Страница:
Наконец учительница приехала. Она окончила педагогические курсы и первой должна была ввести в Городишке новую систему преподавания. Вся знать города собралась на первом уроке, и все были охвачены таким любопытством, словно школа была зверинцем, а учительница - укротительницей зверей. Оршин не удержался, чтобы тотчас же не познакомиться с нею, и, когда он навестил ее, она встретила его очень приветливо. Страстно преданная своему делу, молодая учительница была от души рада встретить человека, который разделял ее пыл и сочувствовал ее взглядам. После своего первого визита Оршин ушел от учительницы с целой охапкой педагогических книг под мышкой и затем стал часто у нее бывать. Но однажды, придя к ней, он нашел ее в слезах. Девушку без предупреждения уволили с должности "за сношения с политическими ссыльными".
Оршин был в отчаянии. Он горячо протестовал против увольнения учительницы, ходатайствовал за нее, уверял, что это он во всем виноват, он искал ее знакомства и она тут ни при чем. Но все было напрасно. Власти и не думали менять свое решение, и несчастная учительница вынуждена была уехать.
Посадив девушку на пароход, Тарас с Оршиным возвращались с пристани. Тарас снова повторил вопрос, который он однажды уже поставил своему другу:
- Ну, разве я не был прав? - сказал он. - Ведь хуже не будет.
- Да, да! - страстно воскликнул юноша.
Обычно он выносил всякие несправедливости с таким терпением и сдержанностью, что это приводило Тараса просто в отчаяние. Но, очевидно, чаша наконец была переполнена.
- Если нас не освободят в эту зиму, мы убежим, - сказал Тарас. - Как вы считаете?
- Да, да, непременно!
Но зима принесла с собой лишь новые бедствия.
* * *
Был почтовый день. Писание и получение писем было единственным событием, нарушавшим однообразие застойной жизни Городишка. Ссыльные, можно сказать, только и жили от одного почтового дня до другого. Почта приходила каждые десять дней, то есть три раза в месяц. Хотя по правилам письма не всех ссыльных должны были обязательно подвергаться цензуре, но фактически никто из них не был от нее избавлен. Власти мудро рассчитали, что если поставить одного в привилегированное положение, то придется поступить так со всеми, иначе вся корреспонденция будет проходить через руки привилегированного ссыльного. Поэтому письма, адресованные ссыльным, сначала прочитывались исправником, затем с его печатью отсылались адресатам. Разумеется, их близкие с воли не писали ничего недозволенного, точно они отправляли письма в тюрьму, - каждый понимал, что они пройдут через руки полиции. Но при полнейшем невежестве чиновников этого отдаленного края цензурование писем вызывало бесконечные пререкания. Какой-нибудь научной фразы или иностранного слова было достаточно, чтобы возникло недоразумение, и долгожданное, горячо желанное письмо исчезало в бездонной яме Третьего отделения. Большинство недоразумений с полицией происходят именно из-за конфискации писем.
Корреспонденцию, отправляемую ссыльными из Городишка, постигала та же участь. Чтобы помешать им уклониться от унизительной обязанности, у единственного в городе почтового ящика постоянно стоял на посту городовой и без стеснения немедленно завладевал каждым почтовым отправлением, которое ссыльный или его квартирная хозяйка пытались опустить в ящик. Несколько копеек заставили бы, конечно, этого молодца закрыть один глаз, а может, и оба. Но какой в этом смысл? Жители Городишка так редко пишут письма, что почтмейстеру прекрасно известен почерк каждого из них, а письмо ссыльного он узнает с первого взгляда. Кроме того, переписка местных жителей ограничивается Архангельском - губернским городом и центром торговли и промыслов этого края. Письма же, адресованные в Одессу, Киев, на Кавказ и в другие дальние города, принадлежали исключительно ссыльным.
Поэтому, чтобы избежать цензуры, приходилось идти на уловки. И вот однажды Оршину пришло на ум использовать для этой цели книгу, которую он хотел возвратить своему товарищу в Н-ск. Написав на полях большое послание, он так упаковал книгу, чтобы ее нелегко было раскрыть на исписанных им страницах. Он и раньше прибегал к этой хитрости, и всегда с успехом. Но на этот раз из-за случайности дело сорвалось и произошел страшный скандал. Вряд ли нужно говорить, что Оршин не написал ничего особенно важного. Да и что может быть у ссыльного такого особенного или важного? Но дело в том, что, сочиняя письмо, Оршин был в шутливом настроении и саркастически, в нелестном свете изобразил чиновное общество Городишка, причем, как легко можно себе представить, исправник и его супруга оказались не на последнем месте. Исправник, раскрыв тайну книги, был вне себя от ярости. Он примчался на квартиру наших друзей и, войдя, взорвался, как бомба.
- Господин Оршин, одевайтесь немедленно. Вы сейчас же отправитесь в тюрьму.
- Но почему? Что случилось? - спросил молодой человек в крайнем удивлении.
- Вы послали тайную корреспонденцию в газеты с целью выставить на посмешище официальные власти и тем самым вызвать неуважение к ним и потрясение основ существующего порядка.
Тут друзья поняли, в чем дело, и готовы были расхохотаться в лицо исправнику, но им было не до смеха. Надо было защитить товарища и отстоять свои права.
- Оршин не пойдет в тюрьму. Вы не имеете права арестовать его, твердо сказал Тарас.
- Я не с вами говорю, и извольте молчать. А вы, господин Оршин, поторапливайтесь.
- Мы не позволим забрать Оршина в тюрьму, - повторил Тарас, глядя исправнику прямо в лицо.
Он говорил медленно и очень решительно, что всегда было признаком его сильного гнева.
Все поддержали Тараса, и начался горячий спор. Между тем другие ссыльные, узнав о случившемся, тотчас же прибежали и присоединились к протесту товарищей. Тарас встал у двери. Не слушая настойчивых просьб Оршина не подвергать себя из-за него опасности, товарищи не хотели его отпускать.
- Если вы посадите его в тюрьму, то сажайте нас всех туда, - кричали они.
- И тогда мы разнесем ваш старый барак, - сказал Тарас.
