Станюкович Константин Михайлович. Похождения одного благонамеренного

комнате.
- Благодарю вас!.. Пойдемте.
С этими словами мы быстро вышли из комнаты. На ходу она тревожно
спросила:
- Давно бабушка спит?
- С полчаса.
Мы вошли в комнату. Старуха не просыпалась. Екатерина Александровна
подошла к ней и тихо проговорила "Бабушка!"
Старуха открыла глаза, но не могла прийти в себя.
- Читайте, читайте! - пролепетала она каким-то шепелявым голосом. - Я
слушаю.
- Бабушка, проснитесь, это я!
Екатерина Александровна придавила пуговку от электрического звонка и
поднесла старухе под нос флакон.
- Ты что это, Катя? - очнулась наконец старуха.
- Ничего, бабушка. Как вы себя чувствуете?
- Хорошо, хорошо, моя родная. Я чуть-чуть вздремнула. Марья Васильевна,
где вы? Платок!
Марья Васильевна подала платок и юлила.
- А молодой человек здесь? Он сегодня скверно читал. И бог знает что
читал. Что вы это читали? Разве так можно читать? Я не люблю, когда так
читают.
Екатерина Александровна взглянула на меня таким добрым взглядом, словно
бы прося извинения за слова старухи, что я изумился. Она успокоила старуху и
тихо передала Марье Васильевне приказание послать за доктором.
- Вы, молодой человек... Где же он? Отчего он не читает? Пусть он
читает! Ах, что вы со мной делаете? Вы, кажется, уморить меня хотите.
Она захныкала и заплакала.
- Послали за доктором? - тихо шепнула Екатерина Александровна.
- Доктор сейчас будет! - отвечала Марья Васильевна, возвращаясь через
несколько минут в комнату.
А старуха опять впала в какую-то сонливость и только лепетала:
- Читайте же.
Екатерина Александровна умоляющим тоном просила меня читать.
Я раскрыл книгу наудачу и начал читать. Вероятно, под влиянием чтения
старуха снова заснула.
- Благодарю вас... очень благодарю вас, - горячо сказала Екатерина
Александровна, пожимая мне руку. - Вы устали... теперь не надо читать...
Довольно... А на бабушку вы не сердитесь. Она ведь совсем больная... Вы не
сердитесь... Вы придете завтра?.. Она привыкла к вашему чтению и сожалела,
что вас не было... Вы, кажется, были больны?
- Я простудился...
- А плечо не болело... нет?..
Я покраснел.
- Нет, не болело!.. - ответил я.
Она чуть заметно улыбнулась, но улыбка была добрая, хорошая улыбка.
- Не сердитесь и вы на меня! - прошептал я, кланяясь.
- Я?.. за что?.. Я была виновата, а не вы... Вы были вправе сказать мне
то, что сказали... Но только вы не так поняли... Впрочем, об этом
когда-нибудь после...
Она ласково кивнула мне головой, и я ушел торжествующий, что наконец
эта гордая девушка заговорила со мною по-человечески и даже созналась, что
была виновата.
Начало было сделано. А там - кто знает, что будет дальше.
Я возвращался весело домой и всю дорогу припоминал роскошь комнаты и
красоту этой загадочной девушки.
Вот как люди живут!..
И вспомнилась мне Лена... Смешная! Она все ищет, верно, какой-то
"правды" в нашем захолустье... И она мне в это время показалась такой
смешной, а наше захолустье таким мизерным!
Я шел теперь твердым шагом по бойким улицам и смотрел кругом с
уверенностью. Что-то говорило мне, что я не пропаду здесь, не погибну, а
пробью себе дорогу и буду пользоваться жизнью полно, широко... Когда я
пробьюсь, тогда и о правде можно будет подумать... Тогда и Леночка будет
меня уважать... А теперь?.. Теперь и она, пожалуй, презирает меня...
Несчастных все презирают... Лучше же быть молотом, чем наковальней.
Наковальней?.. Избави бог!

XI

Наступил май месяц.
