Страница:
Она не отдаст ребенка, но он не будет меня стеснять... Кормить она будет
сама, а как ребенок подрастет, мы непременно поедем на дачу на Крестовский
остров.
- Ты непременно полюбишь его! - говорила она, краснея, в каком-то
волнении. - Ты ведь добрый.
Глупая! Она и не понимала, как резала мое ухо эта болтовня о дешевой
мебели, светленьких обоях и даче на Крестовском! Она с восторгом
рассказывала обо всем этом, думая, вероятно, что я всю жизнь просижу на
мебели из Апраксина двора и что дача на Крестовском составляет для меня
недосягаемую прелесть. Впрочем, и то: я беден, так как же мне не мечтать о
дешевой мебели и светленьких обоях?
Бедная женщина с обычной своей аккуратностью собирала меня в дорогу и,
утирая набегавшие слезы, укладывала в чемодан платье, белье и несколько
книг. Она непременно хотела меня проводить на железную дорогу, и мне стоило
немалых трудов отговорить ее от этого, доказывая, что присутствие такой
"хорошенькой" женщины, как она, может уронить меня в глазах Рязанова.
- Ты скажи, что я твоя сестра, - настаивала она.
- Он знает, что здесь у меня сестры нет.
Она наконец согласилась на мои доводы.
Накануне отъезда Соня целый день плакала и ничего не ела, и только
вечером, когда я приласкал ее, она повеселела и стала душить меня горячими
поцелуями. Словно бы предчувствуя, что в последний раз целует меня, она с
какой-то страстью отчаяния обнимала меня, беспокойно заглядывая в глаза. Она
то и дело спрашивала: люблю ли я ее, и, получая утвердительный ответ,
смеялась и плакала в одно время, прижимаясь ко мне, как испуганная голубка.
Когда наконец наступил час разлуки, она повисла на шее и, судорожно рыдая,
шепнула:
- Смотри же, пиши и возвращайся... Ты ведь вернешься, не обманешь?
- Вернусь, вернусь, - отвечал я.
- Смотри же, а то... будет стыдно бросить так человека... Ведь я тебя
люблю!
Я вышел расстроенный. Мне все-таки жаль было Соню, с которой я
расставался навсегда.
Еще раз она крепко поцеловала меня, и... я вышел из своей маленькой
конуры с тем, чтобы никогда больше в нее не возвращаться.
Приехав на Николаевский вокзал, я уже застал там все семейство
Рязановых: мужа, жену, сестру жены - пожилую даму, племянницу господина
Рязанова - девушку лет шестнадцати, англичанку-гувернантку и Володю.
Рязанова оглядывала публику в pince-nez, которое придавало ее лицу
необыкновенно пикантный вид, Рязанов был какой-то сумрачный и недовольный.
Он сидел около жены и что-то говорил ей, но она, казалось, не очень-то
внимательно его слушала и продолжала разглядывать публику.
Когда я подошел к группе, Рязанова оглядела меня с ног до головы,
кивнула головкой и сухо проговорила:
- Наконец-то! Мы думали, что вы опоздаете.
Рязанов любезно протянул свою руку и сказал:
- Напрасно ты конфузишь, Helene, молодого человека: еще полчаса времени
до отхода поезда.
Затем он представил меня своей свояченице и племяннице и, отводя в
сторону, проговорил:
- Смотрите же, Петр Антонович, пишите мне, как занимается Володя.
Пишите чаще, - обронил он.
Я обещал писать о сыне, и мы подошли к группе.
Рязанова пристально взглянула на меня, отвела взгляд и как-то странно
пожала плечами, взглядывая на своего осоловевшего мужа.
Пора было садиться в вагоны. Рязанова поднялась с места, а за нею вся
остальная компания с мешками, баулами и сумками. Мне тоже дали нести
маленький саквояж. Муж и жена пошли вместе и оживленно заговорили. Я шел
недалеко от них, и до меня доносились звонкий смех Рязановой и веселый голос
мужа. На платформе Рязанов не имел уже мрачного вида. Напротив, он был
доволен и весел и не отходил от жены. Как видно, она умела по своему желанию
менять его настроение. Недаром Остроумов предупреждал меня, что Рязанова
взбалмошная бабенка и держит мужа в руках. По всему было видно, что он
говорил правду.
Для семейства Рязанова было отведено особое купе (Рязанов был
директором железнодорожного общества. Он занимал несколько должностей), в
котором и разместилась дамская компания. Рязанова, однако, находила, что
тесно, и сделала гримасу, так что муж беспокойно взглянул на нее. Впрочем,
когда поставили к месту все мешки, чемоданы и баулы, то оказалось, что
"ничего себе".
Мое место было в соседнем вагоне I класса. Я занял место у окна и вышел
из вагона наблюдать за Рязановыми, к которым бросила меня судьба. Рязанов
мне очень нравился, а сама она казалась капризной и избалованной женщиной,
которой, пожалуй, трудно будет понравиться. Я помнил совет Остроумова:
"Постарайтесь понравиться ей".
- Уж вы, Петр Антонович, будьте так добры, навещайте изредка дам и
вообще не оставляйте их в дороге! - любезно просил меня Рязанов,
оборачиваясь ко мне.
- Непременно.
- Не пугайтесь просьбы мужа! - вставила Рязанова. - Вам не придется
очень хлопотать с нами. Мы привыкли путешествовать.
Я взглянул на барыню. Она была необыкновенно изящна в сером коротком
дорожном платье, плотно облегавшем красивый ее стан и не скрывавшем
маленьких ножек, обутых в ботинки на толстой подошве, с сумкой через плечо и
в крошечной соломенной шляпке, надетой почти на затылок. Она была такая
свежая, красивая, статная. Все на ней было изящно и просто. Тонкая струйка
душистого аромата приятно щекотала нервы, когда она стояла близко. На
подвижном лице ее играла приветливая, довольная улыбка выхоленной женщины,
сознающей свою красоту и силу. Теперь она отвечала ласковым взглядом на
взгляды, полные любви, бросаемые на нее мужем. Он, казалось, сам расцветал
под ее взглядом, тихо разговаривая с ней.
Пробил второй звонок.
Рязанов поцеловал женину руку, потом поцеловался с ней три раза и
перекрестил ее. Сына он горячо обнял и тоже перекрестил.
- Смотри, Леонид, скорей приезжай! - говорила Рязанова из вагона.
- Ты знаешь, Helene, как бы я хотел скорей быть с вами!.. Быть может, в
конце июля вырвусь...
- Приезжай, папа! - крикнул сын.
- Приеду, приеду. Кланяйся, Володя, Никите... Твой пони ждет тебя! Ты,
Helene, пожалуйста, не рискуй... Не садись на Орлика, пока его не выездят...
