Страница:
– Кузьмича?! Он это что же, Михаила Кузьмича ударил?
Я своим ушам не поверил:
– Ударил? – Контра всем своим видом показала, что просто-таки поражается моей наивности. – Скажешь тоже, Егор. Не ударил он его, а смертным боем бил. Ты слушай-слушай, я тебе расскажу, как дело было. Всё вечером случилось, "Две судьбы" как раз по первому закончились, получается в десять. Так вот. Вышла я на балкон кастрюльку с борщом выставить, слышу звон. Гляжу, вижу. Оказывается, паразит этот бутылку пустую с балкона швырнул, та на асфальт и вдребезги. А тут на беду Кузьмич ковылял из "стекляшки", увидел безобразие, сделал замечание. Оно чего ж, скажи, Егор, замечание не сделать, когда такое творится. Да? Сделал. А паразит не поленился, спустился вниз и давай Кузьмича трепать. И по лицу ему кулачищами своими огромадными, и по лицу. А когда Кузьмич упал, так ещё и ногами стал его пинать. Прямо не знаю, что за зверь-то такой. Фашист просто какой-то, ей богу. Я как увидала, что вытворяет, так вся буквально обомлела. Забыла, зачем на балкон вышла, так и застыла с кастрюлей в руках. А как, скажи, Егор, тут не обомлеть-то? Не каждый же день подобный ужас видишь живьём.
– Ещё бы, – поддержал я Контру. – Конечно. – И, хотя в душе уже всё клокотало, поинтересовался сдержано-делово: – Ну? И чем же дело кончилось?
– Чем-чем. Ясно чем. – Контра кивнула в сторону Кипеша. – Этот вот как раз с гулянок вернулся, подскочил с лаем, давай Кузьмича отбивать. Да только не бульдог, поди, сразу своё получил. Пнул его фашист копытом. А как пса уделал, так снова за Кузьмича взялся. Тут я уже опомнилась и давай орать. Оно чего ж, скажи, Егор, не заорать, когда такое смертоубийство творится? Да? Заорала. Так заорала, что паразит враз остыл.
Это ты, Контра, умеешь, подумал я. Что умеешь, то умеешь. Визг твой что та сирена милицейская.
– И правильно сделали. И хорошо, что не побоялись.
А вслух похвалил:
Глаза Контра заблестели и от моей похвалы, и от осознания собственной удали. Она хмыкнула горделиво, дескать, ещё бы я побоялась, после чего помыслила храбро:
– В милицию надо заявить на фашиста.
– Думаете?
Я засомневался:
– Надо, – держалась героическая тётка своего. – Обязательно, Егор, надо. Всенепременно. – Но уже в следующий миг мысль её совершила сальто-мортале: – Хотя ведь откупится подлюга. Как пить дать откупится. Чего ж не откупиться, скажи, когда денег куры не клюют. Да? Откупится.
Поделилась своей тревогой и уставилась на меня в ожидании реакции. Шибко интересно ей было, как отреагирую. Как правильный пацан или как чмо последнее. Нет, не обманул я её ожиданий, сказал, чеканя каждое слово:
– Полагаю, Зинаида Петровна, на первый раз мы всё-таки без органов правопорядка обойдёмся. Сами разберёмся. Чисто по-соседски. И по-мужски.
Прекрасно понимая, чай не первый год на свете живёт, смысл выражения "по-мужски", она одобрила мою решительность:
– А вот это вот, Егор, ты молодец. Так с ним, паразитом, и нужно – по-мужски. – В очередной раз перехватила зонт, попрощалась со мной сдержанным кивком и потянула сонного внука: – Пойдём, Эдик, пойдём скорей, стоим тут, лясы точим, а сами на тренировку как непонятно кто опаздываем.
Подождав, когда они скроются в сумраке арки, я щелкнул забалдевшего от моей заботы пса по носу:
– Говори, так дело было?