Однажды, когда я пришел к Николаю Николаевичу, он объявил, что
рекомендовал меня Рязанову и что тот просил на днях у него побывать. Генерал
снова выразил уверенность, что господину Рязанову я понравлюсь.
- Вот Рязановой понравиться трудней... Она... взбалмошная бабенка, и
муж ее чересчур балует... Сумейте и ей понравиться... Ну, тогда вы выйдете
победителем...
Сам генерал уезжал на днях в деревню.
Я поблагодарил Николая Николаевича, и мы простились друзьями. Он
облобызал меня, благословил, советовал ходить в церковь и просил осенью
непременно побывать у него...
- Опять вместе будем работать... Ну, до свидания, мой молодой друг! -
торжественно проговорил Николай Николаевич, осеняя меня крестом. - Да
напишите мне, как вы покончите с Рязановым... Я просил за вас, и он обещал
вас принять под свое покровительство. Сумейте только понравиться им.
Особенно жене...
"Херувим" тоже благословил меня, за что я поцеловал ее руку, пальцы
которой, по обыкновению, были замараны в чернилах. С племянницей обменялись
рукопожатиями.
- Не забывайте же нас!.. - крикнул вдогонку Остроумов. - Осенью еще,
быть может, придется вам заработать хорошие деньги... Сами знаете, я труд
ценить умею.
Я про себя улыбнулся и еще раз простился с генералом. Не думал я тогда,
что впоследствии нам придется встречаться при совершенно других
обстоятельствах.
Вечером я, по обыкновению, шел к старухе. Приходилось дочитывать
последние три дня. Неделю тому назад она мне объявила, что скоро уезжает.
Эти дни я не видал внучки или видал ее мельком. Она снова сторонилась от
меня и не удостоивала вниманием. Пройдет, кивнет, и хоть бы слово!
"А когда нужно было успокоить бабушку, тогда откуда ласковость
бралась!.. Эгоисты они... все эгоисты!" - мысленно бранил я ее.
Подхожу. Швейцар останавливает меня.
- Напрасно подниметесь...
- А что?
- Княгиня в ночь приказала долго жить...
- Ну?
- Верно... Теперь наверху родственников... родственников...
- А очень она была богата?
- Страсть... Сказывают, миллион у нее... Да только родственники
напрасно. Она все внучке отказала... барышне... Барышня славная!
- Екатерине Александровне?
- Ей самой... Хорошая барышня!..
Грустно отошел я от подъезда и тихо поплелся домой. Вот тебе и раз!..
Теперь я никогда не увижу Екатерины Александровны... никогда!.. А я еще,
дурак, мечтал черт знает о чем!..
Новость эта меня поразила... Хотя я и должен был скоро прекратить
чтение, но оставалось еще три дня, и я рассчитывал в эти дни как-нибудь
вызвать на разговор молодую девушку и высказать все... все, что накипело у
меня на душе... Быть может, она поняла бы меня, оценила!..
"Берегись!" - раздалось около меня. Пролетела пролетка, и меня
забрызгали грязью... Я только сжал кулаки и послал вслед ругательства...
А дома Софья Петровна встретила меня какая-то грустная... Она последнее
время заметно изменилась... Куда девалась ее веселость?.. Точно что-то
мучило ее... Она несколько раз заговаривала о лете, но я избегал разговоров
об этом, говоря, что еще время впереди есть... Надо было покончить сперва с
Рязановыми, а там видно будет... Не киснуть же мне в самом деле с ней вдвоем
на Екатерининском канале!.. Она все соблазняла меня по воскресеньям на
острова, но я более отмалчивался...
- Послушай, Петя (она все-таки меня звала "Петей"). Послушай, Петя, -
начала она за обедом. - Так как же летом?
- Надо, Соня, работы искать... Сама знаешь, я без занятий...
- Лето-то отдохни... Право, отдохни... Мы будем вместе на острова
ездить...
- Работать надо...
- Ах ты какой... Ну, слушай... впрочем, нет... (Она вдруг вся
зарделась.) Я тебе после скажу... радость скажу... Нас обоих касается...