Дело начало принимать скверный оборот, потому что исправник грозил позвать жандармов и применить силу. Тогда Оршин заявил, что отдает себя в руки полиции, и друзья вынуждены были его отпустить.
Оршина продержали под стражей только два дня, но это происшествие еще более обострило отношения между ссыльными и полицией. Ссыльные мстили единственно доступным им способом. Дело в том, что исправник испытывал панический, почти суеверный страх перед критикой в газетах, и ссыльные решили нанести ему удар в самое чувствительное место. Они написали о нем юмористическую корреспонденцию, и им удалось переслать ее окольными путями в редакцию одной петербургской газеты. Корреспонденция дошла по назначению и появилась в печати. Она не только попала в цель, но и вызвала страшный переполох. Сам губернатор был разгневан и назначил расследование. Во многих квартирах ссыльных были сделаны обыски, чтобы найти "следы преступления". А так как виновников не обнаружили, то всех ссыльных обвиняли подряд и стали подвергать всякого рода мелочным придиркам, особенно в отношении переписки. Полиция требовала теперь строгого соблюдения каждого параграфа Правил, в то время как прежде допускались всякие послабления.
Первым пострадал от этих перемен Лозинский. Снова встал извечный вопрос о его праве заниматься врачебной практикой. Спор об этом шел с самого прибытия доктора в Городишко. Ему отказывали в праве лечить людей под тем предлогом, что он может воспользоваться своей профессией для ведения политической пропаганды. Однако, когда заболевал кто-нибудь из начальников или членов их семей, доктора часто приглашали; его профессиональная деятельность фактически допускалась, хотя официально ее не признавали. А теперь исправник заявил ему напрямик, что, если он не будет строго подчиняться правилам, о его неповиновении будет доложено губернатору. Он, исправник, вовсе не намерен потерять свой пост, "чтобы доставить удовольствие доктору Лозинскому".
С другими ссыльными обращались не с большей деликатностью. Установленный за ними полицейский надзор стал просто невыносим. Им не разрешалось больше гулять за чертой жалкого городка, превратившегося для них в тюрьму. Их непрестанно изводили назойливыми полицейскими посещениями, - это было как перекличка в тюрьме. Не проходило ни одного утра, чтобы не явился городовой справиться об их здоровье. Через день они обязаны были являться в полицейское управление и отмечаться в особой книге. В конце концов, это была та же тюрьма, хотя и без камер, окруженная бескрайней пустыней, отрезавшей Городишко от всего мира надежнее, чем гранитные стены. Вдобавок полиция ни на минуту не спускала глаз с ссыльных. Стоило кому-нибудь из них появиться на улице, как за ним уже следили один или два полицейских. Куда бы они ни шли, кого бы ни навещали, кто бы к ним ни приходил, за ними неотступно наблюдали исправник и его жандармы.
Все это приводило ссыльных в глубокое уныние; не осталось уже почти никаких надежд на изменение их положения к лучшему. Напротив, они скорее могли ожидать ухудшения своей участи. От секретаря исправника они узнали, что в Архангельске над их головами собиралась гроза. Они навлекли на себя неудовольствие губернатора, и, возможно, некоторых из них вскоре отправят в другое место, еще дальше на север.
При таких условиях невозможно было дольше колебаться. Тарас и Оршин сообщили своим товарищам по коммуне, а затем и всей колонии, что они решились на побег. Их решение было встречено всеобщим одобрением, и еще четверо товарищей захотели присоединиться к ним. Но так как всем шестерым нельзя было бежать одновременно, условились, что они будут уходить по двое. Тарас и Оршин должны были быть первой парой, Лозинский и Урсич - второй, а третьей - двое более старых ссыльных.
В колонии теперь не говорили ни о чем другом, как о побеге. Весь общий денежный фонд был предоставлен в распоряжение беглецов, и, чтобы увеличить его хоть на несколько рублей, ссыльные подвергали себя величайшим лишениям. Конец зимы прошел в обсуждении различных планов побега и приготовлениях к великому событию.
* * *
Кроме политических ссыльных в Городишке проживали еще человек двадцать ссыльных уголовников - воры, мелкие жулики, проворовавшиеся чиновники и тому подобная публика. С этими мошенниками обращение было куда более снисходительное, чем с политическими. Их переписка не проходила цензуру, и, до тех пор пока они были чем-то заняты, их оставляли в покое. Но они не особенно стремились работать, предпочитая жить попрошайничеством и мелким воровством. Власти, выказывавшие величайшую суровость по отношению к политическим ссыльным, весьма снисходительно относились к этим жуликам; очевидно, их связывала с ними общность интересов, да они получали от них еще и дань.
Эти уголовники - бич для всего края. Иногда они образуют целые шайки. Один город - Шенкурск - они фактически держали в осаде. Никто не смел ни приехать туда, ни выехать оттуда, не уплатив мошенникам калыма. В Холмогорах они так обнаглели, что их удалось призвать к порядку лишь после того, как туда прибыл сам губернатор Игнатьев. Он вызвал бандитов к себе и прочитал им отеческое наставление по поводу их дурного поведения. Они слушали его с величайшим вниманием, обещали исправиться, а когда уходили из губернаторской приемной, прихватили с собой самовар. Так как самовар был очень хороший, а полиции не удалось его обнаружить, ворам было отправлено мирное послание и были начаты переговоры о возвращении украденного добра. В конце концов губернатор выкупил свой самовар, уплатив ворам пять рублей.
Взаимоотношения между обеими группами ссыльных были несколько своеобразные. Жулики испытывали глубокое уважение к политическим и оказывали им разные услуги, что не мешало им, однако, при случае обманывать своих товарищей по несчастью и таскать у них деньги.
Но так как за ворами надзор был гораздо слабее, чем за политическими, Урсичу пришла в голову мысль воспользоваться их помощью для предполагаемого побега. Однако если этот план имел много преимуществ, то у него был и большой недостаток. Воры в большинстве своем были отпетые пропойцы, и на них нельзя было положиться. Все же кого-нибудь из них необходимо было привлечь к этому делу, и ссыльные долго обсуждали, как быть.
- Нашел! - воскликнул однажды Лозинский. - Я нашел нужного нам человека. Это Ушимбай.