С кем ты будешь ездить? С Андреем? Да скажи, пожалуйста, Никите, чтобы он
написал мне... Ну, Христос с вами... Прощайте! Прощай, Helene, до свидания,
Володя... Поправляйтесь, Marie... Не шали, Верочка!.. Прощайте, мисс
Купер!..
Пробил третий звонок.
Рязанов приветливо махал шляпой, махнул и в мою сторону. Поезд тихо
двинулся.
Дорогой я изредка подходил к Елене Александровне, осведомляясь, не могу
ли я быть чем-нибудь ей полезен, но она любезно благодарила и говорила, что
ей не нужно ничего. В Москве мы остановились на сутки и затем поехали дальше
по Рязанской дороге. На третий день вечером мы вышли на маленькой станции,
где два экипажа ожидали нас, чтобы везти в деревню. Елена Александровна была
не в духе. Она суетилась и жаловалась на усталость. Совершенно напрасно она
сделала замечание Володе, распекла горничную и, обратившись ко мне,
раздражительно сказала:
- Пожалуйста, поскорей, Петр Антонович... Да что ж вещи?..
Распорядитесь, чтобы скорей их несли!
Я ни слова не ответил на ее выходку... Да и что сказать? Ясно, она
глядела на меня, как на "учителя", который, по ее понятиям, почти
приравнивался к слуге.
Мне пришлось ехать в экипаже вместе с гувернанткой, Володей и
горничной. Всю дорогу я молчал и злился.
Прелестный уголок был Засижье, куда мы приехали. Огромный старинный дом
стоял в тенистом саду с вековыми липами, кленами и дубами. Сад тянулся к
маленькой быстрой речке, шумевшей по камням... За речкой шли поля с
черневшими крестьянскими избами.
Усадьба была отлично устроена. Дом содержался в порядке и чистоте. Мне
отвели прекрасную комнату во втором этаже с балконом в сад. Классная комната
была внизу.
С следующего же дня я начал занятия с мальчиком. Он занимался недурно,
но был рассеян. Задумчиво глядел он большими черными глазами во время уроков
и вздрагивал, когда я обращался к нему с вопросами. Со мной он был ласков,
но, казалось, я ему не особенно нравился; он никогда не рассказывал мне, что
волнует его ребячью голову и о чем он так задумывается; никаких щекотливых
вопросов не задавал.
Жизнь в деревне потекла однообразно, правильным порядком. Я рано
вставал и ходил гулять, потом пил кофе у себя в комнате, затем часа два мы
занимались с мальчиком; остальное время было в полном моем распоряжении.
Завтракали и обедали по звонку. Я спускался к завтраку и обеду и скоро
уходил наверх. Меня не удерживали внизу и не стесняли. Я держал себя в
стороне, обмениваясь короткими фразами с членами семейства.
Елена Александровна в деревне казалась еще красивее, чем в городе.
Румянец играл на ее щеках, и она, всегда изящно одетая, свежая, веселая,
вела в деревне деятельную жизнь. По утрам беседовала с приказчиком Никитой,
умным, плутоватым мужиком, читала, а после обеда устраивала общие прогулки и
катания. Меня никогда не приглашали принять в них участие, и я, признаться,
был очень рад этому, так как Рязанова продолжала держать себя со мной с
любезной сухостью и, казалось, боялась допустить меня стать с членами
семейства на равную ногу. Меня, очевидно, третировали как учителя, бедного
молодого человека совсем другого круга, которому место не в порядочном
обществе. Все члены семейства смотрели Елене Александровне в глаза. Когда
она бывала в духе за обедом, все весело шутили и смеялись; но чуть Елена
Александровна капризно поджимала губки, хмурила брови и пожимала плечами -
все притихали. Старшая ее сестра, немолодая и болезненная женщина,
беспокойно взглядывала на нее, подросточек-племянница, бойкая гимназистка,
опускала свои быстрые глазки на тарелку, а мисс Купер, аккуратная
англичанка, еще более вытягивалась и сидела, точно проглотила аршин. Один
только пасынок не разделял общего поклонения. Он очень сдержанно относился к
мачехе и, по-видимому, не очень-то ее любил. И она не выказывала большой
привязанности к нему, была с ним ласкова, ровна, но между ними теплых
отношений не было... Общее поклонение, которым окружали эту барыню, она
принимала как нечто должное... Избалованная вниманием, она, казалось, и не
могла подумать, чтобы к ней могли относиться иначе. За обедом, отлично
сервированным, обильным и вкусным, она изредка обращалась ко мне с
двумя-тремя фразами, как бы желая осчастливить учителя, и часто, не
дожидаясь ответов, обращалась к другим, не обращая на меня ни малейшего
внимания. Понятно, это оскорбляло меня, но я не показывал вида и держал себя
сдержанно и скромно, не вмешиваясь в разговор и отвечая короткими фразами,
если со мной заговаривали.
Первое время Рязанова была весела. Каждый вечер до меня доносились из
сада веселый ее смех и болтовня. Она ежедневно каталась верхом и,
возвратившись, вечером садилась за рояль и пела. У нее был приятный
контральтовый голос, и я нередко, сидя один на балконе, заслушивался ее
пением. В такие вечера мне делалось тоскливо... Злоба и тоска подступали к
сердцу, и я особенно чувствовал, как нехорошо быть бедным и незначительным
человеком... Посмотрел бы я, так ли со мною обращались, если бы я не был
скромным молодым человеком, нанятым в качестве учителя! Прошло две недели, и
Рязанова стала хандрить, капризничать и раздражаться. Все было не по ней. За
обедом она придиралась к сестре, к племяннице, распекала лакеев и делала
замечания Володе, нисколько не стесняясь моим присутствием. Все сидели молча
и с трепетом ждали, когда Елена Александровна успокоится. Меня смешил этот
трепет, особенно смешила сестра Рязановой, которая глядела на свою младшую
сестру с благоговейным восторгом. Однажды во время обеда, когда Елена
Александровна особенно капризничала, я взглянул на нее и улыбнулся... Она
поймала мой взгляд и изумилась, так-таки просто изумилась. Прошло мгновение.
В глазах ее мелькнула злая улыбка, но она перестала капризничать и до конца
обеда просидела молча.
"Черт меня дернул смеяться! - думал я, досадуя на себя, что так
опростоволосился. - Пожалуй, она мне не простит улыбки, напишет мужу и...
прощай мои надежды..."
Но, к удивлению моему, на другой день она была со мной гораздо любезнее
и после обеда, когда, по обыкновению, я хотел уходить, заметила:
- Ну, что, довольны вы своим учеником?
- Доволен.
- И писали об его занятиях мужу? - спросила она с едва заметной
улыбкой.
- Нет, еще не писал.
- Вы напишите. Леонид Григорьевич так любит Володю, что отчет об его
занятиях обрадует его. Ну, а сами вы довольны деревенской жизнью?..
- Очень.
- И не скучаете?
- Нет.