Кипеш, который стал теперь пахнуть луговым разнотравьем в канун июльского покоса, подтвердил правдивость рассказа Зинки Контры печальным шмыганьем. Глянув на часы, я сунул банку с бальзамом в карман, поднял пса на руки и направился к двери в подвал. Решил, что стоит нанести Кузьмичу краткосрочный дружеский визит на высшем уровне. Судя по рассказу Контры, было ему сейчас несладко.
Дворник Кузьмич, в народе известный также как дядя Миша Колун, он у нас что-то вроде местной достопримечательности. Исключительный человек. Такой он праведный, благочестивый и смиренный, что хоть икону с него пиши. Натуральный исусик. Что удивительно, был таким не всегда. Из семидесяти своих неполных лет без малого двадцать провёл в местах не столь отдалённых. На двадцати дело, разумеется, не закончилось бы (а если бы и закончилось, то исключительно "стенкой"), да случилось однажды с дядей Мишей чудо чудесное. В феврале семьдесят девятого, на одиннадцатые сутки пребывания в ШИЗО исправительного учреждения N272 дробь 6, явилась его взору Матушка-Заступница. Прямо из стены ночью поздней вошла она к нему в узилище. Светом, от нимба исходящим, ослепила, наложила руки на чело и, произнеся слова "Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой", наставила на путь истинный. После чего ушла, так же как пришла, прямиком через исчёрканную проклятиями и непотребными граффити каменную стену.
После этого удивительного происшествия и стал до того ломом подпоясанный вор-рецидивист Мишка Колун совершенно другим человеком. Осознал, как пишут в правильных газетах, всю глубину своего падения, переосмыслил жизненные ценности и взялся за ум. За ум – образно говоря, в практическом же плане взялся, когда на свободу вышел, за метлу. Само собой разумеется, существует на белом свете масса других богоугодных занятий, только, к превеликому сожалению, не ко всем из них мог приложить руки человек, который вместо паспорта имеет справку об освобождении, исполненную по очень строгой форме "Б". Поэтому поначалу так. А потом уже привык. А потом и во вкус вошёл.
Трогательную эту историю знаю исключительно со слов самого дяди Миши и, хотя второе правило драконов рекомендует никогда и ни при каких обстоятельствах не верить людям, ему я верю. Надо же хоть кому-то верить. Тем более что мне это ничего не стоит. Ну, если не врать, почти ничего. На самом деле, конечно, кое-чего стоит. Будучи причисленным к сонму небезнадёжных, я теперь вынужден выслушивать душеспасительные речи просветлённого дворника. Всякий раз как поймает он меня где во дворе, сразу начинает лечить. Но это, если расслабиться и не вдаваться, терпимо. Во всяком случае, до сих пор было именно так.
– Как ты тут, Михаил Кузьмич?
Но в это утро дяде Мише было не до бесед-разговоров.
Когда я вошёл в его каморку, он лежал на топчане и тихо постанывал. Пёс, которого я опустил на пол, сразу похромал к своему главному хозяину и лизнул в безжизненно свисающую руку. Я тоже подошёл и наклонился к старику:
На его лице не было живого места. Да и не лицо это было вовсе, а один сплошной синяк. Нос разбух, глаза заплыли, губы кровоточили. Жуть.
Услышав мой голос, дворник вздрогнул и, превозмогая боль, попробовал приподняться.
– Ты лежи, лежи, Михаил Кузьмич, – придержал я его за плечо. И добавил тоном опытного эскулапа: – Пока не нужно тебе лишний раз вставать.
Старик вновь повалился на подушку, кашлянул с нехорошим всхлипом и произнёс, перебивая свои слова тяжёлыми паузами:
– Видишь, Егор Владимирович, как я сдуру-то нарвался.
– Вижу, – сказал я, поправив сползшее одеяло. – Голова как? Не кружится?
– Да вроде нет.
– Не мутит?
– Слава Богу.
– Может в больничку тебя, Михаил Кузьмич, определить? – предложил я. – Запросто устрою. Только скажи.