- Султан?
- Он самый. Как раз он может нам помочь.
Доктор излечил Ушимбая от грудной болезни, которой степные кочевники всегда подвержены, когда попадают на ледяной север. С той поры султан относился к своему благодетелю со слепой преданностью пса хозяину. Ему можно было довериться: он был простой и честный, настоящее дитя природы.
Коммуна пригласила Ушимбая к чаю, и ему объяснили, чего от него хотят. Он согласился без колебаний и всей душой отдался плану побега. Так как он пользовался гораздо большей свободой, чем политические ссыльные, ему разрешили вести небольшую торговлю скотом, и время от времени он ездил по окрестным деревням, где у него были знакомые среди крестьян. Поэтому он имел возможность довезти беглецов до определенного места на первом этапе их побега. Горя желанием помочь доктору и его друзьям, единственным людям в Городишке, относившимся к нему дружелюбно, добрый малый презирал опасность, угрожавшую ему за содействие беглецам.
Нет надобности рассказывать подробно о побеге, который вначале вполне удался. Ушимбай великолепно справился со своей задачей и вернулся с вестью о благополучном прибытии беглецов в первый пункт на их пути - Архангельск.
Неделя прошла спокойно. Но вдруг среди полицейских стала замечаться необычайная активность. Это был дурной знак, и ссыльные испугались, не случилась ли беда с беглецами. Предчувствие их не обмануло. Несколько дней спустя они узнали от секретаря исправника, что в Архангельске беглецы навлекли на себя подозрения жандармов; им удалось было уйти от них, но полиция снарядила за ними погоню. Через пять дней, совершенно обессиленные перенесенными страшными испытаниями, полумертвые от усталости и голода, они попали в руки жандармов. С ними обращались с крайней жестокостью; Оршина избили до потери сознания. Тарас защищался со своим револьвером, но его схватили, разоружили и заковали в кандалы. Затем обоих бросили на телегу и привезли в Архангельск, где Оршина поместили в тюремную больницу.
Это известие поразило ссыльных, как удар грома, и повергло их в глубокую скорбь. Долго они сидели в тяжелом молчании, и каждый боялся взглянуть товарищу в лицо, чтобы не увидеть на нем отражения собственного отчаяния. В следующие дни каждая вещь, каждое происшествие вызывали в памяти несчастных друзей, которые общностью страданий стали им столь близкими и родными. Только теперь, потеряв их, ссыльные поняли, как они были им дороги.
Для одного из трех оставшихся членов коммуны пережитое несчастье имело совсем непредвиденные последствия. Вечером, на третий день после получения роковой вести, товарищи уговорили Старика, глубоко подавленного случившимся, пойти навестить одного из старых друзей. Его ждали домой около одиннадцати, но наступил двенадцатый час, а его все не было. Когда ударило двенадцать, наружная дверь вдруг отворилась и в коридоре раздались неверные шаги. Это не мог быть Старик, он никогда не ходил спотыкаясь. Урсич вышел, держа свечу над головой, чтобы посмотреть, кто незваный гость, и при мигающем свете свечи увидел фигуру человека, беспомощно прислонившегося к стене. Это был Старик, мертвецки пьяный. Он впервые был в таком состоянии с тех пор, как жил в коммуне. Товарищи втащили его в комнату, и забота о нем до некоторой степени облегчила бремя их горестей.
* * *
Следующий год был отмечен многими печальными событиями. Тараса судили за вооруженное сопротивление полиции и приговорили к вечной каторге. Оршина, еще не излечившегося от ран, перевезли в селение самоедов под 70 градусом северной широты, где земля оттаивает только на шесть недель в году. Лозинский получил от него душераздирающее письмо, полное дурных предчувствий. Бедняга был очень болен. Его так измучила грудная болезнь, что он теперь ни на что не способен. "И вас тут нет, чтобы научить меня уму-разуму", - писал Оршин. Зубы, продолжал он, изменили ему и обнаруживают большую склонность исчезнуть изо рта. Это был намек на цингу, болезнь роковую в полярных районах. В одном селении с Оршиным находился и другой ссыльный, тоже водворенный туда за попытку к бегству. Оба они вели жалкое и голодное существование, не имея часто ни мяса, ни хлеба. Оршин отказался от всякой надежды когда-либо снова увидеть своих друзей. Если бы даже ему представилась возможность бежать, он не мог бы ею воспользоваться - так он физически ослаб. Он закончил свое письмо словами: "Этой весной, надеюсь, я умру". Но он умер еще раньше назначенного себе срока. Его смерть была окутана тайной; нельзя было в точности узнать, умер ли он естественной смертью, или сам положил конец своим мукам, лишив себя жизни.
Между тем положение ссыльных в Городишке становилось все нестерпимее. После побега двух друзей издевательства тюремщиков приняли еще более злобный характер, а надежды вернуться к свободе и цивилизации почти исчезли. По мере усиления революционного брожения в стране жестокость царского правительства по отношению к тем, кто находился в его власти, приняла еще большие размеры. Чтобы устранить дальнейшие попытки к бегству, был издан указ, что всякая такая попытка будет караться высылкой в Восточную Сибирь.
Но побеги все равно совершались. Едва только полиция Городишка, устав от собственного рвения, несколько ослабила свою бдительность, как бежали Лозинский и Урсич. Это было отчаянное предприятие, ибо у них было так мало денег, что об успехе побега почти нельзя было и думать. Но Лозинский не мог больше ждать. Его каждый день могли перевести в другое место в наказание за то, что он не смог отказать матери излечить ее больного ребенка, а несчастному мужу - помочь его лежавшей в лихорадке жене.
Судьба не благоприятствовала беглецам. В пути им пришлось расстаться, и после этого о Лозинском больше не было известий - он исчез бесследно. О его участи можно было лишь гадать. Он шел по лесу пешком и мог сбиться с пути. Он мог умереть от голода или стать добычей волков, которыми кишат леса в тех краях.
Урсичу сначала больше повезло. Так как у него не хватило средств, чтобы добраться до Петербурга, он в Вологде нанялся простым рабочим и трудился там, пока не собрал немного денег, чтобы продолжать путешествие. Но в ту минуту, когда он уже входил в вагон поезда, его узнали, арестовали и впоследствии приговорили к бессрочной ссылке в Якутскую область.