Она с каким-то особенным выражением посмотрела на меня.
- Говори теперь...
- Нет... нет... не скажу... после...
Я не настаивал.
После обеда посыльный подал мне письмо. Я вскрыл его. В нем было
тридцать рублей и письмо следующего содержания:

"Милостивый государь,
Петр Антонович!

Вы, вероятно, уже слышали, что бабушка моя вчера скончалась. Позвольте
мне еще раз поблагодарить вас за ту доброту, с которой вы прощали капризы
больной старушки, и еще раз напомнить вам, что покойница всегда выражала
признательность за ваш труд.
Благодарю вас и смею уверить, что я всегда к вашим услугам, если только
мои услуги могут быть вам полезны.
Уважающая вас Екатерина Нирская.

При сем прилагаю следуемые вам за месяц тридцать рублей".

Я несколько раз прочел эти строки, написанные изящным английским
почерком. Меня задел за живое тон письма, особенно последние его строки: "Я
всегда к вашим услугам, если услуги мои могут быть вам полезны"! Ясно, она
смотрит на меня с высоты своего величия, эта гордая барышня, и допускает
знакомство только в качестве благодетельницы бедного чтеца, лишившегося
занятий.
- Тебя огорчило письмо... От кого это? - спросила Софья Петровна.
- От богатой наследницы.
- Можно прочесть? - как-то робко продолжала молодая женщина.
Я бросил ей письмо.
Она прочитала его и с сердцем заметила:
- Чего она лезет с письмами!
- Как же, нельзя! Надо порисоваться! Я, мол, не прочь порекомендовать
вас, молодой человек. Вы хорошо читали сумасшедшей старухе, и, если хотите,
я вам еще такую старуху подыщу.
- Да ты не сердись так! Ты ужасно обидчив, Петя. Стоит ли так
сердиться? Плюнь ты на нее, разорви письмо, и дело с концом!
- Нет. Их за это надо обрывать. Я отвечу ей.
- К чему? Ну, разве тебе не все равно, что она пишет?
- Ты этого не понимаешь, - резко ответил я.
И Софья Петровна, по обыкновению, тотчас же покорно замолчала.
Я написал Екатерине Александровне ответ (досадно только, что не было у
меня бумаги с вензелем), в котором благодарил за желание быть мне полезной и
надеялся, что мне не придется возобновлять с ней наше "случайное" знакомство
именно с этой целью. Письмо было короткое и сухое.
Я перечитал свой ответ и отправил письмо.
- Пусть прочтет!.. Пусть знает, с кем она имела дело!..
Я спрятал записку Екатерины Александровны, и, признаться, грустно мне
было, что наше знакомство прервалось так быстро.
Задумчивый, сидел я у себя в комнате и не слышал, как вошла Софья
Петровна.
- Петя! - тихо произнесла она.
Я поднял голову. Софья Петровна стояла передо мной печальная.
- Ты, кажется, и не интересуешься тем, что я обещала сказать тебе?
- Ах, да... Что это за новость?
- Это новость очень серьезная.
- Ну?..
Она обвила руками мою шею и, наклонившись надо мною, произнесла
шепотом:
- Я беременна, Петя...
В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем
мне сделалось очень досадно и скверно.
- Ты молчишь. Ты не рад?
Я пожал руку Софьи Петровны. Бедная женщина была совсем смущена.
- Чему же радоваться, Соня? - нежно проговорил я. - Только одни заботы!
- Только?
Она совсем печально глядела на меня.
- Нам, бедным людям, дорога такая роскошь.
- Как ты говоришь - роскошь? - повторила она.
- Еще бы!.. Нам надо самим пробиваться, а тут еще...
- Замолчи, замолчи, пожалуйста, - перебила она и вышла из комнаты.
Я пошел к ней. Она сидела на диване и тихо плакала.
- Послушай, Соня... Надо быть благоразумной, а ты все плачешь... Разве
я обидел тебя?..