- А мне все казалось, что вам должно быть скучно. Вы все сидите у себя
наверху и никогда не гуляете.
- Я гуляю.
Разговор не завязывался. Она пристально взглянула на меня и вдруг
как-то странно улыбнулась, точно красивую ее головку осенила внезапная
мысль.
- Куда же вы? Мы сейчас едем кататься. Хотите? - проговорила она.
Я вспыхнул от этого неожиданного приглашения. Она взглянула на меня,
уверенная, что осчастливила несчастного учителя. Явился каприз пригласить
его, и он, бедненький, смутился от восторга.
- Благодарю вас, но я бы лучше остался дома. Я хотел пешком идти в лес.
- Не хотите?.. - изумилась Елена Александровна. - Как хотите!
Она повернулась и ушла на балкон.
Дурное расположение ее продолжалось. Елена Александровна хандрила.
Гостей никого не было, а если бывали, то не интересные - какой-то допотопный
помещик с женой и дальние родственники Рязановой. Рязанова, видимо, скучала.
Она по целым вечерам каталась верхом и, возвратившись усталая, одевала
капот, распускала волосы и лениво прилегала на оттоманку, заставляя
подростка играть Шопена.
- Ах, Верочка, ты не так играешь! - доносился снизу ее голос. - Разве
можно так барабанить Шопена?
Она садилась за рояль, и рояль начинал петь под ее пальцами. Капризные,
страстные звуки доносились до меня. Я выходил на балкон и жадно слушал.
Обыкновенно она скоро переставала, уходила в сад, и долго в тени
густого сада мелькал ее белый капот.
Со мной она стала любезней, оставляла меня после обеда "посидеть" и
иногда спускалась до шутки.
Барыня, видно, со скуки не прочь была даже пококетничать с учителем.
Это я очень хорошо видел и держал себя настороже. Ей забава, а мне может
кончиться плохо. С одной стороны - капризная барыня, а с другой - ревнивый
муж.
О ревности его я уже догадывался из разговоров, которые вели иногда
между собою сестры, смеясь, что они живут в деревне, запертые "Синей
бородой".
Наступил июль.
Я не просиживал уже букой наверху, а проводил большую часть времени
внизу с дамами, гулял вместе, читал им журналы, ездил иногда верхом вместе с
Еленой Александровной и держал себя с почтительной скромностью тайно
вздыхающего по ней молодого человека. Это, заметил я, Рязановой нравилось. Я
робко иногда взглядывал на молодую женщину и, когда она вскидывала на меня
взор, тотчас же опускал глаза, как бы смущенный, что она заметила.
Приютившись где-нибудь в уголке, когда Рязанова играла на фортепиано, я
задумывался, и, когда она спрашивала о причинах моей задумчивости, я
вздрагивал и отвечал, как будто застигнутый врасплох. А она как-то весело
усмехалась и, казалось, принимала мое почтительное ухаживание
снисходительно, как маленькое развлечение от деревенской скуки, тем более
что она не допускала и мысли, чтобы скромный учитель смел когда-нибудь
обнаружить чувства, волнующие его.
Меня интересовала эта игра, я с затаенной улыбкой смотрел, как эта
капризная, избалованная женщина, самоуверенная, гордящаяся своей красотой,
снисходила к скромному молодому человеку, уверенная, что он тайно влюблен в
нее и что достаточно одного ласкового слова с ее стороны, чтобы осчастливить
его. И Рязанова иногда дарила меня этим счастьем! Она бросила прежний тон и
сделалась ровна, ласкова, покровительственно-ласкова. Ей, кажется, было
забавно и весело видеть молчаливого и застенчивого учителя (она считала меня
застенчивым), робко поднимающего на нее глаза и как-то осторожно
отодвигающегося от нее, когда она удостоивала присесть рядом. Она продолжала
свою забаву, вполне уверенная, что в ней нет никакой опасности. Ей и в
голову, конечно, не могло прийти, чтобы из этого могло выйти что-нибудь
серьезное; она иногда брала меня с собой верхом, и мы носились как бешеные
вдвоем по лесу.
Сестра Елены Александровны, познакомившись со мной поближе, была
необыкновенно ласкова. Эта добрая, больная женщина, вечно с удушливым
кашлем, жалела "молодого человека, разлученного с семьей", расспрашивала о
матери и сестре с женским участием и за завтраком и обедом хлопотала, чтобы
я больше ел, и по нескольку раз приказывала подавать мне блюда. Все
принимали меня за скромного тихоню, и я, разумеется, не стал разуверять их.
Мисс Купер, пожилая англичанка, очень чопорная и щекотливая, и та находила,
что я благовоспитанный молодой человек, и однажды вызвалась похлопотать за
меня о месте гувернера в каком-нибудь "вполне приличном" доме. Только
подросток-гимназистка да Володя как-то сухо относились ко мне и редко со
мной разговаривали; ну, да это меня не заботило. Мальчик занимался очень
хорошо; я написал два письма Рязанову об его успехах и получил от него в
ответ благодарственное письмо. После оказалось, что Елена Александровна
написала обо мне лестный отзыв, как о скромном молодом человеке, не похожем
на обыкновенных учителей-студентов.
От Софьи Петровны я получал письма по два раза в неделю. Письма ее
заключали в себе одни любовные излияния и скрытную ревность. Я читал их,
рвал и изредка отвечал, отговариваясь занятиями. Несколько раз хотел я
написать Соне, что между нами все кончено, но как-то не решался. Лучше,
думал я, исподволь приготовить бедную женщину и написать ей после лета, что
я уезжаю на Кавказ, что ли, и не скоро вернусь.
Ко мне в Засижье мало-помалу так привыкли, что, когда я после обеда
долго засиживался наверху, за мной посылали, и Елена Александровна капризно
спрашивала:
- Что вы там делаете, Петр Антонович? Мы ждем вас, хотим читать!
Я садился за чтение, в то время как дамы работали, а Верочка вертелась
на стуле, вызывая строгие взгляды тетки.
Был чудный июльский вечер. Дневная жара только что спала. В воздухе
потянуло приятной свежестью и ароматом цветов и зелени. Все ушли гулять.
Елена Александровна осталась дома; ей нездоровилось, и она просила меня
почитать ей.
Она сидела на балконе, в капоте, с распущенными волосами, протянув ноги
на подушки, и слушала повесть, в которой описывалась какая-то добродетельная
женщина, не любившая мужа, но верная своему долгу и не поддавшаяся искушению
любви. Когда я кончил, Елена Александровна задумчиво глядела в сад, играя
махровой розой.
Я встал, чтобы уйти, но она остановила меня:
- Куда вы? Посидите.
Мы молчали несколько минут. Я смотрел на нее. Она заметила мой взгляд и
улыбнулась.
- Нравится вам повесть? - спросила она.
