Страница:
И капитан как-то особенно сердечно проговорил, обращаясь к Степану Ильичу:
— Зато и как же счастливы будут капитаны, с которыми вы будете плавать, Степан Ильич…
— С вами и я рад, Василий Федорович, служить, вы это знаете… А ведь можно нарваться на такого капитана, что плавание покажется каторгой…
— Так я вас ловлю на слове, Степан Ильич… Если я буду назначен в плавание, вы не откажетесь плавать со мной?
— С большим удовольствием… А вы разве опять пойдете в плавание после того, как вернемся?..
— Я не прочь, если назначат. Но только не на три года… Это долго; я, признаться, соскучился по России… Там у меня старуха-матушка. Я у нее единственный сын, и она очень тоскует! — тихо и застенчиво прибавил капитан, словно бы конфузясь, что заговорил об интимных делах.
Степан Ильич понял это и благодарно оценил откровенность капитана и с тонкой деликатностью, как будто не обратил внимания на эти слова, громко проговорил, с ласковой улыбкой подмигивая на Ашанина:
— А вот наш будущий мичман так не желает в Россию и собирается просить адмирала, чтобы он его оставил еще на три года в плавании.
— Это правда, Ашанин? Вы не хотите в Россию? — спрашивал, смеясь, капитан.
— Степан Ильич шутит, Василий Федорович. Я очень и очень хочу в Россию! — возбужденно воскликнул Ашанин и в то же мгновение вспомнил всех своих близких в Петербурге и взволнованно прибавил: — Ведь я уже два года не видал своих!
В тот же вечер он написал матери письмо и между прочим сообщал, что, верно, через полгода «Коршун» пойдет в Россию и он, Володя, уже будет мичманом.
Порадовал он и Ворсуньку известием, что скоро корвет вернется в Россию.
— Дай-то бог, ваше благородие.
— А ты очень соскучился?
— А то как же?.. Подчас и вовсе жутко бывает, ваше благородие. Только я об этом никому не обсказываю… Зачем, мол, других смущать. Всякий про себя, значит, тоскуй. Небось и вам в охотку родительницу видать, да сестрицу с братцем, да дяденьку.
— Еще как в охотку-то, Ворсунька…
— То-то оно и есть… А у меня, Владимир Николаевич, в деревне, сами знаете, жена оставлена и батюшка с матушкой…
— Зато и как же счастливы будут капитаны, с которыми вы будете плавать, Степан Ильич…
— С вами и я рад, Василий Федорович, служить, вы это знаете… А ведь можно нарваться на такого капитана, что плавание покажется каторгой…
— Так я вас ловлю на слове, Степан Ильич… Если я буду назначен в плавание, вы не откажетесь плавать со мной?
— С большим удовольствием… А вы разве опять пойдете в плавание после того, как вернемся?..
— Я не прочь, если назначат. Но только не на три года… Это долго; я, признаться, соскучился по России… Там у меня старуха-матушка. Я у нее единственный сын, и она очень тоскует! — тихо и застенчиво прибавил капитан, словно бы конфузясь, что заговорил об интимных делах.
Степан Ильич понял это и благодарно оценил откровенность капитана и с тонкой деликатностью, как будто не обратил внимания на эти слова, громко проговорил, с ласковой улыбкой подмигивая на Ашанина:
— А вот наш будущий мичман так не желает в Россию и собирается просить адмирала, чтобы он его оставил еще на три года в плавании.
— Это правда, Ашанин? Вы не хотите в Россию? — спрашивал, смеясь, капитан.
— Степан Ильич шутит, Василий Федорович. Я очень и очень хочу в Россию! — возбужденно воскликнул Ашанин и в то же мгновение вспомнил всех своих близких в Петербурге и взволнованно прибавил: — Ведь я уже два года не видал своих!
В тот же вечер он написал матери письмо и между прочим сообщал, что, верно, через полгода «Коршун» пойдет в Россию и он, Володя, уже будет мичманом.
Порадовал он и Ворсуньку известием, что скоро корвет вернется в Россию.
— Дай-то бог, ваше благородие.
— А ты очень соскучился?
— А то как же?.. Подчас и вовсе жутко бывает, ваше благородие. Только я об этом никому не обсказываю… Зачем, мол, других смущать. Всякий про себя, значит, тоскуй. Небось и вам в охотку родительницу видать, да сестрицу с братцем, да дяденьку.
— Еще как в охотку-то, Ворсунька…
— То-то оно и есть… А у меня, Владимир Николаевич, в деревне, сами знаете, жена оставлена и батюшка с матушкой…
II
Неделю спустя адмиральский корвет и «Коршун» на рассвете вбежали под штормовыми парусами и со спущенными стеньгами на рейд китайского порта Амое, скрываясь от жестокого тайфуна, который трепал оба корвета двое суток и все свирепел, так что адмирал дал сигнал: «спуститься в Амое». В это утро на рейд пришли еще три военных судна: два английских и одно американское, и у всех были повреждения. Американец был без грот-мачты, а на двух английских корветах были прошибленные борты и сломанные бушприты. Видно было, что тайфун потрепал их основательно и в море достиг своего апогея. И на рейде чувствовалась его сила. «Коршун» сильно раскачивало и подергивало на цепях двух брошенных якорей. Временами, в моменты сильных порывов, цепи натягивались в струны. Стеньги так и не поднимались, и на всякий случай поддерживались пары. Волнение было на рейде такое сильное, что нельзя было посылать шлюпок. Ветер так и завывал в снастях. Было сыро и холодно.
Но бухта была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться в ней было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич был в отличном расположении духа и, играя с доктором в кают-компании в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали «Коршун» хорошо на якорях. Не тревожился и капитан, хотя тоже частенько показывался на мостике.
К вечеру стало стихать. Мистер Кенеди давал один из своих последних концертов. Ему надоело плавать, и он собирался скоро покинуть корвет, чтобы попасть в Америку и там поискать счастья. Все сидели в кают-компании и слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском море… Скоро подали вечерний чай, и в кают-компании было шумно и весело. Все предвкушали удовольствие хорошо выспаться, не рискуя стукаться о переборку, как вдруг в кают-компанию вбежал рассыльный и прокричал:
— Свистали всех наверх с якоря сниматься!
— Вот тебе и спокойная ночная вахта! — проговорил Лопатин.