Когда он под конвоем солдат вместе с товарищами по несчастью шел по омытому слезами сибирскому тракту, то невдалеке от Красноярска увидел вдруг летевшую на всех парах почтовую тройку. Лицо сидевшего в карете хорошо одетого господина в треугольной шляпе показалось ему знакомым. Он взглянул на него в упор и едва мог подавить крик радости, узнав в путешественнике своего друга Тараса! Да, это был Тарас, он не мог ошибиться. На этот раз Тарасу действительно удалось бежать, и он мчался в Россию со всей стремительностью, на которую была способна увозившая его тройка.
В мгновение ока карета пронеслась мимо и исчезла в облаке пыли. Но в этот короткий миг - почудилось ли Урсичу, или это было вправду - ему показалось, что он поймал понимающий взгляд своего друга и что на его энергичном лице промелькнула вспышка сострадания.
А Урсич, с сияющим лицом и горящими глазами, поглядел вслед умчавшейся тройке, вложив всю душу в свой прощальный взгляд. Как вихрь перед его мысленным взором пронеслись все горести, которые воскресило в памяти его лицо, и он, словно глядя в пропасть, увидел перед собой мрачное будущее, ожидающее его и товарищей. И, глядя вслед исчезающей тройке, уносившей его друга, он пожелал счастья этому мужественному, сильному человеку, всем сердцем надеясь, что он сумеет отомстить за нанесенное ему зло.
Действительно ли Тарас узнал Урсича в закованном каторжнике на обочине дороги, мы не можем сказать. Но мы знаем, что он честно выполнил дело, безмолвно порученное ему другом.
В Петербурге Тарас вступил в революционную партию и в течение трех лет страстно боролся там, где борьба была всего опаснее. Когда же наконец его схватили и приговорили к смертной казни, он мог с гордостью и полным правом сказать, что исполнил свой долг. Но его не повесили. Приговор был заменен пожизненным заточением в Петропавловской крепости, и там он погиб.
Так по истечении пяти лет из маленькой семьи, возникшей в далеком северном городке, остался в живых, то есть свободным от цепей, всего один человек. Это - Старик. Он все еще находится в Городишке, живя без надежды и без будущего, не желая даже покидать это жалкое местечко, в котором так долго прожил, ибо в том состоянии, в какое его привела ссылка, бедняга уже ни на что не был годен.
* * *
Моя повесть окончена. Она отнюдь не весела и не забавна, но она правдива. Я просто попытался воспроизвести реальную картину жизни в ссылке. Сцены, описанные мной, неизменно повторяются в Сибири и в северных городках, обращенных царизмом в настоящие тюрьмы. Случались и худшие вещи, чем те, которые я изобразил. Я рассказал лишь о заурядных случаях, не желая воспользоваться правом, данным мне художественной формой, в которую я облек этот очерк, чтобы сгущать краски ради драматического эффекта.
Доказать это нетрудно - стоит лишь привести несколько выдержек из официального доклада лица, которое никто не станет обвинять в преувеличении, - генерала Баранова, бывшего ранее петербургским градоначальником, а теперь нижегородского губернатора. В течение некоторого времени он был губернатором в Архангельске. Пусть читатель сам увидит между строк сухого документа слезы, горе и трагедии, отразившиеся на его страницах.
Привожу текст донесения дословно, сохраняя условности слога, принятого у русских сановников в официальном отчете царскому правительству.
"Из опыта прошлых лет и из моих лично наблюдений, - пишет генерал, - я пришел к убеждению, что административная ссылка по политическим причинам гораздо скорее может еще более испортить и характер и направление человека, чем поставить его на истинный путь (а ведь последнее официально признавалось целью высылки). Переход от обеспеченной вполне жизни к существованию, полному лишений, от жизни в обществе к полнейшему отсутствию такового, от более или менее деятельной жизни к вынужденному бездействию производит настолько губительное влияние, что нередко, особенно за последнее время (заметьте!), стали попадаться между политическими ссыльными случаи помешательства, попытки к самоубийству и даже самоубийства. Все это является прямым результатом тех ненормальных условий, в которые ставит развитую в умственном отношении личность ссылка. Не было еще случая, чтобы человек, заподозренный в политической неблагонадежности на основании действительно веских данных и сосланный административным порядком, вышел из нее примиренным с правительством, отказавшимся от своих заблуждений, полезным членом общества и верным слугой престола. Зато вообще нередко случается, что человек, попавший в ссылку вследствие недоразумения (какое замечательное признание!) или административной ошибки, уже здесь, на месте, под влиянием частью личного озлобления, частью вследствие столкновения с действительно противоправительственными деятелями и сам делался неблагонадежным в политическом отношении. В человеке, зараженном антиправительственными идеями, ссылка всей своей обстановкой способна только усилить это заражение, обострить его, из идейного сделать практическим, то есть крайне опасным. Человеку, не повинному в революционном движении, она в силу тех же обстоятельств прививает идеи революции, то есть достигает цели, обратной той, для чего она установлена. Как бы ссылка административным порядком ни была обставлена с внешней стороны, она всегда вселяет в ссылаемого непреодолимую идею об административном произволе, и уж это одно служит препятствием к достижению какого бы то ни было примирения и исправления".
Откровенный генерал вполне прав. Все, кому удавалось бежать из ссылки, почти без исключения вступали в ряды революционной террористической партии. Административная ссылка как исправительная мера - нелепость. Генерал Баранов, должно быть, весьма простодушен, если допускает, что правительство не отдает себе в этом полного отчета или хотя бы на минуту верит в воспитательную силу своей системы. Административная ссылка одновременно и наказание, и грозное оружие самозащиты. Те, кто спаслись из ссылки, действительно превращаются в непримиримых врагов царизма. Но ведь еще вопрос, - не стали ли бы они его врагами, если бы не были сосланы. Есть много революционеров и террористов, никогда не подвергавшихся этому испытанию. На каждого бежавшего из ссылки приходится сотня, которая остается и погибает безвозвратно. Из этой сотни большинство совершенно невинны, но десять или пятнадцать, а может быть, и двадцать пять несомненные враги правительства или в очень короткий срок становятся ими; и если они погибают вместе с другими, тем лучше, тем меньше врагов.
