елена Александровна, впрочем,
утешилась, отыскав другого юного любовника...
Я имел положение и средства. Я был счастлив.
Оставалось увенчать счастие семейной жизнью, и я стал приискивать
приличную невесту...
Вспоминая прошлую жизнь, я с гордостью могу сказать, что обязан всем
самому себе, гляжу на будущее с спокойствием и трезвостью человека,
понимающего жизнь как она есть.
Только сумасшедшие, дураки или блаженные вроде Лены могут погибать в
житейской борьбе, не добившись счастия.
Умный и практичный человек нашего времени никогда не останется
наковальней.
Жить, жить надо!