— И хоть бы ночь простояли на якоре! А то загорелось! — воскликнул Невзоров.
— У Корнева всегда все горит! — заметил Степан Ильич. — Видно, был сигнал?..
— Конечно, сигнал: сниматься с якоря! — крикнул лейтенант Поленов, уже сдавший вахту старшему офицеру и сбежавший вниз, чтобы надеть теплое пальто.
Кают-компания опустела. Только доктор, отец Спиридоний и мистер Кенеди оставались внизу.
Через полчаса «Коршун» с поднятыми уже стеньгами шел в кильватер адмирала, выходя из Амое. В море было очень свежо, и волнение было изрядное. Тотчас же по выходе в море на адмиральском корвете были подняты последовательно ночные сигналы: «поставить паруса» и «следовать за адмиралом».
— А куда следовать, — это, разумеется, секрет адмирала! — кинул Лопатин, смеясь и ежась от холода, стоявшему у сигнальных книг младшему штурману.
Паруса были быстро поставлены, пары прекращены, винт поднят, и «Коршун», изрядно раскачиваясь на сильном попутном волнении, имея, как и у адмирала, марсели в два рифа, фок, грот, бизань и кливера, бежал в галфинд[117] за адмиральским корветом, который в виде темного силуэта с огоньком на мачте виднелся вблизи в полумраке вечера. Луна по временам показывалась из-за облаков.
Просвистали подвахтенных вниз. Офицеры торопливо спустились в кают-компанию доканчивать чай.
Разговоры, конечно, поднялись по поводу внезапного ухода из Амое, и большая часть офицеров, рассчитывавшая на спокойные ночные якорные вахты, была недовольна и не отказала себе в удовольствии побранить адмирала.
— Вот уж, подлинно, беспокойный адмирал! Вместо того чтобы после двухдневной трепки постоять ночь на якоре, он опять в море! — говорил лейтенант Невзоров, которому предстояло с восьми часов вечера вступить на вахту.
— Да еще следуй за ним… Не спускай с него глаз. Вахта будет не из приятных, Александр Иванович, — подлил масла Первушин.
— Да и ваша вахта, с полуночи до четырех, тоже не из веселых.
— А моя, господа, отличная… На рассвете, с четырех до восьми. Мне пофартило! — засмеялся Лопатин. — А Владимиру Николаевичу еще того лучше: ночь может спать и только с восьми часов сторожить адмирала.
Ашанин между тем подсел к Степану Ильичу и спрашивал:
— А если мы ночью разлучимся с адмиралом? Куда мы тогда должны идти, Степан Ильич?
— Боже сохрани, разлучиться… Типун вам на язык, милый юноша. Он тогда при встрече осрамит капитана и разнесет вдребезги и его, и вахтенного начальника, который упустит адмирала, и всех нас. Что вы, батенька! «Коршун» должен, понимаете ли, должен не отставать от адмиральского корвета и не упускать его ни на минуту из вида… Только какие-нибудь особенные обстоятельства: шторм, туман или что-нибудь необычайное — может извинить в его глазах разлучившегося… Но в таком случае адмирал, разумеется, предупредит о рандеву.
— Слышите, Александр Иванович! — крикнул Невзорову Лопатин. — Не упустите адмирала.
— Ночь-то не особенно темная… Не упущу.
— А он, вот увидите, будет стараться удрать от нас. Начнет менять курсы, прибавлять парусов… Одним словом, будет настоящая гонка! — уверенно произнес Степан Ильич.
— На кой черт он станет все это проделывать? Людей беспокоить зря, что ли? — воскликнул недовольным тоном Невзоров.
Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца «каторги», как называл он плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, — не по нем она.
— Просто адмирал самодур, вот и все. Ему, видно, спать не хочется, он и чудит! — вставил ревизор, лейтенант Первушин.
— Не жалейте эпитетов, Степан Васильевич: самодур — слабо… Уж лучше скажите, что он антихрист, что ли, за то, что не дает вам покойной вахты! — отозвался со смехом Лопатин, и в его веселых глазах искрилась чуть заметная насмешливая улыбка.
— Что вы вздор городите… Я не из-за вахты.
— Не из-за вахты?
— Я вообще высказываю свое мнение об адмирале.
Степан Ильич нахмурился и молчал, видимо не желая вмешиваться в разговор, да еще с Первушиным, которого и он не особенно долюбливал, считая его интриганом и вообще неискренним человеком. Но когда и Ашанин, его фаворит Ашанин, вслед за другими довольно развязно назвал предполагаемую ночную гонку бессмысленной, старый штурман с ласковой укоризной остановил его:
— И вы, Владимир Николаевич, порицаете то, чего — извините — сами хорошо не понимаете!
Ашанин сконфузился и проговорил:
— Но, в самом деле, какой же смысл в такой гонке, Степан Ильич?..
— Какой смысл? — переспросил Степан Ильич, оживляясь. — А вы думаете, что нет смысла и что адмирал приказал идти ночью и в свежую погоду за собой, неизвестно куда, только потому, что он самодур и что ему спать не хочется?
— А то из-за чего же? — вызывающе бросил Первушин, задетый за живое словами старшего штурмана.
— Во всяком случае не из-за самодурства, как вы полагаете.
— Так объясните, пожалуйста, Степан Ильич, а мы послушаем! — не без иронии кинул Первушин.
— Вам что же объяснять? Вы уже уяснили себе причины, — сухо промолвил старый штурман, — а вот Владимиру Николаевичу я скажу, что Корнев, устроивши ночной поход, наверное, имеет цель убедиться, будут ли на «Коршуне» бдительны и находчивы… сумеет ли «Коршун» не упустить неприятельское судно, если б оно было вместо адмиральского корвета… Ведь Корнев не смотровой адмирал. У него на первом плане морская выучка и требование, чтобы военное судно было всегда готово и исправно, как на войне…
Ашанин понял, что старый штурман был прав, и проговорил:
— Так вот оно что!.. А я и не подумал об этом.
— То-то и есть, милый юноша… Оттого и опрометчиво сделали заключение о человеке, который еще на днях восхитил вас своим приказом о командире клипера. В адмирале много недостатков, служить с ним тяжело, но он отличный морской учитель. И поверьте, Владимир Николаевич, что сегодня ночью он не будет спать из-за желания приучить моряков к осмысленной службе. И он сам увлечется ролью неприятеля… поверьте… и будет употреблять все меры, чтобы удрать от «Коршуна» и в назначенном «рандеву» разнести капитана… Но не на такого напал… Не удрать ему от Василия Федоровича!