Единственный практический вывод, который граф Толстой мог бы сделать из наивного донесения генерала, - это тот, что приказ о ссылке отменять ни в коем случае не следует, и этот принцип царское правительство неуклонно проводит в жизнь.
Оршин был в отчаянии. Он горячо протестовал против увольнения учительницы, ходатайствовал за нее, уверял, что это он во всем виноват, он искал ее знакомства и она тут ни при чем. Но все было напрасно. Власти и не думали менять свое решение, и несчастная учительница вынуждена была уехать.
Посадив девушку на пароход, Тарас с Оршиным возвращались с пристани. Тарас снова повторил вопрос, который он однажды уже поставил своему другу:
- Ну, разве я не был прав? - сказал он. - Ведь хуже не будет.
- Да, да! - страстно воскликнул юноша.
Обычно он выносил всякие несправедливости с таким терпением и сдержанностью, что это приводило Тараса просто в отчаяние. Но, очевидно, чаша наконец была переполнена.
- Если нас не освободят в эту зиму, мы убежим, - сказал Тарас. - Как вы считаете?
- Да, да, непременно!
Но зима принесла с собой лишь новые бедствия.
* * *
Был почтовый день. Писание и получение писем было единственным событием, нарушавшим однообразие застойной жизни Городишка. Ссыльные, можно сказать, только и жили от одного почтового дня до другого. Почта приходила каждые десять дней, то есть три раза в месяц. Хотя по правилам письма не всех ссыльных должны были обязательно подвергаться цензуре, но фактически никто из них не был от нее избавлен. Власти мудро рассчитали, что если поставить одного в привилегированное положение, то придется поступить так со всеми, иначе вся корреспонденция будет проходить через руки привилегированного ссыльного. Поэтому письма, адресованные ссыльным, сначала прочитывались исправником, затем с его печатью отсылались адресатам. Разумеется, их близкие с воли не писали ничего недозволенного, точно они отправляли письма в тюрьму, - каждый понимал, что они пройдут через руки полиции. Но при полнейшем невежестве чиновников этого отдаленного края цензурование писем вызывало бесконечные пререкания. Какой-нибудь научной фразы или иностранного слова было достаточно, чтобы возникло недоразумение, и долгожданное, горячо желанное письмо исчезало в бездонной яме Третьего отделения. Большинство недоразумений с полицией происходят именно из-за конфискации писем.
Корреспонденцию, отправляемую ссыльными из Городишка, постигала та же участь. Чтобы помешать им уклониться от унизительной обязанности, у единственного в городе почтового ящика постоянно стоял на посту городовой и без стеснения немедленно завладевал каждым почтовым отправлением, которое ссыльный или его квартирная хозяйка пытались опустить в ящик. Несколько копеек заставили бы, конечно, этого молодца закрыть один глаз, а может, и оба. Но какой в этом смысл? Жители Городишка так редко пишут письма, что почтмейстеру прекрасно известен почерк каждого из них, а письмо ссыльного он узнает с первого взгляда. Кроме того, переписка местных жителей ограничивается Архангельском - губернским городом и центром торговли и промыслов этого края. Письма же, адресованные в Одессу, Киев, на Кавказ и в другие дальние города, принадлежали исключительно ссыльным.
Поэтому, чтобы избежать цензуры, приходилось идти на уловки. И вот однажды Оршину пришло на ум использовать для этой цели книгу, которую он хотел возвратить своему товарищу в Н-ск. Написав на полях большое послание, он так упаковал книгу, чтобы ее нелегко было раскрыть на исписанных им страницах. Он и раньше прибегал к этой хитрости, и всегда с успехом. Но на этот раз из-за случайности дело сорвалось и произошел страшный скандал. Вряд ли нужно говорить, что Оршин не написал ничего особенно важного. Да и что может быть у ссыльного такого особенного или важного? Но дело в том, что, сочиняя письмо, Оршин был в шутливом настроении и саркастически, в нелестном свете изобразил чиновное общество Городишка, причем, как легко можно себе представить, исправник и его супруга оказались не на последнем месте. Исправник, раскрыв тайну книги, был вне себя от ярости. Он примчался на квартиру наших друзей и, войдя, взорвался, как бомба.
- Господин Оршин, одевайтесь немедленно. Вы сейчас же отправитесь в тюрьму.
- Но почему? Что случилось? - спросил молодой человек в крайнем удивлении.
- Вы послали тайную корреспонденцию в газеты с целью выставить на посмешище официальные власти и тем самым вызвать неуважение к ним и потрясение основ существующего порядка.
Тут друзья поняли, в чем дело, и готовы были расхохотаться в лицо исправнику, но им было не до смеха. Надо было защитить товарища и отстоять свои права.
- Оршин не пойдет в тюрьму. Вы не имеете права арестовать его, твердо сказал Тарас.
- Я не с вами говорю, и извольте молчать. А вы, господин Оршин, поторапливайтесь.
- Мы не позволим забрать Оршина в тюрьму, - повторил Тарас, глядя исправнику прямо в лицо.
Он говорил медленно и очень решительно, что всегда было признаком его сильного гнева.
Все поддержали Тараса, и начался горячий спор. Между тем другие ссыльные, узнав о случившемся, тотчас же прибежали и присоединились к протесту товарищей. Тарас встал у двери. Не слушая настойчивых просьб Оршина не подвергать себя из-за него опасности, товарищи не хотели его отпускать.
- Если вы посадите его в тюрьму, то сажайте нас всех туда, - кричали они.
- И тогда мы разнесем ваш старый барак, - сказал Тарас.
Дело начало принимать скверный оборот, потому что исправник грозил позвать жандармов и применить силу. Тогда Оршин заявил, что отдает себя в руки полиции, и друзья вынуждены были его отпустить.