– Пустое, – отказался старик. – Бог даст, сам оклемаюсь. Кости целы, а мясо заживёт. Да, Кипеш?
Кряхтя и постанывая, он повернулся набок и потрепал тыкающегося в руку пса. Тот взвизгнул в ответ радостно и замахал хвостом.
– Ну, как знаешь, Михаил Кузьмич, как знаешь, – посетовал я, вынул из кармана и поставил банку с бальзамом на тумбочку. – Вот тут я тебе мазь принёс целебную. Помажешь болячки, всё как рукой снимет. Сумеешь? Или давай я намажу?
– Не надо. Сам справлюсь. Не совсем же ещё.
– Ну, смотри.
– Да не переживай ты так, Егор Владимирович. Оклемаюсь я. Ты иди. – Тут дядя Миша не выдержал, всхлипнул и быстро втёр в щёку предательскую слезу: – Золотой ты человек.
– Ладно, держись, Михаил Кузьмич, не раскисай. А я пойду с обидчиком твоим потолкую с глазу на глаз.
Почти угадал, подумал я. И чтоб скрыть смущение, поторопился сказать:
Не смотря на всю свою больную немощь, отреагировал на мои слова дядя Миша незамедлительно.
– Не надо, – прохрипел он. После чего зашёлся долгим кашлем. А когда сумел справиться с приступом, повторил настоятельно: – Христом Богом прошу, не надо его трогать.
– Что, вторую щёку, что ли, подставим? – опешил я. И сразу высказал своё на этот счёт мнение: – Непротивление злу как идея имеет, конечно, право на существование, но, Михаил Кузьмич, всему же есть предел. Ты подумай.
– Не обижай ты, Егор Владимирович, несчастного, – настаивал дядя Миша. – Его и так уже Бог обидел.
– Такое, значит, твоё последнее слово, Михаил Кузьмич?
Я недовольно покачал головой:
– Да, Егор Владимирович, такое, – слабым, больным голосом, но категорично ответил божий человек.
– Ладно, не буду руки марать, – пообещал я уже с порога. – Пальцем не трону. Клянусь. Я ему, Михаил Кузьмич, только в глаза посмотрю. Чисто из научного интереса.
После этих слов я опустился на корточки и почесал за ухом приковылявшему проститься Кипешу. А когда он с той доверчивостью, которая дорого стоит, положил морду мне на колено, сказал тихо, так, чтобы дядя Миша не услышал:
– Что, брат, тяжко без крепкой стаи?
– Ничего, – пообещал я, – мы это дело поправим. Теперь я буду твоей стаей.
Кипеш протявкал, что да, ничего хорошего в таком положении дел нет.
– Только чур, я вожак, – добавил я.
Пёс охотно согласился с таким предложением.
Пёс и тут не стал возражать, и залился, провожая меня, заговорщицким лаем.
Выбираясь из подвала, я недоумевал: что за бред? Что за бесчинство такое? На каком таком основании какой-то хунвейбин отдубасил дворника, который метёт мой двор, и покалечил пса, который стережёт мой дом? По какому такому праву он это сделал? По праву сильного? Так нет такого права. А кто думает иначе, тот глубоко ошибается.
Хотя я и пообещал клятвенно Кузьмичу пальцем гадёныша не трогать, но спускать это дело на тормозах вовсе не собирался. За две секунды уговорил себя, что выражение "пальцем не трону" не означает "вообще никак не трону", и, памятуя, что лишь то возмездие хорошо, которое вершится вовремя, приступил незамедлительно.
Нет-нет, не сиюминутный то был порыв, но естественное и закономерное обращение к выстраданным и укоренившимся в моей душе представлениям о правильном мироустройстве. Спору нет, со временем у меня было туго, ждали своего разрешения серьёзные, нешуточные проблемы, но с другой стороны: разве является восстановление порушенных основ мирозданья проблемой менее серьёзной? Ну уж нет.