Предположения старого штурмана действительно оправдались, и в самом скором времени.
Не прошло и часа, как сверху донеслись командные слова Невзорова.
— Верно уж начал гонку. Пойдем-ка, посмотрим, в чем дело! — проговорил старый штурман.
Они вышли вместе наверх и стали у борта, около мостика.
На мостике были и капитан и старший офицер, и оба напряженно смотрели в бинокли. А Невзоров тем временем нервно, нетерпеливо и, казалось, с раздражением виноватого человека командовал, распоряжаясь работами и поторапливая людей.
Еще бы не торопить! Оставшись один на вахте, пока капитан со старшим офицером пили чай в капитанской каюте, он чуть было не прозевал, что на флагманском корвете отдали рифы и ставят брамсели. И это было сделано как раз в то время, когда луна спряталась за облака и ночь стала темней. Спасибо сигнальщику, который, не спуская подзорной трубы с «Витязя», заметил его маневры и доложил об этом Невзорову.
И тогда Невзоров крикнул, словно оглашенный:
— Марсовые к марсам! Рифы отдавать!.. На брамсели! — На этот окрик выбежали капитан и старший офицер.
— Я думал, что адмирал позже начнет гонку! — смеясь проговорил капитан и, взглянув в бинокль, заметил Невзорову: — А вы немного опоздали!.. «Витязь» уходит вперед…
Невзоров виновато отвечал:
— Луна спряталась… Не разглядел…
— На это адмирал и рассчитывал… Что это, сигнал?
Взвились огоньки, и через минуту сигнальщик доложил:
— Рандева Нагасаки.
Пока поднимали ответ, капитан заметил:
— Адмирал думает, что у нас спят и что он уйдет. Напрасно! Мы его нагоним!.. Скорее ставьте брамсели, Александр Иванович! — нетерпеливо прибавил он, досадуя на оплошность Невзорова.
Тот хорошо понял это по нетерпеливому тону капитана и еще громче и раздражительнее крикнул:
— Брамсели отдать!
— Прозевал прибавку парусов у адмирала и теперь зря суетится. Эх, моряк с Невского проспекта! — с сердцем проговорил вполголоса Степан Ильич и, прислонясь к борту, жадно впился глазами в бинокль, направленный на «Витязь».
— Разве не нагоним, Степан Ильич? Ведь это будет ужасно!.. Капитан говорил, что нагоним. Значит, нагоним, Степан Ильич? — с нетерпением спрашивал Ашанин, внезапно почувствовавший, как и старый штурман, и обиду за «Коршуна», и ненависть к моряку с Невского проспекта (эта кличка Володе особенно почему-то понравилась) за то, что он прозевал. И в эту минуту ему казалось действительно ужасным, если «Витязь» уйдет от «Коршуна». Морская жилка жила в нем, как и в Степане Ильиче, и он всем существом почувствовал смысл всех этих «штук» адмирала и пламенно желал, чтобы «Витязь» не ушел, точно «Витязь» в самом деле был неприятель, которого выпускали из рук.
— Нагоним, нагоним! — успокоил Володю старый штурман. — Слава богу, прозевка была недолгая, а «Коршун» в полветра лихо ходит…
И неожиданно прибавил с лаской в голосе:
— И у вас морская душа взыграла?.. И вас задор взял?.. А ведь этим вы обязаны вот этому самому беспокойному адмиралу… Он знает, чем моряка под ребро взять… От этого служить под его командой и полезно, особенно молодежи… Только его понять надо, а не то, как Первушин…
— Я дурак был, Степан Ильич, когда говорил давеча…
— Не дурак — вы, слава богу, имеете голову на плечах, — а слишком скоропалительны, голубчик. Вы не сердитесь: я, любя вас, это вам говорю.
— Да я и не сержусь ни капельки… И прошу вас всегда так со мною говорить.
Работы между тем кипели. Скоро рифы у марселей были отданы, брамсели были поставлены, и для увеличения хода вздернуты были и топселя по приказанию капитана. Сильно накренившись и почти чертя воду подветренным бортом, «Коршун» полетел еще быстрей. Брам-стеньги гнулись, и корвет слегка вздрагивал от быстрого хода.
Через несколько минут «Коршун» уже нагнал «Витязя», и на «Коршуне» тотчас же убрали топселя и один из кливеров, чтобы не выскочить неделикатно вперед.
— Что, небось, раненько назначил «рандеву»? — произнес, ни к кому не обращаясь, Степан Ильич, и в его старческом голосе звучали и радость, и торжество, и насмешка.
Улыбнулся и капитан и, обращаясь к Невзорову, проговорил, видимо желая подбодрить его:
— Отлично управились, Александр Иванович.
Обрадовался и Ашанин, увидав совсем близко и чуть-чуть на ветре красивый, лежавший почти на боку «Витязь» с его высоким рангоутом, одетым парусами, которые белелись теперь под серебристым светом месяца, выплывшего из-за быстро несущихся облаков.
— Ну, теперь я спать пошел. Спокойной ночи, Владимир Николаевич! — проговорил старший штурман и как-то особенно крепко и значительно пожал руку Ашанину.
Скоро спустился к себе в каюту и Ашанин. Теперь он был единственным обитателем гардемаринской каюты. Быков и Кошкин, произведенные в мичмана, были переведены в Гонконге на клипер, где не хватало офицеров, а два штурманские кондуктора, произведенные в прапорщики, еще раньше были назначены на другие суда тихоокеанской эскадры.
Капитан уже более не спускался вниз. Он простоял на мостике всю ночь во время вахт Невзорова и Первушина, боясь, как бы опять не прозевали какого-нибудь маневра «Витязя».
А на «Витязе», казалось, все еще не теряли надежды обмануть бдительность «Коршуна» и уйти от него. Когда луна скрывалась за облаками и становилось темней, «Витязь» вдруг делал поворот и ложился на другой галс, то неожиданно спускался на фордевинд, то внезапно приводил к ветру, — но «Коршун» делал то же самое и шел по пятам беспокойного адмирала.
К рассвету, казалось, на «Витязе» угомонились, и он взял курс на Нагасаки.