Оршина продержали под стражей только два дня, но это происшествие еще более обострило отношения между ссыльными и полицией. Ссыльные мстили единственно доступным им способом. Дело в том, что исправник испытывал панический, почти суеверный страх перед критикой в газетах, и ссыльные решили нанести ему удар в самое чувствительное место. Они написали о нем юмористическую корреспонденцию, и им удалось переслать ее окольными путями в редакцию одной петербургской газеты. Корреспонденция дошла по назначению и появилась в печати. Она не только попала в цель, но и вызвала страшный переполох. Сам губернатор был разгневан и назначил расследование. Во многих квартирах ссыльных были сделаны обыски, чтобы найти "следы преступления". А так как виновников не обнаружили, то всех ссыльных обвиняли подряд и стали подвергать всякого рода мелочным придиркам, особенно в отношении переписки. Полиция требовала теперь строгого соблюдения каждого параграфа Правил, в то время как прежде допускались всякие послабления.
Первым пострадал от этих перемен Лозинский. Снова встал извечный вопрос о его праве заниматься врачебной практикой. Спор об этом шел с самого прибытия доктора в Городишко. Ему отказывали в праве лечить людей под тем предлогом, что он может воспользоваться своей профессией для ведения политической пропаганды. Однако, когда заболевал кто-нибудь из начальников или членов их семей, доктора часто приглашали; его профессиональная деятельность фактически допускалась, хотя официально ее не признавали. А теперь исправник заявил ему напрямик, что, если он не будет строго подчиняться правилам, о его неповиновении будет доложено губернатору. Он, исправник, вовсе не намерен потерять свой пост, "чтобы доставить удовольствие доктору Лозинскому".
С другими ссыльными обращались не с большей деликатностью. Установленный за ними полицейский надзор стал просто невыносим. Им не разрешалось больше гулять за чертой жалкого городка, превратившегося для них в тюрьму. Их непрестанно изводили назойливыми полицейскими посещениями, - это было как перекличка в тюрьме. Не проходило ни одного утра, чтобы не явился городовой справиться об их здоровье. Через день они обязаны были являться в полицейское управление и отмечаться в особой книге. В конце концов, это была та же тюрьма, хотя и без камер, окруженная бескрайней пустыней, отрезавшей Городишко от всего мира надежнее, чем гранитные стены. Вдобавок полиция ни на минуту не спускала глаз с ссыльных. Стоило кому-нибудь из них появиться на улице, как за ним уже следили один или два полицейских. Куда бы они ни шли, кого бы ни навещали, кто бы к ним ни приходил, за ними неотступно наблюдали исправник и его жандармы.
Все это приводило ссыльных в глубокое уныние; не осталось уже почти никаких надежд на изменение их положения к лучшему. Напротив, они скорее могли ожидать ухудшения своей участи. От секретаря исправника они узнали, что в Архангельске над их головами собиралась гроза. Они навлекли на себя неудовольствие губернатора, и, возможно, некоторых из них вскоре отправят в другое место, еще дальше на север.
При таких условиях невозможно было дольше колебаться. Тарас и Оршин сообщили своим товарищам по коммуне, а затем и всей колонии, что они решились на побег. Их решение было встречено всеобщим одобрением, и еще четверо товарищей захотели присоединиться к ним. Но так как всем шестерым нельзя было бежать одновременно, условились, что они будут уходить по двое. Тарас и Оршин должны были быть первой парой, Лозинский и Урсич - второй, а третьей - двое более старых ссыльных.
В колонии теперь не говорили ни о чем другом, как о побеге. Весь общий денежный фонд был предоставлен в распоряжение беглецов, и, чтобы увеличить его хоть на несколько рублей, ссыльные подвергали себя величайшим лишениям. Конец зимы прошел в обсуждении различных планов побега и приготовлениях к великому событию.
* * *
Кроме политических ссыльных в Городишке проживали еще человек двадцать ссыльных уголовников - воры, мелкие жулики, проворовавшиеся чиновники и тому подобная публика. С этими мошенниками обращение было куда более снисходительное, чем с политическими. Их переписка не проходила цензуру, и, до тех пор пока они были чем-то заняты, их оставляли в покое. Но они не особенно стремились работать, предпочитая жить попрошайничеством и мелким воровством. Власти, выказывавшие величайшую суровость по отношению к политическим ссыльным, весьма снисходительно относились к этим жуликам; очевидно, их связывала с ними общность интересов, да они получали от них еще и дань.
Эти уголовники - бич для всего края. Иногда они образуют целые шайки. Один город - Шенкурск - они фактически держали в осаде. Никто не смел ни приехать туда, ни выехать оттуда, не уплатив мошенникам калыма. В Холмогорах они так обнаглели, что их удалось призвать к порядку лишь после того, как туда прибыл сам губернатор Игнатьев. Он вызвал бандитов к себе и прочитал им отеческое наставление по поводу их дурного поведения. Они слушали его с величайшим вниманием, обещали исправиться, а когда уходили из губернаторской приемной, прихватили с собой самовар. Так как самовар был очень хороший, а полиции не удалось его обнаружить, ворам было отправлено мирное послание и были начаты переговоры о возвращении украденного добра. В конце концов губернатор выкупил свой самовар, уплатив ворам пять рублей.
Взаимоотношения между обеими группами ссыльных были несколько своеобразные. Жулики испытывали глубокое уважение к политическим и оказывали им разные услуги, что не мешало им, однако, при случае обманывать своих товарищей по несчастью и таскать у них деньги.
Но так как за ворами надзор был гораздо слабее, чем за политическими, Урсичу пришла в голову мысль воспользоваться их помощью для предполагаемого побега. Однако если этот план имел много преимуществ, то у него был и большой недостаток. Воры в большинстве своем были отпетые пропойцы, и на них нельзя было положиться. Все же кого-нибудь из них необходимо было привлечь к этому делу, и ссыльные долго обсуждали, как быть.
- Нашел! - воскликнул однажды Лозинский. - Я нашел нужного нам человека. Это Ушимбай.
- Султан?
- Он самый. Как раз он может нам помочь.
Доктор излечил Ушимбая от грудной болезни, которой степные кочевники всегда подвержены, когда попадают на ледяной север. С той поры султан относился к своему благодетелю со слепой преданностью пса хозяину. Ему можно было довериться: он был простой и честный, настоящее дитя природы.