Она молчала.
- Ну, рассуди сама... Можно ли радоваться твоему сюрпризу?
И я стал ей доказывать, что радоваться нечему.
Она слушала очень внимательно. Когда я кончил, она поднялась с места,
подошла ко мне и пытливо заглянула мне в глаза... В это время лицо ее было
серьезно, очень серьезно.
- Ты недоволен?.. - тихо проговорила она.
- Большой радости нет.
- И пожалуй, посоветуешь мне отдать ребенка в воспитательный дом?
Наконец она сама произнесла слово, которое давно вертелось у нее на
языке. Должно быть, на лице моем она прочла одобрение, потому что вдруг
побледнела, зашаталась и как сноп повалилась ко мне на руки.
"Скорей, скорей надо покончить с этим! - думалось мне, пока я приводил
ее в чувство. - Не связать же себя навеки ради того, что глупый случай вдруг
сделал меня отцом!" Из-за такой случайности я не намерен был откапываться от
своих планов и смолоду закабалить себя.
Софья Петровна открыла глаза. Я стоял подле и утешал ее.
- Ты меня не любишь, - были первые ее слова.
Я успокоивал ее, говоря, что напрасно она так думает, что я люблю, но
что есть положения, при которых человеку нельзя приносить все в жертву
любви.
Она выслушала и вдруг бросилась мне на шею. Покрывая меня поцелуями,
Соня проговорила:
- Да разве я прошу жертв? Ничего, ничего не прошу... Только люби
меня... люби! Ведь я тебя люблю, как никого и никогда не любила!
Она рыдала и в то же время улыбалась.
- Ведь ты... ты честный человек? Ты не стал бы обманывать меня?.. Это
было бы... Прости... Я бог знает что говорю...
И она снова обнимала меня. А я молча стоял и думал, как бы лучше выйти
из глупого положения, в которое поставила меня связь, и в то же время не
слишком огорчить эту добрую женщину.

XII

На другой день, в десятом часу утра, я занялся туалетом с особенною
тщательностью, потом зашел к парикмахеру постричься и, скромно причесанный,
как следовало молодому человеку в моем положении, отправился к господину
Рязанову на Васильевский остров.
Петербургская жизнь научила меня, как надо ладить со швейцарами домов,
в которых живут более или менее важные люди, и я без затруднений подымался
по широкой, устланной красным ковром лестнице во второй этаж, получивши
предварительно от швейцара сведения, что "генерал принимает, и у них никого
нет". Я отдал свою карточку презентабельному на вид лакею и через минуту был
введен в большой кабинет, уставленный шкафами с книгами и изящной мебелью,
обитой зеленым сафьяном. За письменным столом, стоявшим среди комнаты, сидел
господин Рязанов, небольшого роста, некрасивый, коротко остриженный брюнет
лет сорока, в утреннем сером костюме. При моем появлении он отложил в
сторону перо, отодвинул лист исписанной бумаги и поднял на меня небольшие
черные глаза, зорко и умно глядевшие из-под очков. Проницательный взгляд
этих глаз скрадывал некрасивость лица, придавая ему умное выражение.
- Очень рад видеть вас, господин Брызгунов! - проговорил он, чуть-чуть
привставая и протягивая руку. - Садитесь, пожалуйста!
Я сел в кресло у стола и приготовился слушать.
- Вас очень рекомендует Николай Николаевич Остроумов. Он в восторге от
ваших занятий и трудолюбия, а в особенности от ваших трезвых взглядов, столь
редких, к сожалению, среди нашей бедной молодежи, - прибавил господин
Рязанов тоном соболезнования.
Мне оставалось только поклониться.
- Вы, кажется, деятельно помогали Николаю Николаевичу в составлении
записок? - спросил Рязанов, и, показалось мне, в его глазах мелькнула
усмешка.
- Помогал.
- В составлении записки о среднеазиатской дороге вы, если не ошибаюсь,
тоже принимали участие?
- Да, под наблюдением Николая Николаевича.