— Ну, теперь «Витязю» уж нельзя скрыться! — сказал капитан Лопатину, когда тот в четыре часа утра вступил на вахту. — А все-таки вы, Василий Васильевич, следите в оба глаза за движениями адмирала.
— Есть! — весело отвечал Лопатин.
— И, смотрите, Василий Васильевич, не выскочите как-нибудь вперед, если на «Витязе» вдруг убавят парусов.
— Не прозеваю, Василий Федорович, — улыбаясь своей широкой, добродушной улыбкой, промолвил мичман.
— Ну, я спать пойду. Без особенной надобности не будите.
— Есть.
Капитан спустился в свою каюту, а Лопатин, безмятежно проспавший семь часов, стал на наветренной стороне мостика и, обдуваемый ветром, то поглядывал на надувшиеся паруса, то на «Витязя».
Солнце только что выплыло из-за горизонта, переливавшего золотисто-пурпурными цветами, и, ослепительное, медленно поднималось по голубому небосклону, то прячась в белоснежных перистых, быстро несущихся облаках, то снова показываясь из-за них и заливая блеском полосу моря, на котором сверкали зайчики. Ветер заметно стихал, и скоро на обоих спутниках-корветах, почти одновременно, поставили топселя и лиселя с одной стороны.
Андрей Николаевич, вставший, по обыкновению, одновременно с командой, в пять часов, поднялся на мостик и, осмотрев, как стоят паруса, с видимым чувством удовлетворения, что все на корвете исправно, проговорил:
— Чудный будет денек сегодня, Василий Васильевич. Как у нас ход?
— Десять узлов, Андрей Николаевич.
— Славно идем… Одолжите-ка бинокль, Василий Васильевич.
И старший офицер, взяв бинокль, впился жадными ревнивыми глазами на «Витязя», осматривая его зорким взглядом любящего свое ремесло моряка.
Не найдя никаких погрешностей, заметить которые мог бы только такой дока старший офицер, каким был Андрей Николаевич, он отдал бинокль Лопатину и торопливо сбежал с мостика, чтобы носиться по всему корвету и приглядывать, как во время обычной утренней чистки моют, убирают и скоблят его любимый «Коршун».
Но бухта была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться в ней было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич был в отличном расположении духа и, играя с доктором в кают-компании в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали «Коршун» хорошо на якорях. Не тревожился и капитан, хотя тоже частенько показывался на мостике.
К вечеру стало стихать. Мистер Кенеди давал один из своих последних концертов. Ему надоело плавать, и он собирался скоро покинуть корвет, чтобы попасть в Америку и там поискать счастья. Все сидели в кают-компании и слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском море… Скоро подали вечерний чай, и в кают-компании было шумно и весело. Все предвкушали удовольствие хорошо выспаться, не рискуя стукаться о переборку, как вдруг в кают-компанию вбежал рассыльный и прокричал:
— Свистали всех наверх с якоря сниматься!
— Вот тебе и спокойная ночная вахта! — проговорил Лопатин.
— И хоть бы ночь простояли на якоре! А то загорелось! — воскликнул Невзоров.
— У Корнева всегда все горит! — заметил Степан Ильич. — Видно, был сигнал?..
— Конечно, сигнал: сниматься с якоря! — крикнул лейтенант Поленов, уже сдавший вахту старшему офицеру и сбежавший вниз, чтобы надеть теплое пальто.
Кают-компания опустела. Только доктор, отец Спиридоний и мистер Кенеди оставались внизу.
Через полчаса «Коршун» с поднятыми уже стеньгами шел в кильватер адмирала, выходя из Амое. В море было очень свежо, и волнение было изрядное. Тотчас же по выходе в море на адмиральском корвете были подняты последовательно ночные сигналы: «поставить паруса» и «следовать за адмиралом».
— А куда следовать, — это, разумеется, секрет адмирала! — кинул Лопатин, смеясь и ежась от холода, стоявшему у сигнальных книг младшему штурману.
Паруса были быстро поставлены, пары прекращены, винт поднят, и «Коршун», изрядно раскачиваясь на сильном попутном волнении, имея, как и у адмирала, марсели в два рифа, фок, грот, бизань и кливера, бежал в галфинд[117] за адмиральским корветом, который в виде темного силуэта с огоньком на мачте виднелся вблизи в полумраке вечера. Луна по временам показывалась из-за облаков.
Просвистали подвахтенных вниз. Офицеры торопливо спустились в кают-компанию доканчивать чай.
Разговоры, конечно, поднялись по поводу внезапного ухода из Амое, и большая часть офицеров, рассчитывавшая на спокойные ночные якорные вахты, была недовольна и не отказала себе в удовольствии побранить адмирала.
— Вот уж, подлинно, беспокойный адмирал! Вместо того чтобы после двухдневной трепки постоять ночь на якоре, он опять в море! — говорил лейтенант Невзоров, которому предстояло с восьми часов вечера вступить на вахту.
— Да еще следуй за ним… Не спускай с него глаз. Вахта будет не из приятных, Александр Иванович, — подлил масла Первушин.
— Да и ваша вахта, с полуночи до четырех, тоже не из веселых.
— А моя, господа, отличная… На рассвете, с четырех до восьми. Мне пофартило! — засмеялся Лопатин. — А Владимиру Николаевичу еще того лучше: ночь может спать и только с восьми часов сторожить адмирала.
Ашанин между тем подсел к Степану Ильичу и спрашивал:
— А если мы ночью разлучимся с адмиралом? Куда мы тогда должны идти, Степан Ильич?
— Боже сохрани, разлучиться… Типун вам на язык, милый юноша. Он тогда при встрече осрамит капитана и разнесет вдребезги и его, и вахтенного начальника, который упустит адмирала, и всех нас. Что вы, батенька! «Коршун» должен, понимаете ли, должен не отставать от адмиральского корвета и не упускать его ни на минуту из вида… Только какие-нибудь особенные обстоятельства: шторм, туман или что-нибудь необычайное — может извинить в его глазах разлучившегося… Но в таком случае адмирал, разумеется, предупредит о рандеву.
— Слышите, Александр Иванович! — крикнул Невзорову Лопатин. — Не упустите адмирала.
— Ночь-то не особенно темная… Не упущу.