- Нет, - ответил я. - Мне кажется, автор выбрал неестественное
положение.
- Чье?
- Жены. Если она не любила мужа, кто же мешал ей...
- Оставить его?.. - перебила она.
- Нет. Сказать ему об этом.
Она усмехнулась.
- Разбить чужую жизнь? Нет, автор прав, молодой человек. Порядочная
женщина должна поступить так, как поступила эта женщина! - сказала она
горячо и вдруг замолчала.
- И наконец, довольно того, что она позволяла любить себя другому, -
проговорила она задумчиво, - любить светлой, высокой любовью, как может
любить только чистая, неиспорченная юность.
Она поднялась с кресла, жмуря глаза, потягиваясь и изгибаясь всем телом
с грацией кошки, нежащейся под лучами солнца, взглянула на меня и весело
заметила:
- Какой еще вы юный мальчик! Вам сколько лет?
- Двадцать три! - серьезно проговорил я.
- Двадцать три! как много! - пошутила она над моим серьезным ответом.
Она тихо усмехнулась и вышла с балкона, забыв на столе цветок, который
держала в руках.
Не прошло и минуты, как она вернулась. Я быстро отдернул розу от своих
губ и казался смущенным. Она взглянула, усмехнулась и не сказала ни слова. Я
сидел, опустив голову, точно виноватый. Меня забавляла игра с этой кокеткой
- забавляла и наполняла сердце каким-то злорадством. Мне нравилось, что она
верит; мне приятно было, что эта светская, блестящая барыня, сперва
третировавшая меня, как лакея, теперь держит себя на равной ноге и даже
намекает о своей неудавшейся жизни с мужем. Конечно, она бесилась, что
называется, с жиру, вообразила о своем несчастии от скуки. Сытая, богатая,
окруженная общим поклонением, не знавшая, куда девать время, - мало ли каких
глупостей не лезло ей в голову? А тут, под боком, молодой, свежий и, по
совести сказать, далеко не уродливый малый, с пробивающимся пушком на
румяных щеках, не смеющий поднять глаз на блестящую барыню и втайне по ней
страдающий. Положение интересное для такой милой бездельницы, как она! Можно
поиграть, позабавиться, пощекотать нервы двадцатитрехлетнего "мальчика"
крепким пожатием, нежным взглядом, тонким, опьяняющим ароматом, которым,
казалось, было пропитано все ее существо; пожалуй, пощекотать и свои нервы и
потом забыть, как прошлогодний снег, несчастного учителя и с веселой
усмешкой рассказывать какой-нибудь подобной же бездельнице, как смешон был
этот медвежонок, осмеливавшийся робко вздыхать и вздрагивать в присутствии
красавицы. Если я поступал неискренно, то у меня по крайней мере было
оправдание. Я хотел ей понравиться, чтобы через мужа добиться положения, а
она... Что оправдывало эту барыню, опытную светскую женщину двадцати
шести-семи лет? Что заставляло ее как бы нечаянно спускать косынку с плеч и
повертывать голыми плечами перед "скромным мальчиком", заставляя его
вздрагивать не на шутку?
А с каким презрением эта же самая женщина говорила иногда о
безнравственности прислуги; как жестока она была в своих приговорах, когда
вопрос касался какой-нибудь девушки, оставившей родительский дом! Тогда
глаза ее сверкали злостью, и она говорила о "нравственном падении" с
патетической восторженностью, отыскивая во всем грязную сторону и относясь к
"непорядочным" людям с нескрываемым презрением, хотя и была деятельным
членом какого-то благотворительного общества.
"Вот она, - нередко думал я, весело усмехаясь, - этот образец
добродетели, эта ненавистница мужчин, какою рекомендовал мне ее шут
гороховый Остроумов! Она не прочь "пошалить" с "мальчиком", но так
"пошалить", чтобы все было прилично и чтобы никто не смел кинуть камень
осуждения в эту добродетель, защищенную богатством, связями и изящными
формами".
Заметив мое смущение, Елена Александровна приблизилась ко мне и тихо
проговорила:
- Что это вы задумались и повесили голову? Верно, деревня уже надоела
вам и вам хочется скорей в Петербург? Кстати, извините за вопрос, вы знаете,
женщины так любопытны, - добавила она, смеясь, - с кем это вы ведете такую
деятельную переписку? Каждую неделю мне подают два-три письма из Петербурга
на ваше имя.
- Это старая тетка мне пишет.
- Советует, верно, не скучать в деревне?
- Я не скучаю!.. - прошептал я.
- Не лгите!.. Какое же вам веселье здесь? Вот, впрочем, скоро приедет
муж, и тогда вы будете с ним в пикет играть. Вы играете?
- Играю.
- Все веселее будет! - подсмеивалась она. - Не правда ли?
Я поднял на нее глаза. Она стояла такая веселая, свежая, блестящая и
так кокетливо улыбалась. Я пристально и смело посмотрел на нее, и вдруг лицо
ее изменилось. Куда девалась кокетливая ласковая улыбка! Она нахмурилась и
взглянула на меня строгим, надменным взглядом, точно наказывая меня за
смелость, с которою я взглянул на нее, и показывая, какое огромное
расстояние разделяло меня от нее, Елены Александровны Рязановой, супруги
Леонида Григорьевича Рязанова, видного деятеля и чиновника-аристократа.
Она ушла с балкона, не проронив ни слова и не дожидаясь ответа на свой
вопрос, села за рояль и долго играла в темной зале, играла порывисто, бурно,
словно бы негодуя на что-то.
Я сидел, прижавшись в углу, и слушал.
Она оборвала резким аккордом какую-то бравурную арию, вышла на балкон
и, облокотившись на перила, перегнулась станом, глядя в темневшую глубь
сада. Ее белая стройная фигура резко выделялась в темноте. Она простояла
долго, не оборачиваясь, и, проходя назад, повернула голову в мою сторону и
проговорила строго:
- Вы еще здесь? Подите, пожалуйста, взгляните, не идут ли наши? Уже
поздно!
Скоро пришли все с прогулки и сели за чайный стол. Елена Александровна
была не в духе; зато сестра ее Марья Александровна, по обыкновению,
пододвигала мне хлеб и масло, удивлялась, что я мало ем, и спрашивала,
отчего я такой скучный.
- Верно, от матушки давно писем не получали? - заметила она ласково.
- Да, - отвечал я.
Елена Александровна подняла на меня глаза, и, показалось мне, усмешка
пробежала по ее губам.
"Смейся, смейся! - думал я. - Смейся, сколько тебе угодно!"
Первые дни после этого вечера Елена Александровна выдерживала свой
строгий тон и почти не говорила со мной, думая, конечно, что наказывает меня
за дерзость, обнаруженную мной несколько дней тому назад, но через несколько
дней она смягчилась и стала любезней. Ее точно забавляло дразнить меня, и
она нередко меняла обращение: то была любезна, кокетлива, внимательна, то
сама, а как ребенок подрастет, мы непременно поедем на дачу на Крестовский
остров.