И первым делом покатил я в гараж, где в дальнем тёмном углу, за аккуратно сложенным комплектом зимней резиной, уже две недели обитала у меня тень-сирота. Та самая тень, которую я так удачно, холодея от собственной дерзости, стащил у демона разрушения крым-рыма. Истреблять я её в ту памятную ночь не стал. И поутру не стал. И потом не стал. Не то чтоб рука не поднялась, а просто решил поступить по совести. Да и потом: чтоб тварь безвинную почём зря угробить, это нужно человеком быть. А я не человек. Я дракон. Короче, не стал убивать, стал дрессировать. А если называть вещи своими именами, то – воспитывать.
За прошедшие две недели питомица моя заметно изменилась и изменилась, без лишней скромности говоря, в лучшую сторону. Из чёрного пятна с дремучими повадками превратилась в послушный, похожий и размерами, и кудлатостью на перекати-поле, фиолетовый шар. Не узнать её теперь. Совсем не узнать. Абсолютно. Что значит щадящие заклятия и хорошая, приправленная добрым словом, кормёжка. Да-да – именно добрым словом. Нет, безусловно, не понимает тень ни человечью речь, ни драконью, но интонацию преотлично улавливает. Интонация, она сродни языку четырёх стихий, её всякая тварь разумеет. Даже самая невероятная.
Вломившись в гараж, свет включать я не стал (нельзя этого делать, робеет тень от грубого искусственного света). Прикрыл за собой створку плотно и позвал:
– Фифа, Фифа. Катись сюда, кушать будем.
– Фьюшть-фьюшть, – сразу зашелестела тень, выкатилась из своего угла и, озаряя тёмное нутро гаража переливчатым лиловым сиянием, покатила на зов. Подобравшись, шаркнула мохнатым боком по ботинкам, затем отскочила в сторону и закружилась волчком. Это она так радость проявляет. Чем ей радостней, тем быстрее крутить свои фуэте. Чем быстрее крутит, тем больше света от неё исходит. Вволю накружившись, тень попросила корма:
– Фьюшть-фьюшть.
– Сейчас, Фифа, сейчас, – успокоил я нетерпеливую затворницу. – Всё тебе сейчас будет.
И снова потёрлась о ботинки.
Стянул с верхнего стеллажа коробку из-под принтера, зачерпнул из неё и рассыпал по полу щедрую горсть подсушенного лунного света.
Так уж устроен этот сотканный из парадоксов мир, что тень, дитя темноты, не способно долго жить без света. В прошедшее полнолуние я специально забирался на крышу дома, чтоб намести веником из прутьев кладбищенской ивы лунного света впрок. Три мешка насенокосил. Самого сочного, самого спелого. Правда, после трёхчасовой сушки на предрассветном ветру содержимое трёх мешков поместилось в одну небольшую коробку. И хотя тень не корова, ест немного, в ближайшее полнолуние мне вновь предстояло гулять по крыше с волшебным веником наперевес. А что делать? Мы в ответе за тех, за кого в ответе.
Когда Фифа схрумкала в охотку три полных горсти и на том успокоилась, я спросил:
– Наелась?
– Фьюшть, – отозвалась тень.
– Ну а как насчёт того, чтоб погулять? Пошалить нет желания?
– Фьюшть-фьюшть.
– Тогда забирайся живее.
Швырнув на пол пустой мешок из-под сахара, я приказал:
– Кто? – минуты, наверное, через две беспрерывного пеликанья спросил меня раздражённый голос.
И тень, опасаясь, что передумаю, поторопилась.
Ууже вскоре я стоял с мешком на плече перед дверью в квартиру номер четырнадцать и выводил спартаковскую трель с помощью кнопки звонка.
– Дед Мороз, – представился я и, упреждая возможный вопрос, сообщил о цели своего визита: – Принёс коматоз.
Дверь отворилась, и я увидел кряжистого мордоворота в сине-красном боксёрском халате с капюшоном.
– Ну? – вякнул он, поигрывая плечом и прощупывая меня стальным взглядом глаз-пуговок.