Коммуна пригласила Ушимбая к чаю, и ему объяснили, чего от него хотят. Он согласился без колебаний и всей душой отдался плану побега. Так как он пользовался гораздо большей свободой, чем политические ссыльные, ему разрешили вести небольшую торговлю скотом, и время от времени он ездил по окрестным деревням, где у него были знакомые среди крестьян. Поэтому он имел возможность довезти беглецов до определенного места на первом этапе их побега. Горя желанием помочь доктору и его друзьям, единственным людям в Городишке, относившимся к нему дружелюбно, добрый малый презирал опасность, угрожавшую ему за содействие беглецам.
Нет надобности рассказывать подробно о побеге, который вначале вполне удался. Ушимбай великолепно справился со своей задачей и вернулся с вестью о благополучном прибытии беглецов в первый пункт на их пути - Архангельск.
Неделя прошла спокойно. Но вдруг среди полицейских стала замечаться необычайная активность. Это был дурной знак, и ссыльные испугались, не случилась ли беда с беглецами. Предчувствие их не обмануло. Несколько дней спустя они узнали от секретаря исправника, что в Архангельске беглецы навлекли на себя подозрения жандармов; им удалось было уйти от них, но полиция снарядила за ними погоню. Через пять дней, совершенно обессиленные перенесенными страшными испытаниями, полумертвые от усталости и голода, они попали в руки жандармов. С ними обращались с крайней жестокостью; Оршина избили до потери сознания. Тарас защищался со своим револьвером, но его схватили, разоружили и заковали в кандалы. Затем обоих бросили на телегу и привезли в Архангельск, где Оршина поместили в тюремную больницу.
Это известие поразило ссыльных, как удар грома, и повергло их в глубокую скорбь. Долго они сидели в тяжелом молчании, и каждый боялся взглянуть товарищу в лицо, чтобы не увидеть на нем отражения собственного отчаяния. В следующие дни каждая вещь, каждое происшествие вызывали в памяти несчастных друзей, которые общностью страданий стали им столь близкими и родными. Только теперь, потеряв их, ссыльные поняли, как они были им дороги.
Для одного из трех оставшихся членов коммуны пережитое несчастье имело совсем непредвиденные последствия. Вечером, на третий день после получения роковой вести, товарищи уговорили Старика, глубоко подавленного случившимся, пойти навестить одного из старых друзей. Его ждали домой около одиннадцати, но наступил двенадцатый час, а его все не было. Когда ударило двенадцать, наружная дверь вдруг отворилась и в коридоре раздались неверные шаги. Это не мог быть Старик, он никогда не ходил спотыкаясь. Урсич вышел, держа свечу над головой, чтобы посмотреть, кто незваный гость, и при мигающем свете свечи увидел фигуру человека, беспомощно прислонившегося к стене. Это был Старик, мертвецки пьяный. Он впервые был в таком состоянии с тех пор, как жил в коммуне. Товарищи втащили его в комнату, и забота о нем до некоторой степени облегчила бремя их горестей.
* * *
Следующий год был отмечен многими печальными событиями. Тараса судили за вооруженное сопротивление полиции и приговорили к вечной каторге. Оршина, еще не излечившегося от ран, перевезли в селение самоедов под 70 градусом северной широты, где земля оттаивает только на шесть недель в году. Лозинский получил от него душераздирающее письмо, полное дурных предчувствий. Бедняга был очень болен. Его так измучила грудная болезнь, что он теперь ни на что не способен. "И вас тут нет, чтобы научить меня уму-разуму", - писал Оршин. Зубы, продолжал он, изменили ему и обнаруживают большую склонность исчезнуть изо рта. Это был намек на цингу, болезнь роковую в полярных районах. В одном селении с Оршиным находился и другой ссыльный, тоже водворенный туда за попытку к бегству. Оба они вели жалкое и голодное существование, не имея часто ни мяса, ни хлеба. Оршин отказался от всякой надежды когда-либо снова увидеть своих друзей. Если бы даже ему представилась возможность бежать, он не мог бы ею воспользоваться - так он физически ослаб. Он закончил свое письмо словами: "Этой весной, надеюсь, я умру". Но он умер еще раньше назначенного себе срока. Его смерть была окутана тайной; нельзя было в точности узнать, умер ли он естественной смертью, или сам положил конец своим мукам, лишив себя жизни.
Между тем положение ссыльных в Городишке становилось все нестерпимее. После побега двух друзей издевательства тюремщиков приняли еще более злобный характер, а надежды вернуться к свободе и цивилизации почти исчезли. По мере усиления революционного брожения в стране жестокость царского правительства по отношению к тем, кто находился в его власти, приняла еще большие размеры. Чтобы устранить дальнейшие попытки к бегству, был издан указ, что всякая такая попытка будет караться высылкой в Восточную Сибирь.
Но побеги все равно совершались. Едва только полиция Городишка, устав от собственного рвения, несколько ослабила свою бдительность, как бежали Лозинский и Урсич. Это было отчаянное предприятие, ибо у них было так мало денег, что об успехе побега почти нельзя было и думать. Но Лозинский не мог больше ждать. Его каждый день могли перевести в другое место в наказание за то, что он не смог отказать матери излечить ее больного ребенка, а несчастному мужу - помочь его лежавшей в лихорадке жене.
Судьба не благоприятствовала беглецам. В пути им пришлось расстаться, и после этого о Лозинском больше не было известий - он исчез бесследно. О его участи можно было лишь гадать. Он шел по лесу пешком и мог сбиться с пути. Он мог умереть от голода или стать добычей волков, которыми кишат леса в тех краях.
Урсичу сначала больше повезло. Так как у него не хватило средств, чтобы добраться до Петербурга, он в Вологде нанялся простым рабочим и трудился там, пока не собрал немного денег, чтобы продолжать путешествие. Но в ту минуту, когда он уже входил в вагон поезда, его узнали, арестовали и впоследствии приговорили к бессрочной ссылке в Якутскую область.