- Ты непременно полюбишь его! - говорила она, краснея, в каком-то
волнении. - Ты ведь добрый.
Глупая! Она и не понимала, как резала мое ухо эта болтовня о дешевой
мебели, светленьких обоях и даче на Крестовском! Она с восторгом
рассказывала обо всем этом, думая, вероятно, что я всю жизнь просижу на
мебели из Апраксина двора и что дача на Крестовском составляет для меня
недосягаемую прелесть. Впрочем, и то: я беден, так как же мне не мечтать о
дешевой мебели и светленьких обоях?
Бедная женщина с обычной своей аккуратностью собирала меня в дорогу и,
утирая набегавшие слезы, укладывала в чемодан платье, белье и несколько
книг. Она непременно хотела меня проводить на железную дорогу, и мне стоило
немалых трудов отговорить ее от этого, доказывая, что присутствие такой
"хорошенькой" женщины, как она, может уронить меня в глазах Рязанова.
- Ты скажи, что я твоя сестра, - настаивала она.
- Он знает, что здесь у меня сестры нет.
Она наконец согласилась на мои доводы.
Накануне отъезда Соня целый день плакала и ничего не ела, и только
вечером, когда я приласкал ее, она повеселела и стала душить меня горячими
поцелуями. Словно бы предчувствуя, что в последний раз целует меня, она с
какой-то страстью отчаяния обнимала меня, беспокойно заглядывая в глаза. Она
то и дело спрашивала: люблю ли я ее, и, получая утвердительный ответ,
смеялась и плакала в одно время, прижимаясь ко мне, как испуганная голубка.
Когда наконец наступил час разлуки, она повисла на шее и, судорожно рыдая,
шепнула:
- Смотри же, пиши и возвращайся... Ты ведь вернешься, не обманешь?
- Вернусь, вернусь, - отвечал я.
- Смотри же, а то... будет стыдно бросить так человека... Ведь я тебя
люблю!
Я вышел расстроенный. Мне все-таки жаль было Соню, с которой я
расставался навсегда.
Еще раз она крепко поцеловала меня, и... я вышел из своей маленькой
конуры с тем, чтобы никогда больше в нее не возвращаться.
Приехав на Николаевский вокзал, я уже застал там все семейство
Рязановых: мужа, жену, сестру жены - пожилую даму, племянницу господина
Рязанова - девушку лет шестнадцати, англичанку-гувернантку и Володю.
Рязанова оглядывала публику в pince-nez, которое придавало ее лицу
необыкновенно пикантный вид, Рязанов был какой-то сумрачный и недовольный.
Он сидел около жены и что-то говорил ей, но она, казалось, не очень-то
внимательно его слушала и продолжала разглядывать публику.
Когда я подошел к группе, Рязанова оглядела меня с ног до головы,
кивнула головкой и сухо проговорила:
- Наконец-то! Мы думали, что вы опоздаете.
Рязанов любезно протянул свою руку и сказал:
- Напрасно ты конфузишь, Helene, молодого человека: еще полчаса времени
до отхода поезда.
Затем он представил меня своей свояченице и племяннице и, отводя в
сторону, проговорил:
- Смотрите же, Петр Антонович, пишите мне, как занимается Володя.
Пишите чаще, - обронил он.
Я обещал писать о сыне, и мы подошли к группе.
Рязанова пристально взглянула на меня, отвела взгляд и как-то странно
пожала плечами, взглядывая на своего осоловевшего мужа.
Пора было садиться в вагоны. Рязанова поднялась с места, а за нею вся
остальная компания с мешками, баулами и сумками. Мне тоже дали нести
маленький саквояж. Муж и жена пошли вместе и оживленно заговорили. Я шел
недалеко от них, и до меня доносились звонкий смех Рязановой и веселый голос
мужа. На платформе Рязанов не имел уже мрачного вида. Напротив, он был
доволен и весел и не отходил от жены. Как видно, она умела по своему желанию
менять его настроение. Недаром Остроумов предупреждал меня, что Рязанова
взбалмошная бабенка и держит мужа в руках. По всему было видно, что он
говорил правду.
Для семейства Рязанова было отведено особое купе (Рязанов был
директором железнодорожного общества. Он занимал несколько должностей), в
котором и разместилась дамская компания. Рязанова, однако, находила, что
тесно, и сделала гримасу, так что муж беспокойно взглянул на нее. Впрочем,
когда поставили к месту все мешки, чемоданы и баулы, то оказалось, что
"ничего себе".
Мое место было в соседнем вагоне I класса. Я занял место у окна и вышел
из вагона наблюдать за Рязановыми, к которым бросила меня судьба. Рязанов
мне очень нравился, а сама она казалась капризной и избалованной женщиной,
которой, пожалуй, трудно будет понравиться. Я помнил совет Остроумова:
"Постарайтесь понравиться ей".
- Уж вы, Петр Антонович, будьте так добры, навещайте изредка дам и
вообще не оставляйте их в дороге! - любезно просил меня Рязанов,
оборачиваясь ко мне.
- Непременно.
- Не пугайтесь просьбы мужа! - вставила Рязанова. - Вам не придется
очень хлопотать с нами. Мы привыкли путешествовать.
Я взглянул на барыню. Она была необыкновенно изящна в сером коротком
дорожном платье, плотно облегавшем красивый ее стан и не скрывавшем
маленьких ножек, обутых в ботинки на толстой подошве, с сумкой через плечо и
в крошечной соломенной шляпке, надетой почти на затылок. Она была такая
свежая, красивая, статная. Все на ней было изящно и просто. Тонкая струйка
душистого аромата приятно щекотала нервы, когда она стояла близко. На
подвижном лице ее играла приветливая, довольная улыбка выхоленной женщины,
сознающей свою красоту и силу. Теперь она отвечала ласковым взглядом на
взгляды, полные любви, бросаемые на нее мужем. Он, казалось, сам расцветал
под ее взглядом, тихо разговаривая с ней.
Пробил второй звонок.
Рязанов поцеловал женину руку, потом поцеловался с ней три раза и
перекрестил ее. Сына он горячо обнял и тоже перекрестил.
- Смотри, Леонид, скорей приезжай! - говорила Рязанова из вагона.
- Ты знаешь, Helene, как бы я хотел скорей быть с вами!.. Быть может, в
конце июля вырвусь...
- Приезжай, папа! - крикнул сын.
- Приеду, приеду. Кланяйся, Володя, Никите... Твой пони ждет тебя! Ты,
Helene, пожалуйста, не рискуй... Не садись на Орлика, пока его не выездят...