— А он, вот увидите, будет стараться удрать от нас. Начнет менять курсы, прибавлять парусов… Одним словом, будет настоящая гонка! — уверенно произнес Степан Ильич.
— На кой черт он станет все это проделывать? Людей беспокоить зря, что ли? — воскликнул недовольным тоном Невзоров.
Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца «каторги», как называл он плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, — не по нем она.
— Просто адмирал самодур, вот и все. Ему, видно, спать не хочется, он и чудит! — вставил ревизор, лейтенант Первушин.
— Не жалейте эпитетов, Степан Васильевич: самодур — слабо… Уж лучше скажите, что он антихрист, что ли, за то, что не дает вам покойной вахты! — отозвался со смехом Лопатин, и в его веселых глазах искрилась чуть заметная насмешливая улыбка.
— Что вы вздор городите… Я не из-за вахты.
— Не из-за вахты?
— Я вообще высказываю свое мнение об адмирале.
Степан Ильич нахмурился и молчал, видимо не желая вмешиваться в разговор, да еще с Первушиным, которого и он не особенно долюбливал, считая его интриганом и вообще неискренним человеком. Но когда и Ашанин, его фаворит Ашанин, вслед за другими довольно развязно назвал предполагаемую ночную гонку бессмысленной, старый штурман с ласковой укоризной остановил его:
— И вы, Владимир Николаевич, порицаете то, чего — извините — сами хорошо не понимаете!
Ашанин сконфузился и проговорил:
— Но, в самом деле, какой же смысл в такой гонке, Степан Ильич?..
— Какой смысл? — переспросил Степан Ильич, оживляясь. — А вы думаете, что нет смысла и что адмирал приказал идти ночью и в свежую погоду за собой, неизвестно куда, только потому, что он самодур и что ему спать не хочется?
— А то из-за чего же? — вызывающе бросил Первушин, задетый за живое словами старшего штурмана.
— Во всяком случае не из-за самодурства, как вы полагаете.
— Так объясните, пожалуйста, Степан Ильич, а мы послушаем! — не без иронии кинул Первушин.
— Вам что же объяснять? Вы уже уяснили себе причины, — сухо промолвил старый штурман, — а вот Владимиру Николаевичу я скажу, что Корнев, устроивши ночной поход, наверное, имеет цель убедиться, будут ли на «Коршуне» бдительны и находчивы… сумеет ли «Коршун» не упустить неприятельское судно, если б оно было вместо адмиральского корвета… Ведь Корнев не смотровой адмирал. У него на первом плане морская выучка и требование, чтобы военное судно было всегда готово и исправно, как на войне…
Ашанин понял, что старый штурман был прав, и проговорил:
— Так вот оно что!.. А я и не подумал об этом.
— То-то и есть, милый юноша… Оттого и опрометчиво сделали заключение о человеке, который еще на днях восхитил вас своим приказом о командире клипера. В адмирале много недостатков, служить с ним тяжело, но он отличный морской учитель. И поверьте, Владимир Николаевич, что сегодня ночью он не будет спать из-за желания приучить моряков к осмысленной службе. И он сам увлечется ролью неприятеля… поверьте… и будет употреблять все меры, чтобы удрать от «Коршуна» и в назначенном «рандеву» разнести капитана… Но не на такого напал… Не удрать ему от Василия Федоровича!
Предположения старого штурмана действительно оправдались, и в самом скором времени.
Не прошло и часа, как сверху донеслись командные слова Невзорова.
— Верно уж начал гонку. Пойдем-ка, посмотрим, в чем дело! — проговорил старый штурман.
Они вышли вместе наверх и стали у борта, около мостика.
На мостике были и капитан и старший офицер, и оба напряженно смотрели в бинокли. А Невзоров тем временем нервно, нетерпеливо и, казалось, с раздражением виноватого человека командовал, распоряжаясь работами и поторапливая людей.
Еще бы не торопить! Оставшись один на вахте, пока капитан со старшим офицером пили чай в капитанской каюте, он чуть было не прозевал, что на флагманском корвете отдали рифы и ставят брамсели. И это было сделано как раз в то время, когда луна спряталась за облака и ночь стала темней. Спасибо сигнальщику, который, не спуская подзорной трубы с «Витязя», заметил его маневры и доложил об этом Невзорову.
И тогда Невзоров крикнул, словно оглашенный:
— Марсовые к марсам! Рифы отдавать!.. На брамсели! — На этот окрик выбежали капитан и старший офицер.
— Я думал, что адмирал позже начнет гонку! — смеясь проговорил капитан и, взглянув в бинокль, заметил Невзорову: — А вы немного опоздали!.. «Витязь» уходит вперед…
Невзоров виновато отвечал:
— Луна спряталась… Не разглядел…
— На это адмирал и рассчитывал… Что это, сигнал?
Взвились огоньки, и через минуту сигнальщик доложил:
— Рандева Нагасаки.
Пока поднимали ответ, капитан заметил:
— Адмирал думает, что у нас спят и что он уйдет. Напрасно! Мы его нагоним!.. Скорее ставьте брамсели, Александр Иванович! — нетерпеливо прибавил он, досадуя на оплошность Невзорова.
Тот хорошо понял это по нетерпеливому тону капитана и еще громче и раздражительнее крикнул:
— Брамсели отдать!
— Прозевал прибавку парусов у адмирала и теперь зря суетится. Эх, моряк с Невского проспекта! — с сердцем проговорил вполголоса Степан Ильич и, прислонясь к борту, жадно впился глазами в бинокль, направленный на «Витязь».
— Разве не нагоним, Степан Ильич? Ведь это будет ужасно!.. Капитан говорил, что нагоним. Значит, нагоним, Степан Ильич? — с нетерпением спрашивал Ашанин, внезапно почувствовавший, как и старый штурман, и обиду за «Коршуна», и ненависть к моряку с Невского проспекта (эта кличка Володе особенно почему-то понравилась) за то, что он прозевал. И в эту минуту ему казалось действительно ужасным, если «Витязь» уйдет от «Коршуна». Морская жилка жила в нем, как и в Степане Ильиче, и он всем существом почувствовал смысл всех этих «штук» адмирала и пламенно желал, чтобы «Витязь» не ушел, точно «Витязь» в самом деле был неприятель, которого выпускали из рук.