- Так... так... Она недурно написана, очень недурно, хотя, впрочем,
сведения неверные...
Рязанов помолчал, оглядывая меня своим зорким взглядом, и наконец
продолжал:
- Остроумов, между прочим, говорил мне, что вы были бы не прочь ехать
на лето в деревню в качестве репетитора?
- Да, я ищу занятий.
- Вы занимались прежде репетиторством?
- Как же! И в гимназии, и по окончании курса я давал уроки.
- Вы прежде служили у мирового судьи письмоводителем?
- Да.
- И приехали сюда искать работы более подходящей?
- У меня на руках мать и сестра, а жалованье письмоводителя ничтожно.
- Так, так... Это я к слову... Мне все эти подробности сообщил Николай
Николаевич, рассказывая, как вы помогаете вашему семейству. Это такая
редкость нынче...
Я потупил скромно глаза, недоумевая, к чему он делает мне такой допрос.
- Сын мой, мальчик двенадцати лет, - продолжал Рязанов, - к сожалению
моему, несколько ленив и в пансионе не очень бойко учился, так что ему надо
хорошенько призаняться летом для поступления в гимназию.
- В классическую? - спросил я.
- Ну, разумеется! - заметил Рязанов, словно бы удивляясь вопросу. - Так
не угодно ли будет вам, господин Брызгунов, взять на себя труд призаняться с
мальчиком в течение лета?
Я, разумеется, согласился.
- Я слишком много слышал о вас хорошего, господин Брызгунов, и считаю
излишним пояснять, что только отличные рекомендации относительно вашего
направления заставляют меня поручить вам занятия с сыном. Надеюсь, им не
обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
Он говорил отчетливо, словно бы произносил спич, глядя на меня своим
пронизывающим взором, и так отчеканивал "господин Брызгунов", что каждый раз
этот "господин Брызгунов" производил на меня отвратительное впечатление. Уж
слишком противной казалась моя фамилия в его отчетливом произношении.
Рязанов остановился в ожидании моего ответа и снова повторил:
- Надеюсь, вы не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
Я ответил, что "обижаться нечем" и что понимаю, как трудно найти
подходящего человека.
- Совершенно верно. Я ни за что бы не пригласил к сыну молодого
человека, особенно такого молодого, как вы, к которому бы не питал доверия.
Нередко молодые люди, быть может и совершенно искренно, бросают в головы
детей семена, которые впоследствии дадут печальные всходы. К несчастию,
многое в нашей жизни способствует этому и как бы подтверждает нелепицу,
которой пичкают непризванные учителя детские головки.
Господин Рязанов остановился на секунду, поправил очки и продолжал:
- Я, господин Брызгунов, очень люблю сына, и вы поймете, почему я
позволил себе обратить ваше внимание на те трудности, которыми обставлены
родители. Я буду просить вас, господ... (по счастию, взгляд Рязанова упал на
мою карточку, и он вместо "господин Брызгунов" произнес: Петр Антонович) я
буду просить вас, Петр Антонович, обо всех щекотливых вопросах, которые
может предложить мальчик, сообщать мне. Мой мальчик очень нервный, и с ним
надо быть осторожным. Мы общими силами будем отвечать ему на щекотливые его
вопросы. Мне бы хотелось, и, насколько в моих силах, я постараюсь достичь,
чтобы из мальчика вышел трезвый, разумный слуга отечеству, - продолжал
господин Рязанов взволнованно, - понимающий, что надо довольствоваться
возможным, а не стремиться к невозможному. Надо уметь делать уступки, чтобы
не остаться смешным донкихотом. В наше время, когда каждому приходится
пробивать себе дорогу горбом, донкихотство обходится очень дорого. Зерно
заключающейся в нем истины не стоит будущих разочарований. Надо жить, а не
питаться фантазиями.