Когда он под конвоем солдат вместе с товарищами по несчастью шел по омытому слезами сибирскому тракту, то невдалеке от Красноярска увидел вдруг летевшую на всех парах почтовую тройку. Лицо сидевшего в карете хорошо одетого господина в треугольной шляпе показалось ему знакомым. Он взглянул на него в упор и едва мог подавить крик радости, узнав в путешественнике своего друга Тараса! Да, это был Тарас, он не мог ошибиться. На этот раз Тарасу действительно удалось бежать, и он мчался в Россию со всей стремительностью, на которую была способна увозившая его тройка.
В мгновение ока карета пронеслась мимо и исчезла в облаке пыли. Но в этот короткий миг - почудилось ли Урсичу, или это было вправду - ему показалось, что он поймал понимающий взгляд своего друга и что на его энергичном лице промелькнула вспышка сострадания.
А Урсич, с сияющим лицом и горящими глазами, поглядел вслед умчавшейся тройке, вложив всю душу в свой прощальный взгляд. Как вихрь перед его мысленным взором пронеслись все горести, которые воскресило в памяти его лицо, и он, словно глядя в пропасть, увидел перед собой мрачное будущее, ожидающее его и товарищей. И, глядя вслед исчезающей тройке, уносившей его друга, он пожелал счастья этому мужественному, сильному человеку, всем сердцем надеясь, что он сумеет отомстить за нанесенное ему зло.
Действительно ли Тарас узнал Урсича в закованном каторжнике на обочине дороги, мы не можем сказать. Но мы знаем, что он честно выполнил дело, безмолвно порученное ему другом.
В Петербурге Тарас вступил в революционную партию и в течение трех лет страстно боролся там, где борьба была всего опаснее. Когда же наконец его схватили и приговорили к смертной казни, он мог с гордостью и полным правом сказать, что исполнил свой долг. Но его не повесили. Приговор был заменен пожизненным заточением в Петропавловской крепости, и там он погиб.
Так по истечении пяти лет из маленькой семьи, возникшей в далеком северном городке, остался в живых, то есть свободным от цепей, всего один человек. Это - Старик. Он все еще находится в Городишке, живя без надежды и без будущего, не желая даже покидать это жалкое местечко, в котором так долго прожил, ибо в том состоянии, в какое его привела ссылка, бедняга уже ни на что не был годен.
* * *
Моя повесть окончена. Она отнюдь не весела и не забавна, но она правдива. Я просто попытался воспроизвести реальную картину жизни в ссылке. Сцены, описанные мной, неизменно повторяются в Сибири и в северных городках, обращенных царизмом в настоящие тюрьмы. Случались и худшие вещи, чем те, которые я изобразил. Я рассказал лишь о заурядных случаях, не желая воспользоваться правом, данным мне художественной формой, в которую я облек этот очерк, чтобы сгущать краски ради драматического эффекта.
Доказать это нетрудно - стоит лишь привести несколько выдержек из официального доклада лица, которое никто не станет обвинять в преувеличении, - генерала Баранова, бывшего ранее петербургским градоначальником, а теперь нижегородского губернатора. В течение некоторого времени он был губернатором в Архангельске. Пусть читатель сам увидит между строк сухого документа слезы, горе и трагедии, отразившиеся на его страницах.
Привожу текст донесения дословно, сохраняя условности слога, принятого у русских сановников в официальном отчете царскому правительству.
"Из опыта прошлых лет и из моих лично наблюдений, - пишет генерал, - я пришел к убеждению, что административная ссылка по политическим причинам гораздо скорее может еще более испортить и характер и направление человека, чем поставить его на истинный путь (а ведь последнее официально признавалось целью высылки). Переход от обеспеченной вполне жизни к существованию, полному лишений, от жизни в обществе к полнейшему отсутствию такового, от более или менее деятельной жизни к вынужденному бездействию производит настолько губительное влияние, что нередко, особенно за последнее время (заметьте!), стали попадаться между политическими ссыльными случаи помешательства, попытки к самоубийству и даже самоубийства. Все это является прямым результатом тех ненормальных условий, в которые ставит развитую в умственном отношении личность ссылка. Не было еще случая, чтобы человек, заподозренный в политической неблагонадежности на основании действительно веских данных и сосланный административным порядком, вышел из нее примиренным с правительством, отказавшимся от своих заблуждений, полезным членом общества и верным слугой престола. Зато вообще нередко случается, что человек, попавший в ссылку вследствие недоразумения (какое замечательное признание!) или административной ошибки, уже здесь, на месте, под влиянием частью личного озлобления, частью вследствие столкновения с действительно противоправительственными деятелями и сам делался неблагонадежным в политическом отношении. В человеке, зараженном антиправительственными идеями, ссылка всей своей обстановкой способна только усилить это заражение, обострить его, из идейного сделать практическим, то есть крайне опасным. Человеку, не повинному в революционном движении, она в силу тех же обстоятельств прививает идеи революции, то есть достигает цели, обратной той, для чего она установлена. Как бы ссылка административным порядком ни была обставлена с внешней стороны, она всегда вселяет в ссылаемого непреодолимую идею об административном произволе, и уж это одно служит препятствием к достижению какого бы то ни было примирения и исправления".
Откровенный генерал вполне прав. Все, кому удавалось бежать из ссылки, почти без исключения вступали в ряды революционной террористической партии. Административная ссылка как исправительная мера - нелепость. Генерал Баранов, должно быть, весьма простодушен, если допускает, что правительство не отдает себе в этом полного отчета или хотя бы на минуту верит в воспитательную силу своей системы. Административная ссылка одновременно и наказание, и грозное оружие самозащиты. Те, кто спаслись из ссылки, действительно превращаются в непримиримых врагов царизма. Но ведь еще вопрос, - не стали ли бы они его врагами, если бы не были сосланы. Есть много революционеров и террористов, никогда не подвергавшихся этому испытанию. На каждого бежавшего из ссылки приходится сотня, которая остается и погибает безвозвратно. Из этой сотни большинство совершенно невинны, но десять или пятнадцать, а может быть, и двадцать пять несомненные враги правительства или в очень короткий срок становятся ими; и если они погибают вместе с другими, тем лучше, тем меньше врагов.
Единственный практический вывод, который граф Толстой мог бы сделать из наивного донесения генерала, - это тот, что приказ о ссылке отменять ни в коем случае не следует, и этот принцип царское правительство неуклонно проводит в жизнь.