— Нагоним, нагоним! — успокоил Володю старый штурман. — Слава богу, прозевка была недолгая, а «Коршун» в полветра лихо ходит…
И неожиданно прибавил с лаской в голосе:
— И у вас морская душа взыграла?.. И вас задор взял?.. А ведь этим вы обязаны вот этому самому беспокойному адмиралу… Он знает, чем моряка под ребро взять… От этого служить под его командой и полезно, особенно молодежи… Только его понять надо, а не то, как Первушин…
— Я дурак был, Степан Ильич, когда говорил давеча…
— Не дурак — вы, слава богу, имеете голову на плечах, — а слишком скоропалительны, голубчик. Вы не сердитесь: я, любя вас, это вам говорю.
— Да я и не сержусь ни капельки… И прошу вас всегда так со мною говорить.
Работы между тем кипели. Скоро рифы у марселей были отданы, брамсели были поставлены, и для увеличения хода вздернуты были и топселя по приказанию капитана. Сильно накренившись и почти чертя воду подветренным бортом, «Коршун» полетел еще быстрей. Брам-стеньги гнулись, и корвет слегка вздрагивал от быстрого хода.
Через несколько минут «Коршун» уже нагнал «Витязя», и на «Коршуне» тотчас же убрали топселя и один из кливеров, чтобы не выскочить неделикатно вперед.
— Что, небось, раненько назначил «рандеву»? — произнес, ни к кому не обращаясь, Степан Ильич, и в его старческом голосе звучали и радость, и торжество, и насмешка.
Улыбнулся и капитан и, обращаясь к Невзорову, проговорил, видимо желая подбодрить его:
— Отлично управились, Александр Иванович.
Обрадовался и Ашанин, увидав совсем близко и чуть-чуть на ветре красивый, лежавший почти на боку «Витязь» с его высоким рангоутом, одетым парусами, которые белелись теперь под серебристым светом месяца, выплывшего из-за быстро несущихся облаков.
— Ну, теперь я спать пошел. Спокойной ночи, Владимир Николаевич! — проговорил старший штурман и как-то особенно крепко и значительно пожал руку Ашанину.
Скоро спустился к себе в каюту и Ашанин. Теперь он был единственным обитателем гардемаринской каюты. Быков и Кошкин, произведенные в мичмана, были переведены в Гонконге на клипер, где не хватало офицеров, а два штурманские кондуктора, произведенные в прапорщики, еще раньше были назначены на другие суда тихоокеанской эскадры.
Капитан уже более не спускался вниз. Он простоял на мостике всю ночь во время вахт Невзорова и Первушина, боясь, как бы опять не прозевали какого-нибудь маневра «Витязя».
А на «Витязе», казалось, все еще не теряли надежды обмануть бдительность «Коршуна» и уйти от него. Когда луна скрывалась за облаками и становилось темней, «Витязь» вдруг делал поворот и ложился на другой галс, то неожиданно спускался на фордевинд, то внезапно приводил к ветру, — но «Коршун» делал то же самое и шел по пятам беспокойного адмирала.
К рассвету, казалось, на «Витязе» угомонились, и он взял курс на Нагасаки.
— Ну, теперь «Витязю» уж нельзя скрыться! — сказал капитан Лопатину, когда тот в четыре часа утра вступил на вахту. — А все-таки вы, Василий Васильевич, следите в оба глаза за движениями адмирала.
— Есть! — весело отвечал Лопатин.
— И, смотрите, Василий Васильевич, не выскочите как-нибудь вперед, если на «Витязе» вдруг убавят парусов.
— Не прозеваю, Василий Федорович, — улыбаясь своей широкой, добродушной улыбкой, промолвил мичман.
— Ну, я спать пойду. Без особенной надобности не будите.
— Есть.
Капитан спустился в свою каюту, а Лопатин, безмятежно проспавший семь часов, стал на наветренной стороне мостика и, обдуваемый ветром, то поглядывал на надувшиеся паруса, то на «Витязя».
Солнце только что выплыло из-за горизонта, переливавшего золотисто-пурпурными цветами, и, ослепительное, медленно поднималось по голубому небосклону, то прячась в белоснежных перистых, быстро несущихся облаках, то снова показываясь из-за них и заливая блеском полосу моря, на котором сверкали зайчики. Ветер заметно стихал, и скоро на обоих спутниках-корветах, почти одновременно, поставили топселя и лиселя с одной стороны.
Андрей Николаевич, вставший, по обыкновению, одновременно с командой, в пять часов, поднялся на мостик и, осмотрев, как стоят паруса, с видимым чувством удовлетворения, что все на корвете исправно, проговорил:
— Чудный будет денек сегодня, Василий Васильевич. Как у нас ход?
— Десять узлов, Андрей Николаевич.
— Славно идем… Одолжите-ка бинокль, Василий Васильевич.
И старший офицер, взяв бинокль, впился жадными ревнивыми глазами на «Витязя», осматривая его зорким взглядом любящего свое ремесло моряка.
Не найдя никаких погрешностей, заметить которые мог бы только такой дока старший офицер, каким был Андрей Николаевич, он отдал бинокль Лопатину и торопливо сбежал с мостика, чтобы носиться по всему корвету и приглядывать, как во время обычной утренней чистки моют, убирают и скоблят его любимый «Коршун».
Глава восьмая.
На флагманском корвете
I
Вслед за подъемом на обоих корветах флагов на «Витязе» взвился сигнал: «Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие».
— Ответ! — крикнул сигнальщику Ашанин, стоявший с восьми часов утра на вахте.
На крюйс-брам-стеньге «Коршуна» взвился ответный флаг, свидетельствующий, что сигнал понят, и вслед затем сигнальные флаги были спущены на «Витязе».
Ашанин послал доложить о сигнале капитану.
Капитан, плохо выспавшийся, бывший уже наверху к подъему флага, сидел за кофе, когда сигнальщик докладывал ему о сигнале.
— Хорошо, — ответил он, и в голове его пробежала мысль: «Верно, нашего зевка не заметил, что благодарит».
Только что он кончил кофе и вышел прогуляться на шканцы, как на «Витязе» уже развевались новые сигнальные флаги. На этот раз был не сигнал, а разговор. Несколько раз то поднимались, то опускались флаги в разных сочетаниях.
— В чем дело? — спросил капитан, когда флаги исчезли с мачты «Витязя».