С кем ты будешь ездить? С Андреем? Да скажи, пожалуйста, Никите, чтобы он
написал мне... Ну, Христос с вами... Прощайте! Прощай, Helene, до свидания,
Володя... Поправляйтесь, Marie... Не шали, Верочка!.. Прощайте, мисс
Купер!..
Пробил третий звонок.
Рязанов приветливо махал шляпой, махнул и в мою сторону. Поезд тихо
двинулся.
Дорогой я изредка подходил к Елене Александровне, осведомляясь, не могу
ли я быть чем-нибудь ей полезен, но она любезно благодарила и говорила, что
ей не нужно ничего. В Москве мы остановились на сутки и затем поехали дальше
по Рязанской дороге. На третий день вечером мы вышли на маленькой станции,
где два экипажа ожидали нас, чтобы везти в деревню. Елена Александровна была
не в духе. Она суетилась и жаловалась на усталость. Совершенно напрасно она
сделала замечание Володе, распекла горничную и, обратившись ко мне,
раздражительно сказала:
- Пожалуйста, поскорей, Петр Антонович... Да что ж вещи?..
Распорядитесь, чтобы скорей их несли!
Я ни слова не ответил на ее выходку... Да и что сказать? Ясно, она
глядела на меня, как на "учителя", который, по ее понятиям, почти
приравнивался к слуге.
Мне пришлось ехать в экипаже вместе с гувернанткой, Володей и
горничной. Всю дорогу я молчал и злился.
Прелестный уголок был Засижье, куда мы приехали. Огромный старинный дом
стоял в тенистом саду с вековыми липами, кленами и дубами. Сад тянулся к
маленькой быстрой речке, шумевшей по камням... За речкой шли поля с
черневшими крестьянскими избами.
Усадьба была отлично устроена. Дом содержался в порядке и чистоте. Мне
отвели прекрасную комнату во втором этаже с балконом в сад. Классная комната
была внизу.
С следующего же дня я начал занятия с мальчиком. Он занимался недурно,
но был рассеян. Задумчиво глядел он большими черными глазами во время уроков
и вздрагивал, когда я обращался к нему с вопросами. Со мной он был ласков,
но, казалось, я ему не особенно нравился; он никогда не рассказывал мне, что
волнует его ребячью голову и о чем он так задумывается; никаких щекотливых
вопросов не задавал.
Жизнь в деревне потекла однообразно, правильным порядком. Я рано
вставал и ходил гулять, потом пил кофе у себя в комнате, затем часа два мы
занимались с мальчиком; остальное время было в полном моем распоряжении.
Завтракали и обедали по звонку. Я спускался к завтраку и обеду и скоро
уходил наверх. Меня не удерживали внизу и не стесняли. Я держал себя в
стороне, обмениваясь короткими фразами с членами семейства.
Елена Александровна в деревне казалась еще красивее, чем в городе.
Румянец играл на ее щеках, и она, всегда изящно одетая, свежая, веселая,
вела в деревне деятельную жизнь. По утрам беседовала с приказчиком Никитой,
умным, плутоватым мужиком, читала, а после обеда устраивала общие прогулки и
катания. Меня никогда не приглашали принять в них участие, и я, признаться,
был очень рад этому, так как Рязанова продолжала держать себя со мной с
любезной сухостью и, казалось, боялась допустить меня стать с членами
семейства на равную ногу. Меня, очевидно, третировали как учителя, бедного
молодого человека совсем другого круга, которому место не в порядочном
обществе. Все члены семейства смотрели Елене Александровне в глаза. Когда
она бывала в духе за обедом, все весело шутили и смеялись; но чуть Елена
Александровна капризно поджимала губки, хмурила брови и пожимала плечами -
все притихали. Старшая ее сестра, немолодая и болезненная женщина,
беспокойно взглядывала на нее, подросточек-племянница, бойкая гимназистка,
опускала свои быстрые глазки на тарелку, а мисс Купер, аккуратная
англичанка, еще более вытягивалась и сидела, точно проглотила аршин. Один
только пасынок не разделял общего поклонения. Он очень сдержанно относился к
мачехе и, по-видимому, не очень-то ее любил. И она не выказывала большой
привязанности к нему, была с ним ласкова, ровна, но между ними теплых
отношений не было... Общее поклонение, которым окружали эту барыню, она
принимала как нечто должное... Избалованная вниманием, она, казалось, и не
могла подумать, чтобы к ней могли относиться иначе. За обедом, отлично
сервированным, обильным и вкусным, она изредка обращалась ко мне с
двумя-тремя фразами, как бы желая осчастливить учителя, и часто, не
дожидаясь ответов, обращалась к другим, не обращая на меня ни малейшего
внимания. Понятно, это оскорбляло меня, но я не показывал вида и держал себя
сдержанно и скромно, не вмешиваясь в разговор и отвечая короткими фразами,
если со мной заговаривали.
Первое время Рязанова была весела. Каждый вечер до меня доносились из
сада веселый ее смех и болтовня. Она ежедневно каталась верхом и,
возвратившись, вечером садилась за рояль и пела. У нее был приятный
контральтовый голос, и я нередко, сидя один на балконе, заслушивался ее
пением. В такие вечера мне делалось тоскливо... Злоба и тоска подступали к
сердцу, и я особенно чувствовал, как нехорошо быть бедным и незначительным
человеком... Посмотрел бы я, так ли со мною обращались, если бы я не был
скромным молодым человеком, нанятым в качестве учителя! Прошло две недели, и
Рязанова стала хандрить, капризничать и раздражаться. Все было не по ней. За
обедом она придиралась к сестре, к племяннице, распекала лакеев и делала
замечания Володе, нисколько не стесняясь моим присутствием. Все сидели молча
и с трепетом ждали, когда Елена Александровна успокоится. Меня смешил этот
трепет, особенно смешила сестра Рязановой, которая глядела на свою младшую
сестру с благоговейным восторгом. Однажды во время обеда, когда Елена
Александровна особенно капризничала, я взглянул на нее и улыбнулся... Она
поймала мой взгляд и изумилась, так-таки просто изумилась. Прошло мгновение.
В глазах ее мелькнула злая улыбка, но она перестала капризничать и до конца
обеда просидела молча.
"Черт меня дернул смеяться! - думал я, досадуя на себя, что так
опростоволосился. - Пожалуй, она мне не простит улыбки, напишет мужу и...
прощай мои надежды..."
Но, к удивлению моему, на другой день она была со мной гораздо любезнее
и после обеда, когда, по обыкновению, я хотел уходить, заметила:
- Ну, что, довольны вы своим учеником?
- Доволен.
- И писали об его занятиях мужу? - спросила она с едва заметной
улыбкой.
- Нет, еще не писал.
- Вы напишите. Леонид Григорьевич так любит Володю, что отчет об его
занятиях обрадует его. Ну, а сами вы довольны деревенской жизнью?..
- Очень.
- И не скучаете?
- Нет.