Я слушал господина Рязанова с удовольствием. Его речь находила во мне
полный отклик. Он словно повторял все то, о чем я часто и много думал и что
заставляло меня идти, не сворачивая в сторону, по избранной мною дороге. Я
не знал еще в то время, как господни Рязанов добился своего положения, -
пробивал ли он свою дорогу, как он выразился, "горбом" или нет, но, во
всяком случае, он был тысячу раз прав, когда говорил, что "жить надо, а не
питаться фантазиями".
Я слушал, и передо мной промелькнул образ моей сестры. Как жаль, что,
сидя в захолустье, она не могла слушать таких умных речей! Тогда поняла бы
она, что все умные и порядочные люди думают так же, как я, и понимают, что
без борьбы, без уступок, без хитрости нельзя ни до чего добиться нашему
брату, у которого нет ни связей, ни денег, ни хорошего родства. Глупенькая!
Она все еще думала, что Петербург меня испортит, и все еще в письмах звала
назад, в захолустье. Как бы не так! Петербургская жизнь понравилась мне и
еще более укрепила мое решение во что бы то ни стало составить себе
приличную карьеру. Остаться проходимцем на всю жизнь и видеть одно презрение
со всех сторон я не желал.
Должно быть, господин Рязанов заметил благоприятное впечатление,
произведенное на меня его словами, потому что, окончив свою речь, он мягко
заметил:
- Ну, теперь поговорим об условиях, Петр Антонович!
На этом пункте мы скоро сошлись. Он предложил мне семьдесят пять рублей
в месяц.
- Вы, кажется, знакомы с моей женой? - заметил он, когда мы покончили с
условиями.
- Как же. Я имел удовольствие видеть вашу супругу у Остроумовых.
- А вот сейчас познакомитесь с сыном, - проговорил Рязанов и позвонил.
Через несколько минут в кабинет вошла пожилая гувернантка-англичанка и
привела с собой мальчика, лицом похожего на отца. То же некрасивое лицо и те
же умные, черные глаза, но только сложения он был нежного, и взгляд его был
какой-то задумчивый.
Рязанов с любовью поцеловал сына и, знакомя меня с ним, проговорил:
- Вот, Володя, твой учитель на лето, Петр Антонович. Он был так добр,
что согласился помочь тебе заниматься.
Володя протянул худенькую руку, взглянул на меня своим задумчивым
взором и ничего не сказал.
С гувернанткой мы раскланялись.
- Мама встала? - спросил отец.
- Нет, спит еще, - отвечал Володя.
Володя был сыном от первой жены Рязанова. От второй жены, той красивой
барыни, которую я встречал у Остроумовых, детей не было. Мальчик скоро вышел
из кабинета с гувернанткой, и Рязанов проговорил:
- Володя, как вы, вероятно, заметили, слабого здоровья. Кроме того, он
очень нервный мальчик. Впрочем, вы сами это увидите. Так уж, пожалуйста,
Петр Антонович, берегите его и не позволяйте ему слишком много заниматься.
Да пишите мне, как он учится. Я в деревню теперь не поеду; месяц или два вы
проживете без меня. Я могу приехать только в августе. Жена собирается через
неделю. Вы можете быть готовы к отъезду к этому времени?
- Могу.
- Ну, отлично, а сегодня милости просим к нам обедать в пять часов.
Кстати, вы покороче познакомитесь с женой, и затем мы окончательно решим
день отъезда.
Когда я снова пришел к пяти часам к Рязановым, госпожа Рязанова
встретила меня довольно приветливо и, оглядывая меня, казалось, осталась
довольна, что у них в доме будет учитель, приличный на вид.
Она сказала несколько любезных слов, выразила надежду, что я не буду
скучать в деревне, и, как кажется, ничего не имела против выбора мужа. Это
была женщина лет двадцати шести или семи, красивая, статная, видная
брюнетка, с бойкими карими глазами и изящными манерами, в которых
проглядывала избалованность капризной женщины, привыкшей к поклонению.