— Адмирал спрашивает фамилию вахтенного начальника, стоявшего на вахте вчера с восьми до двенадцати ночи! — отвечал младший штурман.
— Ответить! — приказал Ашанину капитан и в то же время подумал: «Заметил, что прозевали», и решил про себя заступиться за Невзорова.
Молодой лейтенант, мечтательно пускавший дым колечками и вспоминавший, вероятно, о жене, сразу вернулся к действительности, когда артиллерист Захар Петрович пришел сверху и принес известие о сигналах. Он вдруг сделался мрачен и со вздохом проговорил:
— Хоть бы от адмирала скорей избавиться… С ним только одни неприятности!
— Бедный Александр Иванович!.. И попадет же вам от этого беспокойного дьявола! — с притворным участием проговорил Первушин.
— И без вас знаю, что попадет! — сухо отозвался Невзоров.
— Если и попадет, то слегка, а то и вовсе не попадет! — неожиданно произнес Степан Ильич, только что взявший высоты и сидевший на конце стола за вычислениями. Он уже забыл, как сердился вчера на «моряка с Невского проспекта», и спешил его успокоить.
— Вы думаете, Степан Ильич?
— Уверен. Корнев отходчив. До Нагасаки совсем успокоится. Да, наконец, ведь мы и не упустили его, а лихо догнали. Выведали только, куда идем, — вот и всего.
Эти успокоительные слова произвели свое действие, и Невзоров просветлел.
На «Витязе» тем временем взвился новый сигнал: «Лечь в дрейф», и Ашанин, первый раз в жизни производивший такой маневр, стал командовать, напрасно стараясь скрыть волнение, овладевшее им и сказывающееся в дрожащих нотках его громкого, звучного голоса.
Через несколько минут оба корвета почти неподвижно покачивались в очень близком расстоянии друг от друга. В бинокль можно было разглядеть на полуюте «Витязя» кряжистую, сутуловатую фигуру адмирала, расхаживающего взад и вперед быстрой походкой, точно зверь в клетке.
— Зачем это мы легли в дрейф? — спрашивали друг у друга офицеры, выскочившие наверх.
Никто не мог догадаться.
— Адмирал, господа, «штормует»! — проговорил лейтенант Поленов, не отрывая глаз от бинокля.
— Ну? Разве видно?
— Я вижу по его походке… Бегает… и на что-нибудь рассвирепел… Ну, конечно… Вот остановился и что-то говорит какому-то гардемарину… Должно быть, орет… Господа, слышите?..
Все притихли и действительно услыхали крик, донесенный ветром.
— А вот и узнаем, почему мы в дрейфе… Опять сигнал…
— Не сигнал, а переговор…
Через две-три минуты на «Коршуне» было известно, что адмирал требует гардемарина Ашанина с отчетом и с запасом белья на неделю.
Поленов сменил с вахты Ашанина и посоветовал ему собраться скорей.
— А то адмирал разнесет вас, даром что зовет погостить. К тому же он только что «штормовал»…
— Да, торопитесь, Ашанин! — повторил и капитан.
Ашанин побежал укладываться. Ворсунька, изумленный, что его барина переводят среди моря на другое судно, уже был в каюте. Лицо его было грустное-прегрустное. Он думал, что Ашанин совсем уходит с корвета.
— Живо, голубчик Ворсуня, маленький чемоданчик. Вали туда белья на неделю.
— Есть, ваше благородие. Значит, вы не совсем от нас? — повеселевшим голосом спросил Ворсунька, доставая чемодан.
— С чего ты взял? Всего на неделю.
— Так-то лучше… Крахмальных пять класть?
— Клади шесть.
Пока вестовой запихивал торопливо белье и объемистую тетрадь в чемодан и завязывал одеяло и подушку в парусину, баркас был спущен.
Наскоро простившись с офицерами, бывшими в кают-компании, Ашанин выбежал наверх, пожал руку доктора, механика и Лопатина и поднялся на мостик, чтобы откланяться капитану.
Крепко пожимая Ашанину руку, капитан сердечно проговорил:
— Надеюсь, адмирал вас не отнимет от нас. Иначе я буду протестовать.
— И я буду просить, чтобы меня оставили на «Коршуне», Василий Федорович.
— Если бы адмирал хотел взять к себе Владимира Николаевича, он бы велел ему собрать все свои потроха! — засмеялся старший штурман.
— До свидания, Андрей Николаевич. До свидания, Степан Ильич. До свидания, Петр Николаевич.
Все пожимали руку Володи.
Ашанин сбежал с мостика и, спустившись по выкинутому веревочному трапу, вскочил в баркас, где уже лежали его чемоданчик и небольшой узелок. Он сел на руль, приказал ставить паруса и понесся к адмиральскому корвету.
Через несколько минут баркас пристал к левому борту «Витязя», и Ашанин, несколько смущенный и взволнованный, ступил на палубу «Витязя», встреченный вахтенным офицером.
— Ответ! — крикнул сигнальщику Ашанин, стоявший с восьми часов утра на вахте.
На крюйс-брам-стеньге «Коршуна» взвился ответный флаг, свидетельствующий, что сигнал понят, и вслед затем сигнальные флаги были спущены на «Витязе».
Ашанин послал доложить о сигнале капитану.
Капитан, плохо выспавшийся, бывший уже наверху к подъему флага, сидел за кофе, когда сигнальщик докладывал ему о сигнале.
— Хорошо, — ответил он, и в голове его пробежала мысль: «Верно, нашего зевка не заметил, что благодарит».
Только что он кончил кофе и вышел прогуляться на шканцы, как на «Витязе» уже развевались новые сигнальные флаги. На этот раз был не сигнал, а разговор. Несколько раз то поднимались, то опускались флаги в разных сочетаниях.
— В чем дело? — спросил капитан, когда флаги исчезли с мачты «Витязя».
— Адмирал спрашивает фамилию вахтенного начальника, стоявшего на вахте вчера с восьми до двенадцати ночи! — отвечал младший штурман.
— Ответить! — приказал Ашанину капитан и в то же время подумал: «Заметил, что прозевали», и решил про себя заступиться за Невзорова.
Молодой лейтенант, мечтательно пускавший дым колечками и вспоминавший, вероятно, о жене, сразу вернулся к действительности, когда артиллерист Захар Петрович пришел сверху и принес известие о сигналах. Он вдруг сделался мрачен и со вздохом проговорил:
— Хоть бы от адмирала скорей избавиться… С ним только одни неприятности!