- А мне все казалось, что вам должно быть скучно. Вы все сидите у себя
наверху и никогда не гуляете.
- Я гуляю.
Разговор не завязывался. Она пристально взглянула на меня и вдруг
как-то странно улыбнулась, точно красивую ее головку осенила внезапная
мысль.
- Куда же вы? Мы сейчас едем кататься. Хотите? - проговорила она.
Я вспыхнул от этого неожиданного приглашения. Она взглянула на меня,
уверенная, что осчастливила несчастного учителя. Явился каприз пригласить
его, и он, бедненький, смутился от восторга.
- Благодарю вас, но я бы лучше остался дома. Я хотел пешком идти в лес.
- Не хотите?.. - изумилась Елена Александровна. - Как хотите!
Она повернулась и ушла на балкон.
Дурное расположение ее продолжалось. Елена Александровна хандрила.
Гостей никого не было, а если бывали, то не интересные - какой-то допотопный
помещик с женой и дальние родственники Рязановой. Рязанова, видимо, скучала.
Она по целым вечерам каталась верхом и, возвратившись усталая, одевала
капот, распускала волосы и лениво прилегала на оттоманку, заставляя
подростка играть Шопена.
- Ах, Верочка, ты не так играешь! - доносился снизу ее голос. - Разве
можно так барабанить Шопена?
Она садилась за рояль, и рояль начинал петь под ее пальцами. Капризные,
страстные звуки доносились до меня. Я выходил на балкон и жадно слушал.
Обыкновенно она скоро переставала, уходила в сад, и долго в тени
густого сада мелькал ее белый капот.
Со мной она стала любезней, оставляла меня после обеда "посидеть" и
иногда спускалась до шутки.
Барыня, видно, со скуки не прочь была даже пококетничать с учителем.
Это я очень хорошо видел и держал себя настороже. Ей забава, а мне может
кончиться плохо. С одной стороны - капризная барыня, а с другой - ревнивый
муж.
О ревности его я уже догадывался из разговоров, которые вели иногда
между собою сестры, смеясь, что они живут в деревне, запертые "Синей
бородой".
Наступил июль.
Я не просиживал уже букой наверху, а проводил большую часть времени
внизу с дамами, гулял вместе, читал им журналы, ездил иногда верхом вместе с
Еленой Александровной и держал себя с почтительной скромностью тайно
вздыхающего по ней молодого человека. Это, заметил я, Рязановой нравилось. Я
робко иногда взглядывал на молодую женщину и, когда она вскидывала на меня
взор, тотчас же опускал глаза, как бы смущенный, что она заметила.
Приютившись где-нибудь в уголке, когда Рязанова играла на фортепиано, я
задумывался, и, когда она спрашивала о причинах моей задумчивости, я
вздрагивал и отвечал, как будто застигнутый врасплох. А она как-то весело
усмехалась и, казалось, принимала мое почтительное ухаживание
снисходительно, как маленькое развлечение от деревенской скуки, тем более
что она не допускала и мысли, чтобы скромный учитель смел когда-нибудь
обнаружить чувства, волнующие его.
Меня интересовала эта игра, я с затаенной улыбкой смотрел, как эта
капризная, избалованная женщина, самоуверенная, гордящаяся своей красотой,
снисходила к скромному молодому человеку, уверенная, что он тайно влюблен в
нее и что достаточно одного ласкового слова с ее стороны, чтобы осчастливить
его. И Рязанова иногда дарила меня этим счастьем! Она бросила прежний тон и
сделалась ровна, ласкова, покровительственно-ласкова. Ей, кажется, было
забавно и весело видеть молчаливого и застенчивого учителя (она считала меня
застенчивым), робко поднимающего на нее глаза и как-то осторожно
отодвигающегося от нее, когда она удостоивала присесть рядом. Она продолжала
свою забаву, вполне уверенная, что в ней нет никакой опасности. Ей и в
голову, конечно, не могло прийти, чтобы из этого могло выйти что-нибудь
серьезное; она иногда брала меня с собой верхом, и мы носились как бешеные
вдвоем по лесу.
Сестра Елены Александровны, познакомившись со мной поближе, была
необыкновенно ласкова. Эта добрая, больная женщина, вечно с удушливым
кашлем, жалела "молодого человека, разлученного с семьей", расспрашивала о
матери и сестре с женским участием и за завтраком и обедом хлопотала, чтобы
я больше ел, и по нескольку раз приказывала подавать мне блюда. Все
принимали меня за скромного тихоню, и я, разумеется, не стал разуверять их.
Мисс Купер, пожилая англичанка, очень чопорная и щекотливая, и та находила,
что я благовоспитанный молодой человек, и однажды вызвалась похлопотать за
меня о месте гувернера в каком-нибудь "вполне приличном" доме. Только
подросток-гимназистка да Володя как-то сухо относились ко мне и редко со
мной разговаривали; ну, да это меня не заботило. Мальчик занимался очень
хорошо; я написал два письма Рязанову об его успехах и получил от него в
ответ благодарственное письмо. После оказалось, что Елена Александровна
написала обо мне лестный отзыв, как о скромном молодом человеке, не похожем
на обыкновенных учителей-студентов.
От Софьи Петровны я получал письма по два раза в неделю. Письма ее
заключали в себе одни любовные излияния и скрытную ревность. Я читал их,
рвал и изредка отвечал, отговариваясь занятиями. Несколько раз хотел я
написать Соне, что между нами все кончено, но как-то не решался. Лучше,
думал я, исподволь приготовить бедную женщину и написать ей после лета, что
я уезжаю на Кавказ, что ли, и не скоро вернусь.
Ко мне в Засижье мало-помалу так привыкли, что, когда я после обеда
долго засиживался наверху, за мной посылали, и Елена Александровна капризно
спрашивала:
- Что вы там делаете, Петр Антонович? Мы ждем вас, хотим читать!
Я садился за чтение, в то время как дамы работали, а Верочка вертелась
на стуле, вызывая строгие взгляды тетки.
Был чудный июльский вечер. Дневная жара только что спала. В воздухе
потянуло приятной свежестью и ароматом цветов и зелени. Все ушли гулять.
Елена Александровна осталась дома; ей нездоровилось, и она просила меня
почитать ей.
Она сидела на балконе, в капоте, с распущенными волосами, протянув ноги
на подушки, и слушала повесть, в которой описывалась какая-то добродетельная
женщина, не любившая мужа, но верная своему долгу и не поддавшаяся искушению
любви. Когда я кончил, Елена Александровна задумчиво глядела в сад, играя
махровой розой.
Я встал, чтобы уйти, но она остановила меня:
- Куда вы? Посидите.
Мы молчали несколько минут. Я смотрел на нее. Она заметила мой взгляд и
улыбнулась.
- Нравится вам повесть? - спросила она.
- Нет, - ответил я. - Мне кажется, автор выбрал неестественное
положение.