– Хочу поговорить насчёт вчерашнего казуса.
Скинув мешок с плеча, я сказал:
– Ну.
– Вы, уважаемый, давеча старичка здешнего изволили изволтузить, так вот…
– Мент?
– Нет.
– Родственник?
– Нет.
– Свободен.
– Верно, – согласился я с его последним утверждением. – Свободен. Словно птица в облаках. С диким ветром наравне. – Но тут же и возразил и ему, и себе: – Верно-то верно, но с другой стороны, жить в обществе и быть полностью свободным от него, к сожалению, нельзя. Как бы отчаянно порой этого ни хотелось.
И мордоворот резко захлопнул дверь перед моим носом.
С этими словами вынул Ключ От Всех Замков и поднёс его жало к хитро-мудрому отверстию заморского замка. Жало, выкованное колдуном Лао Шанем из чудесного сплава, ожило на глазах, тут же перешло в то самое агрегатное состояние, которое позволяет ему принимать любую форму, юркнуло змейкой в дыру, растеклось там, а через секунду вновь застыло. Я трижды провернул Ключ и потянул на себя стальное полотно.
– Фьюшть-фьюшть, – обрадовано просвистела тень.
Вторая дверь оказалась незапертой.
Мордоворот не слышал, как я вошёл. Да и не мог слышать, где-то в глубине квартиры очень громко работал телевизор. Передавали, кстати, прогноз погоды. К вящему своему удовольствию выслушав информацию о том, что к полудню теплый сектор азиатского циклона принесёт в Город потоки тепла, я вытряхнул Фифу из мешка.
– Гуляй, – разрешил я, – у тебя три минуты. Максимум – пять.
Тень покатила в квартиру, а я вышел на лестничную клетку. Подложив мешок под задницу, устроился на ступеньках и закурил первую за утро сигарету. После двух сладких затяжек вытащил мобильный и позвонил Холобыстину. На мою удачу главный редактор "Сибирских зорь" был ещё дома.
– Доброе утро, Семён Аркадьевич, – поздоровался я. – Это Тугарин.
– Утро доброе, Егор Владимирович, – отозвался господин литератор и добавил с красноречивым вздохом: – Надеюсь, оно на самом деле будет добрым.
– А это, Семён Аркадьевич, прежде всего, зависит от нас.
– Ну да, ну да.
– У меня к вам вопрос, Семён Аркадьевич. Можно?
Я затянулся, выпустил дым через ноздри и, отмахнув его от лица, сказал:
– Ради бога, – с готовностью сказал Холобыстин.
– Скажите, вам знакомо имя Всеволода Бабенко?
– Бабенко? Всеволода? Ну, конечно! А как же! Всеволод Михайлович наш постоянный автор, подборки его стихов публикуем в каждом… ну практически в каждом номере. И в последнем, кстати, тоже его стихи есть. В этот раз он малость оплошал, принёс рукопись за день до сдачи номера, однако Эльвира Николаевна, царство ей небесное, место для него нашла. И не удивительно. Всеволод Михайлович прекрасный поэт. Замечательный. Неизменный участник всех Балбашевских чтений. В лучшие годы, кстати, являлся сопредседателем поэтического фестиваля имени…
– И превосходно, – грубо прервал я трындёж господина литератора. – А вы не подскажите, как мне его найти?
– Это необходимо для расследования? – зачем-то уточнил Холобыстин.
Нет, усмехнулся я про себя, автограф хочу у него взять. Горю весь от нетерпения.
– Угу, для него, для расследования. Есть необходимость переговорить с ним по вашему делу.
А вслух сказал:
– Он что, каким-то образом замешен? – забеспокоился Холобыстин.
– Мы же договорились, Семён Аркадьевич, что вы вопросов по существу расследования задавать не будете, – напомнил я ему холодно. После чего уже более мягким тоном сказал: – Просто поверьте, что мне с ним необходимо переговорить. И чем быстрее, тем лучше.