За обедом господин Рязанов казался совсем не таким, каким был в
кабинете. Перед женой он как-то притихал, бросая на нее беспокойные взгляды,
полные любви и нежности. А она как будто не замечала их и капризно делала
мины, когда господин Рязанов в чем-нибудь не соглашался с ней. Нельзя было
не заметить тотчас же, что эта барыня - избалованное существо и в доме
играет первую роль. С мужем она была снисходительно-любезна и, казалось мне,
холодна. За обедом она два раза меняла дни отъезда и наконец решила, что
уезжает через восемь дней.
- Это решение, надеюсь, последнее? - ласково пошутил Рязанов.
Рязанова сделала недовольную гримасу и ответила:
- Последнее!
Володя кинул на мачеху быстрый взгляд, в котором нельзя было заметить
привязанности.
Предстояло объявить о моем отъезде Софье Петровне. Я рассчитывал
проститься с ней навсегда, хотя, разумеется, не думал говорить ей об этом,
чтобы не расстраивать понапрасну бедную женщину, привязавшуюся ко мне.
Возвратившись от Рязановых, я прошел к ней в комнату. Она сидела на диване
печальная, с заплаканными глазами. При входе моем она вытерла глаза и
радостно улыбнулась.
- Ты что это... плачешь, Соня?..
- Нет... нет... ничего... Так взгрустнулось...
- А я на лето работу нашел, Соня! - проговорил я, обнимая ее.
Она вся встрепенулась и быстро спросила:
- Здесь... в городе?..
- Нет, какая летом в городе работа! Я еду в деревню приготовлять одного
птенца в гимназию... на три месяца! - поспешил я прибавить, заметив, как
Соня бледнеет.
- Так ты, значит, оставляешь меня теперь, когда я... в таком положении!
- Соня... Соня! Ведь мне нельзя сидеть сложа руки, ты знаешь...
Но разве женщина понимает резоны?
- На лето!.. Лето ты мог бы отдохнуть... Наконец, и говорила тебе: не
стесняйся, у меня есть деньги...
- Я на чужой счет жить не привык!
- На чужой счет? Разве ты со мной считаешься?..
- Ты сама, Соня, не богачка, чтобы с тобой не считаться... И наконец, я
должен помогать матери... Бросим лучше этот разговор! - твердо сказал я. - Я
приехал и Петербург работать, а не сидеть сложа руки. Надеюсь, ты не
захочешь стать мне поперек дороги, если действительно любишь меня... У меня,
Соня, впереди дорога широкая...
Она слушала, взглядывая на меня во все глаза, покачала головой и
грустно усмехнулась.
- Люблю ли я?.. И тебе не стыдно сомневаться?
- Так если любишь - не удерживай и не делай сцен. А сцен не люблю!
Тогда Соня, по своему обыкновению, от упреков перешла к извинениям. Она
склонила голову на мою грудь и, нервно рыдая, просила прощения.
- Ты прав, ты прав, Петя, - прерывая слова всхлипываниями, говорила
она. - Я гадкая женщина... я эгоистка... и мешаю тебе... Поезжай, милый мой,
поезжай... Как ни тяжело мне будет прожить без тебя три месяца, но я
вытерплю, все вытерплю...
Она уверена была, что я вернусь.
- И когда ты вернешься, Петя, - продолжала она, улыбаясь сквозь слезы,
- когда вернешься, ты увидишь, какая у тебя будет комната! Я отделаю тебе
большую комнату, в которой теперь живет генерал... Я его попрошу выехать...
У тебя будет превосходный кабинет... Я поставлю туда новую мебель... Ты
какую хочешь обивку... зеленую или синюю?.. Что же ты молчишь?..
- Все равно...
- Ну нет, не все равно... Синюю лучше... Я куплю хорошего репсу, и к
твоему приезду все будет готово... Обои тоже новые, под цвет мебели...
Гардины, знаешь, с узорами... Ты увидишь, как будет хорошо.
Я не мешал ее веселой болтовне и не спешил разрушать ее надежд. А она,
раз попавши на любимого своего конька, продолжала на ту же тему,
рассказывала, как можно летом выгодно купить подержанную мебель и всякие
вещи, и рисовала одну за другой светленькие картинки нашей будущей жизни.