- Чье?
- Жены. Если она не любила мужа, кто же мешал ей...
- Оставить его?.. - перебила она.
- Нет. Сказать ему об этом.
Она усмехнулась.
- Разбить чужую жизнь? Нет, автор прав, молодой человек. Порядочная
женщина должна поступить так, как поступила эта женщина! - сказала она
горячо и вдруг замолчала.
- И наконец, довольно того, что она позволяла любить себя другому, -
проговорила она задумчиво, - любить светлой, высокой любовью, как может
любить только чистая, неиспорченная юность.
Она поднялась с кресла, жмуря глаза, потягиваясь и изгибаясь всем телом
с грацией кошки, нежащейся под лучами солнца, взглянула на меня и весело
заметила:
- Какой еще вы юный мальчик! Вам сколько лет?
- Двадцать три! - серьезно проговорил я.
- Двадцать три! как много! - пошутила она над моим серьезным ответом.
Она тихо усмехнулась и вышла с балкона, забыв на столе цветок, который
держала в руках.
Не прошло и минуты, как она вернулась. Я быстро отдернул розу от своих
губ и казался смущенным. Она взглянула, усмехнулась и не сказала ни слова. Я
сидел, опустив голову, точно виноватый. Меня забавляла игра с этой кокеткой
- забавляла и наполняла сердце каким-то злорадством. Мне нравилось, что она
верит; мне приятно было, что эта светская, блестящая барыня, сперва
третировавшая меня, как лакея, теперь держит себя на равной ноге и даже
намекает о своей неудавшейся жизни с мужем. Конечно, она бесилась, что
называется, с жиру, вообразила о своем несчастии от скуки. Сытая, богатая,
окруженная общим поклонением, не знавшая, куда девать время, - мало ли каких
глупостей не лезло ей в голову? А тут, под боком, молодой, свежий и, по
совести сказать, далеко не уродливый малый, с пробивающимся пушком на
румяных щеках, не смеющий поднять глаз на блестящую барыню и втайне по ней
страдающий. Положение интересное для такой милой бездельницы, как она! Можно
поиграть, позабавиться, пощекотать нервы двадцатитрехлетнего "мальчика"
крепким пожатием, нежным взглядом, тонким, опьяняющим ароматом, которым,
казалось, было пропитано все ее существо; пожалуй, пощекотать и свои нервы и
потом забыть, как прошлогодний снег, несчастного учителя и с веселой
усмешкой рассказывать какой-нибудь подобной же бездельнице, как смешон был
этот медвежонок, осмеливавшийся робко вздыхать и вздрагивать в присутствии
красавицы. Если я поступал неискренно, то у меня по крайней мере было
оправдание. Я хотел ей понравиться, чтобы через мужа добиться положения, а
она... Что оправдывало эту барыню, опытную светскую женщину двадцати
шести-семи лет? Что заставляло ее как бы нечаянно спускать косынку с плеч и
повертывать голыми плечами перед "скромным мальчиком", заставляя его
вздрагивать не на шутку?
А с каким презрением эта же самая женщина говорила иногда о
безнравственности прислуги; как жестока она была в своих приговорах, когда
вопрос касался какой-нибудь девушки, оставившей родительский дом! Тогда
глаза ее сверкали злостью, и она говорила о "нравственном падении" с
патетической восторженностью, отыскивая во всем грязную сторону и относясь к
"непорядочным" людям с нескрываемым презрением, хотя и была деятельным
членом какого-то благотворительного общества.
"Вот она, - нередко думал я, весело усмехаясь, - этот образец
добродетели, эта ненавистница мужчин, какою рекомендовал мне ее шут
гороховый Остроумов! Она не прочь "пошалить" с "мальчиком", но так
"пошалить", чтобы все было прилично и чтобы никто не смел кинуть камень
осуждения в эту добродетель, защищенную богатством, связями и изящными
формами".
Заметив мое смущение, Елена Александровна приблизилась ко мне и тихо
проговорила:
- Что это вы задумались и повесили голову? Верно, деревня уже надоела
вам и вам хочется скорей в Петербург? Кстати, извините за вопрос, вы знаете,
женщины так любопытны, - добавила она, смеясь, - с кем это вы ведете такую
деятельную переписку? Каждую неделю мне подают два-три письма из Петербурга
на ваше имя.
- Это старая тетка мне пишет.
- Советует, верно, не скучать в деревне?
- Я не скучаю!.. - прошептал я.
- Не лгите!.. Какое же вам веселье здесь? Вот, впрочем, скоро приедет
муж, и тогда вы будете с ним в пикет играть. Вы играете?
- Играю.
- Все веселее будет! - подсмеивалась она. - Не правда ли?
Я поднял на нее глаза. Она стояла такая веселая, свежая, блестящая и
так кокетливо улыбалась. Я пристально и смело посмотрел на нее, и вдруг лицо
ее изменилось. Куда девалась кокетливая ласковая улыбка! Она нахмурилась и
взглянула на меня строгим, надменным взглядом, точно наказывая меня за
смелость, с которою я взглянул на нее, и показывая, какое огромное
расстояние разделяло меня от нее, Елены Александровны Рязановой, супруги
Леонида Григорьевича Рязанова, видного деятеля и чиновника-аристократа.
Она ушла с балкона, не проронив ни слова и не дожидаясь ответа на свой
вопрос, села за рояль и долго играла в темной зале, играла порывисто, бурно,
словно бы негодуя на что-то.
Я сидел, прижавшись в углу, и слушал.
Она оборвала резким аккордом какую-то бравурную арию, вышла на балкон
и, облокотившись на перила, перегнулась станом, глядя в темневшую глубь
сада. Ее белая стройная фигура резко выделялась в темноте. Она простояла
долго, не оборачиваясь, и, проходя назад, повернула голову в мою сторону и
проговорила строго:
- Вы еще здесь? Подите, пожалуйста, взгляните, не идут ли наши? Уже
поздно!
Скоро пришли все с прогулки и сели за чайный стол. Елена Александровна
была не в духе; зато сестра ее Марья Александровна, по обыкновению,
пододвигала мне хлеб и масло, удивлялась, что я мало ем, и спрашивала,
отчего я такой скучный.
- Верно, от матушки давно писем не получали? - заметила она ласково.
- Да, - отвечал я.
Елена Александровна подняла на меня глаза, и, показалось мне, усмешка
пробежала по ее губам.
"Смейся, смейся! - думал я. - Смейся, сколько тебе угодно!"
Первые дни после этого вечера Елена Александровна выдерживала свой
строгий тон и почти не говорила со мной, думая, конечно, что наказывает меня
за дерзость, обнаруженную мной несколько дней тому назад, но через несколько
дней она смягчилась и стала любезней. Ее точно забавляло дразнить меня, и
она нередко меняла обращение: то была любезна, кокетлива, внимательна, то