— Бедный Александр Иванович!.. И попадет же вам от этого беспокойного дьявола! — с притворным участием проговорил Первушин.
— И без вас знаю, что попадет! — сухо отозвался Невзоров.
— Если и попадет, то слегка, а то и вовсе не попадет! — неожиданно произнес Степан Ильич, только что взявший высоты и сидевший на конце стола за вычислениями. Он уже забыл, как сердился вчера на «моряка с Невского проспекта», и спешил его успокоить.
— Вы думаете, Степан Ильич?
— Уверен. Корнев отходчив. До Нагасаки совсем успокоится. Да, наконец, ведь мы и не упустили его, а лихо догнали. Выведали только, куда идем, — вот и всего.
Эти успокоительные слова произвели свое действие, и Невзоров просветлел.
На «Витязе» тем временем взвился новый сигнал: «Лечь в дрейф», и Ашанин, первый раз в жизни производивший такой маневр, стал командовать, напрасно стараясь скрыть волнение, овладевшее им и сказывающееся в дрожащих нотках его громкого, звучного голоса.
Через несколько минут оба корвета почти неподвижно покачивались в очень близком расстоянии друг от друга. В бинокль можно было разглядеть на полуюте «Витязя» кряжистую, сутуловатую фигуру адмирала, расхаживающего взад и вперед быстрой походкой, точно зверь в клетке.
— Зачем это мы легли в дрейф? — спрашивали друг у друга офицеры, выскочившие наверх.
Никто не мог догадаться.
— Адмирал, господа, «штормует»! — проговорил лейтенант Поленов, не отрывая глаз от бинокля.
— Ну? Разве видно?
— Я вижу по его походке… Бегает… и на что-нибудь рассвирепел… Ну, конечно… Вот остановился и что-то говорит какому-то гардемарину… Должно быть, орет… Господа, слышите?..
Все притихли и действительно услыхали крик, донесенный ветром.
— А вот и узнаем, почему мы в дрейфе… Опять сигнал…
— Не сигнал, а переговор…
Через две-три минуты на «Коршуне» было известно, что адмирал требует гардемарина Ашанина с отчетом и с запасом белья на неделю.
Поленов сменил с вахты Ашанина и посоветовал ему собраться скорей.
— А то адмирал разнесет вас, даром что зовет погостить. К тому же он только что «штормовал»…
— Да, торопитесь, Ашанин! — повторил и капитан.
Ашанин побежал укладываться. Ворсунька, изумленный, что его барина переводят среди моря на другое судно, уже был в каюте. Лицо его было грустное-прегрустное. Он думал, что Ашанин совсем уходит с корвета.
— Живо, голубчик Ворсуня, маленький чемоданчик. Вали туда белья на неделю.
— Есть, ваше благородие. Значит, вы не совсем от нас? — повеселевшим голосом спросил Ворсунька, доставая чемодан.
— С чего ты взял? Всего на неделю.
— Так-то лучше… Крахмальных пять класть?
— Клади шесть.
Пока вестовой запихивал торопливо белье и объемистую тетрадь в чемодан и завязывал одеяло и подушку в парусину, баркас был спущен.
Наскоро простившись с офицерами, бывшими в кают-компании, Ашанин выбежал наверх, пожал руку доктора, механика и Лопатина и поднялся на мостик, чтобы откланяться капитану.
Крепко пожимая Ашанину руку, капитан сердечно проговорил:
— Надеюсь, адмирал вас не отнимет от нас. Иначе я буду протестовать.
— И я буду просить, чтобы меня оставили на «Коршуне», Василий Федорович.
— Если бы адмирал хотел взять к себе Владимира Николаевича, он бы велел ему собрать все свои потроха! — засмеялся старший штурман.
— До свидания, Андрей Николаевич. До свидания, Степан Ильич. До свидания, Петр Николаевич.
Все пожимали руку Володи.
Ашанин сбежал с мостика и, спустившись по выкинутому веревочному трапу, вскочил в баркас, где уже лежали его чемоданчик и небольшой узелок. Он сел на руль, приказал ставить паруса и понесся к адмиральскому корвету.
Через несколько минут баркас пристал к левому борту «Витязя», и Ашанин, несколько смущенный и взволнованный, ступил на палубу «Витязя», встреченный вахтенным офицером.
II
Ашанин сразу заметил какую-то особенную тишину на палубе, заметил взволнованно-тревожный вид вахтенного мичмана, хотя тот и старался скрыть его перед Володей в напускной отваге, увидал на мостике мрачную физиономию долговязого старшего офицера и удрученно-недовольное круглое лицо толстенького, низенького и пузатенького капитана и легко сообразил, что адмирал только что «штормовал», а то, пожалуй, еще и «штормует», чего Ашанин в качестве приглашенного гостя, да еще собирающегося читать свое произведение, вовсе не предвидел и чему далеко не радовался.
Эти быстрые и поверхностные наблюдения подтвердились еще внезапным появлением из-за грот-мачты корпусного товарища, гардемарина Касаткина, маленького, худенького, востроглазого брюнетика, который, пожимая руку Ашанина и озираясь на ют, быстро и конфиденциально шепнул:
— Глазастый черт взъерепенился. Сейчас всех разнес… Орал, как зарезанный боров. И мне здорово въехало… Хотел расстрелять! Ну, конечно, пугал… антихрист… Он так только кричит, — улыбнулся брюнетик. — Так, знаешь что? Не являйся к нему сейчас. Пережди, а то и тебе въедет… Он теперь в каюте… Не иди к нему… Пони…
Эти быстрые и поверхностные наблюдения подтвердились еще внезапным появлением из-за грот-мачты корпусного товарища, гардемарина Касаткина, маленького, худенького, востроглазого брюнетика, который, пожимая руку Ашанина и озираясь на ют, быстро и конфиденциально шепнул:
— Глазастый черт взъерепенился. Сейчас всех разнес… Орал, как зарезанный боров. И мне здорово въехало… Хотел расстрелять! Ну, конечно, пугал… антихрист… Он так только кричит, — улыбнулся брюнетик. — Так, знаешь что? Не являйся к нему сейчас. Пережди, а то и тебе въедет… Он теперь в каюте… Не иди к нему… Пони…