– Вообще-то он загородом живёт, – ответил Холобыстин. – Городскую квартиру давно продал, купил дом в Оглоблино. Подождите секунду, я гляну адрес.
– Записывайте.
Я успел докурить сигарету, прежде чем на том конце раздалось:
– Секунду, – сказал я и вытащил записную книжку с ручкой. – Готов, диктуйте.
– Улица Нагорная, дом шесть.
– А телефон?
– Телефона у него, к сожалению, нет. После смерти жены, живёт отшельником. Бежит людей.
– Ну что ж, Семён Аркадьевич, спасибо и на этом.
– Егор Владимирович, а как там наше дело в целом и общем?
Я уже было собрался отключиться, но Холобыстин успел спросить:
– Продвигается, – сухо ответил я.
– Егор Владимирович, я…
Господин литератор неожиданно замолк и, в поиске нужных слов, напряжённо задышал в трубку.
– Алло, Семён Аркадьевич, – выждав некоторое время, поторопил я. – Слушаю вас, говорите.
– Я бы, Егор Владимирович, хотел извиниться за то, что не явился вчера на встречу. Видите ли…
Наконец он разродился:
– Семён Аркадьевич, – не желая тратить время на бесполезное выяснение отношений, прервал я его исповедь. – Всё прекрасно понимаю и претензий не имею. В конце концов, у каждого из нас свои недоставки и свои достоинства.
– Спасибо за понимание, – промямлил господин редактор. – И… И держите меня в курсе.
– Обязательно, – пообещал я и отключился.
Закончив разговор с Холобыстиным, трубку прятать не стал и сразу позвонил Серёге Белову. Однако сходу связаться не получилось, мобильный телефон главного опера городских Молотобойцев оказался занят. Прекрасно понимая, что телефон столь важной шишки может быть занят надолго, набрал номер штаб-квартиры. Линия у них многоканальная, тут не промажешь. После того, как соединение произошло, милая девушка-оператор проинформировала меня:
– Вы позвонили по номеру Городского филиала неправительственной общественной организации "Благоденствие без границ".
– У вас приятный голос. – И произнёс пароль: – Меч и объятия.
Я отвесил комплимент:
– Переключаю, – сказала девушка.
– Спасибо, душечка, – успел вставить я.
А уже через секунду на том конце раздался усталый, но по-военному чёткий голос:
– Оперативный дежурный Городского Поста кондотьеров Предельного съезда сыновей седьмого сына третий лейтенант Прокофьев. Слушаю вас.
– Егор Тугарин говорит, – представился я.
– Тот, который дракон?
После небольшой паузы третий лейтенант уточнил:
– Тот самый.
– Приветствую вас, господин Тугарин. Могу чем-нибудь помочь?
– Можешь, лейтенант. У меня срочная информация для Белова. Будь добр, соедини.
– Прошу прощения, но в данный момент это невозможно.
– Это как так? Почему?
– Полковника нет на месте.
– Это плохо. – Я на секунду задумался. – Тогда на зама его, на Харитонова.
– И Харитонова нет, – ответил третий лейтенант, после чего, поколебавшись некоторое время, объяснил: – У нас тут на рассвете кризисная ситуация приключилось второй категории, все сотрудники задействованы в оперативно-розыскных мероприятиях. В конторе, кроме меня и уборщицы, никого.
Накладка вышла, раздосадовано подумал я. Райком закрыт, все ушли на фронт.
– Послушай, Прокофьев, а как насчёт оперативной связи по полевому варианту? Быть такого не может, чтобы не было.
Но уже в следующую секунду нашёлся:
– Оперативная? Оперативная есть, – произнёс дежурный таким тоном, что я сразу понял: связь-то есть, только не про мою честь.
Не стал я качать права, и в истерику впадать не стал, поступил мудрее. Очень спокойно, но так чтобы господин третий лейтенант всё-таки моей заботой проникся, объяснил:
– Понимаю, что парни не на пикник выехали, верю, что запарка у вас конкретная, но послушай, лейтенант, информация у меня действительно серьёзная. И срочная. Я не мальчик с мелким делом соваться. Поверь, далеко я не мальчик. Так что сам прикинь. Завернёшь сейчас меня, потом крайним окажешься. Оно тебе надо? Думаю, вряд ли. Поэтому сделай так, чтобы кто-нибудь из этих двоих вышел на меня в ближайшее время. Лады?
– Хорошо, господин Тугарин, – выдержав короткую паузу, сказал дежурный. – Сделаю всё, что в моих силах.
Мой уверенный тон и лукавые аргументы возымели действие.
Я не успел его поблагодарить, пошли короткие гудки. Сунув трубу во внутренний карман куртки, я глянул на часы. "Командирские" показывали восемь двадцать семь. Пора, подумал я, хлопнул ободряюще себя по коленям и, прихватив мешок, пошёл за Фифой.
Подозревал, что будет круто, но такого эффекта, признаться, не ожидал. Оторвалось моя сиротка, что говорится, по полной программе. Во всех комнатах царил жуткий кавардак, и ни что уже не напоминало о былом ремонте. Стены покрывали пятна жирной копоти, натяжные потолки были изодраны, люстры превращены в хрустальную пыль, шторы и занавески разорваны на лоскуты. И это ещё не всё. В гипсокартоне зияли сквозные дыры, а паркет обезображивали такие глубокие борозды, будто какой-то упорный крестьянин его безотвальным плугом весь день распахивал. О мебели и говорить нечего: дрова, клочья, пух. Стеклопакеты на окнах порушены и не подлежат восстановлению, а на одном окне раму Фифа вообще выдрала с корнем, и через зияющий пролом в квартиру теперь врывался дождь и хлёсткий ветер.
Хозяина я нашёл в дальней комнате. Он сидел на изуродованном, усыпанном мелким мусором, полу и раскачивался в такт тому гнусному скрипу, что издавала повисшая на одной петле межкомнатная дверь. Выглядел он нехорошо. Выглядел так, будто побывал под мельничными жерновами. На его побелевшем лице играла жалкая улыбка растерянности и безнадёги, а безумный взгляд был устремлён в невидимую стороннему наблюдателю туманную даль. Подойдя к несчастному поближе, я продекламировал с выражением:
– J'ai vu l'ombre d'un cocher, qui avec l'ombre d'une brosse frottait l'ombre d'une carrosse. – После чего на всякий случай спросил: – Понимаешь по-французски?
– Я видел тень кучера, которая тенью щётки чистила тень кареты. Правда, красиво? Да?
Он никак не отреагировал, тогда я перевёл:
– Эй, морячок. Ты чего раскис? Испугался, что ли? Да? Так это ты зря. Нашёл чего пугаться. – Я снял с его разодранного халата шматок дорогих шелковистых обоев, откинул его в сторону и объяснил: – Причина твоего нынешнего страха, морячок, лежит в области исключительно видимых проявлений. А это пустяк. Ей-ей, пустяк. Закрыл глаза и вот уже нестрашно, и вот ты уже в домике. Куда как страшнее, когда причина страха не проявлена, когда она в тебе самом. Вот это вот настоящий ужас. Ты уж, поверь, я на этих делах собаку съел, я в этом плане уже почти кореец. Кстати, о собаках. Зря ты пса вчера ударил. Не делай так больше. Не будешь?
Он вновь промолчал.
Ему не хотелось говорить.
Ему вообще ничего не хотелось, ничегошеньки.
О чём он думает? – прикинул я. И так решил: ни о чём не думает. Даже о том, что это сейчас тут произошло такое, не думает. Лишь ощущает странное. Ощущает, что вот топал он весь такой уверенный в себе по столбовой дороге жизни и вдруг сорвался нежданно-негаданно с крутого обрыва. И теперь летит стремительно в мрачную бездну, оглушённый хаосом и гулом неведомой стихии.
Присев рядом на корточки, я запанибратски похлопал его